Страница:
Однажды недалеко от берега, на мелководье, Ваня заметил какие-то чуть-чуть торчавшие из воды бревна. Он подошел поближе и стал рассматривать их. Ему показалось, что это были чьи-то кости, только очень уж крупные.
— Степан, иди-ка сюда, — позвал Ваня.
Подошел Степан. Общими силами друзьям удалось освободить из-под илистого, еще мерзлого грунта большую кость. Похоже было, что это часть огромного черепа. Ваня и Шарапов, заинтересованные необычайной находкой, стали разрывать палками грунт. После долгих усилий откопали весь череп и увидели, что он соединяется позвонками с громадным скелетом.
«Больно уже велика животина», — думал Шарапов, рассматривая со всех сторон череп, оказавшийся около трех аршин длиной.
В это время Ваня вытянул из-под гигантских костей какие-то пластины.
— Да это китовый ус! — закричал Степан. — Это кит, Ванюха. Смотри-ка, вот и ребра торчат, что твои опруги. А позвонки-то, позвонки-то, как чурбаны!
Около черепа нашли несколько сот пластин китового уса. Прикинув на глаз длину скелета, Шарапов задумался и как бы про себя сказал:
— Ну как же такая махина целехонькой оказалась, да еще за пять верст от берега морского? Вот задача! Как кит сюда попал?
— Я тоже об этом думаю, — ответил Ваня, — непонятное что-то.
Думая об одном и том же, оба они обернулись и посмотрели на море. Полукруглая широкая долина, часть которой занимало озеро, постепенно расширялась, сливаясь с прибрежной полосой.
— Да, море далеко отсюда, — сказал в раздумье Степан. — Ну-к что ж, Ванюха, давай посмотрим, нет ли тут еще чего-нибудь.
Охотники обстоятельно обследовали дно озера около костей кита.
— Посмотри, Степан, я еще что-то нашел, — позвал Ваня, очищая от ила какой-то черный предмет.
Оказалось, что это была полусгнившая дубовая доска. А немного дальше торчал толстый корень какого-то дерева.
— Да это плавник!.. Вот так штука! — воскликнул Степан. — Ну, я теперь понял, Ваня, в чем тут дело. Раз здесь плавник, значит сюда море доходило. Горы-то почти у самого берега были. Сюда волны морские плавник выносили, волны и кита мертвого, а может быть и живого еще, выбросили. Вот и все дело. Только море приливной водой могло такую махину сюда принести. А в обрат взять не осилил океан-батюшка! Вот и застрял кит на берегу. Ведь махина зверь, уж не в сказку, с лодью хорошую, пожалуй, будет….
Всю дорогу друзья делились своими предположениями, прикидывая, где было раньше море и где проходил берег.
— А знаешь, Степан, когда я за яйцами-то по скалам лазил, как сейчас помню, около площадки, где медведь стоял, все выступы и впадины сглажены были. Волна морская только так сгладить камень может, верно, ведь? Да только высоко больно….
— Высоко, это верно, — подумав, согласился Степан, — но по всем приметам, Ванюха, море-то здесь раньше не в пример выше стояло.
Охотники в своих догадках были близки к истине, хотя, конечно, не могли бы объяснить причин понижения уровня моря.
Как теперь известно, земная кора плавает на поверхности магмы — расплавленной текучей массы. Вследствие сложных геологических процессов отдельные участки коры то приподнимаются, то опускаются. В связи с этим изменяется и уровень морских и океанских вод. Когда суша приостанавливается в своем подъеме, море успевает размыть берег и оставить свои следы в виде галечника, морских раковин и отшлифованных прибоем скал. Но вот суша снова поднялась, размытые берега стали недоступны для волн. Образуются морские террасы — следы прежнего уровня моря.
Размытый берег и террасы на довольно большой высоте находили многие путешественники, посещавшие Грумант в более поздние годы.
Террасы в отвесных скалах, расположенные иногда одна над другой, как бы отмечают глубокими бороздами геологическое время. Самая высокая терраса — самая древняя. В том случае, если берег отмелый, мелководные участки морского дна обнажаются, превращаясь в сушу. Когда береговая линия перемещается, скопившийся на ней плавник оказывается далеко от берега. Это тоже помогает в рассуждениях и доказательствах геологов и историков. Правильный вывод об изменчивости уровня моря могли сделать и просто наблюдательные люди.
Грумантские острова действительно очень медленно, на 0,7 метра в столетие, поднимаются над водой. Здесь это происходит вследствие таяния ледников. Когда-то, в ледниковый период, массы льда давили своей тяжестью на остров. Под их давлением большие участки земной коры вместе с островами и частью материка понизились, притонули в магме, как тонет в воде льдина, отяжеленная каким-либо грузом.
По мере таяния ледников участок суши освобождается от лишней нагрузки и понемногу всплывает, подымается.
Только медленным поднятием острова можно объяснить, почему промысловая изба, которую поморы обнаружили на острове, оказалась далеко от моря; по той же причине скелет кита был найден в пяти верстах от берега.
Расположение избы подтверждало давность русских промыслов на Груманте. Поморы, найдя избу, сочли ее очень древней. И они были правы. Судя по тому, насколько отступил берег, изба могла быть построена не менее, чем двести пятьдесят — триста лет назад.
Дома Алексей и Федор выслушали с огромным интересом все подробности находки скелета. К предположениям Шарапова насчет отступившего моря Алексей отнесся с особым вниманием, часто задавал вопросы: как лежал кит, где нашли плавник, далеко ли море от озера, как расположены горы, полого ли идет к морю берег?
За разговорами забыли об ужине, но когда сели за стол, беседа шла все о том же — о китах на Груманте. Алексей рассказал товарищам о том, что ему приходилось слышать, а кое-чему он был и сам свидетелем.
— Старики сказывали, китов этих промышлять раньше, в новгородские времена, смыслу не было. Тогда тинькиnote 37 моржовые в большой цене стояли. А моржей по островам тьма была. Тиньки-то по грумантским берегам собирали. Кладбища целые моржей находили.
— И сейчас по берегу тиньков да черепов моржовых много валяется, — вставил Ваня.
— Есть и сейчас, да в старину куда больше было. А как ворвань в цену вошла да и моржей поубавилось, хотели наши поморы китов добывать. Да куда там! Иноземцы вокруг все воды заполонили. Государства между собой за китовый жир в бой вступали, с пушками да с войсками корабли приходили. На поморян иноземцы, как звери лютые, смотрели.
— Соперников, видать, на промыслах боялись: знали, что супротив поморов во всем мире промышленников не найти.
