Страница:
— Не колются? — спросил он шепотом.
— Что? — не понял Двойник.
— Усы не колются? — Миллер захохотал. — Может быть, теперь вам купить билет в Аргентину?
— Чему вы, собственно, радуетесь? Разбили мою машину…
— Нашу машину, — поправил Миллер.
— … нашу машину, — продолжал Двойник, — и только ради того, чтобы заставить меня купить эти дурацкие усы? Это не смешно, это глупо. Неужели вы до сих пор не понимаете, что Дорону совершенно наплевать на то, кто из нас настоящий Миллер? Ну пусть вы. Пусть. А я пойду и предложу ему установку. Он что же, по-вашему, не возьмет ее только потому, что вы, так называемый «настоящий Миллер», лежите в госпитале? Чепуха!
— Правильно, — весело сказал Миллер. — Все правильно. Но вся штука в том, что теперь вам нечего предлагать Дорону.
Он ожидал увидеть на лице Двойника удивление или возмущение. И не увидел.
— Знаю, — Двойник устало махнул рукой, — все знаю. Я был на полигоне. Вы сняли блоки ориентации поля и выбросили в какую-нибудь помойку. Согласен с вашим выбором: это самая дорогая вещь, которая когда-либо лежала на помойке за всю историю человечества. Но я не буду их искать. Пусть ищет Дорон, если ему жалко двадцать миллионов кларков. А мне эти блоки не нужны. У меня они есть. Вот тут.
Он постучал себя пальцем по лбу.
— Что? — не понял Двойник.
— Усы не колются? — Миллер захохотал. — Может быть, теперь вам купить билет в Аргентину?
— Чему вы, собственно, радуетесь? Разбили мою машину…
— Нашу машину, — поправил Миллер.
— … нашу машину, — продолжал Двойник, — и только ради того, чтобы заставить меня купить эти дурацкие усы? Это не смешно, это глупо. Неужели вы до сих пор не понимаете, что Дорону совершенно наплевать на то, кто из нас настоящий Миллер? Ну пусть вы. Пусть. А я пойду и предложу ему установку. Он что же, по-вашему, не возьмет ее только потому, что вы, так называемый «настоящий Миллер», лежите в госпитале? Чепуха!
— Правильно, — весело сказал Миллер. — Все правильно. Но вся штука в том, что теперь вам нечего предлагать Дорону.
Он ожидал увидеть на лице Двойника удивление или возмущение. И не увидел.
— Знаю, — Двойник устало махнул рукой, — все знаю. Я был на полигоне. Вы сняли блоки ориентации поля и выбросили в какую-нибудь помойку. Согласен с вашим выбором: это самая дорогая вещь, которая когда-либо лежала на помойке за всю историю человечества. Но я не буду их искать. Пусть ищет Дорон, если ему жалко двадцать миллионов кларков. А мне эти блоки не нужны. У меня они есть. Вот тут.
Он постучал себя пальцем по лбу.
9. Ключевое уравнение
Миллер молчал, а Двойник со вкусом описывал детали открытия. Он так увлекся, что вынул карандаш и потянул к себе листок с температурной кривой, чтобы изобразить ключевое уравнение.
Это было уже слишком. Перед Миллером сидело его "я", на этот раз не только физическое, но и интеллектуальное. Сидел ученый, которому формулы доставляли чисто эстетическое наслаждение.
— Хватит, — сказал Миллер.
Карандаш Двойника замер.
— Хорошо, коллега, хватит. Но согласитесь, что у нас с вами великолепная профессия. Право, мне жалко лишать вас удовольствия быть ученым.
— То есть как лишать? Почему меня, а не себя?
Это был глупый и ненужный вопрос, но Миллер нарочно задал его, чтобы выиграть время.
— По-моему, это ясно. — Двойник улыбнулся. — В наши дни всесилия доронов жизнь ученого трудна. Я к ней более приспособлен, потому что во мне, к счастью, нет вашего комплекса неполноценности.
— Совести, — поправил Миллер.
— А! — Двойник улыбнулся. — Для нас, ученых, объективная реальность превыше всего. Что такое совесть? В каких координатах прикажете ее измерять? Вот так-то.
— Пожалуй, вы правы, — заметил Миллер, — вам легче жить.
— Ну, не сказал бы. Черт возьми, кому из нас приходится больше заботиться друг о друге: вам или мне?
— Если вы имеете в виду вариант с Аргентиной…
— Почему? Мы можем рассмотреть и другие варианты. Помнится, в детстве я — значит, и вы, — мы оба мечтали быть художниками. Почему бы вам не вернуться к живописи? Тоже творчество.
— Действительно, почему бы?
— Да и вообще Аргентина не обязательна. Вы можете остаться здесь, вы станете моим братом, документы мы купим. Затем вилла на Коралловых островах, а? Плохо разве?
— Неплохо, — согласился Миллер.
— Но без Ирен, профессор, — сказал Двойник. — Ирен — моя.
Миллер не умел притворяться. Он знал за собой эту слабость. К тому же у него по-настоящему заболела голова.
— Так что же, — сказал Двойник, — обсудим этот вариант?
— Не сейчас. — Миллер закрыл глаза. — Завтра… У меня голова идет кругом.
— Вижу, вижу, вы побледнели. У вас действительно сотрясение мозга? Бедный мой братик… — Двойник нежно погладил Миллера по плечу.
«А ведь он, пожалуй, не врет, — подумал Миллер. — Он действительно жалеет меня, ибо считает поверженным. Он просто опьянен сознанием своего превосходства! Это хорошо».
И вдруг Миллера как острым ножом резанула мысль: «Двойника не было раньше, и его не должно быть в будущем! Боже, как это просто! Как это бесчеловечно просто!»
— Завтра, — сказал Миллер, не открывая глаз. — Решим все завтра. Вы подумайте… о вариантах. Я тоже подумаю… братик.
Последнее слово далось ему с трудом, но почему-то очень захотелось его произнести.
— Что ж, неплохо! Дела наши, кажется, идут на лад. А говорят, что от автомобильных катастроф один только вред. — Двойник подмигнул Миллеру. — Итак, завтра. Вы больной, а потому выбирайте время.
— Я выйду отсюда в девять вечера. Заеду домой переодеться — у меня порван пиджак. Встретимся в одиннадцать… На углу Кригс-стрит и Лобн-авеню.
— Почему на улице? Уж лучше в кафе…
— Хорошо, давайте тогда в институте. Там никого уже не будет, и нам не помешают.
— Дома еще спокойней.
— Нет, нет, только не дома!
— Понимаю. Может прийти Ирен? Пожалуй, вы правы, профессор…
Двойник поправил шеей воротник рубашки и вышел.
Когда за ним закрылась дверь, Миллер понял, что еще минута-другая — и он сорвался бы. Накричал бы, нагрубил и все испортил… Итак, Миллер против Миллера. Как странно. Впрочем, странно ли? Разве все эти последние месяцы он не был занят борьбой с самим собой? Здесь ничего не изменилось, если не считать того, что его второе, темное "я" отделилось и зажило самостоятельной жизнью. Завтра этой борьбе придет конец, только и всего. Но хватит ли у него сил сломать это "я" в другом человеке?
… Утром Миллер проснулся бодрым, решительным, каким давно уже не был. Уговорить врачей выписать его из госпиталя не составило особого труда. Куда труднее было дождаться вечера.
План был четок и ясен. В 9:15 Миллер заехал к себе домой, торопливо переоделся, открыл ящик стола и, ни секунды не колеблясь, сунул в карман пистолет. Потом вышел на улицу, остановил такси. «Уэлком-сквер, 18!» — крикнул шоферу.
Ирен, как он и ожидал, была дома. С того времени, как Миллер оказался в больнице, она не находила себе места, но из квартиры не вышла ни на секунду. В любой момент Миллер мог позвать ее — так думала Ирен, страдая от случившегося.
Когда Миллер вошел, она молча поднялась к нему навстречу, и глаза ее говорили больше, чем любое слово, которое могли бы произнести губы.
— Ирен, — сказал он. — Помоги мне быть сильным…
Она на шаг отступила — маленькая серьезная девочка с внезапно осунувшимся лицом — и тихо спросила:
— Дюк, нам будет… очень плохо?
— Да, Ирен, скорей всего. Я принял решение, и через два часа…
— Но уже ночь, — сказала она.
— Через два часа я сделаю самый важный и самый трудный шаг к его осуществлению. Я пойду сейчас…
— Не надо, — прервала Ирен. — Что бы ты ни сделал, я одобряю. Однажды я уже сказала тебе об этом. Лишь бы ты не был таким…
— Каким?..
— Таким… разным. Издерганным. Я устала мучиться твоими мучениями.
— Ирен, я должен сейчас уйти.
— Хорошо. — Она подняла голову. В ее глазах блестели слезы. — Потом ты мне все объяснишь. Когда у тебя будет время. Я жду, Дюк.
Говорить Миллер больше не мог. Он благодарно посмотрел на Ирен и вышел из комнаты.
Ирен с минуту еще стояла у двери, опустив руки. Медленным взглядом обвела комнату, в которой сгущались сумерки. Потом вытерла слезы, посмотрела на часы — было десять вечера — и пошла в спальню. Когда раздался стук в дверь, она была уже в халате.
— Лили, это ты? — спросила она, решив, что это маленькая Лили, живущая на первом этаже.
Дверь открылась.
— Дюк?! — воскликнула Ирен, удивленная столь внезапным возвращением Миллера.
— Да, я. Ты расстроена? А у меня хорошие новости. Все складывается так удачно, что не сегодня-завтра ты станешь женой богатого и знаменитого мужа. Через неделю, Ирен, мы отправимся на Коралловые острова. Ты так давно мечтала о поездке… Что с тобой, дорогая?
Ирен зажала рот, чтобы не закричать.
— Ирен! — Он шагнул с ней, но она отпрянула в угол.
— Не подходи… — прошептала она. — Это не ты!
Страшным усилием воли Двойник удержал проклятия.
— Ирен, послушай… Я не думал…
Но Ирен не слушала его. Она вжалась в стену и медленно покачивала головой. Потом словно обмякла, взгляд ее потух.
— Уходи, — глухо сказала она. — И не появляйся, пока я не позову тебя. Мне надо подумать.
— Но я тебе все объясню!
— Десять минут назад я не просила у тебя объяснений. — Она засмеялась. — Ты хамелеон. Ты не способен решать раз и навсегда. Теперь решу я сама. Уходи.
… Двойник быстро шел по темному коридору института, не глядя по сторонам. Если бы перед ним сейчас вдруг возникла стена, он не стал бы ее обходить, он прошиб бы стену — так переполняла его ярость. Но у двери в кабинет он замедлил шаг, вынул из кармана пистолет и, поколебавшись секунду, поставил спуск на предохранитель…
Это было уже слишком. Перед Миллером сидело его "я", на этот раз не только физическое, но и интеллектуальное. Сидел ученый, которому формулы доставляли чисто эстетическое наслаждение.
— Хватит, — сказал Миллер.
Карандаш Двойника замер.
— Хорошо, коллега, хватит. Но согласитесь, что у нас с вами великолепная профессия. Право, мне жалко лишать вас удовольствия быть ученым.
— То есть как лишать? Почему меня, а не себя?
Это был глупый и ненужный вопрос, но Миллер нарочно задал его, чтобы выиграть время.
— По-моему, это ясно. — Двойник улыбнулся. — В наши дни всесилия доронов жизнь ученого трудна. Я к ней более приспособлен, потому что во мне, к счастью, нет вашего комплекса неполноценности.
— Совести, — поправил Миллер.
— А! — Двойник улыбнулся. — Для нас, ученых, объективная реальность превыше всего. Что такое совесть? В каких координатах прикажете ее измерять? Вот так-то.
— Пожалуй, вы правы, — заметил Миллер, — вам легче жить.
— Ну, не сказал бы. Черт возьми, кому из нас приходится больше заботиться друг о друге: вам или мне?
— Если вы имеете в виду вариант с Аргентиной…
— Почему? Мы можем рассмотреть и другие варианты. Помнится, в детстве я — значит, и вы, — мы оба мечтали быть художниками. Почему бы вам не вернуться к живописи? Тоже творчество.
— Действительно, почему бы?
— Да и вообще Аргентина не обязательна. Вы можете остаться здесь, вы станете моим братом, документы мы купим. Затем вилла на Коралловых островах, а? Плохо разве?
— Неплохо, — согласился Миллер.
— Но без Ирен, профессор, — сказал Двойник. — Ирен — моя.
Миллер не умел притворяться. Он знал за собой эту слабость. К тому же у него по-настоящему заболела голова.
— Так что же, — сказал Двойник, — обсудим этот вариант?
— Не сейчас. — Миллер закрыл глаза. — Завтра… У меня голова идет кругом.
— Вижу, вижу, вы побледнели. У вас действительно сотрясение мозга? Бедный мой братик… — Двойник нежно погладил Миллера по плечу.
«А ведь он, пожалуй, не врет, — подумал Миллер. — Он действительно жалеет меня, ибо считает поверженным. Он просто опьянен сознанием своего превосходства! Это хорошо».
И вдруг Миллера как острым ножом резанула мысль: «Двойника не было раньше, и его не должно быть в будущем! Боже, как это просто! Как это бесчеловечно просто!»
— Завтра, — сказал Миллер, не открывая глаз. — Решим все завтра. Вы подумайте… о вариантах. Я тоже подумаю… братик.
Последнее слово далось ему с трудом, но почему-то очень захотелось его произнести.
— Что ж, неплохо! Дела наши, кажется, идут на лад. А говорят, что от автомобильных катастроф один только вред. — Двойник подмигнул Миллеру. — Итак, завтра. Вы больной, а потому выбирайте время.
— Я выйду отсюда в девять вечера. Заеду домой переодеться — у меня порван пиджак. Встретимся в одиннадцать… На углу Кригс-стрит и Лобн-авеню.
— Почему на улице? Уж лучше в кафе…
— Хорошо, давайте тогда в институте. Там никого уже не будет, и нам не помешают.
— Дома еще спокойней.
— Нет, нет, только не дома!
— Понимаю. Может прийти Ирен? Пожалуй, вы правы, профессор…
Двойник поправил шеей воротник рубашки и вышел.
Когда за ним закрылась дверь, Миллер понял, что еще минута-другая — и он сорвался бы. Накричал бы, нагрубил и все испортил… Итак, Миллер против Миллера. Как странно. Впрочем, странно ли? Разве все эти последние месяцы он не был занят борьбой с самим собой? Здесь ничего не изменилось, если не считать того, что его второе, темное "я" отделилось и зажило самостоятельной жизнью. Завтра этой борьбе придет конец, только и всего. Но хватит ли у него сил сломать это "я" в другом человеке?
… Утром Миллер проснулся бодрым, решительным, каким давно уже не был. Уговорить врачей выписать его из госпиталя не составило особого труда. Куда труднее было дождаться вечера.
План был четок и ясен. В 9:15 Миллер заехал к себе домой, торопливо переоделся, открыл ящик стола и, ни секунды не колеблясь, сунул в карман пистолет. Потом вышел на улицу, остановил такси. «Уэлком-сквер, 18!» — крикнул шоферу.
Ирен, как он и ожидал, была дома. С того времени, как Миллер оказался в больнице, она не находила себе места, но из квартиры не вышла ни на секунду. В любой момент Миллер мог позвать ее — так думала Ирен, страдая от случившегося.
Когда Миллер вошел, она молча поднялась к нему навстречу, и глаза ее говорили больше, чем любое слово, которое могли бы произнести губы.
— Ирен, — сказал он. — Помоги мне быть сильным…
Она на шаг отступила — маленькая серьезная девочка с внезапно осунувшимся лицом — и тихо спросила:
— Дюк, нам будет… очень плохо?
— Да, Ирен, скорей всего. Я принял решение, и через два часа…
— Но уже ночь, — сказала она.
— Через два часа я сделаю самый важный и самый трудный шаг к его осуществлению. Я пойду сейчас…
— Не надо, — прервала Ирен. — Что бы ты ни сделал, я одобряю. Однажды я уже сказала тебе об этом. Лишь бы ты не был таким…
— Каким?..
— Таким… разным. Издерганным. Я устала мучиться твоими мучениями.
— Ирен, я должен сейчас уйти.
— Хорошо. — Она подняла голову. В ее глазах блестели слезы. — Потом ты мне все объяснишь. Когда у тебя будет время. Я жду, Дюк.
Говорить Миллер больше не мог. Он благодарно посмотрел на Ирен и вышел из комнаты.
Ирен с минуту еще стояла у двери, опустив руки. Медленным взглядом обвела комнату, в которой сгущались сумерки. Потом вытерла слезы, посмотрела на часы — было десять вечера — и пошла в спальню. Когда раздался стук в дверь, она была уже в халате.
— Лили, это ты? — спросила она, решив, что это маленькая Лили, живущая на первом этаже.
Дверь открылась.
— Дюк?! — воскликнула Ирен, удивленная столь внезапным возвращением Миллера.
— Да, я. Ты расстроена? А у меня хорошие новости. Все складывается так удачно, что не сегодня-завтра ты станешь женой богатого и знаменитого мужа. Через неделю, Ирен, мы отправимся на Коралловые острова. Ты так давно мечтала о поездке… Что с тобой, дорогая?
Ирен зажала рот, чтобы не закричать.
— Ирен! — Он шагнул с ней, но она отпрянула в угол.
— Не подходи… — прошептала она. — Это не ты!
Страшным усилием воли Двойник удержал проклятия.
— Ирен, послушай… Я не думал…
Но Ирен не слушала его. Она вжалась в стену и медленно покачивала головой. Потом словно обмякла, взгляд ее потух.
— Уходи, — глухо сказала она. — И не появляйся, пока я не позову тебя. Мне надо подумать.
— Но я тебе все объясню!
— Десять минут назад я не просила у тебя объяснений. — Она засмеялась. — Ты хамелеон. Ты не способен решать раз и навсегда. Теперь решу я сама. Уходи.
… Двойник быстро шел по темному коридору института, не глядя по сторонам. Если бы перед ним сейчас вдруг возникла стена, он не стал бы ее обходить, он прошиб бы стену — так переполняла его ярость. Но у двери в кабинет он замедлил шаг, вынул из кармана пистолет и, поколебавшись секунду, поставил спуск на предохранитель…
10. Развязка без конца
— Что было дальше? — быстро спросил Гард.
Некоторое время Фред не отвечал. Он закрыл блокнот, отвернулся к окну и с тоской смотрел на улицу. У Гарда возникло ощущение, что, не будь его в кабинете, Фред распахнул бы сейчас окно и измерил остаток своей жизни двадцатью метрами до мостовой.
— Ты слишком близко принимаешь все к сердцу, — сказал Гард. — Тебя так надолго не хватит.
— Что было дальше? — медленно спросил репортер, словно не слыша последних слов Гарда. — Они вполне созрели для решительных действий. Понимаешь, Дэвид, — он повернулся к инспектору, — это почти то же самое, как в одном человеке идет борьба с самим собой и вот он однажды решает, что пора подвести черту. Быть или не быть — в конце концов, это каждому рано или поздно приходится решать. Но когда мы подводим черту для себя, мы можем убить мысль, оставив плоть живой. У них же плоть оказалась неотъемлемой от мысли… Убийство было. Гард, и ты это прекрасно знаешь!
— Но юридически…
— Но юридически его не было, если Миллер жив, а наличие двойников нигде не зафиксировано.
— Однажды я уже слышал это, — сказал Гард.
— От Дорона, — спокойно добавил Честер.
— Откуда ты знаешь?
— Я знаю все. С того момента, как появился Двойник, и до того момента, как тебя вызвал Дорон. Он тебя вызывал?
— Но при этом никто не присутствовал.
— И он говорил с тобой?
— За последние три года я впервые позволяю себя допрашивать. Да, говорил, две минуты.
— Вполне достаточно, чтобы сказать: «Инспектор Гард, зарубите себе на носу…»
— Но про Двойника он мне ничего не говорил.
— А ты у него спрашивал? Дорон привык иметь дело с теми, кого уже трудно превратить в людей, потому что Святой Франциск давно обратил их в бессловесных скотов…
— Фредерик!
— Что было дальше, Дэвид? Была ночь. Дежурный сказал, что это случилось где-то в районе двенадцати. Но их последняя встреча началась часом раньше. Целый час они сидели в креслах друг перед другом, пили вино и сжимали в карманах пистолеты. В сущности. Гард, они не были врагами, потому что человек не умеет быть врагом самому себе. Непримиримы были их планы! Одинаковое прошлое — и взаимоисключающее будущее! Это трагедия. Гард, трагедия нашего века, — я не взял бы на себя обязанность адвоката, если нужно было бы защищать оставшегося в живых… Дурацкая жизнь, если она может до такой степени искалечить психологию человека, что нередко и сами себя не узнаем!
Да, Гард, они были умными людьми и наверняка думали обо всем этом в тот последний час. Впрочем, тогда уже ничто не имело для них значения — ни открытие, ни установка, ни Аргентина, ни даже Ирен. Они еще произносили какие-то слова, но только для формы, боясь спугнуть жертву, ведя тонкую игру. Здесь каждый из них думал, что лишь он замыслил убийство, меж тем жертва об этом даже не подозревает!
Вот почему, Гард, они, не сговариваясь, выстрелили одновременно и даже несколько неожиданно для себя, хотя оба стремились к такому финалу, — они выстрелили вскоре после того, как одновременно поняли, что оба пришли убивать. А сначала… Сначала они наивно искали повода вытащить друг друга из кабинета, из этого института куда-нибудь на улицу, в темноту, чтобы можно было сбросить труп в канаву, обезобразив предварительно лицо, или в реку… Это страшно. Гард, это чудовищно, но представь себе:
«Ах, как хорошо сейчас на свежем воздухе, профессор!»
«Где-нибудь у реки…»
«Цивилизация скоро задушит природу».
«А помните, как мы в детстве мечтали попасть на необитаемый остров?»
«Вместе с рыжей химичкой Лерой Вудворд?»
«Нет, еще раньше. Правда, тогда у нас была… Роза Мэрфи. Она жила в соседнем доме…»
«И тоже рыжая! Нам с вами везло на рыжих, коллега».
«Какая славная пора! Так выйдем на воздух?»
«Пожалуй…»
Разговор современных убийц… В недалеком будущем, Гард, прежде чем покончить со своими жертвами, убийцы будут, как фотографы, говорить: «Простите, можно попросить вас чуть-чуть повернуть голову — вот так? Смотрите в эту точку. Подбородочек повыше, это выглядит эстетичней. И, пожалуйста, повеселее взгляд. Отлично!» А затем: «Спокойно, стреляю!»
— Знаешь, что испортило им все дело? Вызов дежурного. Не нажми Миллер кнопку, мы ничего не знали бы о происшедшем… Ни мы, ни весь мир…
— Ты думаешь, — сказал Гард, — что мир об этом узнает?
— Иначе какой смысл в том, что это случилось?
— От тебя?
— Да, от меня. Чего бы это ни стоило. И очень скоро!
— А почему ты считаешь, что именно Миллер вызвал дежурного? И зачем?
— Потому что Миллер… Видишь ли, он позволил себе поиграть с Двойником в кошки-мышки. Ты обратил внимание, Гард, на то, что Миллер почти во всем был нерешительнее Двойника? Он, а не Двойник сидел в шкафу, он прятался на полигоне, он жалко выглядел перед Ирен, он метался из крайности в крайность… Я не знаю, почему так происходило. Возможно, потому, что человек, творящий зло, всегда решительней человека, творящего добро. Зло более прямолинейно, оно грубее, целеустремленней…
— Но добро все же сильнее, Фред.
— Только в итоге. И не всегда. Так вот, Дэвид, дежурного вызвал тот из них, у кого прежде сдали нервы. Миллер незаметным движением — спинкой кресла, чуть откинувшись назад — нажал кнопку вызова дежурного. Когда раздались бы шаги по коридору, он сказал бы Двойнику: «Сюда кто-то идет. Прячьтесь в шкаф!» — и настоял бы на этом со всей решительностью, которой ему прежде так не хватало. Он еще не знал в тот момент, что Двойник тоже пришел убивать. И он рассчитывал не просто подшутить над Двойником, а получить при этом хоть крохотное подтверждение собственной решимости и воли, без которых его палец не смог бы нажать на спусковой крючок пистолета.
Но дежурный не появлялся! А повторный вызов уже не прошел незамеченным. И вот тут-то, в течение каких-то секунд, словно спрессованные обстоятельствами, разыгрались трагические события.
«Зачем вам дежурный, Миллер?» — спросил Двойник.
«Чтобы загнать вас в шкаф!» — так же прямо ответил Миллер.
«В шкафу проще убивать?»
«Проще на улице».
Вызов был принят. Они все поняли. Они уже не сидели. Они стояли посередине комнаты. Они смотрели друг другу в глаза, но видели все, что делают их руки.
Два выстрела слились в один.
Остальное ты знаешь, за исключением некоторых подробностей.
Убийца, перешагнув через труп, вышел из кабинета. В любую секунду могла открыться дверь. Правда, у него оставалась возможность убрать дежурного, но это было уже слишком, и он понимал, что убийство дежурного юридически не оправдаешь.
И действительно, они столкнулись почти у самых дверей кабинета.
«Вы давали сигнал?» — спросил дежурный.
Он ничего не ответил: он был взволнован и, кроме того, ему было некогда.
Через семь минут его машина остановилась у дома, где живет Дорон. От института до этого дома ровно семь минут езды по ночной улице. Это был тот случай, когда разговор с Дороном должен был состояться не по телефону и немедленно, поэтому он рискнул прийти к нему прямо в дом и поднять с постели. А не прийти не мог: в кабинете лежал труп, надо было предупредить события. Еще через десять минут Дорон выехал в институт. Ты помнишь машину, которая, сверкнув фарами, въехала во двор института, когда мы, допросив дежурного, выходили из здания? Это был Дорон.
— Так что же, Гард, он сказал Дорону?
— Он напомнил ему о направлении поисков Чвиза, сказал о появлении Двойника и об Ирен. И больше ничего. Об открытии и установке не было сказано ни слова! Пока не было сказано ни слова… И у него были для этого существенные причины. Я не знаю точно, какие именно, но полагаю, что самой главной была та, что он боялся стать таким же трупом, как тот, что остался лежать в кабинете… Ведь Дорон мог легко освободиться от автора открытия, считая, что в его руках установка, тем более что повод для этого был самый подходящий…
Затем последовали два вызова: тебя и Чвиза. Старика подняли с постели, и Дорон принял его у себя в кабинете. Понимаешь, если бы можно было повторить все условия, при которых получился Двойник, это стало бы открытием всех открытий! Дорон отлично это понимал. Вероятно, он уже рисовал в своем воображении какого-нибудь кретина, физическая сила которого вполне компенсировала бы отсутствие мозга. Таких кретинов можно было бы делать тысячами и миллионами, это были бы замечательные солдаты, полицейские, дешевая рабочая сила, — черт знает какие перспективы открывала такая возможность! Бедный Чвиз! Теперь он испытывает на себе такое давление Дорона, какого не испытывал даже Миллер. Я не знаю, сумеет ли он воспроизвести эксперимент, который привел к появлению Двойника, но то, что он сам теперь раздвоится, не сомневаюсь. Это будет битва не менее трагическая и не менее кровавая, чем битва двух Миллеров! То, что сказал тебе Дорон, ты помнишь, я повторять не буду. Конечно, он немедленно позвонил Хейссу, и газета на следующий день вышла без моего репортажа. Труп, завернутый в какие-то тряпки, убрали сначала в морг, выдав за нищего. А затем убитого похоронили на кладбище Бирка. Похоронили рано утром, хотя Бирк вот уже шесть лет хоронит только вечером, при свете факелов. Но чего не в силах сделать Дорон!
Утром профессор сидел в своем кабинете, как будто бы ничего и не случилось…
— А что с Ирен? — спросил Гард.
— Сейчас, наверное, уже все в порядке. Она ведь ничего не знает об убийстве, а все ее подозрения и тревоги должно развеять время.
— Фред, ты гениальный сыщик! — сказал Гард. — Как ты все узнал? Ты нашел очевидцев? Видел…
— Дело сейчас не во мне. Это в другой раз. А сейчас… Ты должен помочь! Дай хотя бы совет. Я не знаю, Дэвид, что делать… Или немедленно предупредить мир о случившемся, или… Что мне делать, Гард? Я должен торопиться с решением — пока не поздно, пока еще можно предотвратить катастрофу!
— О чем ты говоришь, Фред?
— Мир должен быть сейчас предельно бдительным, Дэвид. Нам нельзя спать спокойно, мы должны…
— О чем ты говоришь? — повторил Гард.
— Ах, Дэвид, ты никак не хочешь понять, в чем ужас положения! Да, я знаю все, я знаю все про двух Миллеров. Но я не знаю главного: кто из них остался в живых!..
Некоторое время Фред не отвечал. Он закрыл блокнот, отвернулся к окну и с тоской смотрел на улицу. У Гарда возникло ощущение, что, не будь его в кабинете, Фред распахнул бы сейчас окно и измерил остаток своей жизни двадцатью метрами до мостовой.
— Ты слишком близко принимаешь все к сердцу, — сказал Гард. — Тебя так надолго не хватит.
— Что было дальше? — медленно спросил репортер, словно не слыша последних слов Гарда. — Они вполне созрели для решительных действий. Понимаешь, Дэвид, — он повернулся к инспектору, — это почти то же самое, как в одном человеке идет борьба с самим собой и вот он однажды решает, что пора подвести черту. Быть или не быть — в конце концов, это каждому рано или поздно приходится решать. Но когда мы подводим черту для себя, мы можем убить мысль, оставив плоть живой. У них же плоть оказалась неотъемлемой от мысли… Убийство было. Гард, и ты это прекрасно знаешь!
— Но юридически…
— Но юридически его не было, если Миллер жив, а наличие двойников нигде не зафиксировано.
— Однажды я уже слышал это, — сказал Гард.
— От Дорона, — спокойно добавил Честер.
— Откуда ты знаешь?
— Я знаю все. С того момента, как появился Двойник, и до того момента, как тебя вызвал Дорон. Он тебя вызывал?
— Но при этом никто не присутствовал.
— И он говорил с тобой?
— За последние три года я впервые позволяю себя допрашивать. Да, говорил, две минуты.
— Вполне достаточно, чтобы сказать: «Инспектор Гард, зарубите себе на носу…»
— Но про Двойника он мне ничего не говорил.
— А ты у него спрашивал? Дорон привык иметь дело с теми, кого уже трудно превратить в людей, потому что Святой Франциск давно обратил их в бессловесных скотов…
— Фредерик!
— Что было дальше, Дэвид? Была ночь. Дежурный сказал, что это случилось где-то в районе двенадцати. Но их последняя встреча началась часом раньше. Целый час они сидели в креслах друг перед другом, пили вино и сжимали в карманах пистолеты. В сущности. Гард, они не были врагами, потому что человек не умеет быть врагом самому себе. Непримиримы были их планы! Одинаковое прошлое — и взаимоисключающее будущее! Это трагедия. Гард, трагедия нашего века, — я не взял бы на себя обязанность адвоката, если нужно было бы защищать оставшегося в живых… Дурацкая жизнь, если она может до такой степени искалечить психологию человека, что нередко и сами себя не узнаем!
Да, Гард, они были умными людьми и наверняка думали обо всем этом в тот последний час. Впрочем, тогда уже ничто не имело для них значения — ни открытие, ни установка, ни Аргентина, ни даже Ирен. Они еще произносили какие-то слова, но только для формы, боясь спугнуть жертву, ведя тонкую игру. Здесь каждый из них думал, что лишь он замыслил убийство, меж тем жертва об этом даже не подозревает!
Вот почему, Гард, они, не сговариваясь, выстрелили одновременно и даже несколько неожиданно для себя, хотя оба стремились к такому финалу, — они выстрелили вскоре после того, как одновременно поняли, что оба пришли убивать. А сначала… Сначала они наивно искали повода вытащить друг друга из кабинета, из этого института куда-нибудь на улицу, в темноту, чтобы можно было сбросить труп в канаву, обезобразив предварительно лицо, или в реку… Это страшно. Гард, это чудовищно, но представь себе:
«Ах, как хорошо сейчас на свежем воздухе, профессор!»
«Где-нибудь у реки…»
«Цивилизация скоро задушит природу».
«А помните, как мы в детстве мечтали попасть на необитаемый остров?»
«Вместе с рыжей химичкой Лерой Вудворд?»
«Нет, еще раньше. Правда, тогда у нас была… Роза Мэрфи. Она жила в соседнем доме…»
«И тоже рыжая! Нам с вами везло на рыжих, коллега».
«Какая славная пора! Так выйдем на воздух?»
«Пожалуй…»
Разговор современных убийц… В недалеком будущем, Гард, прежде чем покончить со своими жертвами, убийцы будут, как фотографы, говорить: «Простите, можно попросить вас чуть-чуть повернуть голову — вот так? Смотрите в эту точку. Подбородочек повыше, это выглядит эстетичней. И, пожалуйста, повеселее взгляд. Отлично!» А затем: «Спокойно, стреляю!»
— Знаешь, что испортило им все дело? Вызов дежурного. Не нажми Миллер кнопку, мы ничего не знали бы о происшедшем… Ни мы, ни весь мир…
— Ты думаешь, — сказал Гард, — что мир об этом узнает?
— Иначе какой смысл в том, что это случилось?
— От тебя?
— Да, от меня. Чего бы это ни стоило. И очень скоро!
— А почему ты считаешь, что именно Миллер вызвал дежурного? И зачем?
— Потому что Миллер… Видишь ли, он позволил себе поиграть с Двойником в кошки-мышки. Ты обратил внимание, Гард, на то, что Миллер почти во всем был нерешительнее Двойника? Он, а не Двойник сидел в шкафу, он прятался на полигоне, он жалко выглядел перед Ирен, он метался из крайности в крайность… Я не знаю, почему так происходило. Возможно, потому, что человек, творящий зло, всегда решительней человека, творящего добро. Зло более прямолинейно, оно грубее, целеустремленней…
— Но добро все же сильнее, Фред.
— Только в итоге. И не всегда. Так вот, Дэвид, дежурного вызвал тот из них, у кого прежде сдали нервы. Миллер незаметным движением — спинкой кресла, чуть откинувшись назад — нажал кнопку вызова дежурного. Когда раздались бы шаги по коридору, он сказал бы Двойнику: «Сюда кто-то идет. Прячьтесь в шкаф!» — и настоял бы на этом со всей решительностью, которой ему прежде так не хватало. Он еще не знал в тот момент, что Двойник тоже пришел убивать. И он рассчитывал не просто подшутить над Двойником, а получить при этом хоть крохотное подтверждение собственной решимости и воли, без которых его палец не смог бы нажать на спусковой крючок пистолета.
Но дежурный не появлялся! А повторный вызов уже не прошел незамеченным. И вот тут-то, в течение каких-то секунд, словно спрессованные обстоятельствами, разыгрались трагические события.
«Зачем вам дежурный, Миллер?» — спросил Двойник.
«Чтобы загнать вас в шкаф!» — так же прямо ответил Миллер.
«В шкафу проще убивать?»
«Проще на улице».
Вызов был принят. Они все поняли. Они уже не сидели. Они стояли посередине комнаты. Они смотрели друг другу в глаза, но видели все, что делают их руки.
Два выстрела слились в один.
Остальное ты знаешь, за исключением некоторых подробностей.
Убийца, перешагнув через труп, вышел из кабинета. В любую секунду могла открыться дверь. Правда, у него оставалась возможность убрать дежурного, но это было уже слишком, и он понимал, что убийство дежурного юридически не оправдаешь.
И действительно, они столкнулись почти у самых дверей кабинета.
«Вы давали сигнал?» — спросил дежурный.
Он ничего не ответил: он был взволнован и, кроме того, ему было некогда.
Через семь минут его машина остановилась у дома, где живет Дорон. От института до этого дома ровно семь минут езды по ночной улице. Это был тот случай, когда разговор с Дороном должен был состояться не по телефону и немедленно, поэтому он рискнул прийти к нему прямо в дом и поднять с постели. А не прийти не мог: в кабинете лежал труп, надо было предупредить события. Еще через десять минут Дорон выехал в институт. Ты помнишь машину, которая, сверкнув фарами, въехала во двор института, когда мы, допросив дежурного, выходили из здания? Это был Дорон.
— Так что же, Гард, он сказал Дорону?
— Он напомнил ему о направлении поисков Чвиза, сказал о появлении Двойника и об Ирен. И больше ничего. Об открытии и установке не было сказано ни слова! Пока не было сказано ни слова… И у него были для этого существенные причины. Я не знаю точно, какие именно, но полагаю, что самой главной была та, что он боялся стать таким же трупом, как тот, что остался лежать в кабинете… Ведь Дорон мог легко освободиться от автора открытия, считая, что в его руках установка, тем более что повод для этого был самый подходящий…
Затем последовали два вызова: тебя и Чвиза. Старика подняли с постели, и Дорон принял его у себя в кабинете. Понимаешь, если бы можно было повторить все условия, при которых получился Двойник, это стало бы открытием всех открытий! Дорон отлично это понимал. Вероятно, он уже рисовал в своем воображении какого-нибудь кретина, физическая сила которого вполне компенсировала бы отсутствие мозга. Таких кретинов можно было бы делать тысячами и миллионами, это были бы замечательные солдаты, полицейские, дешевая рабочая сила, — черт знает какие перспективы открывала такая возможность! Бедный Чвиз! Теперь он испытывает на себе такое давление Дорона, какого не испытывал даже Миллер. Я не знаю, сумеет ли он воспроизвести эксперимент, который привел к появлению Двойника, но то, что он сам теперь раздвоится, не сомневаюсь. Это будет битва не менее трагическая и не менее кровавая, чем битва двух Миллеров! То, что сказал тебе Дорон, ты помнишь, я повторять не буду. Конечно, он немедленно позвонил Хейссу, и газета на следующий день вышла без моего репортажа. Труп, завернутый в какие-то тряпки, убрали сначала в морг, выдав за нищего. А затем убитого похоронили на кладбище Бирка. Похоронили рано утром, хотя Бирк вот уже шесть лет хоронит только вечером, при свете факелов. Но чего не в силах сделать Дорон!
Утром профессор сидел в своем кабинете, как будто бы ничего и не случилось…
— А что с Ирен? — спросил Гард.
— Сейчас, наверное, уже все в порядке. Она ведь ничего не знает об убийстве, а все ее подозрения и тревоги должно развеять время.
— Фред, ты гениальный сыщик! — сказал Гард. — Как ты все узнал? Ты нашел очевидцев? Видел…
— Дело сейчас не во мне. Это в другой раз. А сейчас… Ты должен помочь! Дай хотя бы совет. Я не знаю, Дэвид, что делать… Или немедленно предупредить мир о случившемся, или… Что мне делать, Гард? Я должен торопиться с решением — пока не поздно, пока еще можно предотвратить катастрофу!
— О чем ты говоришь, Фред?
— Мир должен быть сейчас предельно бдительным, Дэвид. Нам нельзя спать спокойно, мы должны…
— О чем ты говоришь? — повторил Гард.
— Ах, Дэвид, ты никак не хочешь понять, в чем ужас положения! Да, я знаю все, я знаю все про двух Миллеров. Но я не знаю главного: кто из них остался в живых!..
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ПЕРЕКРЕСТОК
1. Генерал делает историю
Дорон, как всегда, приехал вовремя.
Машина, моргнув стоп-сигналами, ушла за поворот. Ветер тронул придорожные кусты и сдул с пустынного шоссе струю бензинового перегара. Дорон запахнул плащ, плотней надвинул шляпу, тяжеловесным прыжком одолел канаву. Здесь не было и намека на тропинку, однако он уверенно двинулся к прогалу в чернеющем ельнике. Густая роса окропила ботинки и манжеты брюк — увы, ничего не поделаешь: срочная и секретная встреча с президентом имела свои неудобства.
Наконец обозначился силуэт двухэтажного дома с флюгером на островерхой крыше. Пройдя вдоль глухой стены, Дорон распахнул неприметную калитку — кто-то тотчас запер ее — и быстро пересек широкий двор.
Дорогу генералу заступил было охранник, но, узнав, немедленно стушевался. Дорон и на него не обратил внимания.
Он миновал короткий коридор, на ходу снимая плащ и шляпу, и поднялся по деревянной лестнице, застланной потертой на сгибах ковровой дорожкой. Репортеры любили отмечать эту подробность, — вся страна знала, что президент живет скромно и старомодно.
Замкнутое лицо Дорона не выражало ни озабоченности, ни волнения, когда он входил к президенту.
В небольшом зале, обшитом панелями из мореной лиственницы, старческая фигура президента совершенно терялась среди громоздкой, темной от времени мебели. Единственным источником света был сложенный из массивных камней очаг, в котором потрескивали смолистые поленья. Здесь все дышало минувшим веком, и белый телефон с кнопочным диском казался занесенным сюда случайно. Играющие отблески падали на красное сукно восьмиугольного столика, зажигая рубиновые точки в стакане глинтвейна. Президент — щупленький человек с напомаженными волосами и маленькой эспаньолкой — раскладывал гранд пасьянс. Его губы шевелились, словно он разговаривал сам с собой. Бамм!.. — ударили часы в углу.
— А, генерал! — Президент выпрямился в кресле; у него оказались розовые, висящие мешочками щеки и неожиданно живые ярко-синие глаза. — Вовремя пришли. Не знает ли ваша математика способа заставить сойтись этот проклятый пасьянс?
Он энергично стукнул кулачком по разложенным картам.
— Могу дать задание машине рассчитать, — четко сказал Дорон.
— Присаживайтесь, генерал. — Президент махнул рукой в сторону кресла. — Хотите к огню? И, прошу вас, без церемоний. Вы ведь знаете, я сугубо штатский человек, и все военное мне претит. Разумеется, это не касается вас, дорогой генерал.
Дорон молча поклонился, а затем не без усилий придвинул кресло к камину и сел.
— Приступать к докладу?
— Может, стаканчик глинтвейна, чтобы согреться?
— Не меняю привычек, господин президент.
— И напрасно. Совершенно напрасно, генерал. Маленькие слабости делают нас человечней. Докладывайте.
Дорон покосился на шлепанцы президента.
— Как я сообщил телефонным звонком, — сухо сказал он, — дело имеет чрезвычайную государственную важность. Речь идет об установке, работающей по принципу…
Президент умоляюще замахал кулачками:
— Не надо подробностей! Я полон уважения к людям, знающим, из чего состоит вода, но техника, как вам известно, нагоняет на меня сон.
— Как будет угодно, господин президент. Речь идет об установке, которая будет создана в Институте перспективных проблем и которая предназначена для дублирования людей.
— Что? — сказал президент. — Дублирования? Как вы прикажете вас понимать, генерал?
Секунду-другую Дорон наслаждался произведенным эффектом, хотя внешне это никак не проявлялось.
— Берут человека, господин президент, подробности опускаю, и дублируют его. Получаются новые люди, точно такие же. В неограниченном количестве.
Президент вскочил. Шаги то уносили его в темные углы зала, тогда оттуда белел лишь венчик его седых волос на затылке, то внезапно устремляли к огню, и тогда его заливал багровый отсвет скопившихся углей. Дорон холодно следил за стариком. Его раздражало шарканье шлепанцев президента.
Наконец президент сел, отхлебнул глинтвейна.
— Не так давно, помнится, вы приходили ко мне с идеей другой установки. Той, что не позволяет атомным бомбам взрываться. А потом выяснилось…
— Что аналогичную установку создал потенциальный противник.
— Не только противник, генерал… И другие… Даже во время визита в Этруссию мне преподнесли нечто подобное как сувенир. Пришлось подарить дюжину лошадей. Одной из них я очень дорожил.
— Я сожалею, мой президент.
— А бедные налогоплательщики? Эх, генерал, они не простили бы нам те кларки, которые вы выбросили на свои установки.
— Жертвы нужны не только на войне.
Президент поморщился.
— Не надо банальности, генерал, — сказал он. — Я не виню вас. К сожалению, ученые есть и в других странах.
— Я хочу, чтобы у нас их было больше! И поэтому предлагаю их производить, а не ждать, когда они появятся… — Дорон замялся. — Естественным путем, — наконец добавил он.
— Значит, двойники. И сейчас я должен взять на себя всю ответственность за этот шаг? Я должен разрешить дублирование людей, наделенных божественной душой, разумом, чувствами?
— Да, господин президент. И еще дать разрешение использовать некоторые суммы из государственного бюджета.
Президент пожал узенькими плечами.
— Но разве не тем же самым, господин президент, занимаются наши казармы? Разве там не стараются сделать людей одинаковыми?
— Уж не думаете ли вы…
— Почему бы и нет, если нужно?
— Генерал, давайте говорить серьезно. Я не хочу, чтобы вы забывали о таких понятиях, как общественное мнение и суд потомков. Для меня это, поверьте, не пустой звук.
— Господин президент, вы вольны сказать «нет». Смею, однако, предупредить, что рано или поздно установка будет создана в какой-нибудь другой стране. Это неизбежно. Найдутся ученые, которые придут к той же идее, и найдется правительство, которое скажет «да».
Президент задумался и посмотрел туда, где висели портреты великих деятелей прошлого. Отблеск огня совсем ослаб, портреты покрывала тень, лишь на ближнем портрете редкие вспышки пламени оживляли чей-то суровый лик.
— Так вы полагаете, что эта идея изготовления солдат-двойников может прельстить какое-нибудь правительство?
— Должен уточнить. Солдаты-двойники и армии неограниченной численности — это в перспективе. Пока что дублирование слишком дорого.
— Сколько?
— Двести тысяч кларков экземпляр.
Машина, моргнув стоп-сигналами, ушла за поворот. Ветер тронул придорожные кусты и сдул с пустынного шоссе струю бензинового перегара. Дорон запахнул плащ, плотней надвинул шляпу, тяжеловесным прыжком одолел канаву. Здесь не было и намека на тропинку, однако он уверенно двинулся к прогалу в чернеющем ельнике. Густая роса окропила ботинки и манжеты брюк — увы, ничего не поделаешь: срочная и секретная встреча с президентом имела свои неудобства.
Наконец обозначился силуэт двухэтажного дома с флюгером на островерхой крыше. Пройдя вдоль глухой стены, Дорон распахнул неприметную калитку — кто-то тотчас запер ее — и быстро пересек широкий двор.
Дорогу генералу заступил было охранник, но, узнав, немедленно стушевался. Дорон и на него не обратил внимания.
Он миновал короткий коридор, на ходу снимая плащ и шляпу, и поднялся по деревянной лестнице, застланной потертой на сгибах ковровой дорожкой. Репортеры любили отмечать эту подробность, — вся страна знала, что президент живет скромно и старомодно.
Замкнутое лицо Дорона не выражало ни озабоченности, ни волнения, когда он входил к президенту.
В небольшом зале, обшитом панелями из мореной лиственницы, старческая фигура президента совершенно терялась среди громоздкой, темной от времени мебели. Единственным источником света был сложенный из массивных камней очаг, в котором потрескивали смолистые поленья. Здесь все дышало минувшим веком, и белый телефон с кнопочным диском казался занесенным сюда случайно. Играющие отблески падали на красное сукно восьмиугольного столика, зажигая рубиновые точки в стакане глинтвейна. Президент — щупленький человек с напомаженными волосами и маленькой эспаньолкой — раскладывал гранд пасьянс. Его губы шевелились, словно он разговаривал сам с собой. Бамм!.. — ударили часы в углу.
— А, генерал! — Президент выпрямился в кресле; у него оказались розовые, висящие мешочками щеки и неожиданно живые ярко-синие глаза. — Вовремя пришли. Не знает ли ваша математика способа заставить сойтись этот проклятый пасьянс?
Он энергично стукнул кулачком по разложенным картам.
— Могу дать задание машине рассчитать, — четко сказал Дорон.
— Присаживайтесь, генерал. — Президент махнул рукой в сторону кресла. — Хотите к огню? И, прошу вас, без церемоний. Вы ведь знаете, я сугубо штатский человек, и все военное мне претит. Разумеется, это не касается вас, дорогой генерал.
Дорон молча поклонился, а затем не без усилий придвинул кресло к камину и сел.
— Приступать к докладу?
— Может, стаканчик глинтвейна, чтобы согреться?
— Не меняю привычек, господин президент.
— И напрасно. Совершенно напрасно, генерал. Маленькие слабости делают нас человечней. Докладывайте.
Дорон покосился на шлепанцы президента.
— Как я сообщил телефонным звонком, — сухо сказал он, — дело имеет чрезвычайную государственную важность. Речь идет об установке, работающей по принципу…
Президент умоляюще замахал кулачками:
— Не надо подробностей! Я полон уважения к людям, знающим, из чего состоит вода, но техника, как вам известно, нагоняет на меня сон.
— Как будет угодно, господин президент. Речь идет об установке, которая будет создана в Институте перспективных проблем и которая предназначена для дублирования людей.
— Что? — сказал президент. — Дублирования? Как вы прикажете вас понимать, генерал?
Секунду-другую Дорон наслаждался произведенным эффектом, хотя внешне это никак не проявлялось.
— Берут человека, господин президент, подробности опускаю, и дублируют его. Получаются новые люди, точно такие же. В неограниченном количестве.
Президент вскочил. Шаги то уносили его в темные углы зала, тогда оттуда белел лишь венчик его седых волос на затылке, то внезапно устремляли к огню, и тогда его заливал багровый отсвет скопившихся углей. Дорон холодно следил за стариком. Его раздражало шарканье шлепанцев президента.
Наконец президент сел, отхлебнул глинтвейна.
— Не так давно, помнится, вы приходили ко мне с идеей другой установки. Той, что не позволяет атомным бомбам взрываться. А потом выяснилось…
— Что аналогичную установку создал потенциальный противник.
— Не только противник, генерал… И другие… Даже во время визита в Этруссию мне преподнесли нечто подобное как сувенир. Пришлось подарить дюжину лошадей. Одной из них я очень дорожил.
— Я сожалею, мой президент.
— А бедные налогоплательщики? Эх, генерал, они не простили бы нам те кларки, которые вы выбросили на свои установки.
— Жертвы нужны не только на войне.
Президент поморщился.
— Не надо банальности, генерал, — сказал он. — Я не виню вас. К сожалению, ученые есть и в других странах.
— Я хочу, чтобы у нас их было больше! И поэтому предлагаю их производить, а не ждать, когда они появятся… — Дорон замялся. — Естественным путем, — наконец добавил он.
— Значит, двойники. И сейчас я должен взять на себя всю ответственность за этот шаг? Я должен разрешить дублирование людей, наделенных божественной душой, разумом, чувствами?
— Да, господин президент. И еще дать разрешение использовать некоторые суммы из государственного бюджета.
Президент пожал узенькими плечами.
— Но разве не тем же самым, господин президент, занимаются наши казармы? Разве там не стараются сделать людей одинаковыми?
— Уж не думаете ли вы…
— Почему бы и нет, если нужно?
— Генерал, давайте говорить серьезно. Я не хочу, чтобы вы забывали о таких понятиях, как общественное мнение и суд потомков. Для меня это, поверьте, не пустой звук.
— Господин президент, вы вольны сказать «нет». Смею, однако, предупредить, что рано или поздно установка будет создана в какой-нибудь другой стране. Это неизбежно. Найдутся ученые, которые придут к той же идее, и найдется правительство, которое скажет «да».
Президент задумался и посмотрел туда, где висели портреты великих деятелей прошлого. Отблеск огня совсем ослаб, портреты покрывала тень, лишь на ближнем портрете редкие вспышки пламени оживляли чей-то суровый лик.
— Так вы полагаете, что эта идея изготовления солдат-двойников может прельстить какое-нибудь правительство?
— Должен уточнить. Солдаты-двойники и армии неограниченной численности — это в перспективе. Пока что дублирование слишком дорого.
— Сколько?
— Двести тысяч кларков экземпляр.