Баныкин Виктор. Рассказы о Чапаеве

   Не оглядываясь, Василий Иванович поспешно вышел на улицу.
   В РАЗВЕДКУ
   Уже с утра нещадно палило солнце, и казалось, что знойному июньскому дню совсем не будет конца. Но в полдень голубеющее небо вдруг заволокло огромной чёрной тучей, подул холодный ветер, и на землю ливнем обрушился мутный дождь.
   И хотя минут через сорок туча ушла на восток и опять появилось солнце, всё же воздух посвежел и дышать стало легче.
   От земли, от соломенных крыш изб и конюшен поднимался лёгкий пряный парок, а из соседней с Красным Яром рощицы тянуло запахом спеющей земляники.
   Над рекой Белой серебрился туман.
   Широкая, просторная площадь села, обычно безлюдная и тихая, была заполнена подводами, тачанками и снующими в разные стороны бойцами. Отсюда 25-я дивизия собиралась штурмовать Уфу - последнюю твердыню Колчака.
   Обороне Уфы и Белой Колчак придавал огромное значение. Враг стянул сюда все свои силы. Правый берег реки был сильно укреплён колчаковцами.
   Командующий армиями Южной группы Восточного фронта Михаил Васильевич Фрунзе отдал приказ о занятии Уфы. Для штурма реки Белой были созданы две ударные группы. В одну из них входила 25-я Чапаевская дивизия.
   На площадь вышел Чапаев. Оглядевшись вокруг, он направился в сторону приземистой кирпичной церкви. Там должен был начаться митинг Пугачёвского полка.
   Неделю назад погиб комиссар полка Волков. А случилось это так. Во время ожесточённого боя с белоказаками был тяжело ранен командир роты. Приняв на себя командование, Волков повёл чапаевцев в штыковую атаку. Врага смяли и выбили с выгодных позиций. В этом-то бою и погиб смелый комиссар.
   Вместо Волкова в полк прислали молодого самарского рабочего Бурматова. Комиссар дивизии Фурманов хорошо отзывался о Бурматове, работавшем до этого в политотделе соседней дивизии. Но в эту неделю Василий Иванович лишь два раза виделся с новым комиссаром Пугачёвского полка и теперь очень жалел, что так мало успел его узнать.
   "Операция предстоит не из лёгких, - думал Василий Иванович, ускоряя шаг. - Белые все свои силы стянули к Уфе. Но нынче ночью наша разведка будет на том берегу... Сошёлся ли Бурматов с народом? Подготовил ли бойцов к сражению?"
   Когда Чапаев подошёл к церкви, митинг уже начался. Стараясь быть незамеченным, Василий Иванович остановился позади бойцов.
   На белых каменных плитах церковного крыльца стоял Бурматов. Это был рослый молодой человек с открытым загорелым лицом и большими, сильными руками молотобойца.
   - Товарищи красноармейцы! - громко говорил комиссар, в волнении сжимая в руке свёрнутую трубкой ученическую тетрадь. - Предстоят решающие бои. Но чапаевцы всегда были храбрыми и смелыми. Чапаевцы всегда громили белопогонников. Они и на этот раз вдребезги разобьют потрёпанную армию Колчака!
   Красноармеец, стоявший впереди Василия Ивановича, толкнул локтем своего товарища и вполголоса, хрипловато сказал:
   - А комиссар этот тоже такой... - Он поправил ремень и добавил: Подходящий человек. Из нашего брата, с таким и в огонь и в воду.
   - Всего неделю у нас, а уж почти каждый его знает, - согласился другой боец. - И поговорит, и посоветует, и в общеобразовательном кружке занятия наладил... По всему видать - настоящий большевик!
   На красноармейцев зашикали окружающие, и они смолкли.
   Бурматов уже кончил свою короткую речь и, достав из кармана огрызок карандаша, приготовился записывать желающих пойти в опасную ночную разведку.
   Высокий светлоусый боец из первого ряда расправил плечи и, стукнув кулаком в грудь, опоясанную пулемётными лентами, медленно пробасил:
   - Пиши меня для начала... Порфирий Лаптев!