— Ну, а сейчас как, отец? Почему сейчас у наших охоты на китов нету?
— Да и сейчас неладно. Вот недавно, уж на моей памяти это было, сам царь Петр велел промыслы китовые для России завести. Корабли большие велел построить. Корабли-то только через два года после его смерти готовы были. Тут надо бы на промыслы выходить. Да нет, иноземцы и здесь встряли. Слыхивал я, будто галанцы в Питере хвалились: поморам, мол, кита не промышлять, не учены, дескать. И поверили ведь им, галанских китобоев назначили. Вот и напромышляли галанцы для России! Сколько лет подряд три корабля за китами к Груманту ходили, да всего-навсего трех китов упромыслили. Смех, да и только! А в Архангельске купцы зело недовольны были. На убытки обижались. Поморов наших, что матросами на тех кораблях служили, допрашивали. Поморы всю правду, как есть, начальству обсказали: мол, не хотят галанцы, чтобы русские китов били. Порчу только на промыслы наводят.
— Так выгнать бы тех мореходов и наших поморов поставить, — опять вмешался Ваня.
— Правда твоя, Ваня, надо бы, да не так дело обернулось. Сказывали, будто деньги китобои галанские от государства своего получали, чтобы промысел китовый у русских отобрать.
— Да и пьяницы те китобои, — с сердцем продолжал Химков. — Только и заботы им водку пить да спать, жиры нагуливать. А дело богатое — промысел китовый, только мужицкой артелью его не поднять. Большую заступу от державы своей иметь надо. И не только в китовом промысле, везде заморские люди много подлости русскому народу делают. В Архангельске торговлю сколько раз губили, пиратством да разбоем мешали. Еще Грозный царь датскому королю грамоты писал, чтобы тот разбойников своих унял да морскую дорогу к Двине-реке очистил…
Ну, поморяне, спать пора, — и Алексей поднялся из-за стола. — Завтра, Федор, пожалуй, и мы пойдем, поглядим на чудо-то морское среди острова. Да и к Птичьей горе наведаться надо. Ведь ежели все это так, то и вправду от избы нашей само море ушло.
Но напрасно думал Химков заснуть в эту ночь Сон не шел к нему. Взбудораженная последними событиями мысль невольно возвращалась все к одному и тому же. Изба, была, конечно когда-то на берегу, все за это говорит. Какой помор за тридевять земель от моря избу строить будет? Думал Алексей и о том, что пора им перебираться на юг, в то зимовье, что у Крестового мыса. Оно ведь на памяти у промышленников, зверобойная лодья может подойти к нему в любое время.
Тут мысль его незаметно обратилась к оставленной дома семье — жене Насте и троим ребятам, один другого меньше, — мальчику и двум девочкам. «Как-то она, сердечная, справляется с ними?»— думал с болью в сердце Алексей.
Знал он, что жена недомогала перед его отъездом. «Здорова ли, а то совсем беда… Эх, хуже, чем на зимовке! Здесь зверь — ошкуй твой враг и обидчик, так на него хоть рогатина и топор есть. А против обидчиков-толстосумов с рогатиной не пойдешь».
И одна за другой вставали перед Алексеем горестные кар тины детства, всей его жизни.
Вот он двенадцати лет за старшего в семье остался при матери. А семья немалая: три брата и две сестры-погодки, все меньше его. Отец пошел по весне тюленя бить, да и не вернулся, унесло его на льдине. Мужики рассказывали, вместе с ним пятерых зверобоев тогда море сгубило. Видели они, как от припая их оторвало, но понадеялись, что не пропадут. Льдина большая была, и зверя на ней много… бросать не хотели. Заработать на семью надо, а о себе и подумать не когда. А купец, что на промысел охотников собирал, над матерью потом, подлец, измывался! Мужиков словом не пожалел, зло плюнул да только и сказал: «Бахилы жалко, новые совсем выдал…»
С того же года, как отец погиб, с артелями стал в море ходить. Сначала с дядей Петрухой — он подкормщиком плохоньким был у купца Первова в Мезени. Зуйком брали на лодью. И крохи, что заработать мог, все матери в семью отдавал.
А как годов пятнадцать стукнуло, взяли его, рослого партия, в артель, на одну треть пая. От того же купца моржей промышляли на Медведе-острове. Работа была такой, что спина трещала, а на полный пай еще два года не принимали: недоросток… Потом на Новой Земле зимовать пришлось. Вот где лиха хлебнул! Из десяти человек половина от цинги загибла, остальных на другой год полумертвыми вывезли. Проклятущий Первов снарядил артель словно для цинги поживу — почитай, одну солонину дал. Да и кормщик-то плутоватый был. Ну, сам первым и умер.
Там-то вот, на зимовье, как кормщик-то погиб, его, едва ли не самого меньшего по годам, вся артель за старшего поставила…
Как с промысла воротились — с добычей! — хоть и половину народу под крестами оставили, Первов его подкормщиком посылать стал, купить хотел. Ушел от него, терпеть нельзя было, как артель прижимал. Да и лодья-то у него старая была и снаряда гнилая, того гляди на дно пойдешь.
У других тоже несладко было. Одно лишь хорошее, светлое на всю жизнь памятно осталось, когда кормщика Амоса Корнилова встретил.
«И правда хоть я уж бывалым подкормщиком считался и на Грумант не раз ходил, только Корнилов, как меня к себе взял, будто другие глаза дал. Все, что я знаю сейчас по мореходству, все он растолковал, всему он научил. Как чертеж понимать, как на бумагу берег положить, как углы мерить, чтобы по звездам да по солнцу в море себя определить… Одним словом, всю науку мореходную я от него перенял. А как сходили вместе на Грумант, он и сказал: Какой ты подкормщик, Алексей, ты кормщик, не хуже меня! „Стоящий человек был Амос, только старую веру беда как уважал и от того много горя имел“ note 38.
С той поры и пошел в гору молодой кормщик Алексей Химков. С Корниловым и богатей считались, слушали его. По его уважению и Алексея искать стали, промысел и судно доверяли.
Тут и Настенька встретилась. Поженились. И хорошо было, да забот то на земле больше, чем счастья…
Так прошла перед мысленным взором Алексея жизнь тяжелая, полная лишений и обид. Но воля к борьбе, чувство ответственности перед товарищами и любовь к семье были так сильны в этом человеке, что его не сломило и последнее испытание — зимовка на необитаемом острове.
«Стой, Химков, крепко, Ваня при тебе, надо ему жизнь сохранить и товарищей выручить: всех дома ждут не дождутся. Врешь, судьба! Вернемся живыми и не с пустыми руками. А ежели так, надо немедля уходить с этого гнилого места!»— думал Алексей.
Но как быть с запасами, которыми они незаметно обросли? Куда их деть? У них было уже немало оленьих, медвежьих и песцовых шкур. Моржовых клыков много. На руках все это не перетащить, а бросить жалко.
«Карбасишко надо соорудить хоть какой-нибудь или лодчонку. Морем тогда вдоль берега в тихий день пройдем до самого становища. Все, что нужно, с собой прихватим… Завтра же работу начнем», — твердо решил Алексей.
— Степан, иди-ка сюда, — позвал Ваня.
Подошел Степан. Общими силами друзьям удалось освободить из-под илистого, еще мерзлого грунта большую кость. Похоже было, что это часть огромного черепа. Ваня и Шарапов, заинтересованные необычайной находкой, стали разрывать палками грунт. После долгих усилий откопали весь череп и увидели, что он соединяется позвонками с громадным скелетом.
«Больно уже велика животина», — думал Шарапов, рассматривая со всех сторон череп, оказавшийся около трех аршин длиной.
В это время Ваня вытянул из-под гигантских костей какие-то пластины.
— Да это китовый ус! — закричал Степан. — Это кит, Ванюха. Смотри-ка, вот и ребра торчат, что твои опруги. А позвонки-то, позвонки-то, как чурбаны!
Около черепа нашли несколько сот пластин китового уса. Прикинув на глаз длину скелета, Шарапов задумался и как бы про себя сказал:
— Ну как же такая махина целехонькой оказалась, да еще за пять верст от берега морского? Вот задача! Как кит сюда попал?
— Я тоже об этом думаю, — ответил Ваня, — непонятное что-то.
Думая об одном и том же, оба они обернулись и посмотрели на море. Полукруглая широкая долина, часть которой занимало озеро, постепенно расширялась, сливаясь с прибрежной полосой.
— Да, море далеко отсюда, — сказал в раздумье Степан. — Ну-к что ж, Ванюха, давай посмотрим, нет ли тут еще чего-нибудь.
Охотники обстоятельно обследовали дно озера около костей кита.
— Посмотри, Степан, я еще что-то нашел, — позвал Ваня, очищая от ила какой-то черный предмет.
Оказалось, что это была полусгнившая дубовая доска. А немного дальше торчал толстый корень какого-то дерева.
— Да это плавник!.. Вот так штука! — воскликнул Степан. — Ну, я теперь понял, Ваня, в чем тут дело. Раз здесь плавник, значит сюда море доходило. Горы-то почти у самого берега были. Сюда волны морские плавник выносили, волны и кита мертвого, а может быть и живого еще, выбросили. Вот и все дело. Только море приливной водой могло такую махину сюда принести. А в обрат взять не осилил океан-батюшка! Вот и застрял кит на берегу. Ведь махина зверь, уж не в сказку, с лодью хорошую, пожалуй, будет….
Всю дорогу друзья делились своими предположениями, прикидывая, где было раньше море и где проходил берег.
— А знаешь, Степан, когда я за яйцами-то по скалам лазил, как сейчас помню, около площадки, где медведь стоял, все выступы и впадины сглажены были. Волна морская только так сгладить камень может, верно, ведь? Да только высоко больно….
— Высоко, это верно, — подумав, согласился Степан, — но по всем приметам, Ванюха, море-то здесь раньше не в пример выше стояло.
Охотники в своих догадках были близки к истине, хотя, конечно, не могли бы объяснить причин понижения уровня моря.
Как теперь известно, земная кора плавает на поверхности магмы — расплавленной текучей массы. Вследствие сложных геологических процессов отдельные участки коры то приподнимаются, то опускаются. В связи с этим изменяется и уровень морских и океанских вод. Когда суша приостанавливается в своем подъеме, море успевает размыть берег и оставить свои следы в виде галечника, морских раковин и отшлифованных прибоем скал. Но вот суша снова поднялась, размытые берега стали недоступны для волн. Образуются морские террасы — следы прежнего уровня моря.
Размытый берег и террасы на довольно большой высоте находили многие путешественники, посещавшие Грумант в более поздние годы.
Террасы в отвесных скалах, расположенные иногда одна над другой, как бы отмечают глубокими бороздами геологическое время. Самая высокая терраса — самая древняя. В том случае, если берег отмелый, мелководные участки морского дна обнажаются, превращаясь в сушу. Когда береговая линия перемещается, скопившийся на ней плавник оказывается далеко от берега. Это тоже помогает в рассуждениях и доказательствах геологов и историков. Правильный вывод об изменчивости уровня моря могли сделать и просто наблюдательные люди.
Грумантские острова действительно очень медленно, на 0,7 метра в столетие, поднимаются над водой. Здесь это происходит вследствие таяния ледников. Когда-то, в ледниковый период, массы льда давили своей тяжестью на остров. Под их давлением большие участки земной коры вместе с островами и частью материка понизились, притонули в магме, как тонет в воде льдина, отяжеленная каким-либо грузом.
По мере таяния ледников участок суши освобождается от лишней нагрузки и понемногу всплывает, подымается.
Только медленным поднятием острова можно объяснить, почему промысловая изба, которую поморы обнаружили на острове, оказалась далеко от моря; по той же причине скелет кита был найден в пяти верстах от берега.
Расположение избы подтверждало давность русских промыслов на Груманте. Поморы, найдя избу, сочли ее очень древней. И они были правы. Судя по тому, насколько отступил берег, изба могла быть построена не менее, чем двести пятьдесят — триста лет назад.
Дома Алексей и Федор выслушали с огромным интересом все подробности находки скелета. К предположениям Шарапова насчет отступившего моря Алексей отнесся с особым вниманием, часто задавал вопросы: как лежал кит, где нашли плавник, далеко ли море от озера, как расположены горы, полого ли идет к морю берег?
За разговорами забыли об ужине, но когда сели за стол, беседа шла все о том же — о китах на Груманте. Алексей рассказал товарищам о том, что ему приходилось слышать, а кое-чему он был и сам свидетелем.
— Старики сказывали, китов этих промышлять раньше, в новгородские времена, смыслу не было. Тогда тинькиnote 37 моржовые в большой цене стояли. А моржей по островам тьма была. Тиньки-то по грумантским берегам собирали. Кладбища целые моржей находили.
— И сейчас по берегу тиньков да черепов моржовых много валяется, — вставил Ваня.
— Есть и сейчас, да в старину куда больше было. А как ворвань в цену вошла да и моржей поубавилось, хотели наши поморы китов добывать. Да куда там! Иноземцы вокруг все воды заполонили. Государства между собой за китовый жир в бой вступали, с пушками да с войсками корабли приходили. На поморян иноземцы, как звери лютые, смотрели.
