Банг Герман. У дороги

   Катинка села на край кровати и зашлась в долгом приступе кашля.
   – Закрой дверь, – попросила она и снова раскашлялась.
   – Надо покормить Бентсена, – сказала она.
   – Нажрется еще, успеет, – сказала Мария. Она раздела Катинку и теперь ходила взад и вперед и бранилась на чем свет стоит.
   Свенсен густым басом пел в кабинете:
 

 
О мой Шарль, ты пришли мне письмо?
Как, бывало, когда-то…
 

 
   Звякали бокалы.
   – Тише, – кричал Кьер. – Эй вы, приятели, тише!
   …Катинка задремала было, но проснулась. Вошел Бай.
   – Ну, повеселились на славу, – сказал он. От большого количества спиртного голос его звучал возбужденно.
   – Они ушли? – спросила Катинка. – Который час?
   – Кажется, полтретьего… В веселой компании время бежит незаметно…
   Он присел на край кровати и начал разглагольствовать.
   – Тьфу ты, дьявол, какие анекдоты рассказывает этот Свенсен, ну просто умора. – Бай пересказал несколько анекдотов, с хохотом похлопывая себя по ляжкам.
   Катинка горела как в огне.
   – А вообще-то, наверное, все вранье, – заключил Бай. Перед уходом на него вдруг нашел приступ нежности, и на пороге он рассказал Катинке еще один анекдот про жницу Мортенсена…
   – Ну, тебе пожалуй, не мешает отдохнуть, – сказал он. – Спокойной ночи.
   – Спокойной ночи.
   Утром Катинке стало хуже. Доктор навещал ее теперь по два раза в день.
   – Тьфу черт, вот история, – говорил Бай. – Во время дня рождения она держалась молодцом, доктор.
   – Да – но больше она уже молодцом не будет, господин Бай, – сказал доктор.
   Он запретил кому бы то ни было навещать Катинку. Ей нужен полный покой.
   Трактирщица госпожа Мадсен знала об этом. Но неужто нельзя потешить больную и поболтать с ней– небось лежит одна в потемках и утирает слезы.
   Мадам Мадсен подощла к кровати Катинки.
   В комнате с опущенными занавесями было темно.
   – Кто там? – спросила Катинка с подушек.
   – Я, – сказала мадам Мадсен. – Трактирщица Мадсен.
   – Здравствуйте, – сказала Катинка и протянула ей пышущую жаром руку.
   – Ох, какая у вас рука – кожа да кости, – сказала мадам Мадсен.
   – Да. – Катинка чуть-чуть шевельнула головой на подушке. – Мне что-то нехорошо.
   – Хорошего мало… что и говорить, – сердито сказала мадам Мадсен. Она всматривалась в темноте в похудевшее лицо Катинки.
   – Вот до чего доводят пирушки, – сказала она.
   – Наверное, я немного устала…
   – Еще бы не устать, – сказала мадам Мадсен тем же сердитым голосом.
   Чем дольше она сидела в этих печальных сумерках и глядела на несчастное, бледное личико на подушках, тем сильнее распирал ее гнев.
   – Да, хорошего мало, – повторила она. – Но ему поделом. И в ярости она рассказала все: про Бая, и про свою служанку, и как давно все это тянется…
   – Впрочем, и Густа тоже кое-чем поплатилась… Катинка сначала не поняла… она была такая вялая, ко всему безучастная.
   И вдруг ее словно озарило, – широко открытыми глазами она уставилась в лицо мадам Мадсен.
   – И вот ради такого аспида женщина себя вгоняет в гроб, – сказала мадам Мадсен.
   Она помолчала, ожидая, что скажет Катинка. Но Катинка лежала молча. Только две слезинки скатились по ее щекам.
   – Ну, ну, не надо, – сказала мадам Мадсен совсем другим тоном. – Я тоже хороша, дура этакая.
   И мадам Мадсен удалилась.
   – Мария, – сказала Катинка. – Открой занавески, пусть будет светло.
   Мария раздвинула занавеси, дневной свет залил постель Катинки.
   – Вы плачете, фру? О чем? – спросила она. Катинка повернулась к свету.