   И тут же со всех сторон послышались голоса:
   - Ширкунова Герасима Сидорыча запиши!
   - Петрова!
   - Валеткина Ивана!
   Комиссар едва поспевал записывать. Он уже исписал три страницы, а добровольцев по-прежнему было много.
   Придерживая рукой шашку, Василий Иванович направился к церкви своей лёгкой, стремительной походкой.
   Он взбежал по каменным ступенькам на высокое крыльцо и запросто поздоровался с Бурматовым:
   - Молодчина, комиссар, все душеньки солдатские настежь открыл!
   Увидев любимого своего командира, пугачёвцы дружно закричали "ура".
   Василий Иванович поднял руку, и в тот же миг полк замер.
   С минуту он смотрел на загорелых и худых, в полинявших гимнастёрках красноармейцев, уставших от долгих походов и сражении, но готовых, как он твёрдо знал, по первому приказу неустрашимо ринуться на врага.
   - Если мы не перейдём Белую, то вы не чапаевцы, а я не Чапаев. Но я верю... Уфа будет наша! Комиссар тут правильно сказал: конец скоро колчаковцам! Да не только их конец наступает. Мы разобьём всех врагов революции!
   Снова мощное "ура" прокатилось по рядам.
   Чапаев наклонился к комиссару и сказал:
   - Хватит записывать.
   И потянулся за тетрадкой.
   - Одну секунду! - Комиссар как-то особенно поспешно вписал последнюю фамилию.
   Чапаев неторопливо просмотрел список.
   - Сорок восемь. Достаточно, - сказал он и ещё раз заглянул в конец списка. - Бурматов, что, и ты собираешься?
   - Так точно, товарищ Чапаев, - чётко проговорил комиссар и, помедлив мгновение, продолжал: - Я так думаю, Василий Иваныч: раз я призываю красноармейцев, я и сам должен быть вместе с ними. На то я и коммунист. А коммунисты у нас в армии всегда первыми идут в бой.
   - Вот это правильно! - кивнул Василий Иванович. Внимательно глянув в загорелое, взволнованное лицо Бурматова, он прибавил, ласково потрепав его по плечу: - Старайся во всём быть как Фурманов. Лучше не знаю комиссара!
   ПИАНИНО
   На край подушки упал солнечный блик. Медленно передвигаясь по кумачовой наволочке, он приблизился к спящему, взобрался ему на ухо и, пробежав по загорелой, кирпичного отлива щеке, заглянул в закрытые глаза. Поморщив лоб, Василий Иванович проснулся.
   Чапаев поднял с подушки голову и, сощурившись от яркого света, сел, опустив на пол ноги.
   На стекле окна зябко дрожала невысохшая ещё росинка. Над плетнём поднималось солнце.
   Из кухни послышались приглушённые голоса:
   - Да пусти, кому говорят!
   - Спит! Понимаешь?
   Донеслись шорох, возня. Дверь вдруг распахнулась, и в горницу вбежала взволнованная женщина.
   Торопливо прикрывшись одеялом, Василий Иванович с тревогой взглянул на неё.
   Увидев Чапаева, женщина закричала:
   - Товарищ Чапаев! Я им говорю - нельзя, а они одно своё: тащут... Я их по башкам, а они опять тащут! Осатанели совсем. Помогите, товарищ Чапаев!
   - Что такое случилось? Кто и чего тащит? - спросил он.
   - Да мужики наши. Музыку хотят из купеческого дома вытащить и разбить. Она, чай, дорогая, может спонадобиться...
   * * *
   Женщина бежала впереди, Чапаев еле поспевал за ней. В шатровый дом купца Пантелеева они вошли никем не замеченные.
   У растворенной двери зала Василий Иванович остановился.
   Трое крестьян пытались вытащить из комнаты пианино. Они обливались потом, пыхтели, ругались. Всех больше суетился кряжистый, невысокий бородач, очень подвижный и сильный.
   Тяжёлое, поблёскивающее лаком пианино застряло в дверях, точно глыба чёрного мрамора.
   - Крышку ему сшибить, чёрту! - разозлился бородач и сгоряча пнул пианино. - Отрывай, мужики, крышку. А так мы век с ним промаемся.
