Страница:
— Ну, а как я-то лысуна увижу, ежели лунка под снегом? — удивился мальчик.
— Тут, Ваня, своя примета нужна. Возьми спицу тонкую деревянную и поставь в лунке: один конец — подо льдом, а другой — на глазах. После жди тихо. Как толкнется в лунке зверь, спица сверху подымется. Тут и бей в лунку кутилом. Аккурат в голову зверю попадешь.
Охота эта очень увлекала и Шарапова и Ваню.
Нужно было много терпенья, сноровки и ловкости, чтобы выследить и добыть тюленя через маленькую дырку.
Мишка хорошо справлялся со своими новыми обязанностями. Найденную медвежонком продушину брал под наблюдение один из охотников, а другой шел с мишкой дальше. И ему медвежонок указывал зверя. Долго приходилось стоять, не спуская с деревянной палочки глаз. Но вот спица качнулась… Охотник с силой метал кутило и, крепко держа в руках обору, понемногу потравливал ее за раненым тюленем. Когда зверь утомлялся, его тащили кверху. Подтянув тюленя к продушине, поморы обкалывали топором лунку, чтоб была шире, и вытаскивали добычу на лед. Иногда же охота бывала неудачна, и, промучившись на морозе целый день, друзья возвращались ни с чем.
— Тут, Ваня, своя примета нужна. Возьми спицу тонкую деревянную и поставь в лунке: один конец — подо льдом, а другой — на глазах. После жди тихо. Как толкнется в лунке зверь, спица сверху подымется. Тут и бей в лунку кутилом. Аккурат в голову зверю попадешь.
Охота эта очень увлекала и Шарапова и Ваню.
Нужно было много терпенья, сноровки и ловкости, чтобы выследить и добыть тюленя через маленькую дырку.
Мишка хорошо справлялся со своими новыми обязанностями. Найденную медвежонком продушину брал под наблюдение один из охотников, а другой шел с мишкой дальше. И ему медвежонок указывал зверя. Долго приходилось стоять, не спуская с деревянной палочки глаз. Но вот спица качнулась… Охотник с силой метал кутило и, крепко держа в руках обору, понемногу потравливал ее за раненым тюленем. Когда зверь утомлялся, его тащили кверху. Подтянув тюленя к продушине, поморы обкалывали топором лунку, чтоб была шире, и вытаскивали добычу на лед. Иногда же охота бывала неудачна, и, промучившись на морозе целый день, друзья возвращались ни с чем.
Глава двадцать четвертая. ТЯЖЕЛЫЕ ВРЕМЕНА
Весна была холоднее прошлогодней. Вот уже второй месяц держались лютые морозы. Во время последней охоты Ваня обморозил щеки и нос и теперь не выходил из избы, смазывая лицо оленьим жиром. В становище поморов опять стучалась цинга. Почувствовал слабость Алексей: как и прошлой весной, у него стала болеть голова, кровоточили десны. Он похудел и ослаб. Цинга не тронула ни Вани, ни Шарапова, Федор был по-прежнему плох и не вставал с постели.
Прошло две недели с тех пор, как был убит последний тюлень. Запропали куда-то и песцы. Когда Степан отправлялся на охоту, его ждали с особым нетерпением, надеясь, что на этот раз поход окажется удачнее.
Вот и сейчас Алексей и Ваня настороженно прислушивались к звукам, доносящимся снаружи: Шарапов ушел по ближним ловушкам. Время томительно тянулось. Наконец послышались далекие шаги по звонкому снегу. Алексей по походке чувствовал, что Степан торопился. Громыхнула щеколда. Степан громко затопал в сенях, отряхивая снег.
Охотник вошел в избу и молча стал раздеваться. Он долго возился, снимая малицу. Мороз крепко приклеил бороду к оленьему меху.
— Нет зверя, пусто, — еле двигая онемевшим подбородком, сказал Степан. — Хотел было дальше идти, за Черный камень, да мочи нет, мороз не пустил.
С помощью Вани он разделся и стал отогревать замерзшие ноги и руки. И говорил и раздевался Степан, не поднимая головы.
— Ничего, Степа, повременю, перебьюсь. Авось потеплеет, не век морозу жить, — бодрился Алексей.
Шарапов взглянул на бледное, со впавшими щеками лицо Химкова, и у него защемило сердце.
— Вдвоем бы идти способнее, — виновато пробормотал он. — Одному страшно. Как, Ванюха, недужишь все?
Ваня молча кивнул головой. Степан мысленно ругал себя, что не усмотрел, позволил морозу отнять в такое трудное время надежного помощника.
В молчании прошел этот вечер.
Назавтра, выйдя из избы, Степан заприметил вдали над мертвым, однообразным морем, покрытым шероховатым ледяным панцирем, длинную полоску тумана, державшуюся на одном месте. Эта туманная полоска была как бы слабенькой, но новой нотой в скучной и монотонной песне арктической зимы.
«Лед в заливе разошелся, — соображал Степан. — Какая никакая, а весна. А может, и от мороза треснул… Ишь ведь, хватает как, проклятущий», — и он, скинув рукавицу, зажал в теплой ладони помертвевший нос.
Степан забрался на скалу. Теперь он ясно видел разводье, или, вернее, широкую трещину, разорвавшую лед. Над черной извилистой линией в морозном воздухе клубились испарения, очевидно трещина разошлась совсем недавно.
«У разводья лысуна только и бить. По продушинам искать — морока одна, холода натерпишься, и муторно».
Степан решил попытать счастья. И вот он уже в избе: сидит и точит носок, готовясь к охоте.
Хоть и очень нужно было свежее мясо, Химков не одобрял этот рискованный план. Несколько часов на таком морозе, вдали от жилья могли привести к гибели. Но Степан заупрямился и твердо стоял на своем. Уже отворив дверь, невидимый в дымящемся морозном воздухе, он шутливо крикнул:
— Ежели меня до теми не будет, справляй поминки, ребята.
Дверь захлопнулась за охотником, умолк и скрип его лыж.
Степан шел ходко, размашисто, торопясь достигнуть цели как можно скорее. В заливчике лед был гораздо ровнее, чем у старого зимовья: реже встречались торосы, да и то не такие высокие. Темная фигура человека сначала отчетливо выделялась среди снегов, но постепенно, покрываясь морозным инеем, превратилась в мутное пятно, почти незаметное в белой пустыне. От быстрой ходьбы дыхание Степана участилось. Пар густыми клубами вырывался изо рта и, оседая на бороде и усах, превращался в ледяную корку.
Тихо. Только лыжи жалобно тянули свою однообразную песню: скрип-скрип… скрип-скрип… Изредка безмолвие нарушалось резким звуком, словно кто-то стрелял из ружья. В мертвой тишине звук казался нестерпимо громким, и охотник каждый раз вздрагивал и останавливался. Степан знал, что это трещит лед, и все же не мог побороть мгновенного испуга. Там, где ветры сдули снег, обнажилась шершавая поверхность льда. На ней виднелись тонкие трещины, змейками разбегавшиеся в разные стороны. Иногда встречались трещины пошире, в них свободно прошла бы ладонь, они глубоко уходили в толщу льда.
