Герман Банг
У дороги
1
К приходу поезда начальник станции надел форменную тужурку.
– Эх черт! Поспать бы еще четверть часика, – сказал он, потянувшись. Он и сам не заметил, как вздремнул над отчетами.
Он раскурил погасшую сигару и вышел на платформу. Когда начальник станции прохаживался по платформе, – молодцеватый, руки в карманы, – в нем все еще чувствовался бывший лейтенант. Да и ноги сохранили кавалерийскую кривизну.
Пять или шесть батраков из окрестных усадеб стояли, заняв всю середину платформы; стрелочник тащил предназначенный для погрузки багаж – один-единственный ящик зеленого цвета, выглядевший так, точно он недавно побывал в канаве.
Рванув калитку, на платформу вышла пасторская дочь, девушка гренадерского роста.
Начальник станции щелкнул каблуками и отдал честь.
– Что нынче привело сюда фрекен? – осведомился он. «При исполнении обязанностей» начальник станции всегда придерживался тона, каким в былые дни изъяснялся на офицерских балах, когда еще служил кавалеристом в Нестведе.
– Решила прогуляться, – ответила дочь пастора.
Разговаривая, она как-то странно взмахивала рукой, словно хотела прихлопнуть собеседника.
– А впрочем, сегодня возвращается фрекен Абель.
– Как – уже?
– Да.
– И по-прежнему никакого просвета на горизонте? – Начальник станции поиграл в воздухе пальцами правой руки. Пасторская дочь рассмеялась.
– А вот и семейка пожаловала, – сказала она. – Я воспользовалась случаем и улизнула от них…
Начальник станции поклонился дамам Абель – вдове и ее старшей дочери Луисе. Их сопровождала фрекен Иенсен. На лице вдовы была написана покорность судьбе.
– Да, – сказала она, – я пришла встретить мою Малютку-Иду.
Вдова попеременно встречала то Луису, то Малютку-Иду. Луису весной, Малютку-Иду – осенью.
Дочери проводили по полтора месяца в Копенгагене у тетки. «Моя сестра, статская советница», – говаривала фру Абель. Советница жила на пятом этаже и пробавлялась тем, что раскрашивала аистов, – каждый аист стоял на одной ноге на подставке из терракоты. Фру Абель посылала дочерей к сестре с неизменными пламенными надеждами.
Она посылала их к ней вот уже десять лет кряду.
– Ах, какие письма писала нам в этот раз Малютка-Ида!
– О да! – поддакнула фрекен Иенсен.
– И все-таки самое отрадное, когда твои птенчики дома, под материнским крылом, – сказала фру Абель, умиленно посмотрев на Луису-Старшенькую. При этой мысли фру Абель даже утерла слезу.
Полгода, что птенчики проводили дома, они только и знали, что бранились между собой и пришивали новые отделки к старым платьям. С матерью они вообще не разговаривали.
– Разве мы выдержали бы в этом медвежьем углу, если бы не семейные радости, – сказала вдова…
Фрекен Иенсен кивнула.
За поворотом у трактира раздался собачий лай, и на дорогу выехала коляска.
– Это Кьер, – сказала дочь пастора. – Что ему тут понадобилось? – Она пошла к калитке в конце платформы.
– Нет, вы только подумайте! – Владелец усадьбы Кьер вылез из коляски. – Самая страда, а Мадсен свалился в тифу. Пришлось по телеграфу вызывать нового управляющего – черт его знает, еще окажется какой-нибудь болван… Сегодня должен приехать…
Кьер вышел на платформу.
– Говорят, кончил высшую сельскохозяйственную школу, – кабы только это пошло ему впрок, – да еще будто с наилучшей аттестацией… А-а, Бай, здорово… – Мужчины обменялись рукопожатием. – Что новенького?.. Как жена?
– Спасибо, хорошо… Стало быть, встречаешь управляющего?
– Да, этакая досада. И главное дело – в самую страду…
– Выходит, мужского полку прибыло, – сказала дочь пастора, размахивая руками так, словно заранее давала приезжему затрещину. – С Малышом-Бентсеном будет их, значит, шесть с половиной…
Вдова взволнована. Не зря она предупреждала Луису-Старшенькую: не надевай прюнелевых ботинок.
Главное «украшение» Луисы-Старшенькой – ее ноги… маленькие аристократические ножки…
Вот ведь предупреждала же она дочь…
Фрекен Луиса задержалась в зале ожидания, – она прикалывала вуаль. Девицы Абель любили носить платья с глубоким вырезом, прикрывая его жабо, искусственным жемчугом или вуалью.
Бай подошел к окну кухни, чтобы сообщить жене о приезде нового управляющего… Дочь пастора, болтая ногами, уселась на зеленый ящик. Потом вынула часы и поглядела на них.
– Бог ты мой, до чего же эти мужчины любят набивать себе цену, – сказала она.
– Да, по-видимому, поезд приходит с довольно большим опозданием, – отозвалась фрекен Иенсен.
Фрекен Иенсен выражалась подчеркнуто правильно, в особенности когда говорила с дочерью пастора. Фрекен Иенсен не ставила ее ни в грош.
– У моих абитурантов совсем другие манеры, – говорила она вдове Абель. Фрекен Иенсен была не очень тверда в словах иностранного происхождения.
– А-а, вот и моя прелесть! – Дочь пастора вскочила с ящика и через всю платформу бросилась навстречу фру Бай, которая показалась на каменной лестнице. Когда дочь пастора кому-нибудь радовалась при встрече, она способна была сбить его с ног.
Фру Бай тихо улыбалась и подставляла щеку ее поцелуям.
– Господи, помилуй нас, грешных, – сказала дочь пастора. – Нежданно-негаданно в курятнике объявился новый петух. А вот и он!
Раздался отдаленный гудок паровоза, потом громкий стук колес по мосту через реку. Громыхая и покачиваясь, состав медленно покатил по лугу.
Пасторская дочь и фру Бай остались вдвоем на лестнице. Девушка обняла фру Бай за талию.
– Глядите, Ида Абель, – сказала пасторская дочь, – узнаю ее вуаль.
В одном из окон развевалась бордовая вуаль.
Поезд остановился, захлопали двери вагонов. Фру Абель так громко кричала: «С приездом!» – что во всех купе пассажиры прильнули к окнам.
Малютка-Ида злобно стиснула руку матери, – она задержалась на подножке вагона.
– С этим поездом приехал какой-то господин, он выходит здесь. Кто он такой? – Все это она выпалила единым духом.
Малютка-Ида спустилась на платформу. А вот и сам приезжий.
…Весьма сдержанный господин с русой бородой. Он вышел из купе для курящих с шляпной картонкой и саквояжем.
– А как тетя – тетя Ми? – восклицала вдова.
– Попридержи язык, – негромко и злобно произнесла Малютка-Ида. – Где Луиса?
Луиса сбежала по лестнице мимо фру Бай и дочери пастора так резво, точно ее «украшение» было обуто в бальные башмачки.
У подножья лестницы управляющий представлялся Кьеру.
– Глупейшая история, черт побери, Мадсен свалился – в самую страду… Ну, будем надеяться, все обойдется… – Кьер хлопнул нового управляющего по плечу.
– Господи прости, – заметила пасторская дочь. – Самое обыкновенное домашние животное.
Зеленый ящик погрузили в товарный вагон, а из вагона вынесли бидоны кооперативной маслобойни. Поезд уже тронулся, когда в одном из окон раздался крик какого-то крестьянина. У него не оказалось билета.
Машинист, стройный молодой человек в элегантных, обтянутых по-гусарски панталонах, подал два пальца Баю и вскочил на подножку.
Крестьянин продолжал кричать и браниться с кондуктором, который требовал с него штраф.
Все, кто стоял на платформе, несколько мгновений глядели вслед уходящему поезду.
– Гм, вот и все, – сказала пасторская дочь. И зашагала с фру Бай к залу ожидания.
– Мой управляющий, господин Хус, – сказал Кьер проходившему мимо Баю. Трое мужчин постояли молча.
Луиса-Старшенькая и Малютка-Ида наконец-то увидели друг друга и теперь взасос целовались в дверях.
– Ах, Боже мой, – приговаривала вдова. – Они не виделись целых шесть недель…
– Вам повезло, господин Хус, – объявил Бай «кавалерийским» тоном. – Вы сразу увидели наших местных дам… – Дорогие дамы, позвольте вам представить…
Девицы Абель точно по команде перестали целоваться.
– Фрекен Луиса и Ида Абель, – сказал Бай, – господин Хус.
– Моя младшенькая только что приехала из Копенгагена, – ни к селу ни к городу пояснила вдова.
– Госпожа Абель, – представил Бай. Хус поклонился.
– Фрекен Линде, – так звали дочь пастора, – господин Хус.
Дочь пастора кивнула.
– И моя жена, – заключил Бай.
Хус сказал несколько слов, и все вошли в помещение вокзала, чтобы получить багаж:.
Кьер увез управляющего. Остальные отправились по домам пешком. Выйдя на дорогу, хватились фрекен Иенсен.
Она задумчиво стояла на платформе, прислонившись к столбу семафора.
– Фрекен Иенсен, – окликнула с дороги дочь пастора. Фрекен Иенсен вздрогнула. Настроение фрекен Иенсен всегда омрачалось при виде полотна железной дороги. Она не любила, когда «кто-нибудь уезжает».
– Очень приятный человек! – сказала фру Абель.
– Самый обыкновенный управляющий, – отозвалась дочь пастора. Она шла с фру Бай, подхватив ее под локоть. – А руки у него хороши.
Птенчики шли позади, перебраниваясь между собой.
– Ого, как вы несетесь, фрекен Иенсен, – сказала дочь пастора. Фрекен Иенсен, точно коза, скакала впереди через лужи. Осенняя слякоть вынуждала ее высоко задирать юбку над тощими девичьими ногами.
Они миновали опушку рощи. У поворота фру Бай попрощалась со своими спутницами.
– Какая вы маленькая и хорошенькая в этой огромной шали, моя прелесть, – сказала пасторская дочь и снова сгребла фру Бай в объятия.
– До свиданья…
– До свида-а-нья…
– Могла бы расщедриться на лишнее словечко, – заметила Малютка-Ида.
Дочь пастора насвистывала.
– А-а! Вот и капеллан, – сказала фру Абель. – Добрый вечер, господин капеллан… Добрый вечер…
Капеллан приподнял шляпу.
– Хотел засвидетельствовать почтение вновь прибывшим, – объявил он. – Добрый день, фрекен. С приездом.
– Спасибо, – сказала фрекен Абель.
– А у вас появился соперник, господин капеллан, – сказала фру Абель.
– Вот как? Кто же это?
– К Кьеру сегодня приехал новый управляющий – очень приятный человек. Правда, фрекен Линде?
– Еще бы!..
– Первый сорт, фрекен Линде?
– Экстра-класс, – ответила дочь пастора. Пасторская дочь и капеллан в присутствии посторонних всегда изъяснялись на жаргоне. Оба пороли всякий вздор и до упаду хохотали над собственными глупостями.
С тех пор как фрекен Линде однажды в воскресенье едва не рассмешила капеллана, читавшего с кафедры «Отче наш», она никогда не ходила в церковь, если проповедь читал капеллан.
– Фрекен Иенсен мчится так, словно ей вставили фитиль в одно место, – сказал капеллан.
Фрекен Иенсен по-прежнему маячила далеко впереди…
– Ну, знаете, Андерсен. – Фрекен Линде так и покатилась со смеху. – Вы, кажется, хотите перещеголять самого Хольберга.
Они подошли к пасторской усадьбе – первой усадьбе от проселка. У калитки дочь пастора и капеллан попрощались с дамами Абель.
– До свиданья, фрекен Иенсен! – крикнула фрекен Линде. В ответ с дороги донесся слабый писк.
– Так что же он за человек? – спросил капеллан, когда они очутились в саду. Теперь он говорил совсем другим тоном.
– Бог мой, – сказала фрекен Линде. – Вполне заурядный, добропорядочный агроном.
Они молча пошли через сад.
– Хм, – буркнула фрекен Ида. Семейство Абель нагнало наконец фрекен Иенсен, которая поджидала дам в том месте, где было посуше. – Проглотила небось, что он пришел поздороваться со мной…
Они прошли еще несколько шагов.
– Разные бывают на свете люди, – заметила фрекен Иенсен.
– Само собой, – подтвердила фру Абель.
– Мне не доставляет никакого удовольствия видеться с членами этой семьи, – сказала фрекен Иенсен. – Я стараюсь держаться от них подальше.
Фрекен Иенсен стала «держаться подальше» от семьи Линде всего неделю тому назад – с тех самых пор, как пастор произнес злополучные «слова»…
– Фру Абель, – говорила фрекен Иенсен. – Ну что остается одинокой женщине? Я это и сказала пастору. Господин пастор, сказала я, вы покровительствуете частной школе… поэтому родители и посылают туда детей… Если бы вы знали, что он мне ответил, фру Абель! Больше я никогда в жизни не заикнусь пастору Линде о пособии… Приходский совет отнял половину пособия у моего института (фрекен Иенсен произносила «инститот»). Я исполню свой долг до конца – даже если меня лишат и второй половины. Но пастору Линде я больше никогда в жизни не заикнусь о пособии…
Три дамы свернули на узкую тропинку, которая вела к «усадьбе» – старому выкрашенному в белый цвет дому с двумя флигелями.
Вдова Абель жила в правом флигеле, «институт» фрекен Иенсен помещался в левом.
– Подумать только, они обе снова под моим крылышком, – сказала вдова. Во дворе они простились с фрекен Иенсен.
– Фу, – сказала Малютка-Ида, едва только за ними закрылась дверь. – Ну и вид был у вас обеих на станции. Я едва не сгорела со стыда.
– Хотела бы я знать, какой у нас мог быть вид, – сказала Луиса-Старшенькая, откалывая перед зеркалом вуаль, – если ты увезла с собой все платья.
Вдова переобулась в шлепанцы. Подметки на ее ботинках совсем протерлись.
Фрекен Иенсен после долгих поисков извлекла из кармана ключ и открыла дверь. Из спальни, приветствуя хозяйку, раза два ворчливо тявкнул мопс, но не вылез из своей корзины.
Фрекен Иенсен сняла пальто и села поплакать в уголок.
С тех пор как пастор Линде произнес злополучные «слова», она принималась плакать каждый раз, как только оставалась одна.
– Вы покровительствуете частной школе, господин пастор, – сказала она ему в тот раз, – поэтому родители и посылают туда детей.
– Хотите, я вам скажу, фрекен Иенсен, почему родители посылают своих детей в частную школу? Потому что фрекен Серенсен знает свое дело. – Вот каков был ответ пастора.
Эти «слова» фрекен Иенсен повторила одной только хозяйке трактира.
– Что остается одинокой женщине, мадам Мадсен? – сказала она. – У нее одно прибежище – слезы…
Фрекен Иенсен сидела и плакала в своем уголке. Стало смеркаться, она поднялась и вышла в кухню.
Зажгла маленькую керосинку и поставила кипятить воду для чая. Расстелила скатерть на краешке кухонного стола и поставила хлеб и масло перед одинокой тарелкой.
Время от времени она впадала в задумчивость и снова перебирала в памяти слова пастора.
Мопс последовал за ней в кухню и улегся на подстилку перед пустой миской.
Фрекен Иенсен взяла собачью миску и накрошила в нее французскую булку, размоченную в теплой воде.
Потом поставила миску перед мопсом, и он стал есть, почти не шевелясь.
Фрекен Иенсен зажгла одинокую свечу и стала пить чай с бутербродами из черного хлеба – каждый бутерброд она разрезала ножом на изящные квадратные ломтики.
Напившись чаю, фрекен Иенсен отправилась спать. Мопса она принесла в спальню и уложила на перинку в ногах кровати. Потом взяла школьный журнал и положила у изголовья на ночной столик.
Потом заперла дверь и со свечой в руке заглянула во все углы и даже под кровать.
Потом разделась, отколола косы и повесила их на зеркало.
Мопс уже спал, посапывая, на своей перинке.
А фрекен Иенсен не спалось с тех самых пор, как пастор Линде произнес злополучные слова.
Фру Бай возвратилась обратно на станцию. Она открыла калитку и вышла на платформу. Здесь было пусто и так тихо, что слышалось, как гудят телеграфные провода.
Фру Бай села на скамейку перед дверью, сложила руки на коленях и загляделась на простор полей. Она любила посидеть вот так без всякого дела, если поблизости случался стул, скамья или ступенька.
Она глядела на простор полей – большие участки пахотной земли, а чуть подальше – луга. Небо было ясное, голубое. Глазу не на чем задержаться – разве что на церквушке соседнего прихода. Ее крыша и колокольня возвышались вдалеке над плоской равниной.
Фру Бай озябла и встала. Она подошла к плетню, заглянула через него в сад, потом отворила калитку и вошла. Сад представлял собой треугольный клочок земли, расположенный вдоль полотна; в передней его части тянулся огород, в дальнем углу была лужайка с беседкой под кустом бузины, а перед ней высокие кусты роз.
Фру Бай осмотрела розы – на них еще оставались бутоны. Розы щедро цвели в этом году – почти не отдыхали.
Но теперь уже скоро пора укрывать их на зиму…
И листопад уже начался. Что ж, ветру здесь есть где разгуляться…
Фру Бай вышла из сада и направилась вдоль платформы к маленькому дворику, отгороженному дощатым забором.
Она позвала служанку – ей хотелось покормить голубей.
Потом взяла глиняную миску с кормом и стала скликать голубей, рассыпая зерна на камнях.
Фру Бай очень любила голубей. Любила еще с детства.
Она выросла в большом провинциальном городе, и там их было видимо-невидимо… Так, бывало, и мельтешат у дверей отцовской мастерской…
Стоит ей подумать о доме, и она слышит, как они воркуют и курлычут.
Старый дом – позднее, после смерти отца, они продали его и мастерскую со всем, что в ней было, и переехали.
Голуби слетелись к фру Бай, склевывая корм.
– Мария, – сказала фру Бай, – посмотри, какой жадина этот пятнистый.
Служанка Мария вышла из дверей кухни и стала что-то рассказывать о голубях. Фру Бай высыпала из миски остатки зерен.
– Надо зажарить несколько штук к вечеру, к Баю соберутся партнеры по ломберу, – сказала она.
Она поднялась на крыльцо.
– Как рано стало темнеть, – сказала она и вошла в дом. После улицы в комнате казалось тепло и сумеречно. Фру Бай села за фортепиано и стала играть.
Она играла всегда только в сумерках и всегда одни и те же три-четыре мелодии, сентиментальные пьески, которые звучали у нее протяжно и монотонно и вдобавок совершенно одинаково, так что становились похожими одна на другую.
Когда фру Бай случалось остаться одной и играть в темноте, она всегда вспоминала о родном доме. Семья была большая, и детям никогда не приходилось скучать.
Она была самой младшей из братьев и сестер. При жизни отца она была еще так мала; что за обедом еле дотягивалась до своей тарелки.
Отец сидел на диване без пиджака, а дети, стоя вокруг стола, усердно налегали на еду.
– А ну, сорванцы, спину прямо! – покрикивал отец. Сам он сутуло нависал над тарелкой, опершись на стол длинными руками.
Мать ходила взад и вперед, приносила, уносила…
В кухне за длинным столом обедали отцовские подмастерья.
Они гоготали и бранились так, что было слышно через дверь, а потом вдруг затевали потасовку – казалось, еще минута, и они разнесут дом на куски.
– Что там еще? – кричал отец, стукнув по столу кулаком. В кухне воцарялась мертвая тишина – слышно было только, как кто-то потихоньку шарил под столом, разыскивая упавший во время драки кусок хлеба.
– Головорезы! – ворчал отец.
После обеда он дремал на диване. Просыпался он с боем часов.
– Ну, ладно, пофилософствовал, и будет, – говорил он и, выпив кофе, уходил в мастерскую.
После смерти отца все изменилось. Катинка поступила в институт вместе с дочерью консула Лассона и с бургомистровой Фанни.
Семья консула иногда приглашала ее в гости…
Братья и сестры разъехались кто куда. Она осталась одна с матерью.
Это были самые счастливые годы в жизни Катинки – в маленьком городке, где все ее знали и она знала всех. В полдень они с матерью усаживались в гостиной, каждая у своего окна, – мать далее приспособила у своего окна «зеркальце». Катинка вышивала «французской» гладью или читала.
Яркие лучи солнца просвечивали сквозь цветы на окнах и ложились на чисто вымытый пол…
Катинка читала много книг – она брала в библиотеке романы о людях из высшего света и еще стихи, которые переписывала в альбом…
– Тинка, – говорила мать. – Смотри, вон идет Ида Леви. Ой, на ней желтая шляпка…
Тинка поднимала глаза от рукоделья.
– У нее сегодня урок музыки, – говорила она.
Ида Леви проходила мимо, кивала им, и они кивали в ответ и знаками спрашивали у нее, собирается ли она на станцию к «девятичасовому».
– Как она выворачивает ноги, страх один, – говорила Тинка, провожая Иду Леви взглядом.
– Это у нее от матери, – отвечала мать Тинки.
Так проходили один за другим – управляющий имением, два лейтенанта, уполномоченный и доктор. Они кланялись, а женщины в окне кивали и о каждом говорили несколько слов.
Они знали про каждого, куда он идет и зачем.
Они знали каждое платье и каждый цветок на шляпке. И каждый день говорили одни и те же слова об одном и том же.
Вот мимо проходит Мина Хельмс.
– Смотри, Мина Хельмс, – говорит мать.
– Да. – Катинка провожает ее взглядом, щурясь от солнца.
– Ей надо бы сшить новое пальто, – говорит она.
– Бедняжка, откуда им взять денег? – Мать следит за Миной в зеркало… – Да, старое совсем уже обтрепалось. А может, его еще можно перелицевать. Правду говорит фру Нес – у фру Хельмс и денег нет и руки никудышные…
– Вот если бы у господина уполномоченного были серьезные намерения, – отзывалась Тинка.
В пять часов заходили подружки, и девушки отправлялись на прогулку. Они парочками прохаживались взад и вперед по улице, встречались, сбивались в кучки, смеялись, болтали и снова расходились в разные стороны…
А по вечерам, после чая, все шли на станцию к девятичасовому поезду; теперь девушек сопровождали матери, и прогулка проходила более чинно.
– Катинка, – говорила мать, оборачиваясь, – она шла впереди с фру Леви. – Посмотри, господин Бай… Стало быть, он нынче свободен от дежурства…
Господин Бай проходил мимо и кланялся. Катинка отвечала на поклон и краснела. Подруги вечно поддразнивали ее господином Баем…
– Наверное, идет играть в кегли, – говорила фру Леви. По воскресеньям они ходили в церковь слушать обедню.
Все были разодеты по-праздничному и пели так, что отдавалось под сводами, а в большие окна на хорах глядело солнце…
Сидеть в церкви рядом с Торой Берг было сущим наказанием.
Во время проповеди она то и дело шептала: «Гляди в оба, старушка», – и щипала Тинку за руку…
Тора Берг вообще была отчаянная сумасбродка.
По вечерам в Тинкино окно сыпались камешки и пыль.
И вся улица звенела от смеха и гомона.
– Это Тора возвращается с вечеринки, – говорила Тинка. – Она была у дочери бургомистра.
По дороге домой Тора неслась по улице как угорелая, а за ней целая ватага молодых людей. Весь город был свидетелем того, как Тора Берг возвращается с вечеринки.
Катинка любила Тору Берг больше всех подруг. Она восхищалась ею и, когда они бывали вместе, не сводила с нее глаз. Дома она повторяла по двадцать раз на дню:
– А Тора сказала…
По сути дела, она с ним была очень мало знакома. Но вечерами на прогулке или в павильоне на абонементных концертах – раз в две недели по понедельникам там играл военный оркестр – они разговаривали друг с другом. При встречах с ним Тинка вспыхивала до корней волос.
В павильоне она и познакомилась с Баем… В первый лее вечер он больше всего танцевал с ней.
И когда катались на коньках – он всегда приглашал ее кататься с ним в паре. Они летели по льду, как на крыльях, ей казалось, будто он несет ее на руках… Бывал он и у них в доме.
Все подруги ее поддразнивали, и, если затевали игру в чепуху, во мнения или в «задумай-кого-нибудъ», ей всегда намекали на Бая. И все смеялись.
И дома мать только и говорила что о нем.
Потом состоялась помолвка, и теперь куда бы она ни пошла – по воскресеньям в церковь, а зимой в театр, когда приезжали актеры, словом, повсюду – у нее бывал провожатый… Потом Бай получил место, и началось хлопотливое время: готовили приданое и прочее обзаведение… Подруги помогали Катинке метить белье и вообще делать все, что требует обычай…
Стояло лето, подружки стайкой сидели в беседке. Постукивала швейная машина, кто подрубал швы, кто закреплял узелки.
Подружки поддразнивали Тинку и смеялись, а потом вдруг вскакивали, выбегали в сад и носились по лужайке со смехом и шутками, словно табун жеребят…
Самой тихой среди них была Тинка.
Подружки перешептывались в укромных уголках, и в доме Леви, где вышивался коврик, на котором Тинка должна была стоять у алтаря, и репетировали псалмы, которые предстояло петь хором…
И вот настал день венчания – в разубранной церкви яблоку негде было упасть. Наверху у органа стояли все подружки. Тинка кивала, благодарила и плакала. Плакала в три ручья.
А потом они приехали сюда, в это тихое захолустье.
В первое время после замужества Тинка всегда была пугливо насторожена, точно каждую минуту ждала, что кто-то на нее накинется.
Многое оказалось для нее неожиданным, а Бай бывал иногда так груб – она страдала и покорялась и была напугана и растеряна…
К тому же она чувствовала себя в этих краях чужой и никого не знала – ни души…
Потом наступило время, когда она попривыкла и, привязчивая по натуре, даже стала робко льнуть к Баю.
Она приносила в контору мужа свое рукоделье и смотрела, как он сидит, склонившись над столом, и прядь курчавых волос спадает ему на лоб.
Она вставала, подходила, к нему и обвивала рукой его шею – ей хотелось тихонько постоять возле него, подольше побыть с ним рядом.
– Я же пишу, детка, – говорил Бай.
Она склонялась ближе к нему, он целовал ее в затылок.
– Дай нее мне писать, – говорил он и целовал ее еще раз.
– Эх черт! Поспать бы еще четверть часика, – сказал он, потянувшись. Он и сам не заметил, как вздремнул над отчетами.
Он раскурил погасшую сигару и вышел на платформу. Когда начальник станции прохаживался по платформе, – молодцеватый, руки в карманы, – в нем все еще чувствовался бывший лейтенант. Да и ноги сохранили кавалерийскую кривизну.
Пять или шесть батраков из окрестных усадеб стояли, заняв всю середину платформы; стрелочник тащил предназначенный для погрузки багаж – один-единственный ящик зеленого цвета, выглядевший так, точно он недавно побывал в канаве.
Рванув калитку, на платформу вышла пасторская дочь, девушка гренадерского роста.
Начальник станции щелкнул каблуками и отдал честь.
– Что нынче привело сюда фрекен? – осведомился он. «При исполнении обязанностей» начальник станции всегда придерживался тона, каким в былые дни изъяснялся на офицерских балах, когда еще служил кавалеристом в Нестведе.
– Решила прогуляться, – ответила дочь пастора.
Разговаривая, она как-то странно взмахивала рукой, словно хотела прихлопнуть собеседника.
– А впрочем, сегодня возвращается фрекен Абель.
– Как – уже?
– Да.
– И по-прежнему никакого просвета на горизонте? – Начальник станции поиграл в воздухе пальцами правой руки. Пасторская дочь рассмеялась.
– А вот и семейка пожаловала, – сказала она. – Я воспользовалась случаем и улизнула от них…
Начальник станции поклонился дамам Абель – вдове и ее старшей дочери Луисе. Их сопровождала фрекен Иенсен. На лице вдовы была написана покорность судьбе.
– Да, – сказала она, – я пришла встретить мою Малютку-Иду.
Вдова попеременно встречала то Луису, то Малютку-Иду. Луису весной, Малютку-Иду – осенью.
Дочери проводили по полтора месяца в Копенгагене у тетки. «Моя сестра, статская советница», – говаривала фру Абель. Советница жила на пятом этаже и пробавлялась тем, что раскрашивала аистов, – каждый аист стоял на одной ноге на подставке из терракоты. Фру Абель посылала дочерей к сестре с неизменными пламенными надеждами.
Она посылала их к ней вот уже десять лет кряду.
– Ах, какие письма писала нам в этот раз Малютка-Ида!
– О да! – поддакнула фрекен Иенсен.
– И все-таки самое отрадное, когда твои птенчики дома, под материнским крылом, – сказала фру Абель, умиленно посмотрев на Луису-Старшенькую. При этой мысли фру Абель даже утерла слезу.
Полгода, что птенчики проводили дома, они только и знали, что бранились между собой и пришивали новые отделки к старым платьям. С матерью они вообще не разговаривали.
– Разве мы выдержали бы в этом медвежьем углу, если бы не семейные радости, – сказала вдова…
Фрекен Иенсен кивнула.
За поворотом у трактира раздался собачий лай, и на дорогу выехала коляска.
– Это Кьер, – сказала дочь пастора. – Что ему тут понадобилось? – Она пошла к калитке в конце платформы.
– Нет, вы только подумайте! – Владелец усадьбы Кьер вылез из коляски. – Самая страда, а Мадсен свалился в тифу. Пришлось по телеграфу вызывать нового управляющего – черт его знает, еще окажется какой-нибудь болван… Сегодня должен приехать…
Кьер вышел на платформу.
– Говорят, кончил высшую сельскохозяйственную школу, – кабы только это пошло ему впрок, – да еще будто с наилучшей аттестацией… А-а, Бай, здорово… – Мужчины обменялись рукопожатием. – Что новенького?.. Как жена?
– Спасибо, хорошо… Стало быть, встречаешь управляющего?
– Да, этакая досада. И главное дело – в самую страду…
– Выходит, мужского полку прибыло, – сказала дочь пастора, размахивая руками так, словно заранее давала приезжему затрещину. – С Малышом-Бентсеном будет их, значит, шесть с половиной…
Вдова взволнована. Не зря она предупреждала Луису-Старшенькую: не надевай прюнелевых ботинок.
Главное «украшение» Луисы-Старшенькой – ее ноги… маленькие аристократические ножки…
Вот ведь предупреждала же она дочь…
Фрекен Луиса задержалась в зале ожидания, – она прикалывала вуаль. Девицы Абель любили носить платья с глубоким вырезом, прикрывая его жабо, искусственным жемчугом или вуалью.
Бай подошел к окну кухни, чтобы сообщить жене о приезде нового управляющего… Дочь пастора, болтая ногами, уселась на зеленый ящик. Потом вынула часы и поглядела на них.
– Бог ты мой, до чего же эти мужчины любят набивать себе цену, – сказала она.
– Да, по-видимому, поезд приходит с довольно большим опозданием, – отозвалась фрекен Иенсен.
Фрекен Иенсен выражалась подчеркнуто правильно, в особенности когда говорила с дочерью пастора. Фрекен Иенсен не ставила ее ни в грош.
– У моих абитурантов совсем другие манеры, – говорила она вдове Абель. Фрекен Иенсен была не очень тверда в словах иностранного происхождения.
– А-а, вот и моя прелесть! – Дочь пастора вскочила с ящика и через всю платформу бросилась навстречу фру Бай, которая показалась на каменной лестнице. Когда дочь пастора кому-нибудь радовалась при встрече, она способна была сбить его с ног.
Фру Бай тихо улыбалась и подставляла щеку ее поцелуям.
– Господи, помилуй нас, грешных, – сказала дочь пастора. – Нежданно-негаданно в курятнике объявился новый петух. А вот и он!
Раздался отдаленный гудок паровоза, потом громкий стук колес по мосту через реку. Громыхая и покачиваясь, состав медленно покатил по лугу.
Пасторская дочь и фру Бай остались вдвоем на лестнице. Девушка обняла фру Бай за талию.
– Глядите, Ида Абель, – сказала пасторская дочь, – узнаю ее вуаль.
В одном из окон развевалась бордовая вуаль.
Поезд остановился, захлопали двери вагонов. Фру Абель так громко кричала: «С приездом!» – что во всех купе пассажиры прильнули к окнам.
Малютка-Ида злобно стиснула руку матери, – она задержалась на подножке вагона.
– С этим поездом приехал какой-то господин, он выходит здесь. Кто он такой? – Все это она выпалила единым духом.
Малютка-Ида спустилась на платформу. А вот и сам приезжий.
…Весьма сдержанный господин с русой бородой. Он вышел из купе для курящих с шляпной картонкой и саквояжем.
– А как тетя – тетя Ми? – восклицала вдова.
– Попридержи язык, – негромко и злобно произнесла Малютка-Ида. – Где Луиса?
Луиса сбежала по лестнице мимо фру Бай и дочери пастора так резво, точно ее «украшение» было обуто в бальные башмачки.
У подножья лестницы управляющий представлялся Кьеру.
– Глупейшая история, черт побери, Мадсен свалился – в самую страду… Ну, будем надеяться, все обойдется… – Кьер хлопнул нового управляющего по плечу.
– Господи прости, – заметила пасторская дочь. – Самое обыкновенное домашние животное.
Зеленый ящик погрузили в товарный вагон, а из вагона вынесли бидоны кооперативной маслобойни. Поезд уже тронулся, когда в одном из окон раздался крик какого-то крестьянина. У него не оказалось билета.
Машинист, стройный молодой человек в элегантных, обтянутых по-гусарски панталонах, подал два пальца Баю и вскочил на подножку.
Крестьянин продолжал кричать и браниться с кондуктором, который требовал с него штраф.
Все, кто стоял на платформе, несколько мгновений глядели вслед уходящему поезду.
– Гм, вот и все, – сказала пасторская дочь. И зашагала с фру Бай к залу ожидания.
– Мой управляющий, господин Хус, – сказал Кьер проходившему мимо Баю. Трое мужчин постояли молча.
Луиса-Старшенькая и Малютка-Ида наконец-то увидели друг друга и теперь взасос целовались в дверях.
– Ах, Боже мой, – приговаривала вдова. – Они не виделись целых шесть недель…
– Вам повезло, господин Хус, – объявил Бай «кавалерийским» тоном. – Вы сразу увидели наших местных дам… – Дорогие дамы, позвольте вам представить…
Девицы Абель точно по команде перестали целоваться.
– Фрекен Луиса и Ида Абель, – сказал Бай, – господин Хус.
– Моя младшенькая только что приехала из Копенгагена, – ни к селу ни к городу пояснила вдова.
– Госпожа Абель, – представил Бай. Хус поклонился.
– Фрекен Линде, – так звали дочь пастора, – господин Хус.
Дочь пастора кивнула.
– И моя жена, – заключил Бай.
Хус сказал несколько слов, и все вошли в помещение вокзала, чтобы получить багаж:.
Кьер увез управляющего. Остальные отправились по домам пешком. Выйдя на дорогу, хватились фрекен Иенсен.
Она задумчиво стояла на платформе, прислонившись к столбу семафора.
– Фрекен Иенсен, – окликнула с дороги дочь пастора. Фрекен Иенсен вздрогнула. Настроение фрекен Иенсен всегда омрачалось при виде полотна железной дороги. Она не любила, когда «кто-нибудь уезжает».
– Очень приятный человек! – сказала фру Абель.
– Самый обыкновенный управляющий, – отозвалась дочь пастора. Она шла с фру Бай, подхватив ее под локоть. – А руки у него хороши.
Птенчики шли позади, перебраниваясь между собой.
– Ого, как вы несетесь, фрекен Иенсен, – сказала дочь пастора. Фрекен Иенсен, точно коза, скакала впереди через лужи. Осенняя слякоть вынуждала ее высоко задирать юбку над тощими девичьими ногами.
Они миновали опушку рощи. У поворота фру Бай попрощалась со своими спутницами.
– Какая вы маленькая и хорошенькая в этой огромной шали, моя прелесть, – сказала пасторская дочь и снова сгребла фру Бай в объятия.
– До свиданья…
– До свида-а-нья…
– Могла бы расщедриться на лишнее словечко, – заметила Малютка-Ида.
Дочь пастора насвистывала.
– А-а! Вот и капеллан, – сказала фру Абель. – Добрый вечер, господин капеллан… Добрый вечер…
Капеллан приподнял шляпу.
– Хотел засвидетельствовать почтение вновь прибывшим, – объявил он. – Добрый день, фрекен. С приездом.
– Спасибо, – сказала фрекен Абель.
– А у вас появился соперник, господин капеллан, – сказала фру Абель.
– Вот как? Кто же это?
– К Кьеру сегодня приехал новый управляющий – очень приятный человек. Правда, фрекен Линде?
– Еще бы!..
– Первый сорт, фрекен Линде?
– Экстра-класс, – ответила дочь пастора. Пасторская дочь и капеллан в присутствии посторонних всегда изъяснялись на жаргоне. Оба пороли всякий вздор и до упаду хохотали над собственными глупостями.
С тех пор как фрекен Линде однажды в воскресенье едва не рассмешила капеллана, читавшего с кафедры «Отче наш», она никогда не ходила в церковь, если проповедь читал капеллан.
– Фрекен Иенсен мчится так, словно ей вставили фитиль в одно место, – сказал капеллан.
Фрекен Иенсен по-прежнему маячила далеко впереди…
– Ну, знаете, Андерсен. – Фрекен Линде так и покатилась со смеху. – Вы, кажется, хотите перещеголять самого Хольберга.
Они подошли к пасторской усадьбе – первой усадьбе от проселка. У калитки дочь пастора и капеллан попрощались с дамами Абель.
– До свиданья, фрекен Иенсен! – крикнула фрекен Линде. В ответ с дороги донесся слабый писк.
– Так что же он за человек? – спросил капеллан, когда они очутились в саду. Теперь он говорил совсем другим тоном.
– Бог мой, – сказала фрекен Линде. – Вполне заурядный, добропорядочный агроном.
Они молча пошли через сад.
– Хм, – буркнула фрекен Ида. Семейство Абель нагнало наконец фрекен Иенсен, которая поджидала дам в том месте, где было посуше. – Проглотила небось, что он пришел поздороваться со мной…
Они прошли еще несколько шагов.
– Разные бывают на свете люди, – заметила фрекен Иенсен.
– Само собой, – подтвердила фру Абель.
– Мне не доставляет никакого удовольствия видеться с членами этой семьи, – сказала фрекен Иенсен. – Я стараюсь держаться от них подальше.
Фрекен Иенсен стала «держаться подальше» от семьи Линде всего неделю тому назад – с тех самых пор, как пастор произнес злополучные «слова»…
– Фру Абель, – говорила фрекен Иенсен. – Ну что остается одинокой женщине? Я это и сказала пастору. Господин пастор, сказала я, вы покровительствуете частной школе… поэтому родители и посылают туда детей… Если бы вы знали, что он мне ответил, фру Абель! Больше я никогда в жизни не заикнусь пастору Линде о пособии… Приходский совет отнял половину пособия у моего института (фрекен Иенсен произносила «инститот»). Я исполню свой долг до конца – даже если меня лишат и второй половины. Но пастору Линде я больше никогда в жизни не заикнусь о пособии…
Три дамы свернули на узкую тропинку, которая вела к «усадьбе» – старому выкрашенному в белый цвет дому с двумя флигелями.
Вдова Абель жила в правом флигеле, «институт» фрекен Иенсен помещался в левом.
– Подумать только, они обе снова под моим крылышком, – сказала вдова. Во дворе они простились с фрекен Иенсен.
– Фу, – сказала Малютка-Ида, едва только за ними закрылась дверь. – Ну и вид был у вас обеих на станции. Я едва не сгорела со стыда.
– Хотела бы я знать, какой у нас мог быть вид, – сказала Луиса-Старшенькая, откалывая перед зеркалом вуаль, – если ты увезла с собой все платья.
Вдова переобулась в шлепанцы. Подметки на ее ботинках совсем протерлись.
Фрекен Иенсен после долгих поисков извлекла из кармана ключ и открыла дверь. Из спальни, приветствуя хозяйку, раза два ворчливо тявкнул мопс, но не вылез из своей корзины.
Фрекен Иенсен сняла пальто и села поплакать в уголок.
С тех пор как пастор Линде произнес злополучные «слова», она принималась плакать каждый раз, как только оставалась одна.
– Вы покровительствуете частной школе, господин пастор, – сказала она ему в тот раз, – поэтому родители и посылают туда детей.
– Хотите, я вам скажу, фрекен Иенсен, почему родители посылают своих детей в частную школу? Потому что фрекен Серенсен знает свое дело. – Вот каков был ответ пастора.
Эти «слова» фрекен Иенсен повторила одной только хозяйке трактира.
– Что остается одинокой женщине, мадам Мадсен? – сказала она. – У нее одно прибежище – слезы…
Фрекен Иенсен сидела и плакала в своем уголке. Стало смеркаться, она поднялась и вышла в кухню.
Зажгла маленькую керосинку и поставила кипятить воду для чая. Расстелила скатерть на краешке кухонного стола и поставила хлеб и масло перед одинокой тарелкой.
Время от времени она впадала в задумчивость и снова перебирала в памяти слова пастора.
Мопс последовал за ней в кухню и улегся на подстилку перед пустой миской.
Фрекен Иенсен взяла собачью миску и накрошила в нее французскую булку, размоченную в теплой воде.
Потом поставила миску перед мопсом, и он стал есть, почти не шевелясь.
Фрекен Иенсен зажгла одинокую свечу и стала пить чай с бутербродами из черного хлеба – каждый бутерброд она разрезала ножом на изящные квадратные ломтики.
Напившись чаю, фрекен Иенсен отправилась спать. Мопса она принесла в спальню и уложила на перинку в ногах кровати. Потом взяла школьный журнал и положила у изголовья на ночной столик.
Потом заперла дверь и со свечой в руке заглянула во все углы и даже под кровать.
Потом разделась, отколола косы и повесила их на зеркало.
Мопс уже спал, посапывая, на своей перинке.
А фрекен Иенсен не спалось с тех самых пор, как пастор Линде произнес злополучные слова.
Фру Бай возвратилась обратно на станцию. Она открыла калитку и вышла на платформу. Здесь было пусто и так тихо, что слышалось, как гудят телеграфные провода.
Фру Бай села на скамейку перед дверью, сложила руки на коленях и загляделась на простор полей. Она любила посидеть вот так без всякого дела, если поблизости случался стул, скамья или ступенька.
Она глядела на простор полей – большие участки пахотной земли, а чуть подальше – луга. Небо было ясное, голубое. Глазу не на чем задержаться – разве что на церквушке соседнего прихода. Ее крыша и колокольня возвышались вдалеке над плоской равниной.
Фру Бай озябла и встала. Она подошла к плетню, заглянула через него в сад, потом отворила калитку и вошла. Сад представлял собой треугольный клочок земли, расположенный вдоль полотна; в передней его части тянулся огород, в дальнем углу была лужайка с беседкой под кустом бузины, а перед ней высокие кусты роз.
Фру Бай осмотрела розы – на них еще оставались бутоны. Розы щедро цвели в этом году – почти не отдыхали.
Но теперь уже скоро пора укрывать их на зиму…
И листопад уже начался. Что ж, ветру здесь есть где разгуляться…
Фру Бай вышла из сада и направилась вдоль платформы к маленькому дворику, отгороженному дощатым забором.
Она позвала служанку – ей хотелось покормить голубей.
Потом взяла глиняную миску с кормом и стала скликать голубей, рассыпая зерна на камнях.
Фру Бай очень любила голубей. Любила еще с детства.
Она выросла в большом провинциальном городе, и там их было видимо-невидимо… Так, бывало, и мельтешат у дверей отцовской мастерской…
Стоит ей подумать о доме, и она слышит, как они воркуют и курлычут.
Старый дом – позднее, после смерти отца, они продали его и мастерскую со всем, что в ней было, и переехали.
Голуби слетелись к фру Бай, склевывая корм.
– Мария, – сказала фру Бай, – посмотри, какой жадина этот пятнистый.
Служанка Мария вышла из дверей кухни и стала что-то рассказывать о голубях. Фру Бай высыпала из миски остатки зерен.
– Надо зажарить несколько штук к вечеру, к Баю соберутся партнеры по ломберу, – сказала она.
Она поднялась на крыльцо.
– Как рано стало темнеть, – сказала она и вошла в дом. После улицы в комнате казалось тепло и сумеречно. Фру Бай села за фортепиано и стала играть.
Она играла всегда только в сумерках и всегда одни и те же три-четыре мелодии, сентиментальные пьески, которые звучали у нее протяжно и монотонно и вдобавок совершенно одинаково, так что становились похожими одна на другую.
Когда фру Бай случалось остаться одной и играть в темноте, она всегда вспоминала о родном доме. Семья была большая, и детям никогда не приходилось скучать.
Она была самой младшей из братьев и сестер. При жизни отца она была еще так мала; что за обедом еле дотягивалась до своей тарелки.
Отец сидел на диване без пиджака, а дети, стоя вокруг стола, усердно налегали на еду.
– А ну, сорванцы, спину прямо! – покрикивал отец. Сам он сутуло нависал над тарелкой, опершись на стол длинными руками.
Мать ходила взад и вперед, приносила, уносила…
В кухне за длинным столом обедали отцовские подмастерья.
Они гоготали и бранились так, что было слышно через дверь, а потом вдруг затевали потасовку – казалось, еще минута, и они разнесут дом на куски.
– Что там еще? – кричал отец, стукнув по столу кулаком. В кухне воцарялась мертвая тишина – слышно было только, как кто-то потихоньку шарил под столом, разыскивая упавший во время драки кусок хлеба.
– Головорезы! – ворчал отец.
После обеда он дремал на диване. Просыпался он с боем часов.
– Ну, ладно, пофилософствовал, и будет, – говорил он и, выпив кофе, уходил в мастерскую.
После смерти отца все изменилось. Катинка поступила в институт вместе с дочерью консула Лассона и с бургомистровой Фанни.
Семья консула иногда приглашала ее в гости…
Братья и сестры разъехались кто куда. Она осталась одна с матерью.
Это были самые счастливые годы в жизни Катинки – в маленьком городке, где все ее знали и она знала всех. В полдень они с матерью усаживались в гостиной, каждая у своего окна, – мать далее приспособила у своего окна «зеркальце». Катинка вышивала «французской» гладью или читала.
Яркие лучи солнца просвечивали сквозь цветы на окнах и ложились на чисто вымытый пол…
Катинка читала много книг – она брала в библиотеке романы о людях из высшего света и еще стихи, которые переписывала в альбом…
– Тинка, – говорила мать. – Смотри, вон идет Ида Леви. Ой, на ней желтая шляпка…
Тинка поднимала глаза от рукоделья.
– У нее сегодня урок музыки, – говорила она.
Ида Леви проходила мимо, кивала им, и они кивали в ответ и знаками спрашивали у нее, собирается ли она на станцию к «девятичасовому».
– Как она выворачивает ноги, страх один, – говорила Тинка, провожая Иду Леви взглядом.
– Это у нее от матери, – отвечала мать Тинки.
Так проходили один за другим – управляющий имением, два лейтенанта, уполномоченный и доктор. Они кланялись, а женщины в окне кивали и о каждом говорили несколько слов.
Они знали про каждого, куда он идет и зачем.
Они знали каждое платье и каждый цветок на шляпке. И каждый день говорили одни и те же слова об одном и том же.
Вот мимо проходит Мина Хельмс.
– Смотри, Мина Хельмс, – говорит мать.
– Да. – Катинка провожает ее взглядом, щурясь от солнца.
– Ей надо бы сшить новое пальто, – говорит она.
– Бедняжка, откуда им взять денег? – Мать следит за Миной в зеркало… – Да, старое совсем уже обтрепалось. А может, его еще можно перелицевать. Правду говорит фру Нес – у фру Хельмс и денег нет и руки никудышные…
– Вот если бы у господина уполномоченного были серьезные намерения, – отзывалась Тинка.
В пять часов заходили подружки, и девушки отправлялись на прогулку. Они парочками прохаживались взад и вперед по улице, встречались, сбивались в кучки, смеялись, болтали и снова расходились в разные стороны…
А по вечерам, после чая, все шли на станцию к девятичасовому поезду; теперь девушек сопровождали матери, и прогулка проходила более чинно.
– Катинка, – говорила мать, оборачиваясь, – она шла впереди с фру Леви. – Посмотри, господин Бай… Стало быть, он нынче свободен от дежурства…
Господин Бай проходил мимо и кланялся. Катинка отвечала на поклон и краснела. Подруги вечно поддразнивали ее господином Баем…
– Наверное, идет играть в кегли, – говорила фру Леви. По воскресеньям они ходили в церковь слушать обедню.
Все были разодеты по-праздничному и пели так, что отдавалось под сводами, а в большие окна на хорах глядело солнце…
Сидеть в церкви рядом с Торой Берг было сущим наказанием.
Во время проповеди она то и дело шептала: «Гляди в оба, старушка», – и щипала Тинку за руку…
Тора Берг вообще была отчаянная сумасбродка.
По вечерам в Тинкино окно сыпались камешки и пыль.
И вся улица звенела от смеха и гомона.
– Это Тора возвращается с вечеринки, – говорила Тинка. – Она была у дочери бургомистра.
По дороге домой Тора неслась по улице как угорелая, а за ней целая ватага молодых людей. Весь город был свидетелем того, как Тора Берг возвращается с вечеринки.
Катинка любила Тору Берг больше всех подруг. Она восхищалась ею и, когда они бывали вместе, не сводила с нее глаз. Дома она повторяла по двадцать раз на дню:
– А Тора сказала…
По сути дела, она с ним была очень мало знакома. Но вечерами на прогулке или в павильоне на абонементных концертах – раз в две недели по понедельникам там играл военный оркестр – они разговаривали друг с другом. При встречах с ним Тинка вспыхивала до корней волос.
В павильоне она и познакомилась с Баем… В первый лее вечер он больше всего танцевал с ней.
И когда катались на коньках – он всегда приглашал ее кататься с ним в паре. Они летели по льду, как на крыльях, ей казалось, будто он несет ее на руках… Бывал он и у них в доме.
Все подруги ее поддразнивали, и, если затевали игру в чепуху, во мнения или в «задумай-кого-нибудъ», ей всегда намекали на Бая. И все смеялись.
И дома мать только и говорила что о нем.
Потом состоялась помолвка, и теперь куда бы она ни пошла – по воскресеньям в церковь, а зимой в театр, когда приезжали актеры, словом, повсюду – у нее бывал провожатый… Потом Бай получил место, и началось хлопотливое время: готовили приданое и прочее обзаведение… Подруги помогали Катинке метить белье и вообще делать все, что требует обычай…
Стояло лето, подружки стайкой сидели в беседке. Постукивала швейная машина, кто подрубал швы, кто закреплял узелки.
Подружки поддразнивали Тинку и смеялись, а потом вдруг вскакивали, выбегали в сад и носились по лужайке со смехом и шутками, словно табун жеребят…
Самой тихой среди них была Тинка.
Подружки перешептывались в укромных уголках, и в доме Леви, где вышивался коврик, на котором Тинка должна была стоять у алтаря, и репетировали псалмы, которые предстояло петь хором…
И вот настал день венчания – в разубранной церкви яблоку негде было упасть. Наверху у органа стояли все подружки. Тинка кивала, благодарила и плакала. Плакала в три ручья.
А потом они приехали сюда, в это тихое захолустье.
В первое время после замужества Тинка всегда была пугливо насторожена, точно каждую минуту ждала, что кто-то на нее накинется.
Многое оказалось для нее неожиданным, а Бай бывал иногда так груб – она страдала и покорялась и была напугана и растеряна…
К тому же она чувствовала себя в этих краях чужой и никого не знала – ни души…
Потом наступило время, когда она попривыкла и, привязчивая по натуре, даже стала робко льнуть к Баю.
Она приносила в контору мужа свое рукоделье и смотрела, как он сидит, склонившись над столом, и прядь курчавых волос спадает ему на лоб.
Она вставала, подходила, к нему и обвивала рукой его шею – ей хотелось тихонько постоять возле него, подольше побыть с ним рядом.
– Я же пишу, детка, – говорил Бай.
Она склонялась ближе к нему, он целовал ее в затылок.
– Дай нее мне писать, – говорил он и целовал ее еще раз.