   Чапаев кашлянул, шагнул через порог:
   - Здравствуйте, товарищи!
   Мужики оглянулись и стали разгибать спины:
   - Здравствуй, товарищ Чапаев!
   - Вот измучились вконец! - устало вздохнул бородач и, заметив вошедшую с Чапаевым женщину, сплюнул: - Эх, и напористая же ты, Клашка!
   - Куда пианино хотите? В Народный дом?
   - Туда, чай, председатель приказал, - проговорил один из мужиков.
   Но бородач, недовольно покосившись на него, сказал:
   - Чего тут греха таить, товарищ Чапаев! Прямо надо сказать - изломать хотели эту штуку.
   - Зачем это?
   Мужики сокрушённо вздохнули.
   - Длинная канитель рассказывать, товарищ Чапаев. - Бородач облизал губы, погладил курчавую окладистую бороду. - Я у этого кровососа Пантелеева пять лет в работниках жил. А стал уходить в шестнадцатом, он мне шиш масленый заплатил да сказал, что ещё с меня причитается. Драл, драл, хапун, и с живого и с мёртвого, богатство своё составляючи! Дочке музыку и разные финтиклюшки...
   Он замолчал и со злобой покосился на пианино.
   Чапаев взял бородача за локоть, мягко сказал:
   - Эх ты, "крышку ему ломай"... Да ведь тут пот и кровь, труды твои. Оно, пианино-то, теперь твоим стало. - Василий Иванович посмотрел на женщину, вытиравшую передником с пианино пыль. - Наше оно теперь, общее. Вчера кулацкая дочка на пианино играла, а завтра... завтра ваши дети будут. Непременно будут! Так я говорю?
   Мужик виновато улыбнулся:
   - У меня теперь и у самого на сердце поотмякло. Правильно сказываешь, товарищ Чапаев.
   Из купеческого дома Чапаев зашагал в сельсовет.
   Председатель написал комдиву расписку на хранение пианино.
   - Кажись, всё, - проговорил он, переводя дыхание, и принялся вслух читать написанное.
   Василий Иванович слушал внимательно.
   - Добавь: "За порчу и поломку сурьёзного инструмента, называемого пианино, подлежу немедленной каре со стороны ревтрибунала".
   Председатель хотел возразить, но, взглянув на Чапаева, промолчал и дописал.
   - Теперь всё?
   - Всё. Распишись. Так. Давай сюда. - Сложив расписку вдвое, комдив спрятал её в планшетку.
   * * *
   Над головой проплывали разорванные в клочья дождевые тучи. Холодный ветер кружил по дороге пыль.
   Въехали в Лбищенск.
   И вот снова просторная, с потемневшими стенами казачья изба. Под низким потолком - висячая лампа с жестяным абажуром, в переднем углу прадедовские закопчённые иконы, а под ними - вырезанные из "Нивы" засиженные мухами картинки.
   Хмурый Чапаев расхаживал из угла в угол.
   Он морщил лоб, останавливался у окна, барабанил тонкими пальцами по переплёту рамы. Унылое однообразие сумрачной улицы нагоняло тоску, и Василий Иванович снова начинал ходить по избе.
   Тиф безжалостно валил с ног бойцов, части замедляли продвижение вперёд. Отставали обозы.
   Позади - Белебей, Чишма, Уфа, Уральск. Сколько было сражений! Сколько пережито радостных и горестных минут!
   Присев на корточки, Василий Иванович достал из-под кровати саквояж. Под бельём лежала тощая связка разных бумаг и документов. Развязав бечёвку, он стал проглядывать пожелтевшие, помятые листы. Под ноги упал свёрнутый вдвое маленький листик бумаги. Василий Иванович поднял его, развернул.
   "Р а с п и с к а
   Сия дана Василию Ивановичу Чапаеву, комдиву 25-й Чапаевской дивизии, как я, председатель Русского Кандызского Совета Ермолин Николай Александрович, обязуюсь передать бывшего кулака Пантелеева музыку школе, чтобы на ней учились играть сельские ребята, и хранить её лучше своего ока.