Сетка трещин — это работа мороза. Холод сжимает опресненную поверхность льда, затем трещина разрывает все мощное поле. Силы, вызванные разностью температур на поверхности и внутри ледяной толщи, разрушают не только морской лед, но и гигантские глетчеры, плавучие ледяные горы. Так, исподволь мороз ослабляет лед, подготавливая весеннее освобождение полярных морей от зимних оков. Летом эта работа мороза проявляется в том, что могучие на вид ледяные поля от одного удара корпуса судна легко разламываются по зимним трещинам на множество кусков. Зимой же на приливе небольшая трещина может превратиться в широкое разводье.
Трещина, к которой шел Степан, оказалась гораздо дальше, чем он предполагал. Охотник шел по льду уже добрый час, а до разводья еще оставался немалый путь. Степан то и дело оттирал снегом то нос, то щеки.
А у самого разводья Степан совсем помрачнел. И недаром: чуть в стороне от него пробирался к воде другой охотник, любитель жирных тюленей — медведь. Ошкуй шел не торопясь. Утоляя жажду, он то и дело хватал дымящейся пастью морозный снег. Степан припал за торос. Медведь не замечал человека и остановился над самым разводьем.
И человек и зверь вышли на добычу.
Тонкая корочка мягкого серого ниласа заколебалась. От показавшейся на поверхности блестящей головы зверя по льду волнами разошлись круги, как будто это была вода, а не лед. Медведь молниеносно скрылся за ропаком. Тюлень, вытянув шею, осмотрелся и, обольщаясь кажущейся безопасностью, почти без шума ломая нилас, поплыл к кромке льда. Неуклюже трепыхнувшись жирным телом, зверь рывком взобрался на лед. Не успел он как следует расположиться, выбрав себе местечко по вкусу, как медведь придавил его ко льду лапами и, рыча, прокусил ему затылок.
Захватив тюленя зубастой пастью, ошкуй понес его в укромное место, чтобы спокойно позавтракать: так кошка уходит с пойманной мышью в зубах. Степан проследил взглядом за медведем, пока тот не скрылся в торосах.
В разводье показались еще две тюленьи головы. Охотник сразу насторожился, забыв и медведя и мороз. Сжав в руках свое оружие, он осторожно крался к зверям, распластавшимся на льду.
Сильный удар, носок впился в тюленью спину. Зверь рванулся к разводью. И тут произошло несчастье: Степан упал в воду…
То ли охотник сделал неосторожное движение, поскользнулся и не мог удержаться на ногах, то ли окостеневшие пальцы были виноваты, и ремень, петлей зацепив руку, потащил охотника вслед за зверем, — трудно сказать. Так или иначе, положение Степана было отчаянным. Свалившись в воду, он еще больше запутался в ремнях, и тюлень успел дважды окунуть его, пока непослушные пальцы сумели вытащить нож. Освободившись от кожаных пут, Степан, барахтаясь в шуге, подобрался к кромке трещины. Но то, что для тюленя было одним движением, оказалось не по силам окоченевшему в ледяной воде человеку. Несколько раз он почти выбирался на лед и всякий раз снова срывался. Наконец Степан напряг все свои силы в битве за жизнь и выиграл ее.
Теперь он лежал на льду, но сил подняться не было. Мороз беспощадно превращал одежду в твердые, как железо, ледяные латы. Смерть снова угрожала ему. Степан зашевелился, поднялся на четвереньки. Потом выпрямился и, пошатываясь, пошел. Неуверенно, словно учась ходить, сделал он первые шаги. Его шатало, как пьяного. Он ничего не думал, вернее все его существо, мускулы, нервы — все собралось в едином усилии: двигаться!.. двигаться вперед!
«Не упади — погибнешь», — твердил себе Степан.
Он не чувствовал мороза, не слышал и не видел ничего, кроме тоненькой струйки дыма, едва заметной в опаловом вечернем небе. Вот он пошел быстрее, напоминая большую заводную игрушку, которую пружина рывками толкает вперед.
Наверное, Степан прошел так полпути, с трудом передвигая ноги. Но вот и колени одеревенели, ноги стали подламываться. Со стороны было бы странно смотреть на человека, который приседал на каждом шагу. Шаги его все замедлялись, делались неувереннее.
«Не упади — погибнешь», — твердил себе Степан.
Еще два шага, сделанные по инерции, и Степан рухнул в снег. Он попытался встать, но не удалось. Степан пополз. Он весь окоченел. Но мысль еще работала и глаза видели. Воля к жизни заставляла его двигаться вперед.
Если бы не дымок, курившийся впереди, не дойти бы Степану. Но Степан полз: медленно, тяжело, упорно.
И вот лед — самое трудное — позади. Впереди совсем близко, шагах в двадцати, темнела изба. Но одолеть эти двадцать шагов Степан уже не мог. Он свалился на белое холодное покрывало грумантской земли.
Казалось, все, что мог сделать человек, было уже сделано. Ледяное безмолвие накрыло, окутало его непроницаемой тьмой… Но нет, не все… Человек способен на невозможное!
Сколько пролежал Степан без сознания — неизвестно. Может быть час, может быть одну минуту. Он очнулся внезапно. Ему почудилось, будто в самое ухо знакомый голос явственно произнес одно слово: — Смерть!..
Словно горячая волна пробежала по всему его существу. Оглушительно застучала в висках кровь. Вдруг прояснившимся взором Степан вновь увидел избу: вот она, жизнь, рядом…
Покуда бьется сердце, надежда не умирает. Крепко заложено это чувство в каждом человеке. Велика сила жизни у русских людей. Еще раз все, что осталось живого в Степане, толкнуло его вперед. Он то полз, то перекатывался с боку на бок, то снова полз.
Давно, со все возрастающим чувством тревоги зимовщики ждали Степана. Алексей все чаще выходил наружу в надежде увидеть охотника. К вечеру мороз еще усилился, деревянная изба то и дело потрескивала, будто мороз хотел раздавить ее в своих холодных объятиях. Тоскливо и тихо в избе, на догоравшей печке что-то нашептывал давно вскипевшей котелок.
— Пойду, — не выдержал Химков.
— Я с тобой, Алексей, — пошатываясь, поднялся с лежанки Федор. — Сердце сказывает, беда с ним приключилась. — Федор говорил медленно, затрудненно.
Алексей взял его за плечи и, уложив снова, стал торопливо натягивать пимы.
В эту минуту Ваня вздрогнул: ему показалось, что у двери кто-то тихонько скребется. Медвежонок поднял уши, вытянул шею. Ваня прислушался. Нет, ничего не слышно…
Но вот опять послышался легкий шум.
Алексей с топором в руках осторожно стал открывать обмерзшую дверь. Вдруг он отпрянул назад и задвинул засов.
— Отец, в сенях кто-то живой!
— Ошкуй! Достань, Ваня, пику, огонь запали. Возьми сухую лучину…
У дверей опять кто-то заворочался. Теперь все явственно услышали три слабых удара, раз за разом, у Алексея мелькнула догадка:
— А может, и не медведь это! Ну-ка, давай огня.
Дверь снова открыли. Яркий свет факела осветил сени. У самого порога лежало что-то большое, бесформенное, белое.
Не то стоны, не то всхлипывания слышались из груды смерзшейся одежды и льда. Груда вдруг зашевелилась, пытаясь приподняться, громыхая, свалилась и снова замерла. Алексей рванулся было вперед, но остановился, стараясь понять, что же случилось.
Федор, страшный, с посиневшим лицом и растрепавшейся бородой, торопясь, спотыкаясь, едва передвигая распухшие ноги, шел к сеням.
— Да Степан же это! — ни к кому не обращаясь, строго и неожиданно громко сказал он.
Подойдя к большой, беспомощной, но живой глыбе льда, Федор нагнулся, и столько нежности послышалось в его ласковых словах:
— Степушка, родной, сейчас поможем тебе… хорошо будет. Слышишь меня, Степанушка?
Он схватил могучими когда-то руками бесформенное тело, силясь поднять, но пошатнулся и упал.
Ваня заплакал. Тут Алексей, опомнившись, бросился к Федору, помогая ему подняться. Виновато смотрели добрые глаза больного богатыря на друзей. «Простите, слаб стал», — говорил его взгляд.
Степана внесли в избу. Медвежонок зарычал и, взъероша шерсть, попятился. Вид Степана был страшен. Сплошной кусок льда покрывал лицо и бороду, спускаясь сосульками на грудь. Шапка смерзлась с малицей и волнистыми волосами. Вместо ног уродливые ледяные бревна. Руки, судорожно вздрагивая, скрюченными, застывшими пальцами стучали о пол.
Наверное, первый раз в жизни Алексей растерялся. Он не знал, за что взяться, что делать, и с ужасом глядел на Степана.
— Ножом режь, срезай все догола! Скорей, не опоздать бы… не опоздать бы, — чуть слышно говорил Федор.
Точными и быстрыми движениями, словно снимая шкуру со зверя, поморы срезали со Степана окаменевшую одежду. Долго возились они, перебрасываясь короткими, отрывистыми фразами…
Наконец Степан, совсем раздетый, лежит в постели. Он слабо стонет, голос у него чужой, незнакомый. Алексей и Ваня трут ему изо всех сил ноги, руки, лицо. Постепенно на бело-омертвевшей коже проступают живые краски — кровь начинает приливать к оттаявшим членам. Лишь пальцы левой ноги да два пальца на руке по-прежнему оставались белыми и твердыми. Обмороженное, сейчас опухшее, багрово-красное тело болело все сильнее и сильнее. Степан пришел в сознание, у него жалко дрогнули губы.
— Ну-к что ж, спасибо, братцы, за жизнь, — прошептал он заплетающимся языком, — ежели… ежели… — и он поднял руки, шевеля пальцами. Посмотреть на ноги у него не хватало сил: он опять впал в забытье.
— Будет жить Степан, — торжественно произнес Федор. На следующий день Степан рассказал, как случилось несчастье.
— Спасибо, дверь открыта была, — закончил он. — В сени сумел пролезть. А не то крышка мне, с души бы снялся.
— Степан, а стучал ты как, в дверь-то?..
— Головой, Ванюха.
Ваня посмотрел на курчавую, как прежде, но побелевшую, точно снег, голову Шарапова, и ничего не сказал.
Степан выздоравливал медленно. Солнце поднималось все выше, светило ярче и ярче, прогоняя морозы, так долго терзавшие зимовщиков.
Весна… В неподвижном воздухе мягко падает мокрый снег. Повеселевший Алексей вместе с Ваней по утрам выходит на осмотр капканов и почти всегда возвращается с добычей. Свежее мясо и чистый воздух вылечили Алексея.
Однажды, румяный и бодрый после прогулки, Ваня подсел к Степану. Охотник все еще как будто не верил, что остался жив. Он часто задумывался, сосредоточенно уставившись в одну точку.
— Упорна жизнь, Ванюха… Что здесь? Лед, да снег, да камень голый. А живое плодит. Нет, видно, предела живучести земной. — Степан помолчал и, вздохнув, добавил: — Однако тяжело на грумантской земле.
— А зачем, Степан, ты сам-то на дальний промысел покрутился? Знал ведь и прежде, каково здесь…
Степан ответил не сразу:
— Интерес потому большой имел, Ванюха. Посмотреть захотелось на Русь полуночную. И во снах мне Грумант-то чудился. Старики как зачнут разговор про досельные времена, так остров-то этот всегда помянут. Не корысти ради пошел. Душа у меня такая — незнамое знать тянет. — Степан оживился, в глазах блеснули лукавые огоньки.
— Хочешь послушать, отчего норвегам на Грумант ходу нет?
Ваня только поудобнее уселся у ног Степана.
— Жил в новгородские времена в городе Коле соборный поп Варлам, — начал Степан. — Знаешь Колу, Ванюха? Та самая, про которую пословка сложена: «В Коле с одной стороны море, с другой горе, с третьей мох, с четвертой ох». Ну-к что ж, слушай дальше. Крепко любил Варлам свою попадью. А она, вишь, к другому подалась: к гостю варяжскому Фарлафону. Каждый год приходил Фарлафон на своем корабле в Колу повидать попадью. Но не все коту масленица, узнал про это Варлам, не стерпел и пришел однажды на варяжский корабль, где веселилась попадья. Варяги было отдали причалы, хотели в море уйти, но Варлам ухватился за якорь, остановил корабль, перебил всю дружину, убил и жену свою и Фарлафона. Побросав убитых варягов в воду, обрядил Варлам тело любимой жены своей и положил ее посредине корабля. Отворил он тут паруса, взял в руки правило и пошел в море. И ходит тот корабль по морю-океану и меж льды и денно и нощно. Русским мореходам от Варлама — корабельщика — помочь: не дает в обиду ни бурному морю, ни лихим людям. А варягам мутит погоду, туман на ихние корабли насылает. Так-то, Ванюха, — закончил Степан ухмыляясь. — Поп Варлам, и тот не хочет, чтоб Грумант в варяжские руки дался.
Степан устало откинулся на меховое изголбвье. Стало тихо…
Время двигалось от весны к лету. Опять начали таять снега. Опять зашумели воды. Опять на влажной земле показались яркие цветы…
Жмурясь от ласкового солнца, Степан с посошком ковылял возле избы, наслаждаясь теплом и жизнью. Он немного хромал: на ноге не хватало пальцев, их отрезал, Алексей боясь огневицы. А на левой руке вместо пальцев костяшки, обтянутые кожей. Но это пустяки, главное — жив. «Ну-к что ж, с голоду не пропаду, — думал Степан, глубоко вдыхая запахи пробудившейся земли. — Таким-то меня в любую артель возьмут… Проживу, русский человек всяко жить умеет».
Прошло две недели с тех пор, как был убит последний тюлень. Запропали куда-то и песцы. Когда Степан отправлялся на охоту, его ждали с особым нетерпением, надеясь, что на этот раз поход окажется удачнее.
Вот и сейчас Алексей и Ваня настороженно прислушивались к звукам, доносящимся снаружи: Шарапов ушел по ближним ловушкам. Время томительно тянулось. Наконец послышались далекие шаги по звонкому снегу. Алексей по походке чувствовал, что Степан торопился. Громыхнула щеколда. Степан громко затопал в сенях, отряхивая снег.
Охотник вошел в избу и молча стал раздеваться. Он долго возился, снимая малицу. Мороз крепко приклеил бороду к оленьему меху.
— Нет зверя, пусто, — еле двигая онемевшим подбородком, сказал Степан. — Хотел было дальше идти, за Черный камень, да мочи нет, мороз не пустил.
С помощью Вани он разделся и стал отогревать замерзшие ноги и руки. И говорил и раздевался Степан, не поднимая головы.
— Ничего, Степа, повременю, перебьюсь. Авось потеплеет, не век морозу жить, — бодрился Алексей.
Шарапов взглянул на бледное, со впавшими щеками лицо Химкова, и у него защемило сердце.
— Вдвоем бы идти способнее, — виновато пробормотал он. — Одному страшно. Как, Ванюха, недужишь все?
Ваня молча кивнул головой. Степан мысленно ругал себя, что не усмотрел, позволил морозу отнять в такое трудное время надежного помощника.
В молчании прошел этот вечер.
Назавтра, выйдя из избы, Степан заприметил вдали над мертвым, однообразным морем, покрытым шероховатым ледяным панцирем, длинную полоску тумана, державшуюся на одном месте. Эта туманная полоска была как бы слабенькой, но новой нотой в скучной и монотонной песне арктической зимы.
«Лед в заливе разошелся, — соображал Степан. — Какая никакая, а весна. А может, и от мороза треснул… Ишь ведь, хватает как, проклятущий», — и он, скинув рукавицу, зажал в теплой ладони помертвевший нос.
Степан забрался на скалу. Теперь он ясно видел разводье, или, вернее, широкую трещину, разорвавшую лед. Над черной извилистой линией в морозном воздухе клубились испарения, очевидно трещина разошлась совсем недавно.
«У разводья лысуна только и бить. По продушинам искать — морока одна, холода натерпишься, и муторно».
Степан решил попытать счастья. И вот он уже в избе: сидит и точит носок, готовясь к охоте.
Хоть и очень нужно было свежее мясо, Химков не одобрял этот рискованный план. Несколько часов на таком морозе, вдали от жилья могли привести к гибели. Но Степан заупрямился и твердо стоял на своем. Уже отворив дверь, невидимый в дымящемся морозном воздухе, он шутливо крикнул:
— Ежели меня до теми не будет, справляй поминки, ребята.
Дверь захлопнулась за охотником, умолк и скрип его лыж.
Степан шел ходко, размашисто, торопясь достигнуть цели как можно скорее. В заливчике лед был гораздо ровнее, чем у старого зимовья: реже встречались торосы, да и то не такие высокие. Темная фигура человека сначала отчетливо выделялась среди снегов, но постепенно, покрываясь морозным инеем, превратилась в мутное пятно, почти незаметное в белой пустыне. От быстрой ходьбы дыхание Степана участилось. Пар густыми клубами вырывался изо рта и, оседая на бороде и усах, превращался в ледяную корку.
Тихо. Только лыжи жалобно тянули свою однообразную песню: скрип-скрип… скрип-скрип… Изредка безмолвие нарушалось резким звуком, словно кто-то стрелял из ружья. В мертвой тишине звук казался нестерпимо громким, и охотник каждый раз вздрагивал и останавливался. Степан знал, что это трещит лед, и все же не мог побороть мгновенного испуга. Там, где ветры сдули снег, обнажилась шершавая поверхность льда. На ней виднелись тонкие трещины, змейками разбегавшиеся в разные стороны. Иногда встречались трещины пошире, в них свободно прошла бы ладонь, они глубоко уходили в толщу льда.
Сетка трещин — это работа мороза. Холод сжимает опресненную поверхность льда, затем трещина разрывает все мощное поле. Силы, вызванные разностью температур на поверхности и внутри ледяной толщи, разрушают не только морской лед, но и гигантские глетчеры, плавучие ледяные горы. Так, исподволь мороз ослабляет лед, подготавливая весеннее освобождение полярных морей от зимних оков. Летом эта работа мороза проявляется в том, что могучие на вид ледяные поля от одного удара корпуса судна легко разламываются по зимним трещинам на множество кусков. Зимой же на приливе небольшая трещина может превратиться в широкое разводье.
Трещина, к которой шел Степан, оказалась гораздо дальше, чем он предполагал. Охотник шел по льду уже добрый час, а до разводья еще оставался немалый путь. Степан то и дело оттирал снегом то нос, то щеки.
А у самого разводья Степан совсем помрачнел. И недаром: чуть в стороне от него пробирался к воде другой охотник, любитель жирных тюленей — медведь. Ошкуй шел не торопясь. Утоляя жажду, он то и дело хватал дымящейся пастью морозный снег. Степан припал за торос. Медведь не замечал человека и остановился над самым разводьем.
И человек и зверь вышли на добычу.
Тонкая корочка мягкого серого ниласа заколебалась. От показавшейся на поверхности блестящей головы зверя по льду волнами разошлись круги, как будто это была вода, а не лед. Медведь молниеносно скрылся за ропаком. Тюлень, вытянув шею, осмотрелся и, обольщаясь кажущейся безопасностью, почти без шума ломая нилас, поплыл к кромке льда. Неуклюже трепыхнувшись жирным телом, зверь рывком взобрался на лед. Не успел он как следует расположиться, выбрав себе местечко по вкусу, как медведь придавил его ко льду лапами и, рыча, прокусил ему затылок.
Захватив тюленя зубастой пастью, ошкуй понес его в укромное место, чтобы спокойно позавтракать: так кошка уходит с пойманной мышью в зубах. Степан проследил взглядом за медведем, пока тот не скрылся в торосах.
В разводье показались еще две тюленьи головы. Охотник сразу насторожился, забыв и медведя и мороз. Сжав в руках свое оружие, он осторожно крался к зверям, распластавшимся на льду.
Сильный удар, носок впился в тюленью спину. Зверь рванулся к разводью. И тут произошло несчастье: Степан упал в воду…
То ли охотник сделал неосторожное движение, поскользнулся и не мог удержаться на ногах, то ли окостеневшие пальцы были виноваты, и ремень, петлей зацепив руку, потащил охотника вслед за зверем, — трудно сказать. Так или иначе, положение Степана было отчаянным. Свалившись в воду, он еще больше запутался в ремнях, и тюлень успел дважды окунуть его, пока непослушные пальцы сумели вытащить нож. Освободившись от кожаных пут, Степан, барахтаясь в шуге, подобрался к кромке трещины. Но то, что для тюленя было одним движением, оказалось не по силам окоченевшему в ледяной воде человеку. Несколько раз он почти выбирался на лед и всякий раз снова срывался. Наконец Степан напряг все свои силы в битве за жизнь и выиграл ее.
Теперь он лежал на льду, но сил подняться не было. Мороз беспощадно превращал одежду в твердые, как железо, ледяные латы. Смерть снова угрожала ему. Степан зашевелился, поднялся на четвереньки. Потом выпрямился и, пошатываясь, пошел. Неуверенно, словно учась ходить, сделал он первые шаги. Его шатало, как пьяного. Он ничего не думал, вернее все его существо, мускулы, нервы — все собралось в едином усилии: двигаться!.. двигаться вперед!