— Соперников, видать, на промыслах боялись: знали, что супротив поморов во всем мире промышленников не найти.
— Ну, а сейчас как, отец? Почему сейчас у наших охоты на китов нету?
— Да и сейчас неладно. Вот недавно, уж на моей памяти это было, сам царь Петр велел промыслы китовые для России завести. Корабли большие велел построить. Корабли-то только через два года после его смерти готовы были. Тут надо бы на промыслы выходить. Да нет, иноземцы и здесь встряли. Слыхивал я, будто галанцы в Питере хвалились: поморам, мол, кита не промышлять, не учены, дескать. И поверили ведь им, галанских китобоев назначили. Вот и напромышляли галанцы для России! Сколько лет подряд три корабля за китами к Груманту ходили, да всего-навсего трех китов упромыслили. Смех, да и только! А в Архангельске купцы зело недовольны были. На убытки обижались. Поморов наших, что матросами на тех кораблях служили, допрашивали. Поморы всю правду, как есть, начальству обсказали: мол, не хотят галанцы, чтобы русские китов били. Порчу только на промыслы наводят.
— Так выгнать бы тех мореходов и наших поморов поставить, — опять вмешался Ваня.
— Правда твоя, Ваня, надо бы, да не так дело обернулось. Сказывали, будто деньги китобои галанские от государства своего получали, чтобы промысел китовый у русских отобрать.
— Да и пьяницы те китобои, — с сердцем продолжал Химков. — Только и заботы им водку пить да спать, жиры нагуливать. А дело богатое — промысел китовый, только мужицкой артелью его не поднять. Большую заступу от державы своей иметь надо. И не только в китовом промысле, везде заморские люди много подлости русскому народу делают. В Архангельске торговлю сколько раз губили, пиратством да разбоем мешали. Еще Грозный царь датскому королю грамоты писал, чтобы тот разбойников своих унял да морскую дорогу к Двине-реке очистил…
Ну, поморяне, спать пора, — и Алексей поднялся из-за стола. — Завтра, Федор, пожалуй, и мы пойдем, поглядим на чудо-то морское среди острова. Да и к Птичьей горе наведаться надо. Ведь ежели все это так, то и вправду от избы нашей само море ушло.
Но напрасно думал Химков заснуть в эту ночь Сон не шел к нему. Взбудораженная последними событиями мысль невольно возвращалась все к одному и тому же. Изба, была, конечно когда-то на берегу, все за это говорит. Какой помор за тридевять земель от моря избу строить будет? Думал Алексей и о том, что пора им перебираться на юг, в то зимовье, что у Крестового мыса. Оно ведь на памяти у промышленников, зверобойная лодья может подойти к нему в любое время.
Тут мысль его незаметно обратилась к оставленной дома семье — жене Насте и троим ребятам, один другого меньше, — мальчику и двум девочкам. «Как-то она, сердечная, справляется с ними?»— думал с болью в сердце Алексей.
Знал он, что жена недомогала перед его отъездом. «Здорова ли, а то совсем беда… Эх, хуже, чем на зимовке! Здесь зверь — ошкуй твой враг и обидчик, так на него хоть рогатина и топор есть. А против обидчиков-толстосумов с рогатиной не пойдешь».
И одна за другой вставали перед Алексеем горестные кар тины детства, всей его жизни.
Вот он двенадцати лет за старшего в семье остался при матери. А семья немалая: три брата и две сестры-погодки, все меньше его. Отец пошел по весне тюленя бить, да и не вернулся, унесло его на льдине. Мужики рассказывали, вместе с ним пятерых зверобоев тогда море сгубило. Видели они, как от припая их оторвало, но понадеялись, что не пропадут. Льдина большая была, и зверя на ней много… бросать не хотели. Заработать на семью надо, а о себе и подумать не когда. А купец, что на промысел охотников собирал, над матерью потом, подлец, измывался! Мужиков словом не пожалел, зло плюнул да только и сказал: «Бахилы жалко, новые совсем выдал…»
С того же года, как отец погиб, с артелями стал в море ходить. Сначала с дядей Петрухой — он подкормщиком плохоньким был у купца Первова в Мезени. Зуйком брали на лодью. И крохи, что заработать мог, все матери в семью отдавал.
А как годов пятнадцать стукнуло, взяли его, рослого партия, в артель, на одну треть пая. От того же купца моржей промышляли на Медведе-острове. Работа была такой, что спина трещала, а на полный пай еще два года не принимали: недоросток… Потом на Новой Земле зимовать пришлось. Вот где лиха хлебнул! Из десяти человек половина от цинги загибла, остальных на другой год полумертвыми вывезли. Проклятущий Первов снарядил артель словно для цинги поживу — почитай, одну солонину дал. Да и кормщик-то плутоватый был. Ну, сам первым и умер.
Там-то вот, на зимовье, как кормщик-то погиб, его, едва ли не самого меньшего по годам, вся артель за старшего поставила…
Как с промысла воротились — с добычей! — хоть и половину народу под крестами оставили, Первов его подкормщиком посылать стал, купить хотел. Ушел от него, терпеть нельзя было, как артель прижимал. Да и лодья-то у него старая была и снаряда гнилая, того гляди на дно пойдешь.
У других тоже несладко было. Одно лишь хорошее, светлое на всю жизнь памятно осталось, когда кормщика Амоса Корнилова встретил.
«И правда хоть я уж бывалым подкормщиком считался и на Грумант не раз ходил, только Корнилов, как меня к себе взял, будто другие глаза дал. Все, что я знаю сейчас по мореходству, все он растолковал, всему он научил. Как чертеж понимать, как на бумагу берег положить, как углы мерить, чтобы по звездам да по солнцу в море себя определить… Одним словом, всю науку мореходную я от него перенял. А как сходили вместе на Грумант, он и сказал: Какой ты подкормщик, Алексей, ты кормщик, не хуже меня! „Стоящий человек был Амос, только старую веру беда как уважал и от того много горя имел“ note 38.
С той поры и пошел в гору молодой кормщик Алексей Химков. С Корниловым и богатей считались, слушали его. По его уважению и Алексея искать стали, промысел и судно доверяли.
Тут и Настенька встретилась. Поженились. И хорошо было, да забот то на земле больше, чем счастья…
Так прошла перед мысленным взором Алексея жизнь тяжелая, полная лишений и обид. Но воля к борьбе, чувство ответственности перед товарищами и любовь к семье были так сильны в этом человеке, что его не сломило и последнее испытание — зимовка на необитаемом острове.
«Стой, Химков, крепко, Ваня при тебе, надо ему жизнь сохранить и товарищей выручить: всех дома ждут не дождутся. Врешь, судьба! Вернемся живыми и не с пустыми руками. А ежели так, надо немедля уходить с этого гнилого места!»— думал Алексей.
Но как быть с запасами, которыми они незаметно обросли? Куда их деть? У них было уже немало оленьих, медвежьих и песцовых шкур. Моржовых клыков много. На руках все это не перетащить, а бросить жалко.
«Карбасишко надо соорудить хоть какой-нибудь или лодчонку. Морем тогда вдоль берега в тихий день пройдем до самого становища. Все, что нужно, с собой прихватим… Завтра же работу начнем», — твердо решил Алексей.
Глава тринадцатая. ЛОДКА НА ЛЬДУ
Утром Алексей изложил товарищам свой план переселения, обдуманный за бессонную ночь.
— Нечего нам осматривать с тобой, Федор, озера да Птичью гору. Все и так ясно. Промышленники, что избу здесь строили, не без голов были за две версты от берега жить. Да и у плавника крыльев нет по острову летать. И киту не забраться от моря за пять верст. Не в этом сейчас дело. Главное для нас — не опоздать, на южном берегу ко времени быть, как лодьи на промысел пойдут.
Поговорив, мореходы решили начать подготовку к переселению не откладывая.
Постройку лодки подробно обсудили, Федору поручили подыскать в плавнике подходящий лес. Ваня должен был наскоблить со старых досок сохранившийся вар для осмолки будущей лодки.
Несколько шкур молодых оленей — неблюев — придется израсходовать на парус. Обработанная с помощью жира оленья кожа как нельзя лучше подходила для этой цели. Да и понятно: ведь это была поморская ровдуга — настоящая мягкая замша. Лодейный парус, сшитый из такой кожи, поморы так и называли ровдужным парусом. В более ранние времена кожаное снаряжение судов применялось даже чаще, чем полотняные паруса и пеньковая снасть.
Степан и здесь оказался недюжинным умельцем и мастерски сшил парус. Недаром потрудился он зимой, изготовляя иголки: много дней он обтачивал гвозди, а еще больше пришлось ему попотеть, пробивая в иголках ушки. Зато иголки получились отличные: гладкие, острые.
Веревки для снастей делали из кожи морского зайца. Вместе с Ваней, который помогал поворачивать тушу зверя, Степан кольцевыми надрезами аккуратно делил шкуру на четыре-пять полос. Кожа у головы и у задних ласт в дело не годилась, ее не брали. Затем Степан отделял кожаные кольца от туши, а Ваня остро отточенным ножом «сбривал»с них сало.
Для разделки полос на ремни Шарапов соорудил несложный станок из деревянного бруса и прибитой к нему планки с зазором. Кожаное кольцо он надевал на укрепленный горизонтально брусок так, чтобы один край кольца входил в зазор планки. Наметив ширину ремня, Степан втыкал поперек бруса нож и тянул кожу, чуть наискось, на себя. Лезвие ножа отделяло от кожаного цилиндра ровную ременную спираль.
Из одной шкуры охотники нарезали до полусотни саженей крепкого, почти квадратного ремня толщиной в полдюйма. Несколько ремней сделали более широкими, пальца в два, на лямки, коли случится перетаскивать лодку через торосистый лед.
За пять дней Степан с Ваней изрезали несколько кож. Готовые ремни на время развесили для подсушки. Посматривая на ремни, поморы прикидывали в уме и другое: сплетая несколько таких лент, можно будет при надобности получить и якорные канаты, пригодные даже для большой морской лодьи.
С берега доносился размеренный стук топора. Это Федор нашел крепкое дерево и уже мастерил гребные весла, мачту и правило — руль.
Но постройка самой лодки пока не двигалась: не хватало годного материала. А время шло. Лед в проливе уже наполовину разрушился. От грозных, высоких когда-то торосов остались небольшие холмики и пологие гряды. По всей поверхности льда голубели озерки с талой водой, а кое-где образовались сквозные проталины и промоины. По льду стало опасно ходить. «Гнилой стал лед», — говорили поморы.
В один из первых дней августа сильным ветром лед внезапно в какой-нибудь час взломало, и он быстро стал уплывать к югу, будто в широком устье пролива выбили гигантскую пробку.
— Ну, братцы, плохо наше дело. Самое время на новом месте быть, а у нас еще и лодки нет, — говорил, качая головой, Федор. Да и остальные приуныли.
Три дня пролив был чист. А потом ветер переменился и на море снова показался лед. Теперь он плыл обратно — с юга на север. Зимовщики узнавали «свой» прежний лед. Но среди трухлявых, разъеденных солнцем обломков виднелись крепкие большие зеленоватые, синие, белые льдины, попавшие сюда уже из других, может быть далеких мест. Льдины величаво, словно лебеди, проплывали мимо поморов, понуро стоявших на берегу.
Химков тихонько, чтобы не задеть богомольного Федора, ругнулся черным словом и отошел к Ване помогать счищать вар со старых досок.
Тем временем легкий шелоник тянул и тянул через пролив льдины и небольшие поля битого льда.
— Алексей, глянь-кось, что за зверь на льдине лежит? — окликнул вдруг кормщика Шарапов.
Кормщик нехотя поднял голову и посмотрел на пролив.
Надо было знать, на какую льдину безопасней прыгнуть, как оттолкнуться ..
— Вон там, на большой белой льдине…
— Вижу я… да не зверь это, Степан… Велик больно.. Лодка! Братцы, лодка это, осиновка или тройник!.. Верно говорю!
— Лодка и есть, — всмотревшись, сказал Федор. Алексей сосредоточенно обдумывал что-то.
— Что же, братцы, лодку достать надобно. Ветер сейчас слабый, а ежели это осиновка или тройник, то в обрат будем и по воде и по льду добираться. Они с креньями ведь… Со Степаном вместе пойдем. Не впервой нам…
Охотники не теряли ни минуты. Взяв на всякий случай по веслу, они прыгнули с припая на плывущий мимо них лед. Отталкиваясь веслом, они перескакивали с льдины на льдину, пробираясь к дорогой, неожиданной находке.
Нужны многолетний опыт и смекалка, чтобы проделать такой рискованный путь. Надо было знать, на какую льдину безопасней прыгнуть, как оттолкнуться… Когда путь преграждало разводье, поморы переплывали его, превращая какую-нибудь льдину в плот и гребя веслами. Наконец, преодолев последнее препятствие, друзья оказались на той льдине, где килем кверху лежала лодка.
Это была действительно осиновка. Несколько минут ни Алексей, ни Степан не могли вымолвить ни слова. Они тяжело дышали и, сняв шапки, вытирали пот.
— Ну, Степан, счастливые мы! — радовался Алексей, оглядев лодку. — Цела ведь совсем, хоть сейчас паруса да весла ставь!
— Ну-к что ж, хороша осиновка, новая. Должно, с лодьи промысловой. А работа наша, мезенская, сразу видать, — согласился Степан.
Перевернув лодку, поморы потащили ее по льду и разводьям к берегу. На берег вышли немного севернее, с версту от прежнего места, сносило вместе со льдом. Но этот пустяк мало беспокоил охотников. Теперь у них была лодка.
Осиновка — небольшое, но вместительное суденышко, длиной около шестнадцати футов, шириной в три фута. Эта распространенная у поморов лодка обладает многими отличными качествами. Как легкая скорлупа, носится она по волнам и вместе с тем остойчива, поворотлива на ходу, равно под веслами и под парусом. Полозья на днище позволяли, когда нужно, катить ее по льду, как санки. Такая лодка обязательно входила в промысловое снаряжение зверобоев. Особенно любили ее мезенцы. На палубе морских лодей, идущих на дальние промыслы, всегда находилось место для осиновки.
Уже вчетвером поморы долго любовались на свою лодку, гладили и ласкали ее загрубевшими ладонями, точно живое существо. Потом с новой энергией взялись за дело. Алексей установил мачту, поставил парус, протянул снасти. Весла, сделанные Федором, пришлись как раз впору. Якорь соорудили из толстого корня, привязав к нему для тяжести грузный камень.
Через два дня осиновка была готова к плаванью и стояла, чуть покачиваясь, на якоре, в маленьком заливчике.
Осиновку испытали в ходу: и на веслах и под парусом. Суденышко всем понравилось. Ваня предложил назвать его «Чайкой»и, получив общее одобрение, раскаленным толстым гвоздем нацарапал название на носу лодки.
Ваня любовно ухаживал за осиновкой, вымыл и вычистил ее до последней доски, буквально снимая каждую соринку. В то же время, пока взрослые были заняты сборами, ему наказали следить за морем: грумаланы боялись пропустить случайную лодью.
В свои походы к морю, к прибрежным скалам — наблюдательным пунктам — Ваня, как всегда, отправлялся с медвежонком. Однажды мальчик отошел дальше обычного, к высоким утесам, темневшим в нескольких верстах от залива Спасения. Это была веселая прогулка. Они гонялись вперегонки, и медвежонку редко удавалось догнать быстроногого мальчика. Мишка злился, сердито фыркая и мотая головой. Но вот медвежонок остановился и задвигал ушами и носом. Ваня тоже заметил впереди, почти у самой скалы, неподвижную коричневую тушу какого-то животного. Мальчик осторожно подошел поближе. Это был большой старый морж. Он лежал в какой-то необычайной позе. Голова его опустилась вниз, массивные желтые бивни почти целиком ушли в мелкий гравий, будто зверь в припадке ярости вонзил свое оружие в землю.
Ваня сделал еще несколько шагов. «Ого, в длину, поди, с двух быков будет морж-то!»
Мальчик стоял в полутора-двух саженях от туши и мог рассмотреть ее во всех подробностях. Шкуру моржа покрывали редкие жесткие волосы. Спина и бока были испещрены как сеткой, глубокими рубцами. Это следы свирепых поединков на лежбищах. Быть может, за свою долгую жизнь морской великан встречался и с человеком, может быть, и поморские пули и пики оставили свои заметки на его шкуре.
Ваня крикнул, — морж оставался недвижим. Подняв камень, мальчик швырнул его в грузную тушу — никакого впечатления.
«Да он дохлый!»
Теперь мальчик смело подошел вплотную к моржу и для большей уверенности пнул его ногой. Но что такое? Шкура как-то послушно прогнулась, от удара на ней осталась вмятина. И в ту же минуту рядом с Ваней раздался отчаянный визг…
Случилось вот что. Медвежонок, должно быть, тоже сообразивший, в чем дело, тихонько подобрался к моржу сзади и увидел небольшое отверстие, прогрызенное в шкуре чьими-то острыми зубами. Недолго думая, мишка сунул туда голову и с визгом отскочил.
Ваня бросился на помощь своему другу и лишь увидел, как откуда-то из туши моржа молнией выскочил, пушистый зверек и, метя хвостом, мгновенно скрылся между камнями.
Сначала Ваня ничего не понял. Только найдя отверстие в шкуре и осторожно осмотрев его, он изумленно убедился, что морж пустой!
Это, конечно, была работа песцов. Обнаружив труп зверя, они прогрызли шкуру там, где она была мягче, и, постепенно вгрызаясь все глубже, оставили от моржа буквально одну кожу и кости. Только что убежавший песец, видимо, лакомился остатками. Так как «дверь» была одна, он укусил медвежонка и выскочил вон.
Ваня покатывался со смеху, глядя, как мишка обиженно скулил, облизывая ранку на носу.
— Ну-ка, мишенька, глянь в окошко еще разок!.. Может, кого еще… высмотришь, — сквозь смех повторял мальчик, стараясь подтащить медвежонка к моржу. Мишка уперся всеми четырьмя лапами.
Успокоившись, мальчик полез на скалу. Но море было пустынно.
Дома Ваня смеялся над новыми приключениями медвежонка уже вместе со Степаном.
— Вот история, так история, не слыхал еще!.. Песец его из моржа-то… хвать за морду… Мишка, небось, подумал: что за зверь такой: и снаружи, и внутри — кругом зубы!
Наверно, когда-нибудь на зимовке или дома ввечеру, Степан расскажет новую сказку про страшного моржа с двойным набором зубов…
Тем временем сборы в дорогу пришли к концу. На «Чайку» погрузили только самое ценное: песцовые и оленьи меха, охотничье снаряжение и домашний скарб. Две тюленьи шкуры, наполненные жиром, привязали к бортам лодки. Все, что осталось, поморы решили спрятать в избе, а избу накрепко забить досками от медведей и песцов. На «Чайку» взяли с собой немного копченого и вяленого мяса — запас на первое время. Во что бы то ни стало нужно было сохранить огонь. Для этого, по старому обычаю, в самом носу лодки сделали глиняный очаг — ажан — и в нем развели огонь.
Десятого августа, ранним утром, «Чайка» вышла из залива Спасения с четырьмя поморами и медвежонком на борту.
Шли близ берега. «Чайка» легко огибала сохранившийся кое-где припай, встречные плавучие льдины. Ветерок был слабый, и море совершенно спокойное, тихое. Льды отражались в нем, как в зеркале. Солнечные лучи, скользя по водной глади, слепили глаза. К середине дня подул полуночник, и поморы, бросив весла, пошли под парусом.
Химков был доволен плаванием. К вечеру он подвернул еще ближе к берегу, высматривая удобное место для ночевки, так как ветер стал меняться. Наконец кормщик скомандовал
— Нечего нам осматривать с тобой, Федор, озера да Птичью гору. Все и так ясно. Промышленники, что избу здесь строили, не без голов были за две версты от берега жить. Да и у плавника крыльев нет по острову летать. И киту не забраться от моря за пять верст. Не в этом сейчас дело. Главное для нас — не опоздать, на южном берегу ко времени быть, как лодьи на промысел пойдут.
Поговорив, мореходы решили начать подготовку к переселению не откладывая.
Постройку лодки подробно обсудили, Федору поручили подыскать в плавнике подходящий лес. Ваня должен был наскоблить со старых досок сохранившийся вар для осмолки будущей лодки.
Несколько шкур молодых оленей — неблюев — придется израсходовать на парус. Обработанная с помощью жира оленья кожа как нельзя лучше подходила для этой цели. Да и понятно: ведь это была поморская ровдуга — настоящая мягкая замша. Лодейный парус, сшитый из такой кожи, поморы так и называли ровдужным парусом. В более ранние времена кожаное снаряжение судов применялось даже чаще, чем полотняные паруса и пеньковая снасть.
Степан и здесь оказался недюжинным умельцем и мастерски сшил парус. Недаром потрудился он зимой, изготовляя иголки: много дней он обтачивал гвозди, а еще больше пришлось ему попотеть, пробивая в иголках ушки. Зато иголки получились отличные: гладкие, острые.
Веревки для снастей делали из кожи морского зайца. Вместе с Ваней, который помогал поворачивать тушу зверя, Степан кольцевыми надрезами аккуратно делил шкуру на четыре-пять полос. Кожа у головы и у задних ласт в дело не годилась, ее не брали. Затем Степан отделял кожаные кольца от туши, а Ваня остро отточенным ножом «сбривал»с них сало.
Для разделки полос на ремни Шарапов соорудил несложный станок из деревянного бруса и прибитой к нему планки с зазором. Кожаное кольцо он надевал на укрепленный горизонтально брусок так, чтобы один край кольца входил в зазор планки. Наметив ширину ремня, Степан втыкал поперек бруса нож и тянул кожу, чуть наискось, на себя. Лезвие ножа отделяло от кожаного цилиндра ровную ременную спираль.
Из одной шкуры охотники нарезали до полусотни саженей крепкого, почти квадратного ремня толщиной в полдюйма. Несколько ремней сделали более широкими, пальца в два, на лямки, коли случится перетаскивать лодку через торосистый лед.
За пять дней Степан с Ваней изрезали несколько кож. Готовые ремни на время развесили для подсушки. Посматривая на ремни, поморы прикидывали в уме и другое: сплетая несколько таких лент, можно будет при надобности получить и якорные канаты, пригодные даже для большой морской лодьи.
С берега доносился размеренный стук топора. Это Федор нашел крепкое дерево и уже мастерил гребные весла, мачту и правило — руль.
Но постройка самой лодки пока не двигалась: не хватало годного материала. А время шло. Лед в проливе уже наполовину разрушился. От грозных, высоких когда-то торосов остались небольшие холмики и пологие гряды. По всей поверхности льда голубели озерки с талой водой, а кое-где образовались сквозные проталины и промоины. По льду стало опасно ходить. «Гнилой стал лед», — говорили поморы.
В один из первых дней августа сильным ветром лед внезапно в какой-нибудь час взломало, и он быстро стал уплывать к югу, будто в широком устье пролива выбили гигантскую пробку.
— Ну, братцы, плохо наше дело. Самое время на новом месте быть, а у нас еще и лодки нет, — говорил, качая головой, Федор. Да и остальные приуныли.
Три дня пролив был чист. А потом ветер переменился и на море снова показался лед. Теперь он плыл обратно — с юга на север. Зимовщики узнавали «свой» прежний лед. Но среди трухлявых, разъеденных солнцем обломков виднелись крепкие большие зеленоватые, синие, белые льдины, попавшие сюда уже из других, может быть далеких мест. Льдины величаво, словно лебеди, проплывали мимо поморов, понуро стоявших на берегу.
Химков тихонько, чтобы не задеть богомольного Федора, ругнулся черным словом и отошел к Ване помогать счищать вар со старых досок.
Тем временем легкий шелоник тянул и тянул через пролив льдины и небольшие поля битого льда.
— Алексей, глянь-кось, что за зверь на льдине лежит? — окликнул вдруг кормщика Шарапов.
Кормщик нехотя поднял голову и посмотрел на пролив.
Надо было знать, на какую льдину безопасней прыгнуть, как оттолкнуться ..
— Вон там, на большой белой льдине…
— Вижу я… да не зверь это, Степан… Велик больно.. Лодка! Братцы, лодка это, осиновка или тройник!.. Верно говорю!
— Лодка и есть, — всмотревшись, сказал Федор. Алексей сосредоточенно обдумывал что-то.
— Что же, братцы, лодку достать надобно. Ветер сейчас слабый, а ежели это осиновка или тройник, то в обрат будем и по воде и по льду добираться. Они с креньями ведь… Со Степаном вместе пойдем. Не впервой нам…
Охотники не теряли ни минуты. Взяв на всякий случай по веслу, они прыгнули с припая на плывущий мимо них лед. Отталкиваясь веслом, они перескакивали с льдины на льдину, пробираясь к дорогой, неожиданной находке.
Нужны многолетний опыт и смекалка, чтобы проделать такой рискованный путь. Надо было знать, на какую льдину безопасней прыгнуть, как оттолкнуться… Когда путь преграждало разводье, поморы переплывали его, превращая какую-нибудь льдину в плот и гребя веслами. Наконец, преодолев последнее препятствие, друзья оказались на той льдине, где килем кверху лежала лодка.
Это была действительно осиновка. Несколько минут ни Алексей, ни Степан не могли вымолвить ни слова. Они тяжело дышали и, сняв шапки, вытирали пот.
— Ну, Степан, счастливые мы! — радовался Алексей, оглядев лодку. — Цела ведь совсем, хоть сейчас паруса да весла ставь!
— Ну-к что ж, хороша осиновка, новая. Должно, с лодьи промысловой. А работа наша, мезенская, сразу видать, — согласился Степан.
Перевернув лодку, поморы потащили ее по льду и разводьям к берегу. На берег вышли немного севернее, с версту от прежнего места, сносило вместе со льдом. Но этот пустяк мало беспокоил охотников. Теперь у них была лодка.
Осиновка — небольшое, но вместительное суденышко, длиной около шестнадцати футов, шириной в три фута. Эта распространенная у поморов лодка обладает многими отличными качествами. Как легкая скорлупа, носится она по волнам и вместе с тем остойчива, поворотлива на ходу, равно под веслами и под парусом. Полозья на днище позволяли, когда нужно, катить ее по льду, как санки. Такая лодка обязательно входила в промысловое снаряжение зверобоев. Особенно любили ее мезенцы. На палубе морских лодей, идущих на дальние промыслы, всегда находилось место для осиновки.
Уже вчетвером поморы долго любовались на свою лодку, гладили и ласкали ее загрубевшими ладонями, точно живое существо. Потом с новой энергией взялись за дело. Алексей установил мачту, поставил парус, протянул снасти. Весла, сделанные Федором, пришлись как раз впору. Якорь соорудили из толстого корня, привязав к нему для тяжести грузный камень.
Через два дня осиновка была готова к плаванью и стояла, чуть покачиваясь, на якоре, в маленьком заливчике.
Осиновку испытали в ходу: и на веслах и под парусом. Суденышко всем понравилось. Ваня предложил назвать его «Чайкой»и, получив общее одобрение, раскаленным толстым гвоздем нацарапал название на носу лодки.
Ваня любовно ухаживал за осиновкой, вымыл и вычистил ее до последней доски, буквально снимая каждую соринку. В то же время, пока взрослые были заняты сборами, ему наказали следить за морем: грумаланы боялись пропустить случайную лодью.
В свои походы к морю, к прибрежным скалам — наблюдательным пунктам — Ваня, как всегда, отправлялся с медвежонком. Однажды мальчик отошел дальше обычного, к высоким утесам, темневшим в нескольких верстах от залива Спасения. Это была веселая прогулка. Они гонялись вперегонки, и медвежонку редко удавалось догнать быстроногого мальчика. Мишка злился, сердито фыркая и мотая головой. Но вот медвежонок остановился и задвигал ушами и носом. Ваня тоже заметил впереди, почти у самой скалы, неподвижную коричневую тушу какого-то животного. Мальчик осторожно подошел поближе. Это был большой старый морж. Он лежал в какой-то необычайной позе. Голова его опустилась вниз, массивные желтые бивни почти целиком ушли в мелкий гравий, будто зверь в припадке ярости вонзил свое оружие в землю.
Ваня сделал еще несколько шагов. «Ого, в длину, поди, с двух быков будет морж-то!»
Мальчик стоял в полутора-двух саженях от туши и мог рассмотреть ее во всех подробностях. Шкуру моржа покрывали редкие жесткие волосы. Спина и бока были испещрены как сеткой, глубокими рубцами. Это следы свирепых поединков на лежбищах. Быть может, за свою долгую жизнь морской великан встречался и с человеком, может быть, и поморские пули и пики оставили свои заметки на его шкуре.
Ваня крикнул, — морж оставался недвижим. Подняв камень, мальчик швырнул его в грузную тушу — никакого впечатления.
«Да он дохлый!»
Теперь мальчик смело подошел вплотную к моржу и для большей уверенности пнул его ногой. Но что такое? Шкура как-то послушно прогнулась, от удара на ней осталась вмятина. И в ту же минуту рядом с Ваней раздался отчаянный визг…
Случилось вот что. Медвежонок, должно быть, тоже сообразивший, в чем дело, тихонько подобрался к моржу сзади и увидел небольшое отверстие, прогрызенное в шкуре чьими-то острыми зубами. Недолго думая, мишка сунул туда голову и с визгом отскочил.
Ваня бросился на помощь своему другу и лишь увидел, как откуда-то из туши моржа молнией выскочил, пушистый зверек и, метя хвостом, мгновенно скрылся между камнями.
Сначала Ваня ничего не понял. Только найдя отверстие в шкуре и осторожно осмотрев его, он изумленно убедился, что морж пустой!
Это, конечно, была работа песцов. Обнаружив труп зверя, они прогрызли шкуру там, где она была мягче, и, постепенно вгрызаясь все глубже, оставили от моржа буквально одну кожу и кости. Только что убежавший песец, видимо, лакомился остатками. Так как «дверь» была одна, он укусил медвежонка и выскочил вон.
Ваня покатывался со смеху, глядя, как мишка обиженно скулил, облизывая ранку на носу.
— Ну-ка, мишенька, глянь в окошко еще разок!.. Может, кого еще… высмотришь, — сквозь смех повторял мальчик, стараясь подтащить медвежонка к моржу. Мишка уперся всеми четырьмя лапами.
Успокоившись, мальчик полез на скалу. Но море было пустынно.
Дома Ваня смеялся над новыми приключениями медвежонка уже вместе со Степаном.
— Вот история, так история, не слыхал еще!.. Песец его из моржа-то… хвать за морду… Мишка, небось, подумал: что за зверь такой: и снаружи, и внутри — кругом зубы!
Наверно, когда-нибудь на зимовке или дома ввечеру, Степан расскажет новую сказку про страшного моржа с двойным набором зубов…
Тем временем сборы в дорогу пришли к концу. На «Чайку» погрузили только самое ценное: песцовые и оленьи меха, охотничье снаряжение и домашний скарб. Две тюленьи шкуры, наполненные жиром, привязали к бортам лодки. Все, что осталось, поморы решили спрятать в избе, а избу накрепко забить досками от медведей и песцов. На «Чайку» взяли с собой немного копченого и вяленого мяса — запас на первое время. Во что бы то ни стало нужно было сохранить огонь. Для этого, по старому обычаю, в самом носу лодки сделали глиняный очаг — ажан — и в нем развели огонь.
Десятого августа, ранним утром, «Чайка» вышла из залива Спасения с четырьмя поморами и медвежонком на борту.
Шли близ берега. «Чайка» легко огибала сохранившийся кое-где припай, встречные плавучие льдины. Ветерок был слабый, и море совершенно спокойное, тихое. Льды отражались в нем, как в зеркале. Солнечные лучи, скользя по водной глади, слепили глаза. К середине дня подул полуночник, и поморы, бросив весла, пошли под парусом.
Химков был доволен плаванием. К вечеру он подвернул еще ближе к берегу, высматривая удобное место для ночевки, так как ветер стал меняться. Наконец кормщик скомандовал