Страница:
— Как вас зовут? — переспросил Костюшко, и, когда Ваня повторил свои имя и фамилию, Тадеуш с недоумением в голосе произнес: — Русский?
— Да, — ответил Ваня, — русский.
— В вюртембергском полку?
— Да, — снова ответил Ваня и, желая рассеять недоумение, добавил: — Меня арестовали в Вюртемберге и силой заставили надеть этот мундир.
— А как вы попали в Вюртемберг? — спросил Гэйдж, меняя тон и называя Ваню на «вы».
Ваня задумался. Как объяснить этим людям все, что произошло с ним? История его может показаться неправдоподобной, и они, усомнившись в одном, не поверят ему и в остальном.
— Я попал в Вюртемберг по пути на родину, сэр, — сказал Ваня,
— А откуда вы ехали? — спросил Гэйдж.
Ваня решил говорить только правду, хотя она могла быть истолкована и во вред ему.
— Из Англии, сэр, — ответил он.
— Вот как! — сказал Гэйдж. — Из Англии! А туда вы как попали?
— Я долгое время был в большом, в очень большом путешествии, и в конце концов оказался в Англии, сэр.
— Вы что, моряк? — спросил Гэйдж.
— В некотором роде это так, сэр.
— Придется вам отвечать более вразумительно, если вы не хотите, чтобы я посчитал вас лазутчиком, — снова трубным голосом проговорил Гэйдж.
Ваня вздохнул и оказал:
— Ну что ж, сэр… Только не сердитесь, если я отниму у вас сколько-то времени.
Гэйдж вынул из кармана серебряную луковицу:
— Пять минут, солдат. За это время можно рассказать «Одиссею» и «Илиаду».
Иван быстро и толково рассказал генералу обо всем, что с ним случилось с того дня, как галиот «Святой Петр» под командой Беньовского ушел из Чекавинской бухты. По мере того как рассказ его близился к концу, Гэйдж мрачнел все больше. Костюшко же, наоборот, весь превратившись в слух, всем своим видом показывал, что он совершенно уверен в правдивости необыкновенного рассказа.
Когда Ваня рассказал о том, свидетелем какого разговора он оказался, стоя на часах у кабинета Бургойна, Костюшко в нетерпении воскликнул:
— Повторите еще раз, слово в слово то, что вы сейчас сказали!
И Ваня повторил:
— Бургойн сказал: «Если мне предписано идти в Олбэни для соединения с Сен-Леджером, то и генерал Хоу двинется именно туда же».
Гэйдж сразу же понял, насколько важны услышанные им сведения. Он приказал Ване замолчать и, по-прежнему тяжело глядя ему в глаза, сказал:
— А теперь хорошо было бы, если бы вы каким-нибудь образом подтвердили истинность всего сказанного.
Ваня молчал. Он не знал, как можно убедить недоверчивого генерала.
И тогда Костюшко произнес:
— Когда я уезжал из Франции, чтобы вступить в нашу армию, сэр, в этой стране очень многие знали о графе Беньовском. Я — поляк, и меня особенно интересовала судьба моего соотечественника. Я много слышал о нем, и я свидетельствую, что все сказанное этим молодым человеком соответствует слухам, циркулировавшим в Париже.
Гэйдж постучал пальцами по краю стола.
— Возьмите его в свой отряд, полковник. Пусть покажет на что он годен. И если покажет, что может так же хорошо работать, как умеет рассказывать, мы подумаем, что с ним делать дальше.
— Благодарю вас, сэр, — сказал Ваня. — Я буду стараться.
Костюшко легонько подтолкнул Ваню в плечо и вместе с ним вышел из штаба.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
— Да, — ответил Ваня, — русский.
— В вюртембергском полку?
— Да, — снова ответил Ваня и, желая рассеять недоумение, добавил: — Меня арестовали в Вюртемберге и силой заставили надеть этот мундир.
— А как вы попали в Вюртемберг? — спросил Гэйдж, меняя тон и называя Ваню на «вы».
Ваня задумался. Как объяснить этим людям все, что произошло с ним? История его может показаться неправдоподобной, и они, усомнившись в одном, не поверят ему и в остальном.
— Я попал в Вюртемберг по пути на родину, сэр, — сказал Ваня,
— А откуда вы ехали? — спросил Гэйдж.
Ваня решил говорить только правду, хотя она могла быть истолкована и во вред ему.
— Из Англии, сэр, — ответил он.
— Вот как! — сказал Гэйдж. — Из Англии! А туда вы как попали?
— Я долгое время был в большом, в очень большом путешествии, и в конце концов оказался в Англии, сэр.
— Вы что, моряк? — спросил Гэйдж.
— В некотором роде это так, сэр.
— Придется вам отвечать более вразумительно, если вы не хотите, чтобы я посчитал вас лазутчиком, — снова трубным голосом проговорил Гэйдж.
Ваня вздохнул и оказал:
— Ну что ж, сэр… Только не сердитесь, если я отниму у вас сколько-то времени.
Гэйдж вынул из кармана серебряную луковицу:
— Пять минут, солдат. За это время можно рассказать «Одиссею» и «Илиаду».
Иван быстро и толково рассказал генералу обо всем, что с ним случилось с того дня, как галиот «Святой Петр» под командой Беньовского ушел из Чекавинской бухты. По мере того как рассказ его близился к концу, Гэйдж мрачнел все больше. Костюшко же, наоборот, весь превратившись в слух, всем своим видом показывал, что он совершенно уверен в правдивости необыкновенного рассказа.
Когда Ваня рассказал о том, свидетелем какого разговора он оказался, стоя на часах у кабинета Бургойна, Костюшко в нетерпении воскликнул:
— Повторите еще раз, слово в слово то, что вы сейчас сказали!
И Ваня повторил:
— Бургойн сказал: «Если мне предписано идти в Олбэни для соединения с Сен-Леджером, то и генерал Хоу двинется именно туда же».
Гэйдж сразу же понял, насколько важны услышанные им сведения. Он приказал Ване замолчать и, по-прежнему тяжело глядя ему в глаза, сказал:
— А теперь хорошо было бы, если бы вы каким-нибудь образом подтвердили истинность всего сказанного.
Ваня молчал. Он не знал, как можно убедить недоверчивого генерала.
И тогда Костюшко произнес:
— Когда я уезжал из Франции, чтобы вступить в нашу армию, сэр, в этой стране очень многие знали о графе Беньовском. Я — поляк, и меня особенно интересовала судьба моего соотечественника. Я много слышал о нем, и я свидетельствую, что все сказанное этим молодым человеком соответствует слухам, циркулировавшим в Париже.
Гэйдж постучал пальцами по краю стола.