«Не упади — погибнешь», — твердил себе Степан.
Он не чувствовал мороза, не слышал и не видел ничего, кроме тоненькой струйки дыма, едва заметной в опаловом вечернем небе. Вот он пошел быстрее, напоминая большую заводную игрушку, которую пружина рывками толкает вперед.
Наверное, Степан прошел так полпути, с трудом передвигая ноги. Но вот и колени одеревенели, ноги стали подламываться. Со стороны было бы странно смотреть на человека, который приседал на каждом шагу. Шаги его все замедлялись, делались неувереннее.
«Не упади — погибнешь», — твердил себе Степан.
Еще два шага, сделанные по инерции, и Степан рухнул в снег. Он попытался встать, но не удалось. Степан пополз. Он весь окоченел. Но мысль еще работала и глаза видели. Воля к жизни заставляла его двигаться вперед.
Если бы не дымок, курившийся впереди, не дойти бы Степану. Но Степан полз: медленно, тяжело, упорно.
И вот лед — самое трудное — позади. Впереди совсем близко, шагах в двадцати, темнела изба. Но одолеть эти двадцать шагов Степан уже не мог. Он свалился на белое холодное покрывало грумантской земли.
Казалось, все, что мог сделать человек, было уже сделано. Ледяное безмолвие накрыло, окутало его непроницаемой тьмой… Но нет, не все… Человек способен на невозможное!
Сколько пролежал Степан без сознания — неизвестно. Может быть час, может быть одну минуту. Он очнулся внезапно. Ему почудилось, будто в самое ухо знакомый голос явственно произнес одно слово: — Смерть!..
Словно горячая волна пробежала по всему его существу. Оглушительно застучала в висках кровь. Вдруг прояснившимся взором Степан вновь увидел избу: вот она, жизнь, рядом…
Покуда бьется сердце, надежда не умирает. Крепко заложено это чувство в каждом человеке. Велика сила жизни у русских людей. Еще раз все, что осталось живого в Степане, толкнуло его вперед. Он то полз, то перекатывался с боку на бок, то снова полз.
Давно, со все возрастающим чувством тревоги зимовщики ждали Степана. Алексей все чаще выходил наружу в надежде увидеть охотника. К вечеру мороз еще усилился, деревянная изба то и дело потрескивала, будто мороз хотел раздавить ее в своих холодных объятиях. Тоскливо и тихо в избе, на догоравшей печке что-то нашептывал давно вскипевшей котелок.
— Пойду, — не выдержал Химков.
— Я с тобой, Алексей, — пошатываясь, поднялся с лежанки Федор. — Сердце сказывает, беда с ним приключилась. — Федор говорил медленно, затрудненно.
Алексей взял его за плечи и, уложив снова, стал торопливо натягивать пимы.
В эту минуту Ваня вздрогнул: ему показалось, что у двери кто-то тихонько скребется. Медвежонок поднял уши, вытянул шею. Ваня прислушался. Нет, ничего не слышно…
Но вот опять послышался легкий шум.
Алексей с топором в руках осторожно стал открывать обмерзшую дверь. Вдруг он отпрянул назад и задвинул засов.
— Отец, в сенях кто-то живой!
— Ошкуй! Достань, Ваня, пику, огонь запали. Возьми сухую лучину…
У дверей опять кто-то заворочался. Теперь все явственно услышали три слабых удара, раз за разом, у Алексея мелькнула догадка:
— А может, и не медведь это! Ну-ка, давай огня.
Дверь снова открыли. Яркий свет факела осветил сени. У самого порога лежало что-то большое, бесформенное, белое.
Не то стоны, не то всхлипывания слышались из груды смерзшейся одежды и льда. Груда вдруг зашевелилась, пытаясь приподняться, громыхая, свалилась и снова замерла. Алексей рванулся было вперед, но остановился, стараясь понять, что же случилось.
Федор, страшный, с посиневшим лицом и растрепавшейся бородой, торопясь, спотыкаясь, едва передвигая распухшие ноги, шел к сеням.
— Да Степан же это! — ни к кому не обращаясь, строго и неожиданно громко сказал он.
Подойдя к большой, беспомощной, но живой глыбе льда, Федор нагнулся, и столько нежности послышалось в его ласковых словах:
— Степушка, родной, сейчас поможем тебе… хорошо будет. Слышишь меня, Степанушка?
Он схватил могучими когда-то руками бесформенное тело, силясь поднять, но пошатнулся и упал.
Ваня заплакал. Тут Алексей, опомнившись, бросился к Федору, помогая ему подняться. Виновато смотрели добрые глаза больного богатыря на друзей. «Простите, слаб стал», — говорил его взгляд.
Степана внесли в избу. Медвежонок зарычал и, взъероша шерсть, попятился. Вид Степана был страшен. Сплошной кусок льда покрывал лицо и бороду, спускаясь сосульками на грудь. Шапка смерзлась с малицей и волнистыми волосами. Вместо ног уродливые ледяные бревна. Руки, судорожно вздрагивая, скрюченными, застывшими пальцами стучали о пол.
Наверное, первый раз в жизни Алексей растерялся. Он не знал, за что взяться, что делать, и с ужасом глядел на Степана.
— Ножом режь, срезай все догола! Скорей, не опоздать бы… не опоздать бы, — чуть слышно говорил Федор.
Точными и быстрыми движениями, словно снимая шкуру со зверя, поморы срезали со Степана окаменевшую одежду. Долго возились они, перебрасываясь короткими, отрывистыми фразами…
Наконец Степан, совсем раздетый, лежит в постели. Он слабо стонет, голос у него чужой, незнакомый. Алексей и Ваня трут ему изо всех сил ноги, руки, лицо. Постепенно на бело-омертвевшей коже проступают живые краски — кровь начинает приливать к оттаявшим членам. Лишь пальцы левой ноги да два пальца на руке по-прежнему оставались белыми и твердыми. Обмороженное, сейчас опухшее, багрово-красное тело болело все сильнее и сильнее. Степан пришел в сознание, у него жалко дрогнули губы.
— Ну-к что ж, спасибо, братцы, за жизнь, — прошептал он заплетающимся языком, — ежели… ежели… — и он поднял руки, шевеля пальцами. Посмотреть на ноги у него не хватало сил: он опять впал в забытье.
— Будет жить Степан, — торжественно произнес Федор. На следующий день Степан рассказал, как случилось несчастье.
— Спасибо, дверь открыта была, — закончил он. — В сени сумел пролезть. А не то крышка мне, с души бы снялся.
— Степан, а стучал ты как, в дверь-то?..
— Головой, Ванюха.
Ваня посмотрел на курчавую, как прежде, но побелевшую, точно снег, голову Шарапова, и ничего не сказал.
Степан выздоравливал медленно. Солнце поднималось все выше, светило ярче и ярче, прогоняя морозы, так долго терзавшие зимовщиков.
Весна… В неподвижном воздухе мягко падает мокрый снег. Повеселевший Алексей вместе с Ваней по утрам выходит на осмотр капканов и почти всегда возвращается с добычей. Свежее мясо и чистый воздух вылечили Алексея.
Однажды, румяный и бодрый после прогулки, Ваня подсел к Степану. Охотник все еще как будто не верил, что остался жив. Он часто задумывался, сосредоточенно уставившись в одну точку.
— Упорна жизнь, Ванюха… Что здесь? Лед, да снег, да камень голый. А живое плодит. Нет, видно, предела живучести земной. — Степан помолчал и, вздохнув, добавил: — Однако тяжело на грумантской земле.
— А зачем, Степан, ты сам-то на дальний промысел покрутился? Знал ведь и прежде, каково здесь…
Степан ответил не сразу:
— Интерес потому большой имел, Ванюха. Посмотреть захотелось на Русь полуночную. И во снах мне Грумант-то чудился. Старики как зачнут разговор про досельные времена, так остров-то этот всегда помянут. Не корысти ради пошел. Душа у меня такая — незнамое знать тянет. — Степан оживился, в глазах блеснули лукавые огоньки.
— Хочешь послушать, отчего норвегам на Грумант ходу нет?
Ваня только поудобнее уселся у ног Степана.
— Жил в новгородские времена в городе Коле соборный поп Варлам, — начал Степан. — Знаешь Колу, Ванюха? Та самая, про которую пословка сложена: «В Коле с одной стороны море, с другой горе, с третьей мох, с четвертой ох». Ну-к что ж, слушай дальше. Крепко любил Варлам свою попадью. А она, вишь, к другому подалась: к гостю варяжскому Фарлафону. Каждый год приходил Фарлафон на своем корабле в Колу повидать попадью. Но не все коту масленица, узнал про это Варлам, не стерпел и пришел однажды на варяжский корабль, где веселилась попадья. Варяги было отдали причалы, хотели в море уйти, но Варлам ухватился за якорь, остановил корабль, перебил всю дружину, убил и жену свою и Фарлафона. Побросав убитых варягов в воду, обрядил Варлам тело любимой жены своей и положил ее посредине корабля. Отворил он тут паруса, взял в руки правило и пошел в море. И ходит тот корабль по морю-океану и меж льды и денно и нощно. Русским мореходам от Варлама — корабельщика — помочь: не дает в обиду ни бурному морю, ни лихим людям. А варягам мутит погоду, туман на ихние корабли насылает. Так-то, Ванюха, — закончил Степан ухмыляясь. — Поп Варлам, и тот не хочет, чтоб Грумант в варяжские руки дался.
Степан устало откинулся на меховое изголбвье. Стало тихо…
Время двигалось от весны к лету. Опять начали таять снега. Опять зашумели воды. Опять на влажной земле показались яркие цветы…
Жмурясь от ласкового солнца, Степан с посошком ковылял возле избы, наслаждаясь теплом и жизнью. Он немного хромал: на ноге не хватало пальцев, их отрезал, Алексей боясь огневицы. А на левой руке вместо пальцев костяшки, обтянутые кожей. Но это пустяки, главное — жив. «Ну-к что ж, с голоду не пропаду, — думал Степан, глубоко вдыхая запахи пробудившейся земли. — Таким-то меня в любую артель возьмут… Проживу, русский человек всяко жить умеет».
Глава двадцать пятая. ОСТРОВ ТУМАНОВ
В июле Ване исполнилось четырнадцать лет. Два года, проведенные на острове, многому научили его. Ваня вырос, возмужал.
Стреляя из лука, он на пятьдесят саженей без промаха попадал в песца или крупную птицу, а олень и на сто саженей был верной его добычей. На озерах редко какой линный гусь мог уйти, от быстроногого мальчика. Бесстрашно лазая по высоким скалам птичьих базаров, он быстро набирал полные мешки яиц. Мастерски управлялся Ваня с парусом и с веслами, никогда не упуская случая «побегать» по заливу на своей «Чайке». Отец после похода на Моржовый остров стал разрешать мальчику кататься на лодке одному.
Вот и сегодня мальчик подозвал медвежонка, спихнул осиновку на воду, и «Чайка», немного накренившись под легким северным ветром, полетела по заливу, задорно надув свой парусок.
Сделав несколько поворотов под разными галсами, Ваня направил лодку на юг, к большому падуну, видневшемуся у Летнего мыса. Закрепив шкоты, мальчик развалился на корме, погрузившись в мечты.
Уже несколько часов скользит «Чайка» по морской глади. И падун совсем близко, а Ване нет охоты поворачивать назад.
Неожиданно ветер круто сменился юго-западным. Заполоскавший парус вернул мальчика к действительности.
«Шелоник завязался, — оглянувшись, подумал Ваня. — Это лучше — попутняком будет. Вишь, куда я забрался! И не заметил, как в голымяnote 48» Чайка» вынесла «.
Он быстро повернул лодку на обратный курс, домой.
Но шелоник принес с собой густой туман.
На большом судне, с компасом и то нелегко проложить путь-дорогу морскую в тумане. А на утлой лодочке, в незнакомом месте да без компаса совсем плохо дело. Можно сутками кружиться на одном месте, можно попасть совсем в другую сторону.
У Вани не было компаса.
Мальчик шел по ветру. Если, на счастье, не переменится ветер, он на верном пути. Ветер не переменился, — он стих вовсе.
Жалко обвис мокрый парус» Чайки «. Ваня взялся было за весла, потом оставил. Грести некуда: сейчас все направления одинаковы и все могут быть неверными. Задумался мальчик, вспомнил отцовы слова:
— У Летнего мыса воды быстрые… Берегись, чтобы не унесла в голымя. — И маточку Ваня вспомнил. Недаром поморы говорят:» В море стрелка не безделка «,» Лодья ходит, матка водит «. С маточкой-то он нашел бы дорогу.
Стал припоминать, когда воды встречаются, отлив приливом сменяют.
» Если прилив начнется, понесет меня к берегу, домой ближе, а если отлив…«Об этом и думать было страшно.
Но что делать? Сиди и смотри, как клубятся седые клочья над свинцово-черным морем. Крикнул Ваня… Глухо прозвучал его голос, запутался в белесой пучине. Не по себе ему стало, одиноким почувствовал себя мальчик.
Одежда Вани намокла, струйки воды текли за воротник, заставляя вздрагивать от холода. То ли дело медвежонку! На мишкиной шкуре тоже крупными жемчужинами оседала влага, но что ему! Показал бы мишка, куда и путь нужно держать, нюх у него хороший, да не понимает, дурачок, почему закручинился его хозяин…
Стоит ли на месте осиновка, несет ли ее куда — не поймешь. Туман все непрогляднее. Несколько раз у самой лодки высовывались из воды усатые головы и тотчас скрывались. Медведь стал беспокойно ворочаться: зверь морской его дразнит или лежать надоело?
Вдруг Ваня почувствовал, что» Чайку» стало покачивать на волне, и что дальше, то больше.
Понял мальчик, что лодку отливным течением упорно несло в открытое море. Хотел он снова закричать, да вспомнил, что бестолку: все равно никто не услышит! Часто-часто забилось сердце…
Колышет и колышет, поднимает и опускает лодку на морской зыби… Но вот опять насторожился медведь, подрагивая ноздрями. Прислушался и Ваня. Показалось, будто прибой где шумит. Нет, не прибой. То звери ревут. «Моржи!» — сообразил Ваня.
Раз рев и пыхтенье моржовое слышны, значит земля близко. Не очень-то приятна встреча с моржами, но другого выхода не было: течение еще страшнее. Ваня решил держать к берегу. Тихо двигая веслами, он направил лодку на голоса зверей.
На поморских лодках уключины устроены так, что к залежке можно приблизиться почти бесшумно. Для этого к борту прикрепляется планка с вертикальным отверстием для кочета — не большого клинышка; кочет, кроме того, соединяется с планкой гужом, кожаным ремешком. Когда кочет на месте, весло как бы опоясано ремешком. При обычной гребле весло опирается на кочет. Когда нужно соблюдать тишину, гребут от себя, и весло ложится на гуж. Все это Ваня знал.
Вот уже сквозь тявканье и рык послышался шорох набегающей на гальку волны. Еще несколько взмахов веслами, и из тумана показалась расплывчатая темная полоса с белой лентой прибоя.
Чтобы не привлечь внимания моржей, Ваня соблюдал крайнюю осторожность, двигая лодку только с накатом волны. Вытащив «Чайку» на песок, он прислушался. Звери ревели где-то справа.
Только теперь, когда главная опасность миновала и под ногами была земля, Ваня почувствовал, как он голоден. Но ничего съестного на этот раз он не захватил, так как не собирался далеко. И который раз за сегодняшний день вспомнился ему отец, часто повторявший: «Идешь в море на день, бери хлеба на неделю».
Ваня только вздохнул, отряхнул одежду и пожаловался медвежонку:
— Ну, мишенька, попали мы с тобой в переделку!
Боясь заблудиться в тумане на неизвестном берегу, а еще больше опасаясь встречи с моржами или ошкуем, мальчик решил пока остаться в лодке. «Накрою» Чайку» парусом — и дом с крышей будет, а развиднеет когда, что ни есть на обед раздобуду «.
Ваня быстро поставил в лодку шелемки — три пары связанных по верхним концам палок, перекинул через шелемки с носа на корму ремень и накрыл все это парусом. Получился шалаш.
Такой шалаш поморы часто делают на промысле. Только вместо паруса натягивают специальный чехол — буйно. Кроме того, зверобои берут с собой большое овчинное одеяло. Вытащив лодку на лед и устроив шалаш, промышленники кладут на лед железный лист или насыпают на толстую доску песок и разжигают огонь. Для варки пищи на лодке всегда есть тренога — варило, котелок и дрова.
На» Чайке «, кроме шелемок и паруса, ничего не было Мальчик и медведь улеглись в шалаше голодные, мокрые.
Пригрелся Ваня у теплой мишкиной шкуры, забыл все тревоги в сладком сне. Отошли прочь думы-смутницы. И приснилась ему родная Мезень… Весна на дворе. Еще снег не весь стаял, а Ваня уже месит весеннюю грязь босыми ногами. Зазябнут ноги — на бугорок скорее. Отойдут чуть-чуть на пригретой солнышком земле окоченевшие пальцы, и поскакал дальше… Жарче солнышко, снега уж не видно нигде. С табунком таких же, как и он, белобрысых мальчишек, с берестяным кузовком за плечами, бежит Ванюха на болото за морошкой. Бегут ребята по зеленому крутому берегу, и по всей деревне колокольчиками звенят их озорные голоса. Бегут мальчишки мимо высоких-высоких крестов, стоящих на берегу, рядом с крестами, почерневшими от старости, покрытыми лишаем, стоит совсем новый, еще пахнущий смолой Новый-то крест Егор Кузнецов в прошлом году ставил, после седьмой зимовки на Матке. А старый неподалеку его прадедом Химковьш Василием Тимофеевичем поставлен. А вот совсем уж древний крест: покосился, замшел весь, на подпорках только и держится. Отец говорил, поставил его кормщик, который первым из мезенцев на Грумант ходил. В Большой слободе тогда домов с десяток, не боле, было… Вот и деревне конец — изба бабки Мочалихи, что на самом краю, у оврага живет; стоит ветхая старушка у крыльца, прикрылась ладонью от солнца, смотрит на ребятишек… За околицей — рощица, а тут уж и болото близко. Стала морошка попадаться. Но здесь еще мало ее. Мальчики знают места, где ягод росло столько, будто их насыпали на лужайку. И морошка знатная: крупная, что орех грецкий… С полным кузовком золотисто-красных ягод возвращается Ваня домой. В сенях пахнуло вянущим березовым листом. Зелено над головой. Это мать сушит березовые веники, зимой хвощиться в бане. Мать всегда за работой. Вот и сейчас сидит она в горнице у стола: шьет, согнулась над детской рубашонкой. Да еще люльку покачивает. Поскрипывает старая люлька, баюкавшая еще Ваню. В люльке безмятежно спит, причмокивая во сне, младший Ванин братишка — Федя… С гордостью ставит мальчик на стол тяжелый кузовок. Мать поднимает на Ваню усталые, добрые глаза, гладит сына-помощника по упрямым вихрам. Набегался Ваня по лесу, есть хочется. Надо бы спросить ячменный колобок или шанежку с рыбой, да как-то слова не идут с языка: так бывает во сне. А материнская ласковая рука все гладит вихрастую Ванину головку…
Стреляя из лука, он на пятьдесят саженей без промаха попадал в песца или крупную птицу, а олень и на сто саженей был верной его добычей. На озерах редко какой линный гусь мог уйти, от быстроногого мальчика. Бесстрашно лазая по высоким скалам птичьих базаров, он быстро набирал полные мешки яиц. Мастерски управлялся Ваня с парусом и с веслами, никогда не упуская случая «побегать» по заливу на своей «Чайке». Отец после похода на Моржовый остров стал разрешать мальчику кататься на лодке одному.
Вот и сегодня мальчик подозвал медвежонка, спихнул осиновку на воду, и «Чайка», немного накренившись под легким северным ветром, полетела по заливу, задорно надув свой парусок.
Сделав несколько поворотов под разными галсами, Ваня направил лодку на юг, к большому падуну, видневшемуся у Летнего мыса. Закрепив шкоты, мальчик развалился на корме, погрузившись в мечты.
Уже несколько часов скользит «Чайка» по морской глади. И падун совсем близко, а Ване нет охоты поворачивать назад.
Неожиданно ветер круто сменился юго-западным. Заполоскавший парус вернул мальчика к действительности.
«Шелоник завязался, — оглянувшись, подумал Ваня. — Это лучше — попутняком будет. Вишь, куда я забрался! И не заметил, как в голымяnote 48» Чайка» вынесла «.
Он быстро повернул лодку на обратный курс, домой.
Но шелоник принес с собой густой туман.
На большом судне, с компасом и то нелегко проложить путь-дорогу морскую в тумане. А на утлой лодочке, в незнакомом месте да без компаса совсем плохо дело. Можно сутками кружиться на одном месте, можно попасть совсем в другую сторону.
У Вани не было компаса.
Мальчик шел по ветру. Если, на счастье, не переменится ветер, он на верном пути. Ветер не переменился, — он стих вовсе.
Жалко обвис мокрый парус» Чайки «. Ваня взялся было за весла, потом оставил. Грести некуда: сейчас все направления одинаковы и все могут быть неверными. Задумался мальчик, вспомнил отцовы слова:
— У Летнего мыса воды быстрые… Берегись, чтобы не унесла в голымя. — И маточку Ваня вспомнил. Недаром поморы говорят:» В море стрелка не безделка «,» Лодья ходит, матка водит «. С маточкой-то он нашел бы дорогу.
Стал припоминать, когда воды встречаются, отлив приливом сменяют.
» Если прилив начнется, понесет меня к берегу, домой ближе, а если отлив…«Об этом и думать было страшно.
Но что делать? Сиди и смотри, как клубятся седые клочья над свинцово-черным морем. Крикнул Ваня… Глухо прозвучал его голос, запутался в белесой пучине. Не по себе ему стало, одиноким почувствовал себя мальчик.
Одежда Вани намокла, струйки воды текли за воротник, заставляя вздрагивать от холода. То ли дело медвежонку! На мишкиной шкуре тоже крупными жемчужинами оседала влага, но что ему! Показал бы мишка, куда и путь нужно держать, нюх у него хороший, да не понимает, дурачок, почему закручинился его хозяин…
Стоит ли на месте осиновка, несет ли ее куда — не поймешь. Туман все непрогляднее. Несколько раз у самой лодки высовывались из воды усатые головы и тотчас скрывались. Медведь стал беспокойно ворочаться: зверь морской его дразнит или лежать надоело?
Вдруг Ваня почувствовал, что» Чайку» стало покачивать на волне, и что дальше, то больше.
Понял мальчик, что лодку отливным течением упорно несло в открытое море. Хотел он снова закричать, да вспомнил, что бестолку: все равно никто не услышит! Часто-часто забилось сердце…
Колышет и колышет, поднимает и опускает лодку на морской зыби… Но вот опять насторожился медведь, подрагивая ноздрями. Прислушался и Ваня. Показалось, будто прибой где шумит. Нет, не прибой. То звери ревут. «Моржи!» — сообразил Ваня.
Раз рев и пыхтенье моржовое слышны, значит земля близко. Не очень-то приятна встреча с моржами, но другого выхода не было: течение еще страшнее. Ваня решил держать к берегу. Тихо двигая веслами, он направил лодку на голоса зверей.
На поморских лодках уключины устроены так, что к залежке можно приблизиться почти бесшумно. Для этого к борту прикрепляется планка с вертикальным отверстием для кочета — не большого клинышка; кочет, кроме того, соединяется с планкой гужом, кожаным ремешком. Когда кочет на месте, весло как бы опоясано ремешком. При обычной гребле весло опирается на кочет. Когда нужно соблюдать тишину, гребут от себя, и весло ложится на гуж. Все это Ваня знал.
Вот уже сквозь тявканье и рык послышался шорох набегающей на гальку волны. Еще несколько взмахов веслами, и из тумана показалась расплывчатая темная полоса с белой лентой прибоя.
Чтобы не привлечь внимания моржей, Ваня соблюдал крайнюю осторожность, двигая лодку только с накатом волны. Вытащив «Чайку» на песок, он прислушался. Звери ревели где-то справа.
Только теперь, когда главная опасность миновала и под ногами была земля, Ваня почувствовал, как он голоден. Но ничего съестного на этот раз он не захватил, так как не собирался далеко. И который раз за сегодняшний день вспомнился ему отец, часто повторявший: «Идешь в море на день, бери хлеба на неделю».
Ваня только вздохнул, отряхнул одежду и пожаловался медвежонку:
— Ну, мишенька, попали мы с тобой в переделку!
Боясь заблудиться в тумане на неизвестном берегу, а еще больше опасаясь встречи с моржами или ошкуем, мальчик решил пока остаться в лодке. «Накрою» Чайку» парусом — и дом с крышей будет, а развиднеет когда, что ни есть на обед раздобуду «.
Ваня быстро поставил в лодку шелемки — три пары связанных по верхним концам палок, перекинул через шелемки с носа на корму ремень и накрыл все это парусом. Получился шалаш.
Такой шалаш поморы часто делают на промысле. Только вместо паруса натягивают специальный чехол — буйно. Кроме того, зверобои берут с собой большое овчинное одеяло. Вытащив лодку на лед и устроив шалаш, промышленники кладут на лед железный лист или насыпают на толстую доску песок и разжигают огонь. Для варки пищи на лодке всегда есть тренога — варило, котелок и дрова.
На» Чайке «, кроме шелемок и паруса, ничего не было Мальчик и медведь улеглись в шалаше голодные, мокрые.
Пригрелся Ваня у теплой мишкиной шкуры, забыл все тревоги в сладком сне. Отошли прочь думы-смутницы. И приснилась ему родная Мезень… Весна на дворе. Еще снег не весь стаял, а Ваня уже месит весеннюю грязь босыми ногами. Зазябнут ноги — на бугорок скорее. Отойдут чуть-чуть на пригретой солнышком земле окоченевшие пальцы, и поскакал дальше… Жарче солнышко, снега уж не видно нигде. С табунком таких же, как и он, белобрысых мальчишек, с берестяным кузовком за плечами, бежит Ванюха на болото за морошкой. Бегут ребята по зеленому крутому берегу, и по всей деревне колокольчиками звенят их озорные голоса. Бегут мальчишки мимо высоких-высоких крестов, стоящих на берегу, рядом с крестами, почерневшими от старости, покрытыми лишаем, стоит совсем новый, еще пахнущий смолой Новый-то крест Егор Кузнецов в прошлом году ставил, после седьмой зимовки на Матке. А старый неподалеку его прадедом Химковьш Василием Тимофеевичем поставлен. А вот совсем уж древний крест: покосился, замшел весь, на подпорках только и держится. Отец говорил, поставил его кормщик, который первым из мезенцев на Грумант ходил. В Большой слободе тогда домов с десяток, не боле, было… Вот и деревне конец — изба бабки Мочалихи, что на самом краю, у оврага живет; стоит ветхая старушка у крыльца, прикрылась ладонью от солнца, смотрит на ребятишек… За околицей — рощица, а тут уж и болото близко. Стала морошка попадаться. Но здесь еще мало ее. Мальчики знают места, где ягод росло столько, будто их насыпали на лужайку. И морошка знатная: крупная, что орех грецкий… С полным кузовком золотисто-красных ягод возвращается Ваня домой. В сенях пахнуло вянущим березовым листом. Зелено над головой. Это мать сушит березовые веники, зимой хвощиться в бане. Мать всегда за работой. Вот и сейчас сидит она в горнице у стола: шьет, согнулась над детской рубашонкой. Да еще люльку покачивает. Поскрипывает старая люлька, баюкавшая еще Ваню. В люльке безмятежно спит, причмокивая во сне, младший Ванин братишка — Федя… С гордостью ставит мальчик на стол тяжелый кузовок. Мать поднимает на Ваню усталые, добрые глаза, гладит сына-помощника по упрямым вихрам. Набегался Ваня по лесу, есть хочется. Надо бы спросить ячменный колобок или шанежку с рыбой, да как-то слова не идут с языка: так бывает во сне. А материнская ласковая рука все гладит вихрастую Ванину головку…