Банг Герман. У дороги

   В гостях все трое клевали носом и прятались по углам. За столом вдова сладким голосом говорила «своей троице»: «Пуся-Туся». Она сама толком не знала, что это значит.
   Дома по вечерам света не зажигали.
   – Мы сумерничаем всей семьей, – говорила вдова. Карапуз сидел на диване между Пусей и «Лисе-Лусей».
   Фрекен Иенсен и вдова изредка произносили в потемках словечко-другое. Диван поскрипывал в ответ. Так продолжалось часами.
   Возвратившись домой, фрекен Иенсен целовала мопса в холодный нос.
   А Пуся и Дуся шли полями к вечернему поезду. Они прогуливались по платформе и заглядывали друг другу в глаза. Стоило им замедлить шаг, и карапуз целовал Пусюсю в ушко.
   Катинка сидела на скамье на платформе, закутавшись в синюю шаль Хуса.
   После ухода поезда она еще долго слышала, как жених и невеста воркуют, возвращаясь домой через поле.
   Катинка вставала и шла в комнаты. Дни становились короче, чай приходилось пить уже при свете.
   – Зажги лампу, Мария, – говорила она.
   Мария вносила лампу и ставила ее на фортепиано. Свет падал на осунувшееся личико Катинки, на ее бледные, прозрачные руки, лежавшие на клавишах.
   – Скажи Баю, чтобы шел пить чай, – говорила Катинка. Вставая, она опиралась на фортепиано. Она всегда чувствовала такую усталость, будто ее ноги были налиты свинцом.
   Они пили чай, за грогом Бай читал газеты.
   Катинка открывала книгу, взятую из библиотеки. Это всегда были какие-нибудь «новомодные» книги. Агнес и Андерсен вечно спорили из-за них.
   Раскрытая книга лежала возле лампы. Катинка еще ни разу не прочла больше двадцати страниц: правды в этих книгах не было, и вымысла, который отвлекал бы от горьких дум, – тоже.
   Она вынимала альбом со стихами. Она переписала туда «Марианну» и поставила дату. Перед тем как убрать альбом в ящик, она подолгу стояла перед открытой шкатулкой. В ней лежал маленький японский поднос, обернутый в пожелтевшую фату.
   Иногда она выходила в кухню. Здесь у нее тоже было излюбленное место – в уголке на колоде для разделки мяса. Мария шила за столом при свете восковой свечи и болтала без умолку. Преданная душа, она хранила верность старой любви.
   Она всегда говорила о Хусе и о том, как пусто без него стало.
   Катинка молча сидела в своем углу. Иногда она вздрагивала, точно от холода, и крепче прижимала руки к груди.
   Мария продолжала болтать, и свет одинокой свечи падал на ее крупное румяное лицо.
   – Не пора ли на боковую, – говорил Бай, открывая дверь.
   – Сейчас, Бай… Спокойной ночи, Мария.

5

   Осень окутала поля унылой туманной дымкой. Небо было покрыто тучами, и дни тянулись в полумгле от ночи до ночи.
   – Подбодритесь, дорогая фру, – говорил молодой доктор. – Вам надо взять себя в руки.
   – Хорошо, доктор.
   – И надо гулять. Вы должны побольше двигаться. У вас упадок сил.
   – Хорошо, доктор, я буду гулять.
   – Ну, а что слышно новенького? – Доктор вставал. – Пишет ли вам фрекен Агнес?
   – Недавно было письмо.
   – Говорят, Андерсен собирается уезжать…
   – Я тоже слышала, – говорит Катинка. – Все разъезжаются…
   – Почему же, милая фру, кое-кто остается…
   – Да, доктор, мы остаемся.
   – Не нравится мне что-то здоровье вашей жены, – говорит доктор в конторе, закуривая сигару.
   – Тьфу, черт, скверная история, – говорит Бай.
   – Упадок сил… Ну, всего доброго, начальник.
   – Черт побери… Всего наилучшего, доктор.
   – Тебе надо больше ходить, Тик, – говорит Бай, проводив товарный поезд. – Ты ничего не делаешь, чтобы поправиться.
   Катинка ходит. Она бредет через поля, несмотря на ветер и слякоть.
   Она идет в церковь. Задыхаясь, присаживается отдохнуть на каменном выступе в церковном дворе. За белой оградой тянется плоское кладбище, где уже отцвели цветы. Только кусты самшита торчат вокруг стоящих торчком крестов с именами покойников.
   Домой Катинка возвращается лугами. По мосту с шумом проносится двенадцатичасовой поезд и исчезает вдали. Некоторое время клубы дыма еще выделяются в серой мгле пятном потемнее, потом рассеиваются.
   На дальнем берегу идет пахота. Длинные отвалы дерна отмечают след старательного плуга.
   Катинка приходит домой.
   У Бая она застает мельника, а иногда нового управляющего Кьера.
   – Толковый парень этот Свенсен, – говорил Бай Катинке. – Очень толковый. И наслышан обо всем.
   – Уж не знаю, конечно, хороший ли он работник, – говорил Бай Кьеру.
   Кьер бормотал что-то невнятное.
   – Но парень толковый, старина Кьер, и главное свой брат. Свенсен коллекционировал порнографические открытки.
   Он приносил их на станцию, и они с Баем рассматривали их за стаканом грога.
   – Пороемся в «архиве», – предлагал Свенсен.
   – С удовольствием. – Бай всегда изъявлял готовность. Свенсену присылали «новинки» из Гамбурга наложенным платежом.
   – Экие скоты, – радостно говорил Бай. Когда они рассматривали «архив», он всегда понижал голос, хотя дверь в комнату была закрыта.
   – Экое скотство, старина Свенсен, – говорил он, поднося открытки поближе к свету.
   Они продолжали рассматривать картинки. Бай потирал колени.
   – Ну это уж совсем, – говорил он. – Это уж, пожалуй, слишком, – говорил он.
   Свенсен почесывал у себя под носом и сопел.
   – Знатная баба, – говорил он, – знатная.
   Покончив с открытками, они молча потягивали грог. Бай как-то вдруг оседал.
   – Все это хорошо, – говорил он. – А каково приходится в жизни, Свенсен… А, старина? Каково жить с больной женой?
   Свенсен не отвечал.
   Бай со вздохом вытягивал ноги…
   – Да, старина, – говорил он. – Ничего не попишешь. Свенсен философски помалкивал. Потом вставал.
   – Кабы знать, что кому на роду написано, – говорил он. Бай поднимался и открывал дверь в гостиную.
   – Ты что ж это сидишь в потемках? – спрашивал он.
   – Да так. – Катинка выходила из своего уголка. – Посидела немного… Тебе что-нибудь нужно, Бай?
   – Я пойду провожу Свенсена, – говорил Бай. Катинка входила в контору, чтобы попрощаться с гостем. – Фру еще немного бледная, – говорил Свенсен, ощупывая карманы, чтобы удостовериться, на месте ли коллекция.
   Бай надевал пальто, и гость откланивался.
   – Боже сохрани, фру, не выходите на улицу– прохладно.
   – Я только до калитки, – говорила она.
   Они выходили на платформу.
   – Вызвездило, – говорил Бай.
   – Значит, похолодает. Спокойной ночи, фру. Хлопала калитка.
   – Спокойной ночи.
   Катинка стояла, прислонившись к калитке. Голоса замирали вдали. Она поднимала голову: и правда, небо ясное и усыпано звездами…
   Катинка прижималась к влажному столбу и обвивала его руками, словно хотела излить свое горе мертвому дереву.
 
   Теперь по вечерам на станцию часто приходили пастор с женой. Старики скучали по Агнес. А тут и Андерсен надумал уезжать.
   – Он давно уже собирался переменить приход, – говорил старый пастор. – Боюсь, не прислали бы вместо него какого-нибудь проповедника «живого слова».
   Пастор Андерсен получил приход на Западном побережье. Фру Линде плакала, забившись в уголок.
   – О, Господи, я ведь видела, все видела, – говорила она. – Но они сами не знают, чего хотят, фру Бай. Сами не знают, чего хотят, дорогая моя… Такая нынче молодежь – не то что в мое время, милая фру Бай. Они все гадают да сомневаются, любят они или нет, а потом разъедутся в разные стороны и мучаются всю свою жизнь… Помню, я ждала, что Линде посватается ко мне, и тоже гадала, да только на яичном белке. И вот мы с ним делим и радость и горе скоро уже тридцать лет… А теперь мы, старики, закроем глаза, и наша Агнес останется одинокой старой девой.
   Входили мужчины. Старый пастор непременно должен был сыграть партию в вист.
   В присутствии старого пастора Катинке становилось легче на душе. От него веяло каким-то удивительным покоем.
   Особенно когда он сидел за картами, играл по маленькой, и его старческое лицо лукаво улыбалось из-под бархатной ермолки.
   – Вот вам, батенька, – приговаривал он и брал взятку. Старики ворчали друг на друга.
   – Я же говорила тебе, Линде…
   – Уж поверь мне, матушка… – И старик открывал взятки. – Вам ходить, милая фру, вам ходить.
   Катинка задумалась. Она не сводила глаз с обоих стариков.
   – Бубновая дама… А ну-ка, батюшка…
   Последний роббер играли с болваном. Катинка выходила, чтобы распорядиться насчет ужина. В доме начальника станции кормили все вкуснее. Бай любил хорошо поесть, и Катинка готовила ему его любимые блюда.
   Бывали дни, когда она спозаранку шла на кухню и начинала жарить и парить по разным рецептам и поваренным книгам. Она что-то шинковала и рубила для каких-то мудреных яств.
   Выбившись из сил, Катинка опускалась на колоду для разделки мяса и кашляла.
   – Ей-богу, фру, наживете себе чахотку, тем дело и кончится, а все для того, чтобы кто-то набивал себе брюхо, – твердила Мария.
   – Хочешь полынной водки? – говорит Катинка.
   – Отчего же, если у тебя есть.
   Когда Бай кивал головой, было видно, что у него двойной подбородок. Бай вообще заметно раздобрел. Под рубашкой наметилась небольшая кокетливая округлость, а на суставах ямочки.
   – Вот, пожалуйста, – говорит Катинка.
   – Спасибо, детка, – говорит Бай.
   В последнее время у Бая появились этакие султанские повадки. Возможно, из-за дородности.
   – Спасибо, детка, вот только доиграем, – снова говорит он. Катинка садится на стул у стола и ждет. Старый пастор смотрит на Бая, который сидит по ту сторону накрытого стола, потом на его молчаливую жену. Катинка оперлась головой на руку.
   – Ах, вы, паша вы этакий, – говорит Баю старый пастор. Катинка встает. Забыли подать еще какое-то лакомство…
   Дверь закрывается за ней, старый пастор снова переводит взгляд с нарядного стола на Бая, который держит карты как раз над кокетливой округлостью.
   – Да, начальник, – говорит старый пастор, – такая жена, как у вас, счастье для мужа.
   Под конец подают молочный пунш и хворост.
   – Кто любит сладкое, тот хороший семьянин, – говорит фру Линде.
   Бай норовит наложить себе на тарелку побольше хворосту. И все снова едят и пьют в уютном свете лампы.
   – Поиграйте нам, – просит фру Линде.
   – Или спойте что-нибудь из того, что пела Агнес, – говорит старый пастор.
   Катинка идет к фортепиано. И слабым голоском негромко поет песню о Марианне.
   Старый пастор слушает, сложив руки, фру Линде роняет на колени вязанье.
 

 
Здесь, под камнем, схоронили
Нашу Марианну.
Ходят девушки к могиле
Бедной Марианны.
 

 
   – Спасибо, – говорит старый пастор.
   – Спасибо, милая фру Бай, – говорит госпожа Линде. Ей приходится отирать глаза, чтобы попасть в нужную петлю.
   Катинка сидит спиной к Баю и гостям. По ее щекам на клавиши медленно стекают слезы.
   – Да, чего только не придумывает нынешняя молодежь, – говорит старый пастор. Он смотрит прямо перед собой и думает об Агнес.
   Старики собирались уходить, фру Линде надевала жакет в спальне. Перед зеркалом горели две свечи. В спальне было светло и уютно – белое покрывало на кровати, белые салфеточки на туалете.
   – Ах, – говорила фру Линде. – Дожить бы нам до того, чтобы у Агнес была такая семья.
   Завязывая ленты шляпы, она все еще продолжала всхлипывать.
   – Я провожу гостей, – говорил Бай. – Маленький моцион…
   – Правильно, – поддерживал пастор, – после такого заливного угря полезно пройтись.
   – Слишком вкусно у вас кормят, начальник. Жена велит мне по субботам носа не показывать на станцию.
   – Дальше я, пожалуй, не пойду, – говорила Катинка, останавливаясь в дверях. – Доктор советовал мне беречься из-за кашля.
   – И то верно, идите домой, осень самое ненадежное время.
   – Спокойной ночи. Спокойной ночи.
 
   Катинка вернулась в дом. Она достала старое письмо Агнес, измятое и зачитанное, и положила на стол возле лампы.
   «…И еще я надеялась, что первые дни самые тяжелые и время лучший целитель. А оказывается, первые дни – это ничто, это благодать в сравнении с тем, что бывает после. Потому что вначале душа болит, но все еще близко. А потом день ото дня неотвратимо, как земной круговорот, око уходит куда-то в прошлое, и каждое новое утро только отдаляет нас друг от друга. А нового нет ничего, Катинка, ничего, – только все старое, все воспоминания, и ты перебираешь, перебираешь их… и кажется… будто к сердцу присосалась огромная пиявка. Воспоминания – это проклятье для тела и для души».
   Катинка прижалась затылком к холодной стене. В ее лице, освещенном светом лампы, не осталось ни кровинки. Но слез больше не было.
   Вернулся Бай.
   – Поздно уже, – сказал он. – Вот черт, как бежит время… Я прошелся немного с Кьером… Кьер уговорил меня… Я его встретил… На обратном пути…
   – Разве уже так поздно? – только и сказала Катинка.
   – Второй час… – Бай начал раздеваться. – Черт бы побрал эти провожания, – сказал он.
   Бай теперь вечно «провожал» кого-нибудь. И заходил в трактир. «Ну, пора и домой – охранять семейный очаг», – говорил он, прощаясь с завсегдатаями.
   «Охранял» он его у трактирной служанки; летом под пышными короткими рукавчиками он приметил пару пухлых рук. Бывало, пробьет час и два, а Бай все еще «охраняет семейный очаг».
   – А ты чего не ложишься? – говорил он Катинке. – Сидишь в холоде.
   – Я не знала, что уже так поздно… Скрипела кровать – Бай вытягивался на постели. Катинка составляла на пол горшки с цветами. Когда ей приходилось наклоняться, она кашляла.
   – Чертова подагра, – говорил Бай. – Все тело ломит.
   – Давай я натру тебе руки, – говорила Катинка.
   Это стало теперь обычной вечерней процедурой. Катинка натирала руки Бая чудодейственной мазью от подагры.
   – Ну, хватит, – говорил Бай. Он еще раз-два переворачивался с боку на бок и засыпал.
   Катинка слышала, как проходил ночной поезд. Он с грохотом катил через мост, пыхтя, шел мимо станции и уносился прочь.
   Катинка зарывалась лицом в подушку, чтобы не разбудить Бая своим кашлем.
 
   Пришла зима и с ней Рождество. Дома гостила Агнес, а под праздник к семейству Абель прибыло «почтовое ведомство».
   Старушка Иенсен, как и в прошлом году, была приглашена со своим мопсом на станцию. Бель-Ами теперь носили на руках уже совершенно официально.
   – Он ослеп, – говорила старушка Иенсен. Собака настолько обленилась, что даже не открывала глаз.
   Зажгли елку, Бай принес запечатанную телеграмму и положил ее на столик Катинки.
   Телеграмма была от Хуса…
   Бай и Малыш-Бентсен дремали в конторе. Катинка и фрекен Иенсен сидели в гостиной у догоравшей елки.
   Старушка Иенсен спросонок потряхивала головой, потом привалилась к фортепиано…
   Катинка смотрела на погасшую елку. Ее рука тихо поглаживала телеграмму Хуса, лежавшую у нее на коленях.

6

   Миновала зима, потом весна и улыбающееся полям лето.
   – Дело дрянь, старина, – говорил Бай Кьеру, – вчера пришлось перебраться в комнату наверху. Человеку, днем занятому делами, по ночам нужен покой.
   Кашель Катинки разносился по всему дому.
   Мария приносила хозяйке разбавленное водой вино и оставалась стоять возле ее кровати. Грудь Катинки так и разрывалась от кашля.
   – Спасибо, спасибо, – говорила она. – Иди ложись, – говорила она. И тяжело переводила дух. – Который теперь час?
   – Половина четвертого…
   – Только-то. – Катинка откидывалась на подушки. – Так рано.
   Мария босиком на цыпочках возвращалась к своему дивану, и вскоре оттуда слышалось ее ровное дыхание. Ночник у кровати отбрасывал светлое пятно на безмолвный потолок. Катинка с закрытыми глазами лежала на подушке.
   Незадолго до полудня она вставала и, закутавшись в одеяла, садилась на солнце на платформе.
   Двенадцатичасовой поезд вел стройный машинист в нескромных панталонах. Он соскакивал на платформу и справлялся о здоровье фру Бай.
   – Вот увидите, – говорил он, – чистый осенний воздух…
   – Может быть, – говорила Катинка и протягивала ему влажную, слабую руку.
   Бай провожал машиниста по платформе.
   – Оба легких, – говорил Бай. У него появилась привычка– двумя пальцами смахивать слезинки…
   – Все в воле Божьей, – говорил он и вздыхал.
   Поезд трогался. Нескромный прыгал на подножку паровоза. И долго оглядывался на Катинку, которая сидела на солнце – исхудалая и бледная.
   Жаль, ей-богу жаль… Такой прискорбный случай… А зимой ему даже померещилось было… Вечно она сидит на перроне, и глаза тоскливые-тоскливые…
   Он раза два заходил к ним выпить с Баем стаканчик грога, но понял, что ошибся, – тут дело не выгорит…
   Она, оказывается, просто-напросто была больна.
   Паровозный свисток замирал за далью лугов. Небо и равнина светились в прозрачном осеннем воздухе.
   Скворцы собирались стайками, гомозились на телеграфных проводах.
   – Улетают, – говорила Катинка. И провожала глазами птичьи вереницы в безоблачном небе.
   Приходил доктор и садился рядом с ней на скамью.
   – Ну, как наши дела?
   – Да вот, сижу и собираюсь с силами, – отвечала Катинка. – Для завтрашнего дня.
   – Для завтрашнего? Ах да, завтра ведь день рождения. Да.
   – Только помните наш уговор, дорогая фру.
   – Да, да, как только отужинают, я лягу…
   Это был день рождения Бая. Катинка не хотела лишать его привычной партии в ломбер. Она уже давно начала упрашивать доктора: она встанет и посидит за столом с гостями, а потом они все равно уйдут играть к Баю и даже не заметят, что она нездорова…
   – Всего один день, – говорила она.
   – А теперь вам пора домой, – сказал доктор.
   – Хорошо. – Катинка встала…
   – Позвольте, я помогу…
   – Спасибо, это все из-за лестницы, – сказала она. – По лестнице мне трудно.
   Ее бедные непослушные ноги еле-еле одолевали три низенькие ступеньки.
   – Спасибо, доктор. Там моя шаль… Доктор берет со скамьи синюю шаль.
   – Ваша любимица, – говорит он.
   На пороге Катинка оглядывается и смотрит на поля.
   – Нынче здесь так красиво, – говорит она.
   В полдень она попросила принести в гостиную все, что нужно для приготовления салатов. И сама стала резать на маленькой доске свеклу и картофель.
   Пришла фрекен Иенсен. Катинка кивнула ей головой.
   – Вот видите, на это я еще гожусь, – сказала она. – Что слышно нового? – спросила она. Она откинулась на спинку стула. У нее устали руки– когда она поднимала их кверху, сильно болело в груди. – Я давно не видела ни фру Абель, ни ее дочерей…
   – Они ждут, что Барнер получит назначение, – говорит старушка Иенсен.
   – Ну да, он ведь подал прошение… Фрекен Иенсен угощают чашечкой кофе.
   – Дай мне масла, Мария, – говорит Катинка.
   Мария расставляет на столе целую батарею бутылок и салатниц.
   – Какая тяжелая, – говорит Катинка, она с трудом поднимает большую бутыль с уксусом. Потом перемешивает салаты и пробует их.
   – Нет, – вдруг говорит она и отодвигает салатницы… – Нет, я больше не чувствую вкуса.
   Она сидит усталая, закрыв глаза. На ее щеках красные пятна.
   – Дайте я помогу вам, – предлагает фрекен Иенсен.
   – Спасибо, Мария поможет. Мне, пожалуй, лучше прилечь.
   Но до самого вечера Мария то и дело вносит и уносит разные блюда, чтобы Катинка собственными глазами увидела– все ли в порядке. В груди у Катинки жжет, но она приподнимается в постели.
   – Пусть все будет так, как привык Бай.
   Она заставляет Марию принести в спальню праздничный сервиз, бокалы и столовое серебро, все начистить, протереть и расставить на столе.
   Лежа в постели, Катинка считает и пересчитывает тарелки, и глаза у нее лихорадочно блестят.
   – Кажется, все, – говорит она.
   Она устало откидывается на подушку и трется о нее сухим, пылающим в лихорадке лицом.
   – А ложки для грога, Мария, – говорит она вдруг. – Мы совсем забыли про ложки.
   – Их можно положить на поднос, который подарил Хус, – говорит Мария. Она вносит ложки на маленьком японском подносе.
   – Нет, не надо. – Катинка приподнимается в постели.
   – Дай мне его, – говорит она. Она прикладывает горящие ладони к прохладной лакированной поверхности. И тихо лежит, держа в руках подаренный Хусом поднос.
   Входит Бай и оглядывает расставленные на столе сверкающий фарфор и бокалы.
   – Очень глупо, детка, – говорит он. – Очень глупо– я ведь говорил… Вот увидишь, тебе станет хуже и ты сляжешь… Тик. – Он берет ее за руку. – Да ты вся горишь…
   – Пустое, – говорит Катинка и тихонько отнимает руку. – Лишь бы не упустить чего…
   Бай разглядывает посуду.
   – А компота разве не будет? – говорит он.
   – Конечно, будет.
   – А где же тогда компотницы?..
   – Забыли… Вот видишь, Бай, надо самой входить во все мелочи, – говорит Катинка и откидывается на подушки.
 
   В гости приглашена была «старая гвардия» – как выражался Бай.
   – Мы, «старая гвардия», понимаем друг друга с полуслова, – говорил он. – Все свойские ребята.
   «Свойские ребята» были трое помещиков во главе с Кьером, четвертым был сам Бай.
   Сверх комплекта пригласили еще и Свенсена.
   – Душа общества, – говорил о нем Бай Катинке. Катинка никогда не замечала, чтобы Свенсен был душой общества. В ее присутствии он не проявлял себя ничем– только и знал, что полировал ногти и жевал кончики усов.
   – Прихвати его с собой, Кьер, – сказал Бай, – пусть будет пятым, с ним не соскучишься.
   …Катинка сама открыла дверь в контору.
   – Все готово, Бай, – сказала она.
   Гости вошли в столовую. На Катинке было нарядное платье с высоким рюшем, подходившим вплотную к ее худенькому, осунувшемуся лицу.
   За столом она сидела рядом с Кьером.
   Заговорили о ее болезни.
   – Вот увидите, зима свое дело сделает… чистый морозный воздух укрепляет силы.
   – Морозный воздух, да, конечно.
   – Выпьем за это, – предложил Бай. Выпили.
   – До дна, – сказал Бай.
   У каждого из «свойских ребят» под подбородком была приколота булавкой салфетка. Прежде чем отправить в рот очередную ложку салата под майонезом, они его обнюхивали.
   – На оливковом масле, – сказал помещик Мортенсен и засопел.
   Перед Катинкой стояла почти пустая тарелка. Из-за болей в груди она сидела совершенно прямо. Когда она пыталась есть, вилка дрожала в ее руке.
   – Убери тарелку, Мария, – сказала она.
   Подали уток, Кьер предложил тост за здоровье Бая.
   – Вот узе у кого золотое сердце, вот уж кто друг так друг. Твое здоровье!
   Гости оживились, усердно чокались друг с другом. Заговорили о центрифугах, о новых ценах на рогатый скот.
   – А ну, старина, – за удачный год! Бай выпил еще стакан.
   Щеки Катинки пылали, лица гостей виделись ей сквозь какую-то мутную пелену. Она прижалась к спинке стула и смотрела на жующего Бая.
   – Оно само течет в рот, просто само течет в рот, – убеждал Катинку Кьер, наливая ей в бокал старого бургундского.
   – Спасибо, спасибо.
   Помещик Мортенсен попросил разрешения поднять бокал… Мортенсен встал и освободил шею от салфетки… Словом, он просит разрешения поднять бокал…
   Когда помещик Мортенсен поднимал бокал, он становился набожным… В пятой фразе он непременно поминал тех, «кто ушел ранее нас» и взирает на нас с горних высот…
   Еще не было случая, чтобы не нашелся кто-нибудь, кто взирает на Мортенсена с горних высот…
   «Свойские ребята» повесили носы и уставились в тарелки.
   Катинка почти не слышала, что говорит Мортенсен. Она крепко ухватилась руками за сиденье стула, кровь то приливала к ее щекам, то сбегала с них.
   Господин Мортенсен закончил свой тост и пожелал отведать еще кусок утки.
   – Милая фру, ваши утки – объедение.
   Катинка слышала смутный гул голосов. Когда она встала, ей пришлось опереться о край стола.
   Гости перешли в кабинет Бая, Катинка снова рухнула на стул. Бай возвратился.
   – Все сошло отлично, Тик, просто блестяще… И ты держалась молодцом…
   Катинка выпрямилась на стуле и улыбнулась.
   – Да, – сказала она… – Сейчас вам подадут грог…
   Бай удалился. Катинка сидела за опустевшим столом, уставленным бутылками и недопитыми стаканами.
   Из кабинета доносился хохот и громкий нестройный говор– слышался голос Кьера…
   – Отнеси туда лампы, – сказала Катинка. Каждый раз, когда Мария открывала дверь кабинета, до Катинки долетали взрывы хохота.
   – Вы бы легли, фру, – сказала Мария.
   – Еще успею…
   – Ради этих-то обжор. – Мария так хлопнула кухонной дверью, что Катинка вздрогнула.
   Посреди стола осталась одна-единственная свеча… Большой, неприбранный стол грустно глядел в полумраке.
   Катинка так устала. Посидеть бы здесь тихонько в уголке и собраться с силами.
   Мария расхаживала из кухни в кабинет, хлопая дверями…
   Как они веселятся… Кто-то запел, – кажется, Свенсен…
   Катинка сидела в своем уголке, прислушивалась к голосам и смотрела, как Мария проходит в освещенную дверь со стаканами и бутылками…
   Все будет точно так же и тогда, когда она умрет и о ней забудут…
   – Мария, – сказала она.
   Она попыталась встать и уйти, но не смогла и ухватилась за стену. Мария довела ее до кровати.
   – Представляли комедию, а теперь вот и платитесь, – сказала Мария.