   За порчу и поломку сурьёзного инструмента, называемого пианино, подлежу немедленной каре со стороны ревтрибунала.
   Предсовета Ермолин".
   Пока Василий Иванович читал, лицо его светлело, прояснялось. Вспомнился Русский Кандыз, бородатый мужик, чёрное блестящее пианино, взволнованная женщина...
   Вырвав из тетради лист, Чапаев написал письмо. Перечитал и остался доволен. Улыбаясь и щуря правый глаз, он запечатал конверт и вызвал Исаева:
   - Отправь, Петька!
   Исаев ушёл.
   Чапаевым овладело грустное настроение. Вспомнился недавно отозванный на другую работу комиссар Фурманов, самый близкий соратник, наставник и друг, и на душе стало ещё тоскливее.
   И работали-то они всего полгода вместе, а вот, кажется, будто всю жизнь прошли плечом к плечу, не расставаясь.
   Как многому научился Чапаев у Фурманова, этого настоящего коммуниста, умевшего зажечь горячим большевистским словом сердца людей! Смелый и храбрый, он вместе с чапаевцами ходил в атаки, не щадя своей жизни. А сколько провели они в беседах длинных зимних ночей, и какие бескрайние дали открывались Чапаеву после каждой из таких бесед с Фурмановым!
   Василий Иванович встал. Он не мог больше оставаться один. Накинув на плечи шинель, Чапаев направился в соседнюю избу, в которой остановился Батурин, новый комиссар дивизии.
   * * *
   Стоял июнь тысяча девятьсот тридцать шестого года. Зрели хлеба, цвели травы.
   Как-то под вечер я приехал в станицу Красную. Она залегла в сорока пяти километрах от Уральска.
   В просторном доме станичного Совета было прохладно и тихо.
   Перед столом председателя сидел молодой человек в роговых очках, с фетровой шляпой на коленях.
   Прочитав мой документ, председатель улыбнулся:
   - Вы у нас второй. Вот этот товарищ тоже насчёт Чапаева. Познакомьтесь-ка.
   Мы познакомились. Молодой человек в очках оказался композитором.
   - Знаете, - взволнованно рассказывал композитор, - я тут обнаружил письмо Василия Ивановича, адресованное им незадолго перед смертью в Русский Кандыз. Письмо туда не дошло, а каким-то образом застряло в архиве Совета. Вот посмотрите.
   Письмо было написано на листочке, вырванном из ученической тетради. Чернила выцвели и порыжели, пожелтела и бумага. В правом углу выступили крапинки бледно-зелёной плесени.
   В письме Чапаев просил сельсовет сообщить ему, в каком состоянии находится пианино, интересовался, учатся ли школьники музыке. Он обещал как-нибудь заехать послушать музыкантов, умеющих играть на барском инструменте.
   Когда я возвратил письмо композитору, он бережно положил листочек в портфель и тем же взволнованным голосом продолжал:
   - Ведь я уроженец Русского Кандыза. Мне тогда, в девятнадцатом году, одиннадцать лет было, и ходил я в третий класс. На этом пианино я учился музыке.
   ТЁЗКА
   Весь день полковник Губашин, высокий, худой человек с гладко выбритой головой, был молчалив и задумчив. Он нервно шагал по палубе парохода, и его, казалось, не трогали ни тихая, кроткая Волга, ласково сверкавшая в лучах сентябрьского солнца, ни Жигулёвские горы, уже кое-где тронутые багрянцем и золотом.
   Сосед полковника по каюте Алексей Алексеевич Соловьёв, рабочий-горьковчанин, проводивший свой отпуск в путешествии по Волге, не узнавал Губашина.
   Они плыли вместе от Астрахани и в дороге сдружились: часто подолгу беседовали или играли в шахматы. Обоим перевалило за пятьдесят, и рассказать каждому было о чём.
   Сегодня же Губашин как будто старался избегать Соловьёва. Стоило Алексею Алексеевичу остановиться неподалёку от полковника, безучастно смотревшего на реку, как тот отходил от борта и направлялся то на корму, то на нос - туда, где было безлюднее.
   Алексей Алексеевич стеснялся подойти к полковнику и прямо спросить, чего он вдруг загрустил.
   К концу дня, когда Соловьёв сидел на палубе, облокотившись на столик, и перечитывал любимые места из "Войны и мира" Толстого, полковник неожиданно подсел к нему на лавочку. Чуть прикоснувшись ладонью к его руке, Губашин негромко и несколько виновато промолвил:
   - Вы не сердитесь на меня, Алексей Алексеевич? - Он помедлил, вздохнул и добавил: - Сегодня пятое сентября... да, пятое. В этот день в девятнадцатом году погиб Василий Иванович Чапаев.
   Несколько минут оба молчали.
   - А вы что же, хорошо знали Чапаева? - наконец осторожно спросил Соловьёв.
   Полковник достал трубку, подержал её в руке и, опять спрятав в карман, с усилием проговорил:
   - Воевали вместе. И давно всё это было, тридцать лет прошло, а вот... всё так перед глазами и стоит!
   Губашин кашлянул и отвернулся.
   Немного погодя он рассказал:
   - Первый раз я увидел Василия Ивановича летом восемнадцатого, когда его отряды вернулись из похода на Уральск. С котомкой за спиной пришёл я в Порубежку, где находился чапаевский штаб. Нас, желающих записаться в чапаевский отряд, собралось много. Тут были молодые, как я, парни, ещё не нюхавшие пороха, и седые, много видавшие в жизни старики. Но волновались мы все одинаково. Чапаев принимал в отряды людей только надёжных.
   Выйдя на крыльцо, Василий Иванович окинул собравшихся быстрым, пронизывающим взглядом и, спрятав за спину руки, крикнул:
   "За каким делом пришли, граждане?"
   Я стоял у самых ступенек и первым обратился к нему:
   "Товарищ Чапаев, примите меня к себе в отряд".
   Василий Иванович нагнулся ко мне, прищурился и сердито так проговорил:
   "Куда тебя? Кто ты такой?"
   Я не смутился, а толком стал отвечать на его вопросы.
   Чапаев приказал меня зачислить в формировавшуюся роту.
   Напоследок Василий Иванович спросил, как меня звать.
   "Губашин моя фамилия. Отца зовут Иваном, а меня Василием", - ответил я.
   Он улыбнулся:
   "Тёзка, значит, ты мне. Ну-ну! Пока на отдыхе стоим, стрелять обязательно научись".
   За полмесяца мы, новички, изучили строй, винтовку и приобрели другие военные навыки. Считали мы себя храбрыми, решительными и с нетерпением рвались в бой.
   В день захвата неприятелем Николаевска (ныне Пугачёв) в Порубежке было сражение. Противник, занимавший Таволжанку, отбил у нас переправу через Большой Иргиз и хотел выбить Пугачёвский полк из Порубежки.
   Вот тут-то мне и пришлось потерпеть конфуз.
   Дело было в полдень. Мы пошли в атаку, но противник укрепился хорошо и атаку отбил. Наступило некоторое затишье. В это время на позиции прискакал Василий Иванович. Он сам повёл нас в атаку. Переправа была взята у неприятеля, и мы погнали его дальше. Тут меня Чапаев увидел и сразу узнал.
   "Тёзка, - кивнул он головой, - здравствуй!.. Ординарца сейчас со мной нет, - продолжал он. - Будешь меня сопровождать".
   Спустились мы в долок, остановились.
   "Подожди меня тут, я вернусь скоро", - сказал Василий Иванович и ускакал в лесок.
   А тишина кругом такая наступила - жуть даже. Мне как-то не по себе стало, вроде страшно. Вдруг из-за бугорка, со стороны противника, бежит наш пехотинец. Без винтовки и фуражки. Орёт:
   "Машина с пулемётом! Всех посечёт!"
   У меня поджилки дрогнули, повернул я коня в свою сторону и дал дёру. И, как на грех, из седла вылетел. Руку левую ушиб. Вскочил - и опять в седло. Фуражка свалилась с головы - не поднял.
   А вечером, после боя, подъезжает ко мне Чапаев и фуражку мою в руках держит.
   "Будет, - думаю, - мне проборка!"
   Взглянул Василий Иванович на мою распухшую руку, спрашивает:
   "Ранило?"
   "Нет, товарищ Чапаев, это я давеча с лошади упал".
   "Возьми вот. Признаёшь?" - и подаёт мне фуражку.
   "Признаю", - отвечаю, а сам готов сквозь землю провалиться - стыдно стало.
   Помолчал Василий Иванович, потом добавил: "Больше так не джигитуй. Я ведь всё видел. Так голову сломаешь без толку, а мне каждый человек дорог, особливо если из него выйдет настоящий боец".
   А на другой день меня "прорабатывали" на собрании бойцы. Ну и досталось же мне тогда! Навек запомнил. И уж таких конфузов не было никогда со мной в жизни. За храбрую и отважную службу Василий Иванович два раза награждал меня.
   Полковник умолк и зажмурил глаза.
   - Я вместе с Чапаевым сражался в бою во время налёта белоказаков на Лбищенск, - каким-то другим, не своим голосом вымолвил он и замолчал. При отходе к реке Уралу, - начал полковник снова, - Чапаев был ранен в руку, но он и виду не показывал, что ранен. До Урала оставалось немного, но рассвирепевшие белоказаки, чувствуя нашу слабость, ещё сильнее теснили нас. Оставалось одно - броситься в воду, чтобы не сдаться врагу живыми.
   С десятисаженной крутизны начали спускаться к воде. Песок и глина осыпались под ногами... Раненых бойцов бандиты добивали прикладами...
   Василий Иванович с группой красноармейцев сдерживал напор врага.
   "Плывите, ребята, плывите!" - кричал он, подбадривая переплывающих реку бойцов.
   У меня вышли все патроны, мне не хотелось покидать раненого Чапаева, но он всех, кому нечем было стрелять, гнал от себя на тот берег.
   Я в последний раз оглянулся на Василия Ивановича. Белая нательная рубаха на нём была разорвана, через повязку на руке просочилась кровь. У меня зарябило в глазах... Не помню, как я бросился в холодную, мутную воду.
   Белоказаки поливали реку бесконечными пулемётными очередями. Пули шлёпались и спереди, и с боков, и сзади. Многих смерть настигла почти у противоположного берега.
   Изнемогая от усталости, я наконец доплыл до камышей и потерял сознание. Очнувшись, первым долгом посмотрел на ту сторону. Высокий берег был пуст.
   "Где же Василий Иванович?" - с тревогой подумал я, внимательно оглядывая реку.
   Спокойная, тихая вода в Урале показалась свинцово-тяжёлой, как зимой в проруби...
   В лесу, куда я прибрёл, человек семь чапаевцев сушили одежду и говорили о гибели командира.
   Я не поверил этому:
   "Василий Иванович не может погибнуть! Он пловец хороший... Не отдастся он белякам".
   Но ребята и сами не знали точно, погиб комдив или нет.
   Мы весь день пробыли на берегу и все камыши облазили в поисках Василия Ивановича. Вечером ребята пошли в Бударино. А я остался. У меня теплилась в груди надежда.
   "Ночью Василий Иванович переплывёт Урал, - думал я. - Он днём схоронился где-нибудь, а ночью враг его не заметит. Чапай у нас ловкий, смелый. Беляки его не проведут!"
   Пришла ночь, холодная, тёмная.
   По берегу тягуче, с присвистом шумел камыш. Я взобрался на глинистый, колючий от высохшей травы бугорок и простоял всю ночь, вглядываясь в кромешную темень.
   Раза два у берега всплёскивала рыба, а я думал, что подплывает человек, и бросался к камышам.
   Всё мне представлялось: из воды выходит Василий Иванович, я кидаюсь к нему навстречу. Он садится на землю и просто так, по-дружески, признаётся:
   "Устал малость, тёзка".
   Прождав у воды с час, я возвращался на бугорок и снова стоял, как на часах, превозмогая холод и усталость.
   Из травы поднимались с плачем и рыданием кулики, и от их крика у меня невыносимо тяжко становилось на душе...
   Подавленный, убитый горем, пошёл я утром в Бударино. Долго ещё в душе я не верил в гибель комдива, не мог примириться с такой бедой...
   Губашин замолчал. Через минуту-другую, словно вспомнив о чём-то, он вынул трубку, торопливо набил её табаком и закурил.
   Обхватив руками колено, Соловьёв уставился неподвижным взглядом на багровую от заката Волгу.
   Очнулся Алексей Алексеевич от пароходного гудка, протяжного и громкого.
   Пароход подходил к пристани. По медленно колыхавшейся воде, будто загустевшей, плыла веточка дуба с удивительно зелёными, совсем молодыми узорчатыми листочками.
   - Вот какой... наш Чапаев, - задумчиво сказал Губашин. - Вовек не забудет его наш народ. Никогда!
   ПЕСНЯ
   Из-за высоких с красными стволами сосен выкатилось огромное солнце. Над Волгой стоял туман. Песок, прибрежный тальник, лодка - всё было осыпано росой.
   Я только что проснулся и кутался от холода в пальто. В этот год весна была не тёплая, утренники держались долго, пока солнце как следует не пригреет землю.
   Пока я одевался, готовил завтрак и ел, стало немного теплее. Лодка обсохла, от песка шёл пар, плотная, белая завеса над рекой приподнялась, и вдали смутно вырисовывался противоположный берег.
   Сборы были недолги. Лодку я вытащил на берег, а вёсла, пальто и рюкзак с посудой спрятал в обмытом росой тальнике, засыпал сверху песком.
   Дороги я не знал и пошёл наугад. За небольшой рощей тянулись озёра. Тут мне встретился рыбак с удочками, он и указал дорогу в Сутыри.
   Скоро начался сосновый бор, тянувшийся отлого в гору. Лес уже проснулся и жил по-своему радостно и беззаботно. Пели соловьи, куковала кукушка, мягкими переливами звучал голос иволги.
   Над кустами цветущей акации, жёлтые цветочки которой были похожи на язычки зажжённых свеч, летали пчёлы и мохнатые шершни.
   По обочинам дороги стояли зелёные папоротники. Тут же начинались и далеко в глубь леса уходили большие лужайки земляники.
   Лес кончился неожиданно. В нескольких шагах от опушки начинался крутой песчаный обрыв.
   Внизу сверкала вышедшая из берегов стремительная, властная Ветлуга.
   Я долго сидел на обрыве, свесив ноги вниз, и всё любовался рекой. Она кипела, бурлила, обласканная молодым солнцем.
   В полуверсте от того места, где я сидел, раскинулась на песках деревня Сутыри. В деревне в этот день был базар. С площади доносился шум, свойственный, должно быть, всем рынкам и ярмаркам.
   Я бесцельно бродил по базару, равнодушно толкаясь среди спешащего народа, как вдруг моё внимание привлекла толпа крестьян, сгрудившихся у низкорослой, сучковатой сосны. В кругу кто-то пел весёлую украинскую песню.
   Я пробрался в круг. Под сосной сидел широкоплечий, в вышитой рубахе старик. В волосатых руках он держал бандуру, смотрел прямо перед собой удивлённо чистыми голубыми глазами и пел, перебирая струны.
   Лучи солнца омывали лицо старика - странно белое, с высоким морщинистым лбом, на который спадали короткие, в кружок подстриженные волосы. Он редко мигал веками с густыми ресницами и не щурился от солнца, заглядывающего ему в глаза. Я догадался, что бандурист слепой.
   Старик замолчал. А струны чуть слышно пели, но он провёл по ним ладонью, и они смолкли.
   На Урале камыш шумит,
   глухо возвестил старик, и послушные струны под быстрыми пальцами зашумели рокочуще.
   Берег глинистый там высок,
   Город Лбищев в Урал глядит.
   Я слышал шуршание камыша, бульканье пенистой воды, и мне представился Урал сердитым в ненастную, пасмурную погоду.
   Некоторое время струны пели тихо и грустно. Но вот они заговорили явственнее, тревожнее. Бандурист произнёс убеждающе: