Страница:
Но этого она не смогла – не смогла порвать. Поняла, что физически не может. Даже дотронуться до письма было неприятно. Она протянула дрожащую руку к письму, как невротик к объекту фобии, прикоснулась одним пальцем и отдернула ее. Отвернувшись и не глядя на письмо, Свонни ногтями подцепила листок и затолкала в сумочку. Покончив с этим, она вздохнула свободней, однако прочитанное засело в памяти.
До приезда первого гостя Свонни спустилась в гостиную, Mormor последовала за ней. Она надела черное платье с бахромой и, как обычно, нацепила синюю брошь. Искусно уложенные белые волосы покрывала сетка с блестками. Mormor оживленно болтала о шнапсе, который нужно попробовать в первую очередь – он должен быть отменным, поскольку его достал Торбен. И начала рассказывать историю о своей матери, называя ее «ваша Mormor». Та не брала в рот никакого спиртного, за исключением шнапса, который могла пить в неограниченных количествах. Но Свонни слышала только одно – ее бабушка может оказаться чужим человеком, если в письме написана правда.
Прибыли гости. Собрались в гостиной, пили аперитив, курили. В шестидесятые годы люди спокойно садились за руль в нетрезвом виде. Пили шерри, джин с тоником, затягивались крепкими длинными сигаретами, и никто не обращал внимания, что гостиная Свонни наполняется сизым дымом и Карла Ларссона на стене уже не видно.
Свонни обходит гостей, голова кружится, но она, как хорошая хозяйка, говорит со всеми по очереди. Ей трудно не смотреть на мать. Как влюбленный не может отвести взгляд от возлюбленной, Свонни словно очарована ею.
Mormor стоит среди дам и разглагольствует. На каблуках она кажется выше и не столь миниатюрной; она в центре внимания, с ее силой невозможно бороться. Всем хочется услышать ее рассказы, даже профессору морской истории Осе Йоргенсен, сегодняшней почетной гостье. И Mormor рассказывает обо всем, что происходило в мире в годы ее молодости, когда она жила в Хэкни, о волнениях по поводу избрания короля Норвегии, о трагедии с американским дирижаблем, о «Потемкине».
Кто-то уточняет:
– Вы имеете в виду «Броненосец “Потемкин”»?
Многие дамы видели этот фильм, но Mormor, которая даже не слышала о нем, произносит:
– Броненосец? Да, это был корабль. Все произошло жарким летом 1905 года.
Она продолжает рассказывать, но Свонни касается ее рукой и шепотом спрашивает:
– Можно тебя на минутку?
– Именно сейчас?
Свонни говорит, что не может больше ждать. Ей плохо, она задыхается. Она слышала все это – о броненосце «Потемкине», но никого не видит в комнате, никого, кроме матери. На что она надеется? На объяснение? Подтверждение того, что письмо – чепуха, не стоящая внимания? Неизвестно. Она только понимает, что должна выйти с матерью и расспросить ее обо всем.
Почему? Почему нельзя дождаться конца приема? Так думает Mormor и поэтому отвечает раздраженно – дело может подождать, она беседует, рассказывает миссис Йоргенсен про обстрел Одессы. И вгоняет Свонни в краску вопросом:
– У меня нижняя юбка не торчит? Нет? Тогда в чем дело?
Увести Mormor не получается. Свонни уходит на кухню – узнать, смогут ли подавать на стол через десять минут. Все готово, и ей нечего здесь делать. Тут с ней происходит нечто невероятное – с губ срывается ругательство, она наливает шнапс в бокал для шерри, делает большой глоток и швыряет бокал на пол.
Нужно возвращаться в гостиную. Матери не видно, ее вообще нет в комнате. Вероятно, она вышла в холл. Конечно же, смягчилась и отправилась на поиски дочери. Свонни идет к дверям, но тут появляется официантка и сообщает, что стол накрыт. Свонни вынуждена проводить гостей в столовую. Mormor уже там с миссис Йоргенсен, показывает раритетный королевский фарфор из Копенгагена и рассказывает о коллекции какой-то женщины, вышедшей замуж за Эрика
Хольста, морского офицера, бывшего кадета с погибшего учебного корабля «Георг Стаге».
Если бы мать оказалась одна, Свонни расспросила бы ее. Сумела бы расспросить. Но когда обед закончился, она впала в ступор и не могла выговорить ни слова. Глоток шнапса и выпивка за обедом оглушили ее, и оставалось единственное желание – поскорее лечь, уснуть, обо всем забыть или надеяться, что, когда она проснется, все пройдет.
Наступил вечер. Торбен где-то проводил время, что редкость для него. Mormor, устроившись на диване, читала «Лавку древностей», но вскоре отправилась к себе, объявив, что день был утомительным. Без сомнения, она хотела посидеть часок в одиночестве и сделать запись в дневнике. У Свонни ужасно разболелась голова. Она даже не взглянула на письмо, которое так и лежало в сумочке. Сумочку она весь день держала при себе. Смотрела на нее и думала о том, что лежит внутри. Словно кто-то сунул туда блевотину или дохлую крысу и рано или поздно ей придется все вычистить.
Задолго до возвращения Торбена она приняла две таблетки аспирина и легла. Они спали в одной спальне, но никогда – в одной постели.
Утром Свонни проснулась часов в пять или даже раньше. И чуть не отправилась наверх к матери, чтобы разбудить ее и сказать: «Прочитай и скажи мне – это правда? Правда? Скажи, что это неправда. Я должна знать».
Но она не сделала этого. По крайней мере, тогда.
6
7
До приезда первого гостя Свонни спустилась в гостиную, Mormor последовала за ней. Она надела черное платье с бахромой и, как обычно, нацепила синюю брошь. Искусно уложенные белые волосы покрывала сетка с блестками. Mormor оживленно болтала о шнапсе, который нужно попробовать в первую очередь – он должен быть отменным, поскольку его достал Торбен. И начала рассказывать историю о своей матери, называя ее «ваша Mormor». Та не брала в рот никакого спиртного, за исключением шнапса, который могла пить в неограниченных количествах. Но Свонни слышала только одно – ее бабушка может оказаться чужим человеком, если в письме написана правда.
Прибыли гости. Собрались в гостиной, пили аперитив, курили. В шестидесятые годы люди спокойно садились за руль в нетрезвом виде. Пили шерри, джин с тоником, затягивались крепкими длинными сигаретами, и никто не обращал внимания, что гостиная Свонни наполняется сизым дымом и Карла Ларссона на стене уже не видно.
Свонни обходит гостей, голова кружится, но она, как хорошая хозяйка, говорит со всеми по очереди. Ей трудно не смотреть на мать. Как влюбленный не может отвести взгляд от возлюбленной, Свонни словно очарована ею.
Mormor стоит среди дам и разглагольствует. На каблуках она кажется выше и не столь миниатюрной; она в центре внимания, с ее силой невозможно бороться. Всем хочется услышать ее рассказы, даже профессору морской истории Осе Йоргенсен, сегодняшней почетной гостье. И Mormor рассказывает обо всем, что происходило в мире в годы ее молодости, когда она жила в Хэкни, о волнениