Константин Бадигин
Путь на Грумант
Глава первая. НА ГРУМАНТ
Рулевой, бородатый дед Клим Зорькин, дважды стукнул в палубу ногой. Это был сигнал. Сейчас же голова кормщика, дремавшего в своей каюте, показалась над люком.
— Смотри, Алексей, лодью обгоняем.
Небольшое, парусное суденышко, прижимаясь к самому берегу, бежало на запад.
— Шибко дружит к берегу. Чья лодья-то — не признал, Клим?
— Видать не наша; по окраске-то на кемскую похожа. Любят малевать кемские. Ишь, красного цвета сколь, да накозьеnote 1 покороче нашего будет. Кемская и есть.
Кормщик Алексей Химков ревнивым взглядом окинул свое судно — ладный трехмачтовый корабль: все ли в порядке? Нет, как будто все как надо. Свежая краска весело блестела под утренним солнцем, паруса белые-белые, без единого пятнышка, палуба безукоризненно чиста. Да и откуда быть грязи? Ведь только по этой весне на воду спущено судно. Приятным запахом свежеоструганной сосны, крепким ароматом смоленых канатов было пропитано все вокруг.
Расстояние между лодьями быстро уменьшалось. Химков уже хорошо различал у борта фигуры промышленников, рулевого, привалившегося к румпелю, маленькую собачонку, вертевшуюся у поваренного люка.
Вот и поровнялись суда. Приветствовали друг друга по старинному обычаю:
— Путем-дорогой! Здравствуйте, молодцы!
— Ваше здоровье! На все четыре ветра!
— Откуда бог несет?
— С Кеми на Грумант, а вы?
— Мезенские мы, тоже на Грумант пробираемся, встретимся, может. Судно-то ваше как прозывается?
— «Святой Николай Угодник», купцов Плотниковых.
— А наше «Ростислав», купец Окладников снарядил, по первой воде идем.
Обгоняя попутное судно, «Ростислав» быстро уходил вперед, оставляя за собой две широкие пенистые полосы, узорами расходившиеся по темносиней поверхности моря
Химков спустился в каюту.
— Ванюша, — разбудил он сына, взятого на промысел учеником, — выходи на палубу скорость корабельного хода мерить.
Каюта кормщика, окрашенная белой масляной краской, с большими светлыми окнами, была чиста и опрятна. В ней стояла койка карельской березы, небольшой столик в углу, приделанный к борту, стул. На стенах висели две затейливо выпиленные полочки — одна большая, другая поменьше. На большой полке лежал деревянный брусок с крестовиной — несложный астрономический прибор, аккуратно закрепленный, чтобы не свалился в непогоду. В специально сделанных отверстиях стояли песочные часы: большая склянка — четырехчасовая и маленькая, полуминутная, рядом в кожаных мешочках висели два поморских компаса — маточки. На маленькой полочке лежало несколько книг в гладких кожаных переплетах и толстая тетрадь в переплете из куска простой невыделанной кожи. На столешнице была укреплена походная чернильница. Тут же лежал старинный чертеж морских берегов, сделанный от руки, и рядом гусиное перо.
Сняв с полки песочные часы и вынув из рундучка под койкой лаг — прибор для определения скорости судна, Химков поднялся с сыном на палубу.
— Клим, ну-ка, брось в воду, а я время замечу, — сказал он, перехватив румпель из рук старика.
Клим бережно взял незамысловатый прибор, состоящий из дубовой дощечки, вырезанной сектором в четверть круга. К доске были привязаны грузило и тонкая пеньковая веревка с узлами через каждые несколько футов.
Придерживая одной рукой конец веревки, Клим размахнулся и бросил деревянный треугольник в воду. Прибор сразу стал вертикально. Когда веревка натянулась, старик подал знак Химкову и стал свободно выпускать конец, считая вслух, сколько узлов уходит из-под руки в ВОДУ. Кормщик следил за склянкой. Как только песок из одного отделения целиком пересыпался в другое, он крикнул Климу, чтоб задержал мерную веревку.
Оказалось, вышло больше семи узлов.
— Сколь узлов у тебя из руки в полминуты выйдет, — учил Ваню отец, — столь и миль судно в час скорость имеет. А ежели мили в версты перевести, значит «Ростислав» — то наш по пятнадцать верст парусит. Хорошо лодья поспевает. Ветерок был бы только.
Еще раз осмотрев судно, море и берег, Химков снова спустился в каюту и что-то отметил на карте, сверился с толстой тетрадью.
Тетрадью кормщик особенно дорожил. Это была рукописная лоция, указывавшая, какими путями безопасно и правильно вести судно в море.
На заглавном листе тетради большими аккуратными буквами было выписано:
«Расписание мореходства.
Сие мореходное расписание составлено вернейшим порядком, по которому мореплаватели находят, то-есть узнают, все опасные места и через то сберегают жизнь свою.
Сии труды, сие знание крестьянина Мезенской волости Ружникова Федора. В чем своеручно подписуюсь.
Июля 23 дня лета 1703».
Ниже была сделана приписка:
«Февраля 15 дня 1731 года по смерти Ружникова передана сия книга крестьянину Химкову Алексею».
Химков перевернул несколько страниц и задержался на записях о Семи островах, мимо которых сейчас проходила лодья.
«С немецкого конца заходить — есть двое ворот, токмо на малой воде обсыхают, а в полводы пустят. Ходить надо знаючи, есть в воротах камень, а в голомяннуюnote 2 немецкую сторону правее Красной Лудки чисто, токмо от Костагора с встока надо идтить неблизко, есть с встока водопойминаnote 3, да и с лета сажень за десять есть тоже водопоймина — на полной воде обе закрывает… Бережнее лудnote 4 у наволоковnote 5 мелко, ходят порожними лодьями больше чем в подводы прибылой. С моря у Воятка и Зеленца островов чисто и глубоко, хотя и великая бывает в непогоду зыбь».
Четкой славянской вязью, скупыми, точными словами описывались в лоции берега, заходы в становища-порты, расстояния между мысами и приметными пунктами от Архангельска и до самого Груманта.
День начинался, как обычно. Ровно в шесть часов Ваня звонким голосом крикнул в люк:
— Перемена переменяйся, подпеременщики вставай!
Поморы, проснувшись, выходили из поварни на палуб, сонно потягиваясь и щуря глаза от яркого света. Один за другим они шумно плескались соленой водой, зачерпнутой из-за борта деревянным ведерком.
Задымилась печка: это Ваня приступил к своим обязанностям, приготовляя промышленникам их немудреный завтрак.
За завтраком на лодье обсуждали морские дела и погоду. Всех занимал вопрос: какой подует ветер? Останется ли он попутным, или ждать перемены?
Крепко поругивали моряки своего хозяина — купца Окладникова. И было за что. И мука, и крупа, и рыба, и масло, и морошка — все было или подмоченное, или с тухлецой. Зная, что жаловаться в море некуда, купцы не стеснялись, сбывая артелям негодные продукты, хотя по договору обязаны были снабжать промышленников бесплатно отборным провиантом.
После завтрака никому не хотелось оставаться в душной поварне; поморы разбрелись по палубе. Во время долгого корабельного хода, да еще в хорошую погоду, у них было много свободных часов. Скучали поморы от вынужденного безделья. За несколько дней пути они отдохнули, выспались и теперь коротали время, лениво перебрасываясь словами.
Изредка кто-нибудь подходил к помпе у грот-мачты и, качнув несколько раз, отходил прочь. Вода выливалась прозрачной струйкой прямо на палубу и, причудливо растекаясь, уходила за борт, оставляя на свежеоструганных досках темную, языкатую тень. Под теплыми лучами солнца палуба быстро просыхала, от нагретых струек воздуха, подымавшихся кверху, рябило в глазах
Ваня, убрав поварню, забрался на мачту и, устроившись поудобнее на грот-рее, любовался морским простором, радостно было на душе у мальчика. То, о чем он мечтал с малых лет, сбылось: отец взял его с собой на промысел.
— Так вот оно какое, великое Студеное море! — с восхищением повторял Ваня, глядя в бесконечную морскую синь.
Часто слыхал он, как взрослые говорили о море. Говорили по-разному, иногда со страхом, но всегда с уважением: море — кормилец. Многих море оставило сиротами и вдовами. Но притягивало оно людей своими просторами, тайнами, богатством.
— На печи лежа, кроме пролежней, мало чего нажить можно, — говорит бывало помор-охотник, собираясь на промысел, — а с морем игру затеешь, умеючи да опасливо ежели, в накладе не будешь. Нам, поморам, в плаваниях не учиться стать.
Нет дороги в море трусам. Бьет таких людей море, не любит их.
Не щадит и людская молва трусов да бездельников.
Зато чтут поморяне своих героев. Нелегко, правда, заслужить похвалу строгих северных людей. Но смелый подвиг морехода-промышленника на море, во льдах, на зимовке не будет забыт. Народная молва разнесет имя смельчака по становищам, по погостам, по селам и деревням, песнями и сказаниями прославит его.
Никогда не страшится помор отправиться за промыслом в далекие, неизвестные места. Не пугают его ни холод, ни ветры, ни лишения. Много знал Ваня славных подвигов и побед простых людей — хозяев ледовитых морей.
На лице у мальчика появилось упрямое выражение. Дал себе твердое слово Ваня — быть таким, как они, как отец. Не уступать Студеному морю, не бояться его.
Мальчик всей грудью вдыхал свежий, упругий воздух с характерными запахами морской травы и рыбы. Но вот он заметил, что невдалеке, с правого борта, покачалась пенистая белая полоса. Она то пропадала, то появлялась вновь: у самой поверхности быстро плыло громадное черное тело.
Ваня посмотрел вниз, ища, у кого бы спросить — что он видит в море?
На палубе, прислонясь к мачте, стоял Степан Шарапов и рассказывал, как гулял он на берегу перед отходом. Его слушатели удобно расселись на промысловых карбасах, укрепленных толстыми веревками между мачтами. — Трое суток не спали, — певуче говорил Степан, — некогда было. Одной водки сколь выпили — страсть! Брюхан-то наш раздобрился, три рубля заручных денег дал. Ну-к что ж, половину я матери отдал, а остальные у него же в заведении оставил.
До Вани долетали отрывки беседы и других промышленников:
— Мал он зверек, да сходный: сала с его, поди, пуда с два будет, да окромя того кожа…
— В море встанет ежели темень — жди дождя, в горах завязалась — быть крепкому ветру…
— И того года сын не вернулся с моря, да и лодьи не стало…
— Што и говорить, беда, да ведь избывная; мало ли народу пропадало, а после ворочались…
— Степан! — позвал Ваня сверху. — Посмотри-ка на море! Кабыть зверь большой у лодьи гуляет.
Степан Шарапов и другие поморы оглянулись в ту сторону, куда указывал мальчик.
— Да ведь это акула, ребята! Вот бы словить! Сходи, Степан, к кормщику, проси, чтоб дозволил, — раздался чей-то голос.
Степану самому хотелось поразмяться, и он не заставил себя долго просить.
— Пусть позабавятся молодцы, — решил Химков, — скажи Климу, чтоб снасть готовил. Времени на акулу-то немного уйдет.
Старый Клим достал из трюма бочонок, продырявленный в нескольких местах, и привязал к нему с одной стороны толстую веревку саженей в пятьдесят, а с другой — тяжелое грузило.
Ваня, успевший слезть с мачты, тащил вместе с Федором Веригиным длинную железную цепь с заостренным крюком на конце. Акулий крючок похож на согнутую булавку, если только представить себе булавку из толстого болтового железа длиной этак фута в два. К свободному концу цепи Шарапов и Веригин привязали крепкую смоленую веревку, намотанную на деревянную вьюшку.
Остальные промышленники в это время убирали паруса, а Химков измерял глубину — берег был близко. Оказалось около двадцати саженей.
Через несколько минут отдали якорь. Лодья остановилась и, плавно покачиваясь, стала приходить на канат, разворачиваясь по ветру.
Клим уже заканчивал свои приготовления. Он наполнил бочонок ворванью и кусками протухшего нерпичьего жира. Поморы знали: пахучий жир — самое лакомое блюдо для акулы.
— Ну, бросай, Степан, бочонок в море-то, да не мешкай, — торопился старик, — а я удило налажу.
Из бочонка, расплываясь по воде, потянулась струя жира.
— Смотри, Ванюха! — крикнул Степан. — Потекла лайва-то! Теперь акула к нам враз пожалует.
Но Ваня был уже в другом месте. Он помогал Климу насаживать на крючок приманку — пудовый кусок мяса.
— Дядя Клим, а как мы знать будем, что акула наживу возьмет? — волновался Ваня.
— Сам увидишь, не мешай с разговором. Подай лучше жердь, вон там, у борта, лежит.
Тонкий конец поданной Ваней жерди старик выдвинул наружу, а комель крепко привязал к бортовому брусу. Потом он бросил крючок с наживой в море и, потравив изрядно веревку, ловко накинул петлю на конец жерди.
— Теперь, Ванюха, все в порядке. Тут тебе и удило, и леска, и крючок.
Не прошло и пяти минут, как хищная рыбина отыскала приманку и вмиг проглотила ее вместе с крючком. Толстую сосновую жердь согнуло в дугу.
Только этого и ждали охотники.
— Сюда, ребята! — весело крикнул Степан.
Двое поморов взялись за веревку. Акула свободно давала тащить себя, почти не сопротивляясь. Вот она совсем близко, тянули уже за железную цепь. Наконец из воды показалась тупая голова акулы. Свирепо глянули на людей круглые глаза, фосфорически вспыхнули яркозеленые зрачки.
Ваня заметил, что челюсти хищника с некрупными, но острыми зубами судорожно двигались, как две пилы. Акула старалась перегрызть железо.
Федор Веригин, великан с широченными плечами, держал наготове полупудовый деревянный молот — кротило. Как только акулу подтянули к борту, он сильным ударом оглушил ее, и мореходы, набросив цепь на ворот, быстро вытащили добычу.
— Смиренна акула-то! — говорили мореходы, окружив распластавшуюся на палубе двухсаженную рыбину.
Действительно, полярная акула, «морская прожора», страшна только в воде. Вытащенная на палубу, она, в противоположность своим южным сестрам, совершенно безопасна.
Несколько человек, ухватившись за цепь, протащили акулу еще на два-три шага, на более удобное для разделки место. От шершавой акульей кожи на палубе остался заметный след: как будто дерево оцарапали стальной гребенкой. Это оттого, что акульи чешуйки снабжены как бы мелкими, загнутыми назад костяными гвоздочками.
Острый нож в руках богатыря Веригина с трудом брал крепкую кожу. Сделав широкий надрез на брюхе, Федор ловко отделил печень. Вот она, большая, желтая вывалилась наружу.
— Ужо натопим воюксыnote 6 — пуда три, не меньше, — заметил Степан.
Затем вспороли акулий желудок. Все знали, что иногда там можно обнаружить самые неожиданные предметы На этот раз, кроме двух небольших нерп, в брюхе ничего не оказалось.
Перед тем как выбросить акулу за борт, Клим через тон кую тростниковую трубочку надул воздухом рыбий желудок. Это было старое поморское правило.
— Вишь, удило-то вдругорядь поставили, — объяснял старик Ване, завязывая разрез куском веревки. — Ежели акулу так бросить, не надувши, она враз затонет и другие акулы ее жрать начнут. А приманку тогда не тронут, и не жди.
Напоследок старый Клим вырезал кусок шершавой акульей кожи пригодится в хозяйстве, а тушу, дружно поднатужась, мореходы спихнули обратно в море.
— Смиренна акула то, — говорили мореходы, окружив распластавшуюся на палубе двухсаженную рыбину.
Вторая акула также быстро была поймана и разделана. Размером она была не меньше первой, в желудке у нее оказалось около двух десятков крупных рыб.
Свежая еще треска-то, хоть уху вари, — пошутил кто-то.
Федор Веригин, потрошивший акулу, брезгливо поморщился и выбросил треску за борт.
Тем временем морские хищники, привлеченные запахом нерпичьего жира, окружили судно со всех сторон. Бесшумно двигались их черные тени в прозрачной воде.
— Смотри, оплыла лодью акула-то. На маленьком карбасишке ежели — страшно. Бывает, акула и опружитьnote 7 карбас может. Вместо лысунаnote 8 попадешь прожоре в брюхо, — с опаской поглядывая на воду, сказал Степан.
Охота закончилась Промышленники развлеклись и весело подымали паруса, выкатывали якорь. Под удалую песню большой ворот медленно навивал шлаг за шлагом мокрый канат.
Наполнив паруса ветром, снова тронулась лодья в дальний путь. Палубу убрали и начисто вымыли. И опять пошла своим чередом жизнь мореходов.
Ваню интересовало на судне все. Он был неутомим и вездесущ. Его видели то на мачтах, то на носу лодьи, то он лазил в трюм, осматривая каждую бочку. Мальчик успел разговориться и с рулевым, упросив доверить ему на минуту массивный румпель.
А сейчас он стоял у отвалаnote 9 поглядывая на потемневшее море, и тихонько напевал про себя.
Вдруг Ваня насторожился. Недалеко от лодьи промелькнуло что-то белое. Вот совсем близко от борта, сразу в нескольких местах, в воде появились чьи-то уродливые, горбатые тела. Странных изжелта-белых существ с каждой минутой становилось все больше.
«Богатое наше море, — думал Ваня, — сколь в нем рыбы да животины всякой плавает!»
Он не выдержал и окликнул стоявшего неподалеку Веригина:
— Федор, а Федор, глянь-ка, опять зверье разгулялось, да сколь их!
Неторопливо обернувшись и прикрыв глаза ладонью, промышленник посмотрел на море.
Белухи это. Чует ветер зверье. Целым юровомnote 10 выплыли. Множеством своим воду сушат.
Неприятно и резко хрюкая, точно свиньи, звери вспенивали море. То ныряя, то неуклюже всплывая на поверхность подышать воздухом, они выплескивали небольшие фонтанчики из маленького отверстия на шее. Некоторые держали во рту только что пойманную, еще трепетавшую рыбешку.
Ваня стал различать идущих бок о бок с массивными телами белух небольших яркосиних зверьков. Это были детеныши-сосунки длиною около пяти футов. В стаде Ваня заметил и серых, голубых белушат.
— Белуха, она с годами светлеет. Белым зверь только на четвертый год делается, — пояснял Ване Федор. — А родятся синие, ровно крашеные, сосунки-то.
Но вот над стадом появилась чайка, потом другая, третья. Надоедливо горланя, они сотнями закружились над морем.
— Теперь смотри, Ванюха, потеха будет: ограбят чайки зверя. Чисто морские разбойники!
Как бы в подтверждение этого, одна из птиц распласталась и стала спускаться к воде, зорко следя за белухой. Мгновение — и чайка, тяжело махая крыльями, летела с рыбой в клюве, отнятой у нерасторопного зверя.
Поморы с интересом наблюдали эти сцены, отпускали веселые шутки и смеялись каждому ловкому маневру птиц. Кто-то заметил:
— Шутка шуткой, а белуха-то не меньше двенадцати пудов сала дает. Да шкура… Вот и считай, сколько барыша хороший промысел принесет.
