Банг Герман. У дороги

   В полдень пасторская дочь заходила за Катинкой, и они спускались к реке. На берегу, неподалеку от железнодорожного моста, под двумя ивами Малыш-Бентсен поставил скамейку. Здесь обе женщины сидели со своим рукоделием, пока не приходил вечерний поезд. Все проводники на этой железнодорожной ветке знали Катинку и фрекен Линде и здоровались с ними.
   – Лучше всего – уехать, – говорила Агнес Линде, глядя вслед уходящему поезду. – Я думаю об этом каждый день.
   – Агнес, но как же…
   – Нет, нет, это самый лучший выход для нас обоих… Чтобы он или я… уехали.
   И они в сотый раз начинают обсуждать все ту нее неизменную тему.
   Как-то в разгар зимы Агнес Линде и капеллан по дороге домой с плотины, где они катались на коньках, заглянули на станцию; капеллану надо было отправить письмо, и он заговорился в конторе с Баем.
   Агнес вошла в гостиную с коньками в руках. Она была в тот день неразговорчива и на все вопросы Катинки отвечала коротко «нет» или «да»… Потом остановилась у окна, стала глядеть на улицу – и вдруг разрыдалась.
   – Что с вами, фрекен Линде, вы больны? – спросила Катинка; она подошла к Агнес и обвила рукой ее талию. – Что случилось?
   Агнес пыталась сдержать слезы, но они лились все сильнее. Она отстранила руку Катинки.
   – Можно мне туда? – спросила она и вошла в спальню. В спальне она бросилась на кровать и во внезапном порыве поведала Катинке все: как она любит Андерсена, а он только играет ею и у нее нет больше сил терпеть.
   С того дня Катинка стала поверенной фрекен Линде.
   Катинка привыкла быть чьей-нибудь поверенной. Так повелось еще смолоду, когда она жила у матери. Все страждущие сердца обращались к ней. Наверное, их к тому располагала ее тихая повадка и малоречивость. Ей как нельзя лучше подходило выслушивать других.
   Фрекен Линде являлась почти каждый день и часами просиживала у Катинки. Разговор шел всегда об одном и том же – о ее любви и о нем. И каждый раз она, как новость, рассказывала то, что было говорено уже сотни раз.
   Просидев и проговорив так три, а то и четыре часа подряд и поплакав под конец, фрекен Агнес складывала свое рукоделие.
   – А в общем мы просто две глупые клуши, – говорила она в заключение.
   И вот теперь с наступлением весны они вдвоем сидели у реки.
   Агнес говорила, Катинка слушала. Она сидела, сложив руки на коленях, и смотрела вдаль, на луга. Они были окутаны дымкой, равнина напоминала большое синее море. Трудно было сказать, где кончается вода и начинается небо – все сливалось в одну смутную голубую ширь. А купы ив были похожи на острова.
   Агнес рассказывала, как все началось, как она приехала из Копенгагена домой и познакомилась с Андерсеном. Прошло несколько месяцев, а она все еще не догадывалась, что любит его.
   Катинка слушала и не слушала. Она знала всю историю наизусть и молча кивала головой.
   Но мало-помалу она стала как бы участницей чужой любви. Она знала все ее перипетии и переживала их так, точно они касались ее самое. Ведь у них с Агнес разговор шел всегда об одном и том же.
   Слова любви обжились в душе Катинки. И она привыкла постоянно думать обо всем, что несла с собой любовь двух посторонних ей людей.
   Проводив Агнес до поворота дороги, она возвращалась домой и потом подолгу сидела в саду в беседке под бузиной. А любовные слова словно витали вокруг нее, и она снова слышала и снова передумывала их.
   Таково уж было свойство ее тихой, с ленцой натуры – слова и мысли, однажды коснувшиеся ее, как бы возвращались к ней снова и снова и сживались с ней.
   Под конец они совсем завладевали ею. И преображались в мечты, и уносили ее далеко-далеко, она и сама не знала куда.
   Дом их в последнее время как-то опустел. С наступлением весны Хус реже заглядывал к ним.
   – Работы невпроворот, – объяснял он.
   А когда он приходил, то часто бывал не в духе. Иной раз он даже будто и не замечал, как радуется Катинка его приезду, говорил все больше с Баем, хотя Катинке многое хотелось ему сказать и о многом посоветоваться.
   Ведь как раз весной самая пора что-то посадить, что-то починить…
   Нет, с Хусом творилось что-то неладное. Может, он не ужился с батраками Кьера, – поговаривали, что ему нелегко угодить в работе…
   Впрочем, и на саму Катинку находила теперь иной раз какая-то тоска.
   Может, оттого, что она мало спала.
   По вечерам, пока Бай раздевался и бродил из комнаты в комнату, она оставалась в гостиной. А он все ходил взад и вперед полуголый, а потом садился на край кровати и принимался болтать, и конца этой болтовне не было.
   Катинка очень уставала оттого, что он все никак не угомонится и не замолчит.
   А когда она наконец сама ложилась в потемках рядом с Баем, который уже спал глубоким сном, ей не спалось и было не по себе, и она вставала и снова выходила в гостиную. Там она садилась у окна. С шумом проносился ночной курьерский, и снова воцарялась немая тишина. Ни звука, ни ветерка в летней ночи. Брезжил первый сероватый луч рассвета, с лугов тянуло холодом и сыростью.
   Потом становилось все светлее и светлее, затягивали свою песню жаворонки.
   Хус говорил, что очень любит встречать рассвет.
   Он рассказывал, как наступает утро в горах. Словно бескрайнее золотисто-багряное море наполовину из золота, наполовину из роз заливает одну гору за другой, говорил он. А вершины плавают островками в этом огромном море…
   А потом мало-помалу вершины начинают полыхать огнем, говорил он…
   И тогда встает солнце.
   Оно поднимается все выше.
   И словно большим крылом выметает мрак из долин.
   Он часто рассказывал теперь о чем-нибудь в этом роде, о чем-нибудь, что повидал в своих путешествиях.
   Он вообще стал теперь гораздо разговорчивей– если вообще был в настроении говорить.
   …Уже совсем рассветало, а Катинка все еще сидела у окна. Но пора и ей на покой.
   В спальне было душно, Бай спал, сбросив с себя одеяло.
 
   Если Хус приезжал к вечеру, они чаще всего сидели в беседке под бузиной.
   Прибывал восьмичасовой поезд. Какой-нибудь крестьянин выбирался из вагона и, шагая по платформе, кланялся им.
   Они выходили в сад. Вишневые деревья стояли в цвету. Белые лепестки сверкающим дождем осыпались на лужайку.
   Они молча сидели и смотрели на белые деревья. Казалось, ласковое безмолвие вечера обволакивает все вокруг. Слышно было, как где-то в поселке хлопает дверь. За полями призывно мычали коровы.
   Катинка рассказывала о своем родном городе.
   О подругах, братьях и о старом доме, где было полно голубей.
   – А потом, после смерти отца, мы переехали на другую квартиру – я и мама… Хорошее это было время… Ну, а потом я вышла замуж.
   Хус смотрел, как вишневые лепестки легкими снежинками бесшумно опускаются на траву.
   – Тора Берг– до чего ж она была веселая… Вечером, бывало, возвращается из гостей и бросает песок во все окна подряд, а за ней по пятам целый гарнизон…
   Катинка помолчала.
   – Она тоже вышла замуж, – сказала она. – Говорят, у нее полон дом детей…
   По дороге прошел какой-то человек.
   – Добрый вечер, – сказал он через плетень.
   – Добрый вечер, Кристен Педер.
   – Добрый вечер, – сказала Катинка.
   – Да, – снова заговорила Катинка. – В последний раз я видела ее на моей свадьбе. Девушки пели, они стояли у органа, на хорах… Я так и вижу их сейчас перед собой – все лица, все до одного… А я плакала в три ручья…
   Хус по-прежнему молчал, лица его она не видела. Он сидел, наклонившись, и что-то разглядывал на земле.
   – Вот уже скоро одиннадцать лет, – сказала Катинка. – Как летит время…
   – Для тех, кто счастлив, – сказал Хус, не поднимая головы.
   Катинка расслышала не сразу. Потом его слова вдруг дошли до нее.
   – Да, – сказала она, едва заметно вздрогнув. Потом, немного погодя, добавила:
   – Здесь ведь мой дом. Они снова замолчали.
   В сад вышел Бай. Его приближение слышно было еще издали. Очень уж он всегда шумел – а до его прихода в сумерках было тихо-тихо.
   – Я принесу стаканы, – сказала Катинка.
   – Хороший вечер, – сказал Бай. – Приятно посидеть на свежем воздухе…
   Катинка принесла графин и стаканы.
   – А у меня были гости, – сказал Бай.
   – Кто же это?
   – Фрекен Ида. Она собирается уезжать…
   – Как? Почему Ида?
   – Очень просто. – Бай рассмеялся. – Фрекен Луиса сдалась… Теперь все ставки на лошадку порезвее. Она уезжает на все лето. М-м-м-да, может, хоть одной повезет… – Бай помолчал. – Черт побери, такую девицу грех не выдать замуж…
   Бай часто заводил разговор о браке и супружеской жизни. Он любил пофилософствовать на эту тему.
   – Разве я по доброй воле пошел в начальники станции, – говорил он. – Но лейтенанту жениться не по карману… Что делать, черт возьми, девицы должны идти под венец… А там, глядишь, и привыкнут друг к другу, – общий дом, общий кров, а там и дети пойдут…
   – У большинства, – закончил Бай с легким вздохом. Помолчали. В беседке стало совсем темно.
   Шел конец июня.
   – Что-то моя прелесть нынче бледная, – говорила Агнес Линде, приходя на станцию.
   – Должно быть, я плохо переношу жару, – отвечала Катинка. В ней поселилась какая-то тревога, она то и дело бралась за какую-нибудь работу, ничего не доводила до конца и все бродила с места на место как потерянная.
   Но чаще всего она сидела у реки с Агнес. Смотрела вдаль, на луга, и слушала одну и ту лее историю.
   У Агнес Линде становился совсем другой – ласковый – голос, когда она говорила о «нем».
   Она так и звала его– «он».
   Катинка смотрела на Агнес – как та сидит, наклонив голову, и улыбается.
   – И мы еще хнычем, негодники, – говорила Агнес, – оттого что все идет так, а не иначе, а может, это вообще лучшее, что нам дано в жизни…
   – Да, – говорила Катинка и продолжала смотреть на Агнес.
   Если Агнес Линде не приходила на станцию, Катинка сама шла в пасторскую усадьбу. Теперь ей просто недоставало рассказов Агнес.
   Там она встречала и Андерсена. Видела их вместе. Его и Агнес.
   Они играли в крокет на большой площадке, а Катинка стояла и смотрела. Смотрела на них – на двоих, что любят друг друга.
   Она слушала их и смотрела на них с любопытством – почти как на чудо.
   Однажды, возвращаясь из пасторской усадьбы домой, она расплакалась.
   Хус приезжал теперь очень нерегулярно. То явится два раза на дню, но не успеет зайти в беседку, как тотчас опять в седло. А бывало, по нескольку дней не кажет глаз на станцию.
   – Сенокос, – говорил он.
   Сено убрали, и теперь оно стояло в стогах на лугу. Воздух был напоен пряным запахом скошенной травы.
   Однажды вечером Хус приехал очень веселый и предложил «проехаться лесом на большую ярмарку». Поехать в коляске, сделать привал в лесу, а потом посмотреть на ярмарочные увеселения.
   Бая уговаривать не пришлось. И поездка стала делом решенным. Выедут они рано утром по холодку и вернутся к ночи или даже на другое утро.
   Поедут вчетвером – Бай с женой и Марией и Хус.
 
   Катинка целый день провела в хлопотах.
   Она внимательно изучила кулинарную книгу, за ночь все обдумала, а наутро сама отправилась в город за покупками.
   Хус приехал за почтой как раз в ту минуту, когда отходил поезд.
   – Хус! – окликнула Катинка из окна купе.
   – Куда это вы собрались? – воскликнул он.
   – За покупками– и Мария со мной. – Она притянула Марию к себе, чтобы та показалась в окне. – До свидания!
   – Хм! – сказал Бай. – Катинка прямо сдурела. Она жарит и варит, точно не к пикнику готовится, а к эпидемии холеры… В городе уже начали разбивать ярмарочные палатки: на рыночной площади отдыхали прислоненные к церковной ограде карусельные лошадки. Катинка бродила по улицам, глядя на людей, работавших топорами и молотками. Она не могла оторвать глаз от ящиков и подолгу стояла всюду, где натягивали парусиновый тент.
   – Посторонись, барышня…
   Она шарахнулась в сторону, перепрыгнув через доски и веревки.
   – Они называют меня барышней, – сказала она. – Ах, Мария, лишь бы только погода не испортилась.
   Они пошли в сторону парка. Там стоял балаган на колесах. У обочины спали мужчины, на приставной лестнице женщина стирала в лохани трико. Три пары белых подштанников покачивались на веревке.
   Катинка с любопытством оглядела женщину, мужчин у обочины.
   – Чего вам надо? – крикнула женщина на ломаном датском языке.
   – Ой! – вскрикнула Катинка, она страшно испугалась и пустилась бежать.
   – Это силачка, – сказала она.
   Они пошли дальше. На опушке леса плотники сколачивали деревянную площадку для танцев. После залитой солнцем дороги под деревьями было прохладно. Катинка села на скамью.
   – Здесь мы будем танцевать, – сказала она.
   – Вот уж кто, верно, ловко танцует, так это Хус, – сказала Мария. Она по-прежнему восхищалась Хусом. Его фотография стояла в бархатной рамке у нее на комоде, а в псалтыре вместо закладки лежала его выцветшая визитная карточка. На долю стрелочника Петера оставались более земные утехи.
   Катинка не ответила. Она сидела и смотрела, как работают плотники.
   – Только бы погода не испортилась, – сказала она одному из них.
   – Да-а, – отозвался он, поднял голову– верхушки деревьев заслоняли небо– и рукавом отер пот с лица. – Оно все дело– в погоде.
   Катинка с Марией повернули обратно. Пора было возвращаться домой. Они вышли на площадь. Колокола звонили к вечерне, перекрывая уличный шум.
   Накануне поездки они пекли пироги. Катинка, засучив рукава, так усердно месила тесто, что даже волосы у нее были обсыпаны мукой, как у мельника.
   – Сюда нельзя, сюда нельзя! – Кто-то стучал в запертую дверь кухни.
   Катинка решила, что это Хус.
   – Это я! – закричала Агнес Линде. – Что тут происходит? Ее впустили, и она тоже принялась за дело. Ставили тесто для сладкого пирога – вымешивать его надо было долго-долго.
   – Это для Хуса, – объяснила Катинка. – Он сластена. Любит сдобное тесто.
   Агнес Линде месила тесто с такой силой, что оно пошло пузырями.
   – Ох, уж эти мужчины. Им еще и пироги подавай, – сказала она.
   Катинка вынула из печи противень.
   – Попробуйте печенье, – сказала она. – С пылу с жару. Щеки ее горели, как медный таз.
   К дневному поезду на станцию пришли фрекен Иенсен и Луиса-Старшенькая. Началось перестукиванье и дипломатические переговоры через кухонное окно.
   – Учуяли, прости меня Господи, – сказала Агнес Линде. Она устало опустила руки и сидела в неловкой позе, зажав в коленях миску с тестом.
   Мария вынесла им на перрон тарелку с печеньем.
   Луиса от восторга так заерзала на скамье, что двое проезжих коммивояжеров смогли рассмотреть из окна поезда довольно большую часть ее «украшения».
   Когда поезд отошел, в кухне открыли окна. На скамье Луиса-Старшенькая и фрекен Иенсен за обе щеки уписывали печенье.