   – Болит грудь? – спросила Мария.
   – Нет, нет, – сказала Катинка. – Мне хорошо. Она плакала беззвучными отрадными слезами.
   Потом слезы иссякли, и она лежала неподвижно, с несказанным миром в душе.
 
   Настали последние дни золотой осени. По утрам яркое солнце затопляло кровать Катинки. Она предавалась сладким грезам, и руки ее тихо поглаживали нагретое солнцем одеяло.
   – Фру так хорошо выглядит, – говорила Мария.
   – Я и чувствую себя хорошо. – Катинка кивала, не открывая глаз, и снова тихо лежала в лучах солнца.
   – Завтра я встану, – говорила она.
   – А вы и впрямь теперь можете, фру… Катинка обернулась к окну.
   – Словно лето вернулось, – сказала она. – Если бы только я могла завтра встать…
   Она все время твердила об этом: только бы встать. Спуститься к беседке под бузиной.
   – Какая она сейчас, бузина? Листья еще не опали? А розы? А вишни?.. Как она цвела, вишня, в прошлом году…
   – Когда фру уезжала, все соседи наварили варенья, – сказала Мария.
   – Вокруг было белым-бело…
   Катинка все время вспоминала о саде. И каждую минуту говорила:
   – Как ты думаешь, он мне позволит, разрешит мне… – Наверно, если выдастся солнечный день…
   Доктор не явился, и после обеда Марии пришлось самой отправиться к нему.
   Уже стемнело, а Мария все не возвращалась. Катинка лежала, не зажигая света. Она звонила в маленький колокольчик у кровати.
   – Еще не приходила? – спрашивала она.
   – Да ведь пока она дойдет туда, пока обратно, – говорил Бай.
   – Как долго, – говорила Катинка. Щеки ее пылали лихорадочным румянцем.
   Она прислушивалась к каждому скрипу двери.
   – В кухне открылась дверь, – говорила она.
   – Это метельщик.
   – А ее все нет, – говорила Катинка.
   – Этак ты опять захвораешь, – говорил Бай.
   Она притихла, больше не звонила и ни о чем не спрашивала. Потом услышала, как Мария открыла дверь конторы. Катинка с бьющимся сердцем замерла под одеялом, но не произнесла ни слова.
   – Что он сказал? – спросил Бай из конторы.
   – На полчасика днем можно, – ответила Мария, – если будет солнечно. А хозяйка спит?
   – Кажется, да…
   Мария вошла в комнату. Катинка лежала молча. Потом спросила:
   – Это ты?
   – Да, фру, он разрешил немножко посидеть на солнышке, он сказал– в полдень…
   Катинка отозвалась не сразу. Потом вдруг взяла Марию за руку.
   – Спасибо, Мария, – сказала она. – Ты очень добрая.
   – Какая у вас горячая рука, фру…
   Ночью у Катинки был жар. Глаза у нее горели, она не могла заснуть. Но Марию она разбудила только под утро.
   Мария выглянула из окна на улицу.
   – Кажется, будет ясно, – сказала она. – Поглядите, как хорошо, – сказала она.
   – Выгляни в кухонную дверь, – попросила Катинка с кровати. – С той стороны всегда набегают тучи.
   Но и в кухонную дверь смотрело чистое небо.
   – Я сама, я могу сама, – говорила Катинка. Держась за стенки, она шла по прихожей к выходу, на платформу.
   – Как тепло, – говорила она.
   – Тут ступеньки… Так – хорошо…
   Ей было трудно идти по гравию. Она прислонилась к плечу Марии.
   – Голова такая тяжелая, – сказала она.
   Через каждые три шага она останавливалась и глядела вдаль, на поля и лес. Казалось, солнце высвечивает каждый лист в пестрой листве.
   Катинке хотелось дойти до калитки перрона. Она постояла, прислонившись к забору.
   – Какая она красивая, роща, – сказала она.
   Она поглядела вдаль, на залитую солнцем дорогу.
   – Там подальше межевой камень, – сказала она. Потом снова залюбовалась полями, лугами, чистым небом.