— Кожа-то на ней гладкая, без шерсти, а зверь-то, почитай, не менее восьми аршин длиной будет, да и более того нередко.
— Сказывают, еще в новгородские времена белуший промысел богатым был, — вступил в разговор Клим Зорькин. — Сетями наши поморяне зверя добывали.
Примолкли мореходы, провожая глазами удалявшееся стадо белух. Скоро только чайки, кружившиеся в небе, указывали его путь.
Вечерело. Покачиваясь, судно чертило на вздымавшейся чуть-чуть груди Студеного моря бесконечную нить, тянувшуюся далеко-далеко, куда только хватал глаз.
Огненный шар незаходящего солнца медленно клонился к западу. Бесчисленные искорки, вспыхивавшие на морской глади, слепили глаза. А вдали, у самого горизонта, кудрявились белоснежные облачка.
— Экая благодать! В такую-то пору сутки выстоишь у руля, с палубы уходить жаль, — говорил Степан, сменяясь с вахты.
Солнце опускалось все ниже и ниже. Вот уже пылающий край его коснулся легких облачков, и вдруг широкая искристая дорога легла через весь океан.
Лодья с оранжевыми в потоках вечерних лучей парусами, как волшебная птица, неслась по сверкающему пути навстречу огненному светилу.
Все оставались наверху в этот летний вечер на тихом, мирно дремавшем море.
Под нескончаемое журчание воды, пенящейся под форштевнем, снова начались песни и разговоры. Говорили о промысле, о погоде, о невестах, оставленных на родине, о детях, женах и о многом другом, что помнится мореходам в долгие дни плавания.
— Смотри, Алексей, лодью обгоняем.
Небольшое, парусное суденышко, прижимаясь к самому берегу, бежало на запад.
— Шибко дружит к берегу. Чья лодья-то — не признал, Клим?
— Видать не наша; по окраске-то на кемскую похожа. Любят малевать кемские. Ишь, красного цвета сколь, да накозьеnote 1 покороче нашего будет. Кемская и есть.
Кормщик Алексей Химков ревнивым взглядом окинул свое судно — ладный трехмачтовый корабль: все ли в порядке? Нет, как будто все как надо. Свежая краска весело блестела под утренним солнцем, паруса белые-белые, без единого пятнышка, палуба безукоризненно чиста. Да и откуда быть грязи? Ведь только по этой весне на воду спущено судно. Приятным запахом свежеоструганной сосны, крепким ароматом смоленых канатов было пропитано все вокруг.
Расстояние между лодьями быстро уменьшалось. Химков уже хорошо различал у борта фигуры промышленников, рулевого, привалившегося к румпелю, маленькую собачонку, вертевшуюся у поваренного люка.
Вот и поровнялись суда. Приветствовали друг друга по старинному обычаю:
— Путем-дорогой! Здравствуйте, молодцы!
— Ваше здоровье! На все четыре ветра!
— Откуда бог несет?
— С Кеми на Грумант, а вы?
— Мезенские мы, тоже на Грумант пробираемся, встретимся, может. Судно-то ваше как прозывается?
— «Святой Николай Угодник», купцов Плотниковых.
— А наше «Ростислав», купец Окладников снарядил, по первой воде идем.
Обгоняя попутное судно, «Ростислав» быстро уходил вперед, оставляя за собой две широкие пенистые полосы, узорами расходившиеся по темносиней поверхности моря
Химков спустился в каюту.
— Ванюша, — разбудил он сына, взятого на промысел учеником, — выходи на палубу скорость корабельного хода мерить.
Каюта кормщика, окрашенная белой масляной краской, с большими светлыми окнами, была чиста и опрятна. В ней стояла койка карельской березы, небольшой столик в углу, приделанный к борту, стул. На стенах висели две затейливо выпиленные полочки — одна большая, другая поменьше. На большой полке лежал деревянный брусок с крестовиной — несложный астрономический прибор, аккуратно закрепленный, чтобы не свалился в непогоду. В специально сделанных отверстиях стояли песочные часы: большая склянка — четырехчасовая и маленькая, полуминутная, рядом в кожаных мешочках висели два поморских компаса — маточки. На маленькой полочке лежало несколько книг в гладких кожаных переплетах и толстая тетрадь в переплете из куска простой невыделанной кожи. На столешнице была укреплена походная чернильница. Тут же лежал старинный чертеж морских берегов, сделанный от руки, и рядом гусиное перо.
Сняв с полки песочные часы и вынув из рундучка под койкой лаг — прибор для определения скорости судна, Химков поднялся с сыном на палубу.
— Клим, ну-ка, брось в воду, а я время замечу, — сказал он, перехватив румпель из рук старика.
Клим бережно взял незамысловатый прибор, состоящий из дубовой дощечки, вырезанной сектором в четверть круга. К доске были привязаны грузило и тонкая пеньковая веревка с узлами через каждые несколько футов.
Придерживая одной рукой конец веревки, Клим размахнулся и бросил деревянный треугольник в воду. Прибор сразу стал вертикально. Когда веревка натянулась, старик подал знак Химкову и стал свободно выпускать конец, считая вслух, сколько узлов уходит из-под руки в ВОДУ. Кормщик следил за склянкой. Как только песок из одного отделения целиком пересыпался в другое, он крикнул Климу, чтоб задержал мерную веревку.
Оказалось, вышло больше семи узлов.
— Сколь узлов у тебя из руки в полминуты выйдет, — учил Ваню отец, — столь и миль судно в час скорость имеет. А ежели мили в версты перевести, значит «Ростислав» — то наш по пятнадцать верст парусит. Хорошо лодья поспевает. Ветерок был бы только.
Еще раз осмотрев судно, море и берег, Химков снова спустился в каюту и что-то отметил на карте, сверился с толстой тетрадью.
Тетрадью кормщик особенно дорожил. Это была рукописная лоция, указывавшая, какими путями безопасно и правильно вести судно в море.
На заглавном листе тетради большими аккуратными буквами было выписано:
«Расписание мореходства.
Сие мореходное расписание составлено вернейшим порядком, по которому мореплаватели находят, то-есть узнают, все опасные места и через то сберегают жизнь свою.
Сии труды, сие знание крестьянина Мезенской волости Ружникова Федора. В чем своеручно подписуюсь.
Июля 23 дня лета 1703».
Ниже была сделана приписка:
«Февраля 15 дня 1731 года по смерти Ружникова передана сия книга крестьянину Химкову Алексею».
Химков перевернул несколько страниц и задержался на записях о Семи островах, мимо которых сейчас проходила лодья.
«С немецкого конца заходить — есть двое ворот, токмо на малой воде обсыхают, а в полводы пустят. Ходить надо знаючи, есть в воротах камень, а в голомяннуюnote 2 немецкую сторону правее Красной Лудки чисто, токмо от Костагора с встока надо идтить неблизко, есть с встока водопойминаnote 3, да и с лета сажень за десять есть тоже водопоймина — на полной воде обе закрывает… Бережнее лудnote 4 у наволоковnote 5 мелко, ходят порожними лодьями больше чем в подводы прибылой. С моря у Воятка и Зеленца островов чисто и глубоко, хотя и великая бывает в непогоду зыбь».
Четкой славянской вязью, скупыми, точными словами описывались в лоции берега, заходы в становища-порты, расстояния между мысами и приметными пунктами от Архангельска и до самого Груманта.
День начинался, как обычно. Ровно в шесть часов Ваня звонким голосом крикнул в люк:
— Перемена переменяйся, подпеременщики вставай!
Поморы, проснувшись, выходили из поварни на палуб, сонно потягиваясь и щуря глаза от яркого света. Один за другим они шумно плескались соленой водой, зачерпнутой из-за борта деревянным ведерком.
Задымилась печка: это Ваня приступил к своим обязанностям, приготовляя промышленникам их немудреный завтрак.
За завтраком на лодье обсуждали морские дела и погоду. Всех занимал вопрос: какой подует ветер? Останется ли он попутным, или ждать перемены?
Крепко поругивали моряки своего хозяина — купца Окладникова. И было за что. И мука, и крупа, и рыба, и масло, и морошка — все было или подмоченное, или с тухлецой. Зная, что жаловаться в море некуда, купцы не стеснялись, сбывая артелям негодные продукты, хотя по договору обязаны были снабжать промышленников бесплатно отборным провиантом.
После завтрака никому не хотелось оставаться в душной поварне; поморы разбрелись по палубе. Во время долгого корабельного хода, да еще в хорошую погоду, у них было много свободных часов. Скучали поморы от вынужденного безделья. За несколько дней пути они отдохнули, выспались и теперь коротали время, лениво перебрасываясь словами.
Изредка кто-нибудь подходил к помпе у грот-мачты и, качнув несколько раз, отходил прочь. Вода выливалась прозрачной струйкой прямо на палубу и, причудливо растекаясь, уходила за борт, оставляя на свежеоструганных досках темную, языкатую тень. Под теплыми лучами солнца палуба быстро просыхала, от нагретых струек воздуха, подымавшихся кверху, рябило в глазах
Ваня, убрав поварню, забрался на мачту и, устроившись поудобнее на грот-рее, любовался морским простором, радостно было на душе у мальчика. То, о чем он мечтал с малых лет, сбылось: отец взял его с собой на промысел.
— Так вот оно какое, великое Студеное море! — с восхищением повторял Ваня, глядя в бесконечную морскую синь.
Часто слыхал он, как взрослые говорили о море. Говорили по-разному, иногда со страхом, но всегда с уважением: море — кормилец. Многих море оставило сиротами и вдовами. Но притягивало оно людей своими просторами, тайнами, богатством.
— На печи лежа, кроме пролежней, мало чего нажить можно, — говорит бывало помор-охотник, собираясь на промысел, — а с морем игру затеешь, умеючи да опасливо ежели, в накладе не будешь. Нам, поморам, в плаваниях не учиться стать.
Нет дороги в море трусам. Бьет таких людей море, не любит их.
Не щадит и людская молва трусов да бездельников.
Зато чтут поморяне своих героев. Нелегко, правда, заслужить похвалу строгих северных людей. Но смелый подвиг морехода-промышленника на море, во льдах, на зимовке не будет забыт. Народная молва разнесет имя смельчака по становищам, по погостам, по селам и деревням, песнями и сказаниями прославит его.
Никогда не страшится помор отправиться за промыслом в далекие, неизвестные места. Не пугают его ни холод, ни ветры, ни лишения. Много знал Ваня славных подвигов и побед простых людей — хозяев ледовитых морей.
На лице у мальчика появилось упрямое выражение. Дал себе твердое слово Ваня — быть таким, как они, как отец. Не уступать Студеному морю, не бояться его.
Мальчик всей грудью вдыхал свежий, упругий воздух с характерными запахами морской травы и рыбы. Но вот он заметил, что невдалеке, с правого борта, покачалась пенистая белая полоса. Она то пропадала, то появлялась вновь: у самой поверхности быстро плыло громадное черное тело.
Ваня посмотрел вниз, ища, у кого бы спросить — что он видит в море?
На палубе, прислонясь к мачте, стоял Степан Шарапов и рассказывал, как гулял он на берегу перед отходом. Его слушатели удобно расселись на промысловых карбасах, укрепленных толстыми веревками между мачтами. — Трое суток не спали, — певуче говорил Степан, — некогда было. Одной водки сколь выпили — страсть! Брюхан-то наш раздобрился, три рубля заручных денег дал. Ну-к что ж, половину я матери отдал, а остальные у него же в заведении оставил.
До Вани долетали отрывки беседы и других промышленников:
— Мал он зверек, да сходный: сала с его, поди, пуда с два будет, да окромя того кожа…
— В море встанет ежели темень — жди дождя, в горах завязалась — быть крепкому ветру…
— И того года сын не вернулся с моря, да и лодьи не стало…
— Што и говорить, беда, да ведь избывная; мало ли народу пропадало, а после ворочались…
— Степан! — позвал Ваня сверху. — Посмотри-ка на море! Кабыть зверь большой у лодьи гуляет.
Степан Шарапов и другие поморы оглянулись в ту сторону, куда указывал мальчик.
— Да ведь это акула, ребята! Вот бы словить! Сходи, Степан, к кормщику, проси, чтоб дозволил, — раздался чей-то голос.
Степану самому хотелось поразмяться, и он не заставил себя долго просить.
— Пусть позабавятся молодцы, — решил Химков, — скажи Климу, чтоб снасть готовил. Времени на акулу-то немного уйдет.
Старый Клим достал из трюма бочонок, продырявленный в нескольких местах, и привязал к нему с одной стороны толстую веревку саженей в пятьдесят, а с другой — тяжелое грузило.
Ваня, успевший слезть с мачты, тащил вместе с Федором Веригиным длинную железную цепь с заостренным крюком на конце. Акулий крючок похож на согнутую булавку, если только представить себе булавку из толстого болтового железа длиной этак фута в два. К свободному концу цепи Шарапов и Веригин привязали крепкую смоленую веревку, намотанную на деревянную вьюшку.
Остальные промышленники в это время убирали паруса, а Химков измерял глубину — берег был близко. Оказалось около двадцати саженей.
Через несколько минут отдали якорь. Лодья остановилась и, плавно покачиваясь, стала приходить на канат, разворачиваясь по ветру.
Клим уже заканчивал свои приготовления. Он наполнил бочонок ворванью и кусками протухшего нерпичьего жира. Поморы знали: пахучий жир — самое лакомое блюдо для акулы.
— Ну, бросай, Степан, бочонок в море-то, да не мешкай, — торопился старик, — а я удило налажу.
Из бочонка, расплываясь по воде, потянулась струя жира.
— Смотри, Ванюха! — крикнул Степан. — Потекла лайва-то! Теперь акула к нам враз пожалует.
Но Ваня был уже в другом месте. Он помогал Климу насаживать на крючок приманку — пудовый кусок мяса.
— Дядя Клим, а как мы знать будем, что акула наживу возьмет? — волновался Ваня.
— Сам увидишь, не мешай с разговором. Подай лучше жердь, вон там, у борта, лежит.
Тонкий конец поданной Ваней жерди старик выдвинул наружу, а комель крепко привязал к бортовому брусу. Потом он бросил крючок с наживой в море и, потравив изрядно веревку, ловко накинул петлю на конец жерди.
— Теперь, Ванюха, все в порядке. Тут тебе и удило, и леска, и крючок.
Не прошло и пяти минут, как хищная рыбина отыскала приманку и вмиг проглотила ее вместе с крючком. Толстую сосновую жердь согнуло в дугу.
Только этого и ждали охотники.
— Сюда, ребята! — весело крикнул Степан.
Двое поморов взялись за веревку. Акула свободно давала тащить себя, почти не сопротивляясь. Вот она совсем близко, тянули уже за железную цепь. Наконец из воды показалась тупая голова акулы. Свирепо глянули на людей круглые глаза, фосфорически вспыхнули яркозеленые зрачки.
Ваня заметил, что челюсти хищника с некрупными, но острыми зубами судорожно двигались, как две пилы. Акула старалась перегрызть железо.
Федор Веригин, великан с широченными плечами, держал наготове полупудовый деревянный молот — кротило. Как только акулу подтянули к борту, он сильным ударом оглушил ее, и мореходы, набросив цепь на ворот, быстро вытащили добычу.
— Смиренна акула-то! — говорили мореходы, окружив распластавшуюся на палубе двухсаженную рыбину.
Действительно, полярная акула, «морская прожора», страшна только в воде. Вытащенная на палубу, она, в противоположность своим южным сестрам, совершенно безопасна.
Несколько человек, ухватившись за цепь, протащили акулу еще на два-три шага, на более удобное для разделки место. От шершавой акульей кожи на палубе остался заметный след: как будто дерево оцарапали стальной гребенкой. Это оттого, что акульи чешуйки снабжены как бы мелкими, загнутыми назад костяными гвоздочками.
Острый нож в руках богатыря Веригина с трудом брал крепкую кожу. Сделав широкий надрез на брюхе, Федор ловко отделил печень. Вот она, большая, желтая вывалилась наружу.
— Ужо натопим воюксыnote 6 — пуда три, не меньше, — заметил Степан.
Затем вспороли акулий желудок. Все знали, что иногда там можно обнаружить самые неожиданные предметы На этот раз, кроме двух небольших нерп, в брюхе ничего не оказалось.
Перед тем как выбросить акулу за борт, Клим через тон кую тростниковую трубочку надул воздухом рыбий желудок. Это было старое поморское правило.
— Вишь, удило-то вдругорядь поставили, — объяснял старик Ване, завязывая разрез куском веревки. — Ежели акулу так бросить, не надувши, она враз затонет и другие акулы ее жрать начнут. А приманку тогда не тронут, и не жди.
Напоследок старый Клим вырезал кусок шершавой акульей кожи пригодится в хозяйстве, а тушу, дружно поднатужась, мореходы спихнули обратно в море.
— Смиренна акула то, — говорили мореходы, окружив распластавшуюся на палубе двухсаженную рыбину.
Вторая акула также быстро была поймана и разделана. Размером она была не меньше первой, в желудке у нее оказалось около двух десятков крупных рыб.
Свежая еще треска-то, хоть уху вари, — пошутил кто-то.
Федор Веригин, потрошивший акулу, брезгливо поморщился и выбросил треску за борт.
Тем временем морские хищники, привлеченные запахом нерпичьего жира, окружили судно со всех сторон. Бесшумно двигались их черные тени в прозрачной воде.
— Смотри, оплыла лодью акула-то. На маленьком карбасишке ежели — страшно. Бывает, акула и опружитьnote 7 карбас может. Вместо лысунаnote 8 попадешь прожоре в брюхо, — с опаской поглядывая на воду, сказал Степан.
Охота закончилась Промышленники развлеклись и весело подымали паруса, выкатывали якорь. Под удалую песню большой ворот медленно навивал шлаг за шлагом мокрый канат.
Наполнив паруса ветром, снова тронулась лодья в дальний путь. Палубу убрали и начисто вымыли. И опять пошла своим чередом жизнь мореходов.
Ваню интересовало на судне все. Он был неутомим и вездесущ. Его видели то на мачтах, то на носу лодьи, то он лазил в трюм, осматривая каждую бочку. Мальчик успел разговориться и с рулевым, упросив доверить ему на минуту массивный румпель.
А сейчас он стоял у отвалаnote 9 поглядывая на потемневшее море, и тихонько напевал про себя.
Вдруг Ваня насторожился. Недалеко от лодьи промелькнуло что-то белое. Вот совсем близко от борта, сразу в нескольких местах, в воде появились чьи-то уродливые, горбатые тела. Странных изжелта-белых существ с каждой минутой становилось все больше.
«Богатое наше море, — думал Ваня, — сколь в нем рыбы да животины всякой плавает!»
Он не выдержал и окликнул стоявшего неподалеку Веригина:
— Федор, а Федор, глянь-ка, опять зверье разгулялось, да сколь их!
Неторопливо обернувшись и прикрыв глаза ладонью, промышленник посмотрел на море.
Белухи это. Чует ветер зверье. Целым юровомnote 10 выплыли. Множеством своим воду сушат.
Неприятно и резко хрюкая, точно свиньи, звери вспенивали море. То ныряя, то неуклюже всплывая на поверхность подышать воздухом, они выплескивали небольшие фонтанчики из маленького отверстия на шее. Некоторые держали во рту только что пойманную, еще трепетавшую рыбешку.
Ваня стал различать идущих бок о бок с массивными телами белух небольших яркосиних зверьков. Это были детеныши-сосунки длиною около пяти футов. В стаде Ваня заметил и серых, голубых белушат.
— Белуха, она с годами светлеет. Белым зверь только на четвертый год делается, — пояснял Ване Федор. — А родятся синие, ровно крашеные, сосунки-то.
Но вот над стадом появилась чайка, потом другая, третья. Надоедливо горланя, они сотнями закружились над морем.
— Теперь смотри, Ванюха, потеха будет: ограбят чайки зверя. Чисто морские разбойники!
Как бы в подтверждение этого, одна из птиц распласталась и стала спускаться к воде, зорко следя за белухой. Мгновение — и чайка, тяжело махая крыльями, летела с рыбой в клюве, отнятой у нерасторопного зверя.
Поморы с интересом наблюдали эти сцены, отпускали веселые шутки и смеялись каждому ловкому маневру птиц. Кто-то заметил:
— Шутка шуткой, а белуха-то не меньше двенадцати пудов сала дает. Да шкура… Вот и считай, сколько барыша хороший промысел принесет.
— Кожа-то на ней гладкая, без шерсти, а зверь-то, почитай, не менее восьми аршин длиной будет, да и более того нередко.
— Сказывают, еще в новгородские времена белуший промысел богатым был, — вступил в разговор Клим Зорькин. — Сетями наши поморяне зверя добывали.
Примолкли мореходы, провожая глазами удалявшееся стадо белух. Скоро только чайки, кружившиеся в небе, указывали его путь.
Вечерело. Покачиваясь, судно чертило на вздымавшейся чуть-чуть груди Студеного моря бесконечную нить, тянувшуюся далеко-далеко, куда только хватал глаз.
Огненный шар незаходящего солнца медленно клонился к западу. Бесчисленные искорки, вспыхивавшие на морской глади, слепили глаза. А вдали, у самого горизонта, кудрявились белоснежные облачка.
— Экая благодать! В такую-то пору сутки выстоишь у руля, с палубы уходить жаль, — говорил Степан, сменяясь с вахты.
Солнце опускалось все ниже и ниже. Вот уже пылающий край его коснулся легких облачков, и вдруг широкая искристая дорога легла через весь океан.
Лодья с оранжевыми в потоках вечерних лучей парусами, как волшебная птица, неслась по сверкающему пути навстречу огненному светилу.
Все оставались наверху в этот летний вечер на тихом, мирно дремавшем море.
Под нескончаемое журчание воды, пенящейся под форштевнем, снова начались песни и разговоры. Говорили о промысле, о погоде, о невестах, оставленных на родине, о детях, женах и о многом другом, что помнится мореходам в долгие дни плавания.
Глава вторая. «РОСТИСЛАВ» ОТКЛОНЯЕТСЯ ОТ КУРСА
Был август 1743 года. Уже несколько дней «Ростислав» под всеми парусами шел курсом на Грумант. Погода стояла хорошая, ясная, дул обедник — попутный ветер с юго-востока.
Благополучно миновав гребнистые валы Святоносских сувоев, вечно враждующих между собой, лодья направила свой бег к северо-западу.
Неприступный с виду Мурманский берег выходил к морю грядами гранитных утесов и отвесных, выступавших из воды крутобедрых скал. Местами скалы были покрыты серым лишайником и мхом. И только изредка по берегу попадались уродливые низкорослые березы с маленькими, словно нераспустившиеся почки, листьями, зеленые пятна трав.
«Ростислав» шел на Грумант проторенной морской дорогой, проложенной русскими в незапамятные времена. Глазам мореходов то и дело открывались плотно уставленные поморскими судами заливы и бухточки, в глубине которых виднелись древние церквушки, окруженные кучками изб. Множество высоких деревянных крестов и пирамид из дикого камня указывали судам вход в становища — поморские порты.
Что представлял собою «Ростислав»?
Это было судно длиной восемьдесят футов и шириной около трети своей длины — двадцать пять футов. Оно могло принять в трюм около двенадцати тысяч пудов груза.
Судно было обшито, как и все поморские лодьи, досками вгладь, то — есть ребром доска к доске, хорошо проконопачено мхом и осмолено. Сверху судно было покрыто палубным настилом и тоже проконопачено. Корпус окрашен в коричневый цвет.
Лодья делилась на три помещения с несколькими люками: носовое — поварня, где жили промышленники, с кирпичной печью для готовки пищи. Рядом был трюм с двумя своими люками — большим и кормовым. На самой корме в небольшой каюте помещался кормщик. Кормовая каюта освещалась тремя окнами: двумя на срезе кормы, сзади, и одним, верхним, на палубе.
Внизу, в трюме, чтоб не подмочить груза, были настланы доски — стлань. Глубина трюма «Ростислава» равнялась одиннадцати футам. Судно с полным грузом погружалось в воду на девять футов.
Оснастка лодьи была проста и легка в обслуживании. Три мачты — фок, грот и бизаньnote 11 — были сделаны каждая из одного целого дерева и имели по одному парусу. На фок и грот-мачтах стояли прямые паруса, а на бизани — между гиком и гафелемnote 12 — обыкновенный парус. К прямым парусам при слабых ветрах дополнительно крепились специальные полотнища — прищепы.
Для лучшей поворотливости парус передней мачты иногда вытягивался к бушпритуnote 13 или на наветренный конец блинда-реяnote 14 и служил лодье кливеромnote 15, риф-сезнейnote 16 на поморских судах не было — их заменяли прищепы. Спускались паруса прямо на палубу и подымались с палубы, что очень упрощало работу в условиях сурового климата Ледовитого океана.
Корпус был выпуклым по бортам, с широким днищем. Как и все суда этого типа, «Ростислав» плохо управлялся при встречных ветрах, что затрудняло лавировку. В то же время, благодаря особенностям корпуса, судну меньше грозила опасность быть раздавленным льдами. Это было особенно важно при плаваниях на севере.
На лодье было три якоря, по тридцати пудов каждый, с канатами, свитыми из смоленой пеньки, длиной по восемьдесят саженей. Для подъема якорей на носу судна был устроен ворот. На палубе размещались три карбаса и одна лодка — осиновка, необходимые на моржовом промысле.
Много верст оставил за кормой «Ростислав». Далеко сейчас родная Мезень… Мореходы, сбившись на носу лодьи, смотрели на каменистые берега и угрюмые скалы Мурмана. Сердца их тревожно сжимались. Путь на Грумант далек и опасен;
Студеное море крепко сторожит свои богатства…
— Тут, ребята, по берегу гагачьих гнезд тьма, — нарушил молчание старый Клим, — по расщелинам птенцов высиживают… Пришлось мне Мурман-то поглядеть, хлебнул горюшка вдосталь, — продолжал он, помолчав, — Да и везде нашему брату не сладко. Жизнь вот прошла, а кроме мозолей, ничего не нажил…
Никто не ответил Климу, мысли мореходов были далеко… Перед затуманенным взором промышленников проносились последние минуты, проведенные дома: голосистые причитания баб, плач детишек и заунывные псалмы дьячка… Молебен правил хозяин Еремей Панфилович Окладников, чтоб, значит, поветер на в„дро лодье в дороге было. Краснолицый, заплывший жиром купец, обрядивший моржовый промысел, гнусаво подпевал дьячку, вымаливая богатую добычу.
Только через год будут ждать домой грумаланов. Полный груз моржового сала, кож и ценных моржовых клыков должен привезти «Ростислав» купцу Окладникову. Тюлени, нерпы, белые медведи и другой зверь тоже не минуют большого трюма лодьи.
Много становищ пробежала лодья. Много поморских судов встретили на своем пути мореходы, пока на пятые сутки плавания открылись обрывистые скалы Мурманского Носа.
Благополучно миновав гребнистые валы Святоносских сувоев, вечно враждующих между собой, лодья направила свой бег к северо-западу.
Неприступный с виду Мурманский берег выходил к морю грядами гранитных утесов и отвесных, выступавших из воды крутобедрых скал. Местами скалы были покрыты серым лишайником и мхом. И только изредка по берегу попадались уродливые низкорослые березы с маленькими, словно нераспустившиеся почки, листьями, зеленые пятна трав.
«Ростислав» шел на Грумант проторенной морской дорогой, проложенной русскими в незапамятные времена. Глазам мореходов то и дело открывались плотно уставленные поморскими судами заливы и бухточки, в глубине которых виднелись древние церквушки, окруженные кучками изб. Множество высоких деревянных крестов и пирамид из дикого камня указывали судам вход в становища — поморские порты.
Что представлял собою «Ростислав»?
Это было судно длиной восемьдесят футов и шириной около трети своей длины — двадцать пять футов. Оно могло принять в трюм около двенадцати тысяч пудов груза.
Судно было обшито, как и все поморские лодьи, досками вгладь, то — есть ребром доска к доске, хорошо проконопачено мхом и осмолено. Сверху судно было покрыто палубным настилом и тоже проконопачено. Корпус окрашен в коричневый цвет.
Лодья делилась на три помещения с несколькими люками: носовое — поварня, где жили промышленники, с кирпичной печью для готовки пищи. Рядом был трюм с двумя своими люками — большим и кормовым. На самой корме в небольшой каюте помещался кормщик. Кормовая каюта освещалась тремя окнами: двумя на срезе кормы, сзади, и одним, верхним, на палубе.
Внизу, в трюме, чтоб не подмочить груза, были настланы доски — стлань. Глубина трюма «Ростислава» равнялась одиннадцати футам. Судно с полным грузом погружалось в воду на девять футов.
Оснастка лодьи была проста и легка в обслуживании. Три мачты — фок, грот и бизаньnote 11 — были сделаны каждая из одного целого дерева и имели по одному парусу. На фок и грот-мачтах стояли прямые паруса, а на бизани — между гиком и гафелемnote 12 — обыкновенный парус. К прямым парусам при слабых ветрах дополнительно крепились специальные полотнища — прищепы.
Для лучшей поворотливости парус передней мачты иногда вытягивался к бушпритуnote 13 или на наветренный конец блинда-реяnote 14 и служил лодье кливеромnote 15, риф-сезнейnote 16 на поморских судах не было — их заменяли прищепы. Спускались паруса прямо на палубу и подымались с палубы, что очень упрощало работу в условиях сурового климата Ледовитого океана.
Корпус был выпуклым по бортам, с широким днищем. Как и все суда этого типа, «Ростислав» плохо управлялся при встречных ветрах, что затрудняло лавировку. В то же время, благодаря особенностям корпуса, судну меньше грозила опасность быть раздавленным льдами. Это было особенно важно при плаваниях на севере.
На лодье было три якоря, по тридцати пудов каждый, с канатами, свитыми из смоленой пеньки, длиной по восемьдесят саженей. Для подъема якорей на носу судна был устроен ворот. На палубе размещались три карбаса и одна лодка — осиновка, необходимые на моржовом промысле.
Много верст оставил за кормой «Ростислав». Далеко сейчас родная Мезень… Мореходы, сбившись на носу лодьи, смотрели на каменистые берега и угрюмые скалы Мурмана. Сердца их тревожно сжимались. Путь на Грумант далек и опасен;
Студеное море крепко сторожит свои богатства…
— Тут, ребята, по берегу гагачьих гнезд тьма, — нарушил молчание старый Клим, — по расщелинам птенцов высиживают… Пришлось мне Мурман-то поглядеть, хлебнул горюшка вдосталь, — продолжал он, помолчав, — Да и везде нашему брату не сладко. Жизнь вот прошла, а кроме мозолей, ничего не нажил…
Никто не ответил Климу, мысли мореходов были далеко… Перед затуманенным взором промышленников проносились последние минуты, проведенные дома: голосистые причитания баб, плач детишек и заунывные псалмы дьячка… Молебен правил хозяин Еремей Панфилович Окладников, чтоб, значит, поветер на в„дро лодье в дороге было. Краснолицый, заплывший жиром купец, обрядивший моржовый промысел, гнусаво подпевал дьячку, вымаливая богатую добычу.
Только через год будут ждать домой грумаланов. Полный груз моржового сала, кож и ценных моржовых клыков должен привезти «Ростислав» купцу Окладникову. Тюлени, нерпы, белые медведи и другой зверь тоже не минуют большого трюма лодьи.
Много становищ пробежала лодья. Много поморских судов встретили на своем пути мореходы, пока на пятые сутки плавания открылись обрывистые скалы Мурманского Носа.