— Возьмите его в свой отряд, полковник. Пусть покажет на что он годен. И если покажет, что может так же хорошо работать, как умеет рассказывать, мы подумаем, что с ним делать дальше.
— Благодарю вас, сэр, — сказал Ваня. — Я буду стараться.
Костюшко легонько подтолкнул Ваню в плечо и вместе с ним вышел из штаба.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
в которой читатель слушает застольные тосты, разглядывает золотую шпагу, сделанную в Севре, поселяется в доме одного гостеприимного аптекаря, и в конце получает долгожданное письмо
Сведения, сообщенные Устюжаниновым, были еще одним подтверждением того, что Бургойн и Хоу идут навстречу друг другу, намереваясь разрезать пополам силы американцев. Для того чтобы избежать этого, Гэйдж решил остановить наступление Бургойна и занял хорошо укрепленные позиции, приготовленные Костюшко у деревни Саратога. Деревня располагалась на холме. Вокруг холма на много миль к югу и северу тянулись густые леса. Между лесами величественно и неторопливо катил воды Гудзон. У самой Саратоги Гудзон делал широкую петлю, с двух сторон обтекая холм, на котором стояла деревня. У подножия холма протянулась низина, как бы стягивавшая речную дугу. Гудзон, часто выходивший из берегов, превратил низину в непроходимое болото. Инженерный отряд Костюшко выкопал вдоль фронта глубокие окопы. На болоте были построены «бобровьи домики» для снайперов-охотников. На проходимых участках леса саперы создали такую густую сеть «волчьих ям», что пройти сквозь нее было чрезвычайно трудно.
В начале сентября Гэйдж поставил артиллерию на флангах и сделал позиции под Саратогой неприступными.
11 сентября войска Уильяма Хоу нанесли тяжелое поражение армии Вашингтона на юге. Американцы оставили столицу страны Филадельфию.
Получив известие о победе, одержанной Хоу, Бургойн 19 сентября начал наступление под Саратогой. Упорные бои вокруг Саратоги шли почти месяц. К середине октября англичане были обескровлены и выдохлись. В десять часов утра 17 октября 1777 года Бургойн, носивший кличку «Джонни-джентльмен», отдал шпагу великану Гэйджу. Гэйдж отпустил Бургойна на честное слово. И нужно сказать, что английский генерал оправдал свою кличку — он действительно оказался джентльменом, в дальнейшем наотрез отказавшись воевать против мятежных колонистов.
Урон, понесенный англичанами под Саратогой был очень велик: в плен попали четыре генерала, свыше восьми тысяч солдат и офицеров. Американцы захватили более сорока пушек и тысячи пистолетов, сабель и мушкетов.
В боевых действиях под Саратогой Иван Устюжанинов участия не принимал: отряд Костюшко на случай отхода строил вторую линию укреплений в тылу своих войск. Пестрое, многоязыкое воинство окружало Ваню. В саперы шли самые разные люди. Здесь были те, кто топором и лопатой владел лучше, чем ружьем и саблей. Были и те, кому командование американской армии не могло дать в руки оружие, — эти люди преходили в отряде Костюшко своеобразное испытание на верность. Среди последних было много перебежчиков, немало пленных, пожелавших вступить в республиканскую армию, часто встречались иностранцы, переплывшие океан, чтобы сражаться за свободу колоний.
Ваня попал в отряд Костюшко в субботу вечером. Ему еще не дали мундира, да судя по всему и не собирались скоро давать, ибо многие вокруг него донашивали те сапоги, штаны и куртки, которые были на них в день прихода в отряд. Из-за всего этого отряд больше напоминал цыганский табор, чем регулярную воинскую часть.
Отряд размещался в лесу на берегу Гудзона в добротных, рубленых из лиственницы домах. В доме, где Ваня поселился, жило двадцать его новых товарищей. Все они спали в одной большой комнате на полу, застеленном душистым, недавно скошенным сеном.
Бывали дни, когда саперы слышали далекий гул сражения, развернувшегося у Саратоги. В такие дни солдаты работали, не разгибая спины. Земля летела с лопат, рубахи становились мокрыми, топоры стучали не переставая.
Когда Бургойн был разбит, Ваня видел, как на юг по дороге к Нью-Йорку шли и шли колонны пленных. Среди них он заметил и почти всю «свою» вюртембергскую роту. Однако сколько он ни искал среди пленных полковника Манштейна, обнаружить белобрысого Куно ему не удалось,
Куно фон Манштейн открыл глаза и увидел прямо над собой холодное, чистое небо, перепоясанное серебряным поясом Млечного Пути. Повернув голову, он увидел совсем рядом густые и влажные стебли камыша, черные лужицы между кочками, почувствовал затхлый запах стоячей воды и вслед затем сразу же ощутил, что весь он с ног до головы вымок в холодной болотной жиже. Куно повернул голову в другую сторону и увидел такие же кочки, только вместо камыша шагах в двухстах от него густо чернела полоска леса.
Мертвая тишина стояла вокруг. Куно вслушивался в тишину всеми нервами, всеми мускулами, мозгом и кожей, но великое безмолвие плотно окутывало его; упираясь руками в кочки, он попробовал встать, но резкая боль в обеих руках заставила его снова упасть на спину. Упав, он закрыл глаза и вспомнил последнее, что видел, — ядро, разорвавшееся прямо у него под ногами, и наступившую затем тишину и тьму. И вот тьма отступила, а тишина осталась. Куно понял, что болото вокруг него — это та самая трясина, что покрывала добрую треть штабной карты буро-зеленым пятном во все стороны от Саратоги. Наверное, кто-то из капралов протащил его несколько сот шагов и бросил на произвол судьбы, заботясь о собственной шкуре и не желая тратить силы для спасения командира.
Куно подумал об этом, но ни зла, ни обиды не почувствовал, как будто это не он, Куно фон Манштейн, а какой-нибудь французишка или полячишка валялся на краю болота, брошенный своими боевыми товарищами, верными камрадами — паршивыми трусами и каторжной сволочью.
Он еще раз попытался встать и снова упал. Тогда он с трудом перевернулся на живот и пополз к лесу. На этот раз Куно понял, что он совершенно оглох, ибо ему не было слышно ни шороха травы, ни шума ветра. Он полз бесшумно, как в страшном сне, которому нет ни конца ни края.
Лес уже был совсем недалеко, когда Куно увидал идущего навстречу ему человека. Человек этот медленно плыл навстречу, низко наклонив большую тяжелую голову. Наверное, оттого, что Куно смотрел на приближающегося человека снизу вверх, он казался ему настоящим гигантом.
Гигант приближался, опираясь на ружье и осторожно переставляя толстые ноги. Сердце Куно тревожно забилось: ему показалось, что человек этот пройдет мимо, не заметив его.
Зажмурившись от страха, Куно закричал. Он не слышал собственного голоса, но отчетливо увидел, как гигант мгновенно рухнул, резко выбросив вперед ружье. Куно крикнул еще раз. Он умолял подойти к нему, кричал, что он ранен и безоружен. Наконец он увидел над собой огромную голову, маленькие медвежьи глазки и обвислые щеки, исполосованные глубокими шрамами.
— Шурке! — прошептал Манштейн побелевшими губами.
Тяжелая волосатая лапа уцепила Куно за ворот и рванула вверх. Вторая лапа ловко сорвала с плеча тяжелую кожаную сумку. Затем Куно ощутил страшный удар ногой в лицо и, опрокинувшись навзничь, почувствовал, как Пауль Шурке топчет его ногами, стараясь вмять в трясину его беспомощное и почти безжизненное тело…
Шурке не знал, что в десяти шагах от того места, где он ограбил и убил раненого Куно фон Манштейна, начинается трясина, через которую ни до, ни после него не проходил ни один человек.
Ваня пробыл в отряде Костюшко более двух лет. Он строил форты и мосты, дороги и дома. Почти год он строил Вест-Пойнт — могучую крепость из стволов столетних дубов и огромных камней. Осенью 1780 года, когда крепость была построена, в Вест-Пойнт приехал Джордж Вашингтон. Солдаты инженерного отряда все, как один, в новеньких, с иголочки мундирах выстроились во внутреннем дворе крепости.
Вашингтон, сопровождаемый группой офицеров и генералов, обошел строй и, по всему было видно, остался очень доволен и видом солдат, загорелых, обветренных, и построенной ими крепостью. Рядом с Вашингтоном шел высокий молодой мужчина в генеральском мундире, показавшийся Ване знакомым. Ваня долго вспоминал, где и когда видел он молодого генерала, но так и не вспомнил. Когда Вашингтон, прямой, строгий, неторопливый, обошел строй и встал посреди плаца, Ваня шепотом спросил стоявшего неподалеку офицера, как зовут сопровождающего Вашингтона генерала. И офицер так же шепотом ответил:
— Это начальник штаба главнокомандующего маркиз Лафайет.
Ваня тотчас же вспомнил: Лондон, торжественную процессию в честь нового мэра города, карету графа де Ноайя и мимолетную встречу с маркизом, утверждавшим, что вскоре повсюду в мире к власти придут люди из третьего сословия.
«Интересно, — подумал Ваня, — а не встречался ли маркиз с учителем после того, как я уехал из Англии?» И мысль эта уже не оставляла его в покое все время, пока Вашингтон благодарил солдат. Затем главнокомандующий со всей своей немногочисленной свитой подошел к Костюшко, стоявшему на правом фланге отряда, и крепко пожал ему руку.
Вслед за Вашингтоном Костюшко благодарил Лафайет, за Лафайетом— другие офицеры, сопровождавшие главнокомандующего.
Вечером в одном из больших залов крепости солдатам устроили торжественный ужин. В другом зале, поменьше, собрались офицеры. И в том и в другом залах тост сменялся тостом и одно блюдо следовало за другим. Когда веселье было в полном разгаре, к солдатам вышли главнокомандующий, генерал Лафайет и Костюшко. Едва ли кто из присутствовавших на торжестве рассчитывал на встречу с главнокомандующим. Вашингтон был неприхотлив, умерен в еде и питье, но мало кто видел его в окружении простых солдат в походе или на биваке. Он оставался аристократом, хотя и возглавлял революционную армию, и в общении с солдатами всегда строго соблюдал дистанцию, оставаясь генералом и джентльменом. И Ваня и многие его товарищи чувствовали изрядную неловкость при его появлении в зале, но три тоста, предложенных поочередно Вашингтоном, Лафайетом и Костюшко, сделали свое дело: вскоре всем показалось, что здесь собрались старые товарищи, среди которых нет ни старших, ни младших.
Ваня смотрел на лица солдат, на лица Костюшко, Лафайета и Вашингтона, и ему вдруг показалось, что это собрались не солдаты, а большая семья, собравшаяся вечером после тяжелой и долгой работы за одним огромным столом. И тогда Ваня встал и, подняв оловянную кружку с вином, громко крикнул:
— Господин главнокомандующий! Я прошу вашего разрешения произнести тост!
Шум застолья тотчас стих. Солдаты, одни с любопытством, другие с иронией, смотрели на высокого, широкоплечего славянина, полагая, что не очень крепкое вино крепко ударило солдату в голову.
Ваня взглянул прямо в лицо Вашингтону. Он увидел почти рядом с собою тонкие губы, энергичный подбородок, строгие, холодные глаза главнокомандующего. Заметил мелкие рябинки на щеках — следы перенесенной оспы, и громко произнес:
— Господин главнокомандующий! Я хочу обратить внимание всех присутствующих на одно обстоятельство, которое, наверное, не только мне кажется знаменательным. — Ваня вытянул вперед левую руку и, показывая пальцем на стоявших во главе стола офицеров, произнес! — Вы, сэр, — англичанин, ваш начальник штаба — француз, командир этого отряда — поляк. Я сам — русский. Что связывает нас воедино? Борьба за те истины, которые мы считаем непреложными. Борьба за свободу, равенство и стремление к счастью. Я хочу поднять Эту кружку вина за людей разных наций, собравшихся под знаменем революции. За союз этих людей. За их дружбу между собой. За общее дело, которое они совершают.
Необыкновенная тишина воцарилась в зале. В дверях появились офицеры, пировавшие в соседнем зале. Ваня посмотрел вокруг: англичане, французы, немцы, поляки стояли плечом к плечу. Казалось, что в зале Вест-Пойнта за деревянным некрашеным столом плечом к плечу стоят не солдаты, а Человечество, осознавшее, что все люди земли — братья друг другу.
Вашингтон медленно пошел вдоль стола. Вплотную подойдя к Ване, он чокнулся с ним такой же простой оловянной» кружкой, какие были у всех стоявших за столом. Медленно выпил вино и крепко пожал ему руку.
— Я забираю его у вас, ребята, — сказал главнокомандующий и повел в соседний зал.
Здесь, по настоянию Вашингтона, Ваня еще раз произнес свой тост. Офицеры встретили его не менее восторженно, чем солдаты, среди них тоже было много людей, чьей родиной была не Америка. Кроме того, их энтузиазм увеличивало присутствие Лафайета и Костюшко.
Ваню посадили между Лафайетом и Костюшко. Ване было неловко оттого, что слева и справа от него сидели люди, слава о которых гремела по обеим берегам Атлантического океана. Кроме того, для него, солдата, полковник и генерал были не совсем обычными собеседниками.
Чтобы как-то избавиться от возникшего неудобства, Ваня сказал Лафайету:
— Мне никогда не приходилось видеть столь красивой шпаги, как ваша, господин генерал. Наверное, ее делали знаменитые мастера?
Ваня почувствовал, что начало разговора понравилось Лафайету. Маркиз чуть приподнял эфес шпаги, чтобы Ване лучше были видны затейливые рисунки и надписи.
— Эту шпагу мне преподнес конгресс перед тем, как я во второй раз отправился в Америку. Немногим более года я провел во Франции, но минувшей весной вновь возвратился сюда. Накануне отъезда мистер Дин — полномочный посланник Соединенных Штатов при французском дворе — вручил мне ее. Шпагу действительно делали выдающиеся мастера. Ее отковал придворный ювелир Бассанж, а рисунки, — при этих словах Лафайет на три вершка вынул шпагу из ножен, — делал мсье Пура с фабрики фарфора в Севре.
Ваня увидел на золотом клинке распластанного льва, взнесенный к самому эфесу полумесяц, молодую женщину, преподносящую лавровую ветвь, венок и барабан. Лафайет повернул лезвие шпаги другой стороной, и Ваня увидел выгравированные картины сражений: солдаты с ружьями наперевес, офицеры с поднятыми вверх саблями, канониры у орудий, развевающиеся знамена и надписи: «Глочестер, Монмут, Баренхилл, Род-Айленд» — названия выигранных Лафайетом битв.
Костюшко с не меньшим интересом, чем Ваня, рассматривал золотую шпагу маркиза. Неловкость, которую Ваня испытывал вначале разговора с Лафайетом, почти совершенно прошла, и потому он решился напомнить маркизу о первой встрече в Лондоне:
— Не сочтите за дерзость, господин генерал, но мне хотелось бы напомнить вам один эпизод, который, скорее всего, вами забыт.
Лафайет улыбнулся:
— Господин генерал не сочтет за дерзость, если ему напомнят эпизод, который, скорее всего, им забыт.
— Я познакомился с вами ровно четыре года назад, — сказал Ваня. — Это было в Лондоне осенью 1776 года, в день, когда новый лорд-мэр вступал в должность.
Лафайет внимательно посмотрел на Ваню и, чуть дернув плечом, с заметным холодком произнес:
— Не припоминаю…
Ваня смутился. Лафайет мог подумать, что он, солдат, набивается в знакомцы генералу.
Опустив глаза, Ваня, проговорил тихо:
— Я был тогда с моим учителем и другом графом Беньовским. Мы жили вместе с ним у книгопродавца и издателя Гиацинта Магеллана, а в тот день вышли в Сити специально для того, чтобы посмотреть торжественную церемонию воцарения нового лорда-мэра Лондона. Вы сказали графу Беньовскому, что образ ваших мыслей таков же, как и у него. Вы, помнится, сказали, что вскоре во всех странах к власти придут люди из третьего сословия.
— Постойте же, постойте! — воскликнул Лафайет. — Я действительно говорил это. Хорошо помню графа, но вас, простите, не запомнил. Так вы называете Беньовского своим другом? Я встречался с мсье Морисом Августом в Париже перед тем, как отправиться в Америку. Он искал правды, добивался суда над своими недругами, но тюрьма скорее ожидала его, чем их.
— А где он теперь? — спросил Ваня с замиранием сердца.
— Этого я не знаю, — ответил Лафайет. — Но мы можем отыскать его. Напишите графу письмо. Я перешлю письмо в конгресс, а оттуда оно будет отправлено нашему нынешнему представителю во Франции — мистеру Франклину. У мистера Франклина так много знакомых, что непременно кто-нибудь из них знает, где обитает ваш друг.
На следующее утро молоденький, подтянутый ординарец позвал Ваню к Костюшко. Костюшко сидел за широким дубовым столом, выскобленным до блеска. В просторной комнате полковника густо пахло табаком и кофе. На Костюшко был длинный халат, мягкие, расшитые бисером домашние туфли.
— Садись, Иване, — улыбнувшись, проговорил Костюшко и показал Устюжанинову на стул, стоявший по другую сторону стола. И этим «Иване» полковник еще сильнее напомнил Устюжанинову учителя.
Ваня сел. Ординарец поставил на стол две чашки кофе и пирог с яблоками, наверное оставшийся после вчерашней пирушки.
Костюшко сделал несколько мелких глотков и, отставив чашку с кофе в сторону, сказал:
— Я солдат, Иване, и буду говорить с тобой прямо. Главнокомандующий приказал мне ехать на юг, в армию генерала Грина. Мой отряд остается здесь. Если ты согласен, я возьму тебя с собой.
— Что я буду делать, сэр? — спросил Ваня.
— Будешь моим адъютантом, — ответил Костюшко.
— Когда мы выезжаем? — задал еще один вопрос Ваня.
— Завтра утром, адъютант.
Ваня быстро собрался в дорогу, пожитки его были невелики, он был молод и скор на ногу. Перед отъездом он занес Лафайету письмо для Беньовского и, сердечно попрощавшись с маркизом, сказал, что уезжает в Филадельфию, Узнав об Этом, Лафайет воскликнул:
— Я не возьму вашего письма! Более того, я попрошу вас взять с собою несколько моих писем. Вы передадите их сами в руки тех, кому они адресованы.
Затем Лафайет вышел в соседнюю комнату и вскоре вынес оттуда целую пачку писем. Вручив их Ване, маркиз протянул Устюжанинову один конверт отдельно и сказал:
— Это рекомендательное письмо для вас. Вы остановитесь в Филадельфии у моего друга, аптекаря Беллини. Он не только мой друг. Он друг мистера Франклина и, если я не ошибаюсь, хорошо знает Гиацинта Магеллана, у которого, как вы мне говорили, провели некоторое время вместе с мсье Беньовским.
В конце октября 1780 года Костюшко и Ваня приехали в Филадельфию. Было еще тепло, стояли последние солнечные дни осени. Филадельфия — большой, шумный, красивый город — напоминала Ване отчасти Лондон, отчасти Макао. Одежда жителей и их язык, яркие вывески многочисленных контор, лавок и банков, таверны и клубы были такими же. как в Лондоне. Обилие фруктов, диковинные заморские товары, белые дома, спрятавшиеся в густой зелени садов, многочисленные паланкины на плечах негров-рабов напоминали Макао. Костюшко и Ваня проехали величественное белоколонное здание академии, затем не менее торжественный храм Христа и, свернув на Сасса-фрас-стрит, без труда отыскали аптеку мистера Беллини — двухэтажный дом из красного кирпича с чугунными решетками на окнах.
В первом этаже размешалась аптека, на втором — комнаты хозяина.
Было еще тепло, и дверь в аптеку стояла распахнутой настежь. Поставив коней возле ограды из красного кирпича, Ваня и Костюшко поднялись на крыльцо. Заглянув внутрь, Ваня увидел стены, обставленные шкафами, и винтовую деревянную лестницу, ведущую наверх. В просторном зале первого этажа никого не было. Ваня отступил чуть назад и дернул за цепочку маленького медного колокола, висящего в дверном проеме. На звук колокола где-то наверху скрипнула дверь, и послышались тяжелые, неторопливые шаги. Затем заскрипела лестница, и перед путниками появился высокий седой старик. На нем была белоснежная шелковая рубашка, бархатные черные панталоны, опоясанные широким кожаным ремнем, и мягкие невысокие сапожки из замши. Старик вежливо поклонился и попросил Костюшко и Ваню войти в дом.
Старик бегло прочитал рекомендательное письмо, составленное Лафайетом, и, приветливо улыбнувшись, провел гостей в дом.
Старый аптекарь Беллини — а это был именно он — поднялся с Ваней и Костюшко на второй этаж и показал им комнаты, в которых им предстояло поселиться. Через час Беллини пригласил гостей к столу. В большой низкой комнате, стены которой были облицованы голландскими плитками с изображениями ветряных мельниц и пузатых купеческих кораблей, стоял круглый стол, накрытый на три персоны.
У Беллини не было слуг. Он сам подавал блюда, сам снимал тарелки, и от этого атмосфера, воцарившаяся за столом, сразу же стала простой, непринужденной и дружественной.
Беллини начал беседу с гостями с того, что как-то связывало их всех, — с рассказа о человеке, приславшем Ваню и Костюшко к нему в дом. Оказалось, что Лафайет, приехав в Филадельфию, так же, как и они, остановился в его доме.
— Он был покрыт пылью с ног до головы, — сказал Беллини. — Он проскакал триста лье, почти не слезая с коня. Когда я увидел на крыльце аптеки этого застенчивого и мешковатого великана, я подумал, что в Филадельфии появился молодой Дон Кихот, тем более что и лошадь Лафайета сильно смахивала на знаменитого Россинанта. Он был очень мрачен, и я не видел, чтобы он когда-нибудь улыбался, — продолжал Беллини. — Председатель комиссии конгресса по иностранным делам принял маркиза очень холодно и не обещал ему ничего определенного. Тогда мой гость явился прямо в зал заседаний конгресса и попросил две милости: служить в американской армии на собственный счет и начать службу рядовым.
— Что же конгрессмены? — спросил Костюшко.
— О, — ответил Беллини, улыбаясь, — бескорыстие маркиза произвело на них сильнейшее впечатление! Они могли бы назначить Лафайета простым волонтером, но, подсчитав, назначили его начальником штаба Вашингтона и таким образом сэкономили генеральское жалованье за все время его службы. Разумеется, если бы Лафайет был назначен рядовым, то экономия оказалась во много раз меньшей.
Через двое суток Костюшко и Ваня выехали в штат Каролина в Южную армию генерала Грина. Еще накануне Костюшко заметил, что Ваня, чем-то удручен, но расспрашивать его не стал, проявляя всегдашнюю свою деликатность.
На ночлеге в придорожной таверне, когда до штаба американцев оставался один переход, Костюшко услышал, как его адъютант вздыхает и ворочается с боку на бок, не в силах отогнать от себя бессонницу.
— Скажите, полковник, за что мы сражаемся здесь, за тысячи миль от родной земли? — вдруг произнес Ваня,
Костюшко сразу же понял, что именно это и занимало юношу все последнее время.
— За свободу, Иване, — ответил Костюшко.
Сведения, сообщенные Устюжаниновым, были еще одним подтверждением того, что Бургойн и Хоу идут навстречу друг другу, намереваясь разрезать пополам силы американцев. Для того чтобы избежать этого, Гэйдж решил остановить наступление Бургойна и занял хорошо укрепленные позиции, приготовленные Костюшко у деревни Саратога. Деревня располагалась на холме. Вокруг холма на много миль к югу и северу тянулись густые леса. Между лесами величественно и неторопливо катил воды Гудзон. У самой Саратоги Гудзон делал широкую петлю, с двух сторон обтекая холм, на котором стояла деревня. У подножия холма протянулась низина, как бы стягивавшая речную дугу. Гудзон, часто выходивший из берегов, превратил низину в непроходимое болото. Инженерный отряд Костюшко выкопал вдоль фронта глубокие окопы. На болоте были построены «бобровьи домики» для снайперов-охотников. На проходимых участках леса саперы создали такую густую сеть «волчьих ям», что пройти сквозь нее было чрезвычайно трудно.
В начале сентября Гэйдж поставил артиллерию на флангах и сделал позиции под Саратогой неприступными.
11 сентября войска Уильяма Хоу нанесли тяжелое поражение армии Вашингтона на юге. Американцы оставили столицу страны Филадельфию.
Получив известие о победе, одержанной Хоу, Бургойн 19 сентября начал наступление под Саратогой. Упорные бои вокруг Саратоги шли почти месяц. К середине октября англичане были обескровлены и выдохлись. В десять часов утра 17 октября 1777 года Бургойн, носивший кличку «Джонни-джентльмен», отдал шпагу великану Гэйджу. Гэйдж отпустил Бургойна на честное слово. И нужно сказать, что английский генерал оправдал свою кличку — он действительно оказался джентльменом, в дальнейшем наотрез отказавшись воевать против мятежных колонистов.
Урон, понесенный англичанами под Саратогой был очень велик: в плен попали четыре генерала, свыше восьми тысяч солдат и офицеров. Американцы захватили более сорока пушек и тысячи пистолетов, сабель и мушкетов.
В боевых действиях под Саратогой Иван Устюжанинов участия не принимал: отряд Костюшко на случай отхода строил вторую линию укреплений в тылу своих войск. Пестрое, многоязыкое воинство окружало Ваню. В саперы шли самые разные люди. Здесь были те, кто топором и лопатой владел лучше, чем ружьем и саблей. Были и те, кому командование американской армии не могло дать в руки оружие, — эти люди преходили в отряде Костюшко своеобразное испытание на верность. Среди последних было много перебежчиков, немало пленных, пожелавших вступить в республиканскую армию, часто встречались иностранцы, переплывшие океан, чтобы сражаться за свободу колоний.
Ваня попал в отряд Костюшко в субботу вечером. Ему еще не дали мундира, да судя по всему и не собирались скоро давать, ибо многие вокруг него донашивали те сапоги, штаны и куртки, которые были на них в день прихода в отряд. Из-за всего этого отряд больше напоминал цыганский табор, чем регулярную воинскую часть.
Отряд размещался в лесу на берегу Гудзона в добротных, рубленых из лиственницы домах. В доме, где Ваня поселился, жило двадцать его новых товарищей. Все они спали в одной большой комнате на полу, застеленном душистым, недавно скошенным сеном.
Бывали дни, когда саперы слышали далекий гул сражения, развернувшегося у Саратоги. В такие дни солдаты работали, не разгибая спины. Земля летела с лопат, рубахи становились мокрыми, топоры стучали не переставая.
Когда Бургойн был разбит, Ваня видел, как на юг по дороге к Нью-Йорку шли и шли колонны пленных. Среди них он заметил и почти всю «свою» вюртембергскую роту. Однако сколько он ни искал среди пленных полковника Манштейна, обнаружить белобрысого Куно ему не удалось,
Куно фон Манштейн открыл глаза и увидел прямо над собой холодное, чистое небо, перепоясанное серебряным поясом Млечного Пути. Повернув голову, он увидел совсем рядом густые и влажные стебли камыша, черные лужицы между кочками, почувствовал затхлый запах стоячей воды и вслед затем сразу же ощутил, что весь он с ног до головы вымок в холодной болотной жиже. Куно повернул голову в другую сторону и увидел такие же кочки, только вместо камыша шагах в двухстах от него густо чернела полоска леса.
Мертвая тишина стояла вокруг. Куно вслушивался в тишину всеми нервами, всеми мускулами, мозгом и кожей, но великое безмолвие плотно окутывало его; упираясь руками в кочки, он попробовал встать, но резкая боль в обеих руках заставила его снова упасть на спину. Упав, он закрыл глаза и вспомнил последнее, что видел, — ядро, разорвавшееся прямо у него под ногами, и наступившую затем тишину и тьму. И вот тьма отступила, а тишина осталась. Куно понял, что болото вокруг него — это та самая трясина, что покрывала добрую треть штабной карты буро-зеленым пятном во все стороны от Саратоги. Наверное, кто-то из капралов протащил его несколько сот шагов и бросил на произвол судьбы, заботясь о собственной шкуре и не желая тратить силы для спасения командира.
Куно подумал об этом, но ни зла, ни обиды не почувствовал, как будто это не он, Куно фон Манштейн, а какой-нибудь французишка или полячишка валялся на краю болота, брошенный своими боевыми товарищами, верными камрадами — паршивыми трусами и каторжной сволочью.
Он еще раз попытался встать и снова упал. Тогда он с трудом перевернулся на живот и пополз к лесу. На этот раз Куно понял, что он совершенно оглох, ибо ему не было слышно ни шороха травы, ни шума ветра. Он полз бесшумно, как в страшном сне, которому нет ни конца ни края.
Лес уже был совсем недалеко, когда Куно увидал идущего навстречу ему человека. Человек этот медленно плыл навстречу, низко наклонив большую тяжелую голову. Наверное, оттого, что Куно смотрел на приближающегося человека снизу вверх, он казался ему настоящим гигантом.
Гигант приближался, опираясь на ружье и осторожно переставляя толстые ноги. Сердце Куно тревожно забилось: ему показалось, что человек этот пройдет мимо, не заметив его.
Зажмурившись от страха, Куно закричал. Он не слышал собственного голоса, но отчетливо увидел, как гигант мгновенно рухнул, резко выбросив вперед ружье. Куно крикнул еще раз. Он умолял подойти к нему, кричал, что он ранен и безоружен. Наконец он увидел над собой огромную голову, маленькие медвежьи глазки и обвислые щеки, исполосованные глубокими шрамами.
— Шурке! — прошептал Манштейн побелевшими губами.
Тяжелая волосатая лапа уцепила Куно за ворот и рванула вверх. Вторая лапа ловко сорвала с плеча тяжелую кожаную сумку. Затем Куно ощутил страшный удар ногой в лицо и, опрокинувшись навзничь, почувствовал, как Пауль Шурке топчет его ногами, стараясь вмять в трясину его беспомощное и почти безжизненное тело…
Шурке не знал, что в десяти шагах от того места, где он ограбил и убил раненого Куно фон Манштейна, начинается трясина, через которую ни до, ни после него не проходил ни один человек.
Ваня пробыл в отряде Костюшко более двух лет. Он строил форты и мосты, дороги и дома. Почти год он строил Вест-Пойнт — могучую крепость из стволов столетних дубов и огромных камней. Осенью 1780 года, когда крепость была построена, в Вест-Пойнт приехал Джордж Вашингтон. Солдаты инженерного отряда все, как один, в новеньких, с иголочки мундирах выстроились во внутреннем дворе крепости.
Вашингтон, сопровождаемый группой офицеров и генералов, обошел строй и, по всему было видно, остался очень доволен и видом солдат, загорелых, обветренных, и построенной ими крепостью. Рядом с Вашингтоном шел высокий молодой мужчина в генеральском мундире, показавшийся Ване знакомым. Ваня долго вспоминал, где и когда видел он молодого генерала, но так и не вспомнил. Когда Вашингтон, прямой, строгий, неторопливый, обошел строй и встал посреди плаца, Ваня шепотом спросил стоявшего неподалеку офицера, как зовут сопровождающего Вашингтона генерала. И офицер так же шепотом ответил:
— Это начальник штаба главнокомандующего маркиз Лафайет.
Ваня тотчас же вспомнил: Лондон, торжественную процессию в честь нового мэра города, карету графа де Ноайя и мимолетную встречу с маркизом, утверждавшим, что вскоре повсюду в мире к власти придут люди из третьего сословия.
«Интересно, — подумал Ваня, — а не встречался ли маркиз с учителем после того, как я уехал из Англии?» И мысль эта уже не оставляла его в покое все время, пока Вашингтон благодарил солдат. Затем главнокомандующий со всей своей немногочисленной свитой подошел к Костюшко, стоявшему на правом фланге отряда, и крепко пожал ему руку.
Вслед за Вашингтоном Костюшко благодарил Лафайет, за Лафайетом— другие офицеры, сопровождавшие главнокомандующего.
Вечером в одном из больших залов крепости солдатам устроили торжественный ужин. В другом зале, поменьше, собрались офицеры. И в том и в другом залах тост сменялся тостом и одно блюдо следовало за другим. Когда веселье было в полном разгаре, к солдатам вышли главнокомандующий, генерал Лафайет и Костюшко. Едва ли кто из присутствовавших на торжестве рассчитывал на встречу с главнокомандующим. Вашингтон был неприхотлив, умерен в еде и питье, но мало кто видел его в окружении простых солдат в походе или на биваке. Он оставался аристократом, хотя и возглавлял революционную армию, и в общении с солдатами всегда строго соблюдал дистанцию, оставаясь генералом и джентльменом. И Ваня и многие его товарищи чувствовали изрядную неловкость при его появлении в зале, но три тоста, предложенных поочередно Вашингтоном, Лафайетом и Костюшко, сделали свое дело: вскоре всем показалось, что здесь собрались старые товарищи, среди которых нет ни старших, ни младших.
Ваня смотрел на лица солдат, на лица Костюшко, Лафайета и Вашингтона, и ему вдруг показалось, что это собрались не солдаты, а большая семья, собравшаяся вечером после тяжелой и долгой работы за одним огромным столом. И тогда Ваня встал и, подняв оловянную кружку с вином, громко крикнул:
— Господин главнокомандующий! Я прошу вашего разрешения произнести тост!
Шум застолья тотчас стих. Солдаты, одни с любопытством, другие с иронией, смотрели на высокого, широкоплечего славянина, полагая, что не очень крепкое вино крепко ударило солдату в голову.
Ваня взглянул прямо в лицо Вашингтону. Он увидел почти рядом с собою тонкие губы, энергичный подбородок, строгие, холодные глаза главнокомандующего. Заметил мелкие рябинки на щеках — следы перенесенной оспы, и громко произнес:
— Господин главнокомандующий! Я хочу обратить внимание всех присутствующих на одно обстоятельство, которое, наверное, не только мне кажется знаменательным. — Ваня вытянул вперед левую руку и, показывая пальцем на стоявших во главе стола офицеров, произнес! — Вы, сэр, — англичанин, ваш начальник штаба — француз, командир этого отряда — поляк. Я сам — русский. Что связывает нас воедино? Борьба за те истины, которые мы считаем непреложными. Борьба за свободу, равенство и стремление к счастью. Я хочу поднять Эту кружку вина за людей разных наций, собравшихся под знаменем революции. За союз этих людей. За их дружбу между собой. За общее дело, которое они совершают.
Необыкновенная тишина воцарилась в зале. В дверях появились офицеры, пировавшие в соседнем зале. Ваня посмотрел вокруг: англичане, французы, немцы, поляки стояли плечом к плечу. Казалось, что в зале Вест-Пойнта за деревянным некрашеным столом плечом к плечу стоят не солдаты, а Человечество, осознавшее, что все люди земли — братья друг другу.
Вашингтон медленно пошел вдоль стола. Вплотную подойдя к Ване, он чокнулся с ним такой же простой оловянной» кружкой, какие были у всех стоявших за столом. Медленно выпил вино и крепко пожал ему руку.
— Я забираю его у вас, ребята, — сказал главнокомандующий и повел в соседний зал.
Здесь, по настоянию Вашингтона, Ваня еще раз произнес свой тост. Офицеры встретили его не менее восторженно, чем солдаты, среди них тоже было много людей, чьей родиной была не Америка. Кроме того, их энтузиазм увеличивало присутствие Лафайета и Костюшко.
Ваню посадили между Лафайетом и Костюшко. Ване было неловко оттого, что слева и справа от него сидели люди, слава о которых гремела по обеим берегам Атлантического океана. Кроме того, для него, солдата, полковник и генерал были не совсем обычными собеседниками.
Чтобы как-то избавиться от возникшего неудобства, Ваня сказал Лафайету:
— Мне никогда не приходилось видеть столь красивой шпаги, как ваша, господин генерал. Наверное, ее делали знаменитые мастера?
Ваня почувствовал, что начало разговора понравилось Лафайету. Маркиз чуть приподнял эфес шпаги, чтобы Ване лучше были видны затейливые рисунки и надписи.
— Эту шпагу мне преподнес конгресс перед тем, как я во второй раз отправился в Америку. Немногим более года я провел во Франции, но минувшей весной вновь возвратился сюда. Накануне отъезда мистер Дин — полномочный посланник Соединенных Штатов при французском дворе — вручил мне ее. Шпагу действительно делали выдающиеся мастера. Ее отковал придворный ювелир Бассанж, а рисунки, — при этих словах Лафайет на три вершка вынул шпагу из ножен, — делал мсье Пура с фабрики фарфора в Севре.
Ваня увидел на золотом клинке распластанного льва, взнесенный к самому эфесу полумесяц, молодую женщину, преподносящую лавровую ветвь, венок и барабан. Лафайет повернул лезвие шпаги другой стороной, и Ваня увидел выгравированные картины сражений: солдаты с ружьями наперевес, офицеры с поднятыми вверх саблями, канониры у орудий, развевающиеся знамена и надписи: «Глочестер, Монмут, Баренхилл, Род-Айленд» — названия выигранных Лафайетом битв.
Костюшко с не меньшим интересом, чем Ваня, рассматривал золотую шпагу маркиза. Неловкость, которую Ваня испытывал вначале разговора с Лафайетом, почти совершенно прошла, и потому он решился напомнить маркизу о первой встрече в Лондоне:
— Не сочтите за дерзость, господин генерал, но мне хотелось бы напомнить вам один эпизод, который, скорее всего, вами забыт.
Лафайет улыбнулся:
— Господин генерал не сочтет за дерзость, если ему напомнят эпизод, который, скорее всего, им забыт.
— Я познакомился с вами ровно четыре года назад, — сказал Ваня. — Это было в Лондоне осенью 1776 года, в день, когда новый лорд-мэр вступал в должность.
Лафайет внимательно посмотрел на Ваню и, чуть дернув плечом, с заметным холодком произнес:
— Не припоминаю…
Ваня смутился. Лафайет мог подумать, что он, солдат, набивается в знакомцы генералу.
Опустив глаза, Ваня, проговорил тихо:
— Я был тогда с моим учителем и другом графом Беньовским. Мы жили вместе с ним у книгопродавца и издателя Гиацинта Магеллана, а в тот день вышли в Сити специально для того, чтобы посмотреть торжественную церемонию воцарения нового лорда-мэра Лондона. Вы сказали графу Беньовскому, что образ ваших мыслей таков же, как и у него. Вы, помнится, сказали, что вскоре во всех странах к власти придут люди из третьего сословия.
— Постойте же, постойте! — воскликнул Лафайет. — Я действительно говорил это. Хорошо помню графа, но вас, простите, не запомнил. Так вы называете Беньовского своим другом? Я встречался с мсье Морисом Августом в Париже перед тем, как отправиться в Америку. Он искал правды, добивался суда над своими недругами, но тюрьма скорее ожидала его, чем их.
— А где он теперь? — спросил Ваня с замиранием сердца.
— Этого я не знаю, — ответил Лафайет. — Но мы можем отыскать его. Напишите графу письмо. Я перешлю письмо в конгресс, а оттуда оно будет отправлено нашему нынешнему представителю во Франции — мистеру Франклину. У мистера Франклина так много знакомых, что непременно кто-нибудь из них знает, где обитает ваш друг.
На следующее утро молоденький, подтянутый ординарец позвал Ваню к Костюшко. Костюшко сидел за широким дубовым столом, выскобленным до блеска. В просторной комнате полковника густо пахло табаком и кофе. На Костюшко был длинный халат, мягкие, расшитые бисером домашние туфли.
— Садись, Иване, — улыбнувшись, проговорил Костюшко и показал Устюжанинову на стул, стоявший по другую сторону стола. И этим «Иване» полковник еще сильнее напомнил Устюжанинову учителя.
Ваня сел. Ординарец поставил на стол две чашки кофе и пирог с яблоками, наверное оставшийся после вчерашней пирушки.
Костюшко сделал несколько мелких глотков и, отставив чашку с кофе в сторону, сказал:
— Я солдат, Иване, и буду говорить с тобой прямо. Главнокомандующий приказал мне ехать на юг, в армию генерала Грина. Мой отряд остается здесь. Если ты согласен, я возьму тебя с собой.
— Что я буду делать, сэр? — спросил Ваня.
— Будешь моим адъютантом, — ответил Костюшко.
— Когда мы выезжаем? — задал еще один вопрос Ваня.
— Завтра утром, адъютант.
Ваня быстро собрался в дорогу, пожитки его были невелики, он был молод и скор на ногу. Перед отъездом он занес Лафайету письмо для Беньовского и, сердечно попрощавшись с маркизом, сказал, что уезжает в Филадельфию, Узнав об Этом, Лафайет воскликнул:
— Я не возьму вашего письма! Более того, я попрошу вас взять с собою несколько моих писем. Вы передадите их сами в руки тех, кому они адресованы.
Затем Лафайет вышел в соседнюю комнату и вскоре вынес оттуда целую пачку писем. Вручив их Ване, маркиз протянул Устюжанинову один конверт отдельно и сказал:
— Это рекомендательное письмо для вас. Вы остановитесь в Филадельфии у моего друга, аптекаря Беллини. Он не только мой друг. Он друг мистера Франклина и, если я не ошибаюсь, хорошо знает Гиацинта Магеллана, у которого, как вы мне говорили, провели некоторое время вместе с мсье Беньовским.
В конце октября 1780 года Костюшко и Ваня приехали в Филадельфию. Было еще тепло, стояли последние солнечные дни осени. Филадельфия — большой, шумный, красивый город — напоминала Ване отчасти Лондон, отчасти Макао. Одежда жителей и их язык, яркие вывески многочисленных контор, лавок и банков, таверны и клубы были такими же. как в Лондоне. Обилие фруктов, диковинные заморские товары, белые дома, спрятавшиеся в густой зелени садов, многочисленные паланкины на плечах негров-рабов напоминали Макао. Костюшко и Ваня проехали величественное белоколонное здание академии, затем не менее торжественный храм Христа и, свернув на Сасса-фрас-стрит, без труда отыскали аптеку мистера Беллини — двухэтажный дом из красного кирпича с чугунными решетками на окнах.
В первом этаже размешалась аптека, на втором — комнаты хозяина.
Было еще тепло, и дверь в аптеку стояла распахнутой настежь. Поставив коней возле ограды из красного кирпича, Ваня и Костюшко поднялись на крыльцо. Заглянув внутрь, Ваня увидел стены, обставленные шкафами, и винтовую деревянную лестницу, ведущую наверх. В просторном зале первого этажа никого не было. Ваня отступил чуть назад и дернул за цепочку маленького медного колокола, висящего в дверном проеме. На звук колокола где-то наверху скрипнула дверь, и послышались тяжелые, неторопливые шаги. Затем заскрипела лестница, и перед путниками появился высокий седой старик. На нем была белоснежная шелковая рубашка, бархатные черные панталоны, опоясанные широким кожаным ремнем, и мягкие невысокие сапожки из замши. Старик вежливо поклонился и попросил Костюшко и Ваню войти в дом.
Старик бегло прочитал рекомендательное письмо, составленное Лафайетом, и, приветливо улыбнувшись, провел гостей в дом.
Старый аптекарь Беллини — а это был именно он — поднялся с Ваней и Костюшко на второй этаж и показал им комнаты, в которых им предстояло поселиться. Через час Беллини пригласил гостей к столу. В большой низкой комнате, стены которой были облицованы голландскими плитками с изображениями ветряных мельниц и пузатых купеческих кораблей, стоял круглый стол, накрытый на три персоны.
У Беллини не было слуг. Он сам подавал блюда, сам снимал тарелки, и от этого атмосфера, воцарившаяся за столом, сразу же стала простой, непринужденной и дружественной.
Беллини начал беседу с гостями с того, что как-то связывало их всех, — с рассказа о человеке, приславшем Ваню и Костюшко к нему в дом. Оказалось, что Лафайет, приехав в Филадельфию, так же, как и они, остановился в его доме.
— Он был покрыт пылью с ног до головы, — сказал Беллини. — Он проскакал триста лье, почти не слезая с коня. Когда я увидел на крыльце аптеки этого застенчивого и мешковатого великана, я подумал, что в Филадельфии появился молодой Дон Кихот, тем более что и лошадь Лафайета сильно смахивала на знаменитого Россинанта. Он был очень мрачен, и я не видел, чтобы он когда-нибудь улыбался, — продолжал Беллини. — Председатель комиссии конгресса по иностранным делам принял маркиза очень холодно и не обещал ему ничего определенного. Тогда мой гость явился прямо в зал заседаний конгресса и попросил две милости: служить в американской армии на собственный счет и начать службу рядовым.
— Что же конгрессмены? — спросил Костюшко.
— О, — ответил Беллини, улыбаясь, — бескорыстие маркиза произвело на них сильнейшее впечатление! Они могли бы назначить Лафайета простым волонтером, но, подсчитав, назначили его начальником штаба Вашингтона и таким образом сэкономили генеральское жалованье за все время его службы. Разумеется, если бы Лафайет был назначен рядовым, то экономия оказалась во много раз меньшей.
Через двое суток Костюшко и Ваня выехали в штат Каролина в Южную армию генерала Грина. Еще накануне Костюшко заметил, что Ваня, чем-то удручен, но расспрашивать его не стал, проявляя всегдашнюю свою деликатность.
На ночлеге в придорожной таверне, когда до штаба американцев оставался один переход, Костюшко услышал, как его адъютант вздыхает и ворочается с боку на бок, не в силах отогнать от себя бессонницу.
— Скажите, полковник, за что мы сражаемся здесь, за тысячи миль от родной земли? — вдруг произнес Ваня,
Костюшко сразу же понял, что именно это и занимало юношу все последнее время.
— За свободу, Иване, — ответил Костюшко.