   – Да, – сказала она, и голос ее был едва слышен, – как здесь красиво…
   Мария украдкой утирала слезы…
   – Но листья уже облетают, – сказала Катинка. Она повернулась и несколько шагов прошла одна.
   Они вошли в сад.
   Катинка умолкла. Они спустились через лужайку к беседке.
   – Бузина, – только и сказала она.
   – Здесь я хочу посидеть, – сказала она.
   Мария укутала ее одеялами, и она, поникнув, молча глядела на залитый солнцем сад.
   Лужайка была усыпана желтыми листьями с вишневых деревьев, на розовых кустах еще доцветали несколько мелких роз.
   Мария хотела их сорвать.
   – Не надо, – сказала Катинка. – Жалко, пусть цветут. Так она и сидела на скамье. Губы ее шевелились, точно она шептала что-то.
   – Хус, бывало, любил здесь сидеть, – сказала Мария. Она стояла у скамьи.
   Катинка вздрогнула. Потом сказала с тихой улыбкой:
   – Да, он пришел бы посидеть сюда. Они пошли обратно.
   У калитки Катинка постояла немного. Оглянулась в сторону сада.
   – Кто будет здесь гулять теперь? – сказала она.
   Она очень устала. Она тяжело оперлась на руку Марии, а в прихожей ухватилась за стенку.
   – Открой дверь во двор, – попросила она. – Мне хочется видеть лес.
   Она подошла к двери, прислонилась к дверному косяку и с минуту глядела на лес и дорогу.
   – Мария, – сказала она, – и еще я хочу посмотреть на голубей.
   С этого дня Катинка больше не вставала. Силы быстро оставляли ее.
   Вдова Абель принесла ей винное желе.
   – Оно так освежает, – сказала она. Она сквозь слезы глядела на Катинку.
   – И лежите вы тут одна-одинешенька, – сказала она. Фру Абель решила прислать к Катинке Луису-Старшенькую.
   – Моя старшенькая ни дать ни взять сестра милосердия, – сказала фру Абель, – настоящая сестра милосердия…
   Днем явилась Луиса-Старшенькая – она расхаживала на цыпочках в белом переднике. Катинка лежала так тихо, должно быть, спала… Луиса-Старшенькая накрыла на стол и приготовила кофе.
   Во время завтрака дверь в спальню притворили… Бай был благодарен от души. Вдова утирала слезы.
   – Друзья познаются в беде, – говорила она.
   После обеда приходила фру Линде и садилась у постели с вязаньем. Она рассказывала всякую всячину обо всех жителях прихода, о себе и о своем Линде.
   Под вечер за женой заходил старый пастор, и старики еще немного сидели вдвоем в сумерках у постели.
   Разговору только и было что об Агнес.
   – Линде просто жить без нее не может, – говорила фру Линде. Сама она с утра до вечера втихомолку проливала слезы о дочери.
   – Что поделаешь, матушка, в ней вся моя отрада, – говорил старый пастор.
   – Вот увидите, она приедет, – говорила Катинка.
   – И останется старой девой. – В руках фру Линде мелькали спицы.
   Мысль, что Агнес останется «старой девой», не давала фру Линде покоя.
   Они болтали о том о сем; перед уходом старого пастора угощали стаканчиком черносмородинной настойки.
   – Хороша, – говорил старый пастор, – и в голову не ударяет.
   И старики ковыляли домой по темной осенней дороге.
 
   Бай частенько отлучался из дому.
   – А что, если мы сыграем партию в ломбер? – говорил Кьер. – Тебе надо развеяться, старина.
   – Твоя правда, дружище Кьер. – Бай подносил руки к глазам.
   – Хотя бы раз в неделю, – говорил он. – Спасибо тебе… Спасибо за дружбу. – Растроганный Бай хлопал Кьера по плечу. В последнее время Бая было очень легко растрогать.
   Он уходил из дому и до поздней ночи играл в ломбер. Возвращаясь домой, он будил Катинку – не мог же он заснуть, «не узнав, как она себя чувствует».
   – Спасибо, хорошо, – говорила Катинка. – Тебе было весело?
   – Какое уж тут веселье, когда ты лежишь больная, – отвечал Бай. Он сидел у постели и вздыхал до тех пор, пока Катинка не просыпалась окончательно.
   Тогда он говорил ей: «Спокойной ночи».
   – Спокойной ночи, Бай.
   Когда днем Мария отлучалась из дому, дверь в контору Бая оставляли открытой. Катинка с постели прислушивалась, как постукивает телеграфный аппарат.
   – Ни минутки-то он не отдохнет… – говорила она. – Чего только не сообщает.
   – Бай, – окликнула она. – Это сюда, местная… Бай громко выбранился в конторе…
   – Точно. – Он подошел к двери спальни. – Будь я проклят, если это не пастору.
   – Пастору? – Катинка села на постели. – Должно быть, от Агнес, – сказала она.
   Бай ничего не ответил и стал метаться как угорелый. Он то хватал синий карандаш, то искал мундир, так его и не надев, второпях записывал телеграмму, записал неправильно и изорвал ее в клочки.
   – Бай, – сказала Катинка, – так это вправду от Агнес…
   – Да, будь я проклят…
   Бай сам умчался относить телеграмму незадолго до прихода вечернего поезда.
   Баю еще ни разу не приходилось видеть, чтобы люди были так счастливы. Старики то смеялись, то плакали.
   – Господи…. неужто это правда… Господи… неужели правда…
   – Ну да, матушка… Да… – Старый пастор старался держаться спокойно.
   Он шикал на жену и гладил ее по голове. Но потом молитвенно сложил руки.
   – Нет, – сказал он, – это слишком большое счастье. – И заплакал сам, утирая слезы бархатной ермолкой.
   – Да, да, – сказал он. – Господь милосерден, я всегда говорю, Господь милосерден…
   Старый пастор хотел сам сообщить новость Катанке, он взял пальто, шляпу и рукавицы, потом снова все отложил и схватил Бая за руки:
   – Довелось все-таки, начальник, – сказал он. – Довелось нам, старикам, дожить – дожить до этого счастья.
   – Гм, конечно, у каждого свое…
   – Теперь Андерсен поймет, поймет, что он потерял, – сказал старый пастор.
   Он бестолково суетился и никак не мог закончить сборы. На прощанье пасторша угостила их земляничной наливкой.
   По дороге старый пастор то и дело насвистывал песенку «Солдатик храбрый наш».
   Пастор сидел у кровати Катинки.
   – Да, – говорил он. – Господь соединяет любящие сердца.
 
   Через неделю Агнес возвратилась домой.
   Она влетела с платформы прямо в контору. В открытую дверь она увидела Катинку – та лежала на подушках с закрытыми глазами. Агнес с трудом узнала ее.
   Катинка открыла глаза и посмотрела на Агнес.
   – Да, это я, – сказала она.
   Агнес вошла в спальню, взяла руки Катинки в свои. Опустилась на колени у кровати.
   – Моя прелесть, – сказала Агнес, сдерживая слезы. Она приходила каждый день после полудня и оставалась у Катинки до вечера.
   Разговаривали они мало. Катинка дремала, а Агнес, уронив на колени шитье, вглядывалась в худенькое личико на подушке. Из груди Катинки вырывалось слабое, свистящее дыхание.
   Стоило Катинке шевельнуться, и Агнес снова бралась за шитье и проворно орудовала иглой.
   Катинка лежала без сна. Она чувствовала бесконечную слабость, говорить она была не в силах. Начался приступ кашля. Она выпрямилась на постели, кашель разрывал ей грудь.
   Агнес поддерживала ее. Катинка обливалась холодным потом.
   – Спасибо, – говорила она, – спасибо.
   Она снова откинулась на подушки и затихла. Из-за полога кровати она глядела на лицо Агнес, такое круглое и здоровое, на ее руки, решительно управлявшиеся с шитьем.
   – Агнес, – сказала она, – поиграйте мне, пожалуйста, немножко.
   – Вам лучше поспать, – сказала Агнес.
   – О нет. Поиграйте, пожалуйста.
   Агнес встала и подошла к фортепиано. Она негромко наигрывала одну мелодию за другой.
   Катинка лежала, не шевелясь и выпростав руки из-под одеяла.
   – Агнес, – просила она, – спойте ее… пожалуйста. Это была песня о Сорренто. Агнес запела низким грудным голосом:
 

 
Там высокие темные пинии
Виноградник от зноя хранят,
Вечерами там рощ апельсиновых
Над заливом сильней аромат;
Там качают лодку воды,
Там кружатся хороводы
И к мадонне в неба своды
Воссылают голос свой.
Сколько б я ни жил на свете,
Не забуду дали эти,
Эти ночи в лунном свете,
Твой, Неаполь, рай земной.
 

 
   Она еще посидела немного у фортепиано. Потом встала и Вернулась в спальню.
   – Спасибо, – сказала Катинка. Она помолчала.
   Потом сказала еле слышно:
   – Какой прекрасной могла быть жизнь.
   Агнес опустилась на колени возле кровати. И они обе затихли в темноте. Катинка провела рукой по волосам Агнес.
   – Агнес, – сказала она. – Мне не надо… не надо надгробного слова…
   – Катинка, но…
   – Пусть только помолятся за меня, – сказала она.
   Она снова умолкла. Агнес тихо плакала. Котинка перебирала завитки ее волос.
   – Но есть, – она говорила тихо-тихо, словно робея, и убрала руку с головы Агнес, – есть один псалом… Мне хотелось бы… пусть его споют… над моей могилой…
   Ее шепот был почти беззвучен. Агнес зарылась лицом в подушки.
   – Свадебный псалом, – еле слышно прошептала Катинка, как ребенок, который не решается высказать свою просьбу.
   Агнес заплакала навзрыд, она схватила руки Катинки, целовала их и всхлипывала.
   – Катинка… Катинка…
   Катинка сжала ладонями ее голову и чуть подалась вперед:
   – Вы с ним теперь будете счастливы, – сказала она. Она умолкла. Агнес продолжала плакать.
   На другой день старый пастор соборовал Катинку. Бай был в отъезде в Рандерсе.
   Ночью перепуганная служанка со свечой в руках разбудила Агнес:
   – Фрекен… За вами прислали… со станции… фрекен просят сейчас же прийти.
   – Со станции… – Агнес соскочила с кровати. – Кто там? – спросила она.
   Она окликнула человека, стоявшего внизу, в сенях.
   – Это я, – сказал Малыш-Бентсен.
   Агнес вышла, накинув на себя какие-то платки.
   – Она умирает, фрекен, – сказал Малыш-Бентсен. Он был бледен, у него зуб на зуб не попадал. Малыш-Бентсен еще никогда не видел умирающих.
   – За доктором послали? – спросила Агнес. – Фонарь, Ане.
   – Некого было послать…
   Агнес взяла зажженный фонарь и вышла во двор. Она постучала в людскую. Стук отозвался эхом в сарае…
   – Ларе, Ларе…
   Лошади завозились в стойлах.
   Вышел заспанный Ларе и остановился в дверях в свете фонаря.
   Агнес зашагала через двор обратно к дому. Малыш-Бентсен вышел на крыльцо, – он боялся оставаться один в темноте.
   – Вы поедете с Ларсом, – сказала Агнес и прошла мимо него в дом.
   В сени выскочили перепуганные служанки.
   – Сварите кофе, – сказала Агнес. – Да поживее.
   Она отправилась к себе переодеться. Малыш-Бентсен остался в сенях один. Все двери в доме были распахнуты и поскрипывали в темноте. Полуодетые, заспанные девушки сновали из комнаты в комнату, каждая со свечой в руке. Один подсвечник кто-то забыл на столе. Пламя колыхалось на сквозняке.
   Батрак вынес из конюшни во двор зажженный фонарь и поставил его на каменный выступ, а сам снова куда-то ушел, – в темноте вокруг фонаря лежало светлое пятно.
   Хлопнула дверца коляски, вывели лошадей. Каждый звук громко и жутко отдавался в ночной тишине.
   Агнес прошла мимо Бентсена.
   – Я иду, – сказала она. – Что у нее – судороги?
   – Она кричит, – сказал Бентсен. Агнес выглянула во двор.
   – Побыстрее, – крикнула она. Батрак побежал по двору с фонарем.
   В кухне на подоконнике стояли две свечи, их мерцающее пламя освещало лошадей и коляску во дворе.
   В столовую вышла фру Линде в халате старого пастора.
   – Ложись, мама, – сказала Агнес.
   – О Боже мой, Боже мой, – приговаривала старая фру Линде. – Так внезапно… Так внезапно… – И она тоже стала бродить из комнаты в комнату со свечой в руке.
   Батрак распахнул ворота, – от грохота все вздрогнули, – в дверях кухни показался Ларе, ему налили чашку кофе.
   Малыш-Бентсен вышел и взобрался на козлы… Он видел лицо пасторши – она всхлипывала и раскачивалась на стуле в колеблющемся пламени свечи.
   Они выехали из ворот и рысью покатили в темноте по дороге– колья ограды проносились мимо них, точно танцующие привидения.
   Ларе крепко натягивал поводья.
   – Лошади чуют, когда едешь к покойнику, – сказал он. И разговор оборвался. Свет фонарей от коляски скользил по растревоженным кольям ограды.
 
   Бай расхаживал по прихожей из угла в угол, взад и вперед.
   – Это вы, – сказал он. – Вы пришли. Ох, как она кричит.
   Агнес отворила дверь в контору. Она услышала стоны Катинки и голос сиделки: «Ну же, ну, ничего, ничего». Вошла Мария.
   – А доктор? – сказала она.
   – За ним поехали, – сказала Агнес.
   Она вошла в спальню. Сиделка завела руки Катинки над ее головой. Под одеялами тело больной извивалось от конвульсий.
   – Подержите, – сказала сиделка.
   Агнес сжала запястья Катинки и тут нее выпустила их – они были в холодном поту.
   Руки умирающей судорожно забились о полог.
   – Держите же, – повторила сиделка. Агнес снова стиснула руки Катинки.
   – А язык, язык… – сказала она. – Скорее ложку! Язык. Катинка обмякла– на полуоткрытых губах сквозь стиснутые зубы выступила голубоватая пена.
   Мария выронила ложку, не нашла ее на полу, стала искать другую, держа в руке свечу.
   – Голову, – сказала сиделка. – Держите голову. Мария стала поддерживать голову Катинки, сама дрожа всем телом.
   – Господи Иисусе… всеблагой Спаситель, – повторяла она. – Господи Иисусе… всеблагой Спаситель…
   Агнес прижимала руки Катинки к одеялу.
   – Придерживайте голову, – говорила сиделка. Она почти легла на постель, пытаясь просунуть ложку между зубами умирающей.
   Вокруг ложки выступила пена.
   – Вот так, – прошептала сиделка. – Хорошо. Катинка открыла глаза, огромные, испуганные, и устремила их на Агнес.
   Она так и не сводила с нее испуганного взгляда.
   – Катинка…
   Умирающая застонала и обмякла… Ложка выпала у нее изо рта…
   – Сейчас ей полегчает, – сказала сиделка.
   Глаза Катинки закрылись. Агнес выпустила ее руки. Женщины сели по обе стороны постели, прислушиваясь к слабому, неровному дыханию умирающей.
   – Сейчас ей полегчает, – повторила сиделка. Умирающая забылась дремотой и только изредка стонала.
   С дороги послышался шум коляски. Дверь распахнулась, раздался голос доктора. Агнес встала.
   – Т-сс! Она спит, – сказала она.
   Доктор вошел в спальню и склонился над кроватью.
   – Да, – сказал он, – теперь уже недолго.
   – Она страдает? – спросила Агнес.
   – Кто это может знать, – ответил доктор. – Сейчас она спит.
   Доктор и Агнес вышли в гостиную. Они слышали, как Бай расхаживал взад и вперед по конторе. Агнес встала и вышла к нему.
   – Что он говорит? – спросил Бай. И опять принялся расхаживать по комнате.
   Агнес не ответила и молча опустилась на стул.
   – Я не могу поверить, – сказал Бай, – не могу в это поверить, фрекен Агнес.
   Он метался взад и вперед, от двери к окну, – снова остановился возле Агнес и сказал, не глядя на нее:
   – Не могу поверить, фрекен Агнес. Доктор открыл дверь.
   – Скорее, – позвал он.
   Конвульсии начались снова. Баю пришлось держать руку Катинки.
   Но он ее выпустил.
   – Не могу, – сказал он и вышел, закрыв лицо руками. Было слышно, как он рыдает у себя в конторе.
   – Оботрите ей лоб, – сказал доктор. Агнес отерла пот со лба Катинки.
   – Спасибо, – сказала Катинка и открыла глаза. – Это вы, Агнес?
   – Да, Катинка. Это я.
   – Спасибо.
   И она снова впала в забытье.
   Под утро она очнулась. Все сидели у ее кровати.
   Глаза умирающей потускнели.
   – Бай, – сказала она.
   – Я здесь…
   – Попроси ее сыграть.
   – Сыграйте, – сказал доктор.
   Агнес вышла. Она играла, не слыша того, что играет, и слезы стекали ей на пальцы и на клавиши фортепиано.
   Катинка снова затихла. Только грудь подымалась и опускалась со свистом.
   – Почему она не играет? – вдруг спросила она.
   – Она играет, Тик…
   – Она уже не слышит… Умирающая покачала головой.
   – Я не слышу, – сказала она. – Псалом, – прошептала она, – псалом.
   Она снова ненадолго затихла. Доктор считал пульс умирающей, вглядывался в ее лицо.
   Вдруг она поднялась и вырвала у доктора руку.
   – Бай, – закричала она. – Бай!
   Агнес вбежала в спальню. Все столпились вокруг кровати. Бай опустился на колени и зарыдал.
   Вдруг все вздрогнули: в открытую дверь конторы застрекотал телеграф – он объявлял о приходе поезда…
   Катинка открыла глаза.
   – Смотрите, смотрите, – сказала она и приподняла голову. – Смотрите, солнце, – сказала она. – Солнце над горами.
   Она подняла руки, снова уронила их, они скользнули вниз по одеялу.
   Доктор быстро склонился над нею.
   Агнес опустилась на колени у изножья кровати, рядом с Марией, и прижалась лицом к постели.
   В комнате слышались только громкие рыдания.
   Доктор поднял повисшие руки умершей и сложил их у нее на груди.
 
   – Эй, заснули вы все тут, что ли, Бентсен? – Нескромный спрыгнул на платформу. – Что новенького?
   – Она умерла, – сказал Бентсен. Он дрожал как в ознобе.
   – Что? О, черт…
   Нескромный постоял, окинул взглядом маленькую станцию– она была такой же, как всегда.
   Он повернулся и тихо ступил на подножку паровоза.
   Поезд скрылся в зимней мгле за далью полей.
   Был первый день зимы. Воздух прозрачен, прихваченная легким морозцем земля покрыта тонким слоем снега.
   Возле церкви стали собираться мужчины, торжественные, в высоких старомодных цилиндрах. Они шептались, сбившись в кучки, и по очереди подходили и заглядывали в могильную яму, вырытую у самой стены.
   В церкви несколько женщин бесшумно расхаживали вокруг гроба и поправляли венки, а дьячок и старушка Иенсен раскладывали на пюпитрах тексты псалмов.
   Наконец все было готово.
   – И над могилой семьсот пятьдесят третий псалом, – сказала старушка Иенсен.
   По случаю «печального события» старушка Иенсен стала чем-то вроде распорядителя. Она с первой минуты взяла усопшую на свое попечение и дома и в церкви. В связи с трауром «институт» был распущен на «осенние каникулы».
   Фрекен Иенсен оглядела убранство церкви и подошла к гробу вместе с дьячком: с хоров правильными полукружиями свисали гирлянды, над свечами в алтаре двумя колбасами тянулся траурный креп.
   – Прекраснейший вышел гроб по зимнему времени, – сказал дьячок.
   Они стали рассматривать венки.
   – Красиво плетут венки на мельнице, – сказала фрекен Иенсен.