   – Ах, до чего же вкусно, фру Бай! Ну просто пальчики оближешь…
   – Да, фру Бай хозяйка, каких мало, – сказала фрекен Иенсен.
   – Ну, пошла молоть мельница, – сказала в кухне Агнес и снова взялась за тесто.
   Бай распахнул окно конторы– оно приходилось как раз над скамьей.
   – На что ж это похоже! – сказал он. – Мне не перепало ни крошки!
   – Поделиться с вами, господин Бай? – спросила Луиса. – Разе вы тоже любите сладкое?
   – Отчего нее, если кто-нибудь уделит мне кусочек, – «кавалерийским» тоном заявил Бай.
   На перроне послышались возня и повизгиванье.
   – Что там случилось? – крикнула из кухни Агнес.
   – Мы подкармливаем птенчика, – сказала Луиса-Старшенькая. Она вскарабкалась на скамью и, выставив напоказ свое «украшение», совала в рот Баю печенье.
   – Ой, он кусается! – вскрикивала она.
   Именно в подобных случаях вдова Абель говорила:
   «Ах, они все еще сущие младенцы, – они ведь совсем не знают жизни…»
   Луиса-Старшенькая понесла к кухонному окну пустую тарелку. Крошки она подобрала пальцами. Сестрицы Абель не любили, когда что-нибудь пропадало зря.
   Луиса заглянула в кухню через окно.
   – Ах, если бы мама знала, – медоточивым голосом сказала она.
   – Выходит, еще не пронюхала, – сказала Агнес, не отрываясь от теста.
   Луисе-Старшенькой передали через окно фунтик с печеньем.
   – Такую малость не стоит и тащить домой, – сказала Луиса старушке Иенсен, когда они вышли на дорогу.
   Еще не дойдя до лесной опушки, они уписали все печенье. Луиса-Старшенькая бросила фунтик на землю.
   – Луиса, детка, Боже сохрани… Фрекен Линде такая остроглазая… еще, чего доброго, заметит…
   Фрекен Иенсен подобрала бумажку. В кармане она бережно расправила ее и завернула в нее три печенья, припрятанные для Бель-Ами.
   Катинка устала. Как была, с засученными рукавами, она присела на колоду для разделки мяса и посмотрела на свои изделия.
   – Это и в сравнение не идет с тем, что мы пекли дома к рождеству.
   Она стала рассказывать, как они готовились к рождеству– ее мать, сестры и все домочадцы… Из теста для хвороста Катинка лепила поросят – бросишь их в кипящее масло – плюх – а они ломаются.
   А братья старались потихоньку стянуть что по-вкуснее, – мать вооружалась большим половником и охраняла блюдо с хворостом.
   А когда кололи миндаль, братья тоже не упускали случая утащить ядрышки, – бывало, от фунта миндаля остается меньшее половины…
   В дверь постучали. Это был Хус.
   – Сюда нельзя! – сказала Катинка, не открывая. – Через час… Приходите через час.
   Хус подошел к окну.
   – Подождите в саду, – сказала Катинка. Она заторопилась поскорее кончить работу и послала Агнес занять Хуса.
   Агнес просидела с ним полчаса. Потом ушла.
   – Управляющего Хуса занимать слишком уж легко, – рассказывала она Андерсену. – Ему надо одно – чтобы его оставили в покое и не мешали насвистывать в свое удовольствие.
   – Где же Агнес? – спросила Катинка, выйдя в сад.
   – Кажется, ушла.
   – Когда лее?
   – Да, наверное, час тому назад… Хус рассмеялся.
   – Мы с фрекен Линде очень расположены друг к другу. Но разговор у нас не клеится.
   – Сейчас будем укладываться, – сказала Катинка.
   Они вошли в дом и стали упаковывать съестные припасы в большую корзину. Горшки для устойчивости перекладывали соломой.
   – Плотнее, плотнее, – приговаривала Катинка, нажимая ладонями на руки Хуса.
   Она открыла секретер и отсчитала несколько серебряных ложек и вилок.
   – И еще я хочу взять веер, – сказала она. Она порылась в шкафу.
   – Ах, он, наверное, в ящике.
   Это был ящик, где хранилась шкатулка с котильонными орденами и подвенечная фата. Катинка открыла шкатулку с ленточками.
   – Старый хлам, – сказала она.
   Она сунула руку в шкатулку и небрежно поворошила ленты и ордена.
   – Старый хлам. – И она снова стала искать веер.
   – Подержите мою фату, – попросила она. Она протянула Хусу фату и шерстяной платок. – Вот он, – сказала она. Веер лежал на дне шкатулки.
   – А это ваш подарок, – сказала она. Шаль лежала в сторонке, обернутая в папиросную бумагу. Катинка вынула ее из шкатулки.
   Хус так сильно сжал позолоченную фату, что на тюле остались следы осыпавшейся позолоты.
   Пришел вечерний поезд. Они вышли на платформу.
   – Уф, – сказал стройный машинист в нескромно обтянутых панталонах. – Сущее наказанье вести поезд в праздничные дни. Опаздываем на тридцать минут!
   – И парит, как в бане, – заявил Бай.
   Катинка оглядела вагоны. Из каждого окна высовывались потные лица.
   – Правда, – сказала она. – И охота людям ездить. Машинист рассмеялся.
   – А на что же тогда железная дорога, – сказал он. Он протянул Баю и его жене два пальца и вскочил на подножку.
   Поезд тронулся. Молодой машинист все высовывался из окна паровоза, улыбался и кивал.
   Катинка махала концом синей шали. И вдруг изо всех окон ей закивали и замахали пассажиры, – они смеялись, выкрикивали шутки и приветствия.
   Катинка тоже кричала и размахивала шалью, и пассажиры махали в ответ, пока поезд не скрылся из глаз.
   После чая Хус отправился домой. Он должен был приехать на станцию в шесть утра.
   Катинка стояла в саду у изгороди.
 

 
– Ты лети, лети, кузнечик,
Принеси погожий день! —
 

 
   воскликнула она.
   В лицо ей пахнуло ароматом деревьев. Она улыбалась, глядя в ясное синее небо.
   «До чего же малютке к лицу синее», – думал машинист в нескромных панталонах. На своем маршруте он замечал все до мелочей.
   – Помни, завтра в пять надо быть на ногах, – сказал Бай, заглядывая в кухню.
   – Сейчас, Бай, сию минуту. – Катинка скоблила чуть пригоревший пирог. – Вот только управлюсь…
   Она уложила пирог в корзину, еще раз оглядела все припасы. Потом открыла дверь и выглянула во двор. Там ворковали голуби. И больше не было слышно ни звука.
   На западе угасал последний розовый отсвет. Среди подернутых дымкой лугов вилась река.
   Как она все-таки любила эти места!
   Она закрыла дверь и вошла в спальню.
   Бай положил свои часы рядом с ночником у кровати. Он, видно, хотел проверить, долго ли Катинка будет «копаться». Но не дождался, уснул, и теперь лежал весь в поту и храпел при свете ночника.
   Катинка тихонько погасила ночник и разделась в темноте.
 
   Когда подъехала коляска, Катинка стояла в саду. Ее голубое платье было видно еще с поворота дороги.
   – С добрым утром, с добрым утром… Вы привезли хорошую погоду.
   Она выбежала на платформу.
   – Приехал, – закричала она. – Мария, неси скорей корзины…
   Бай без пиджака показался в окне спальни.
   – Здорово, Хус. Не хватит нас солнечный удар, а?
   – Да нет, ветерок обдувает, – ответил Хус, слезая с козел. Они уложили корзины с провизией в коляску и сели пить кофе на платформе. Малыш-Бентсен так осовел со сна, что Баю пришлось трижды гонять его взад и вперед по команде «тревога», чтобы растормошить.
   Катинка пообещала привезти Бентсену с ярмарки пряничное сердце, и все стали рассаживаться в коляске. Бай пожелал править лошадьми и уселся на козлы, рядом с Марией, которая так туго затянулась в корсет, что при каждом ее движении раздавался скрип.
   Катинка в белой шляпе с широкими полями казалась совсем девочкой.
   – Обед тебе принесут из трактира, – сказала Катинка Малышу-Бентсену.
   – Поехали, – сказал Бай.
   Малыш-Бентсен помчался в сад и оттуда махал им рукой.
   сначала ехали проселком через поля. Было еще прохладно, дул мягкий летний ветерок, пахло клевером и росистой травой.
   – Как хорошо дышится, – сказала Катинка.
   – Да, чудесное утро, – сказал Хус.
   – И ветерком обвевает. – Бай тронул лошадей.
   Онч выехали на шоссе, которое шло мимо владений Кьера. Вокруг пастушьего домика на колесах паслось стадо. Где-то поодаль вдогонку отбившейся скотине заливался сторожевой пес. Тучные коровы вытягивали могучие шеи и лениво и сыто мычали.
   Катинка глядела на залитый солнцем, зеленеющий выгон, на разбредшееся по нему холеное стадо.
   – Какая красота, – сказала она.
   – Ведь правда красиво! – Хус обернулся к ней.
   И у них с Катинкой завязался разговор. Что привлекало внимание одного, то обязательно замечал и другой, и нравилось им одно и то же. Их взгляды всегда были устремлены в одном направлении. И они понимали друг друга с полуслова.
   Бай беседовал с лошадьми, как старый кавалерист.
   Не прошло и часа, а он уже начал поговаривать о том, что « неплохо подкрепиться».
   – С недосыпа желудок требует пищи, Тик, – говорил он. – Надо заморить червячка.
   Катинке так не хотелось распаковывать корзины– да и где им остановиться?
   Но Бай не унимался; пришлось сделать привал на поле, где рожь стояла в скирдах.
   Они вынули из коляски одну из корзин и уселись прямо в скирду у самой обочины.
   Бай ел так, словно его морили голодом целую неделю.
   – Будем здоровы, Хус! – говорил он. – За веселую компанию!
   Они болтали, и ели, и угощали друг друга.
   – Тает во рту, Тик! – приговаривал Бай. Проходившие по дороге люди поглядывали в их сторону.
   – Приятного аппетита, – говорили они и шли дальше.
   – Ваше здоровье, Хус, за хорошую поездку!
   – Спасибо, фру Бай.
   – Ну, вот и подкрепились, – сказал Бай. Они уже снова сидели в коляске. – Только жарища нынче… Правда, Мария?
   – Да, – сказала Мария. Она вся лоснилась от пота. – Жара.
   – Скоро лес, – сказал Хус.
   Они покатили дальше. Показалась опушка леса, синевшая | в солнечном мареве.
   – Как пахнут ели, – сказала Катинка.
   Они двинулись вдоль опушки, густые ели отбрасывали на дорогу длинные тени. Все четверо вздохнули с облегчением, но пока ехали по лесу, молчали. Ели расходились по обе стороны дороги длинными ровными рядами, которые терялись в темной чаще. Ни птиц, ни голосов, ни ветерка.
   Только тучи насекомых роились на свету вокруг елей.
   Выехали из лесу.
   – Экая торжественность в лесу, а? – нарушил -молчание Бай.
   К полудню они добрались до буковой рощи и остановились у лесной сторожки. Бай сказал:
   – Хорошо бы немного размяться. Хочется вытянуть ноги, Хус. – Он уселся под деревом и заснул.
   Хус помог выгрузить из коляски корзины.
   – Какие у вас ловкие руки, Хус, – сказала Катинка. Мария суетилась, разогревая горшки в горячей воде на очаге.
   – Вот и теща моя всегда это говорила, – сказал Хус.
   – Теща?..
   – Да, – сказал Хус. – То есть мать моей невесты… Катинка ничего не ответила. Завернутые в бумагу ножи и вилки посыпались на землю из ее рук.
   – Да, – сказал Хус. – Я никогда не рассказывал. У меня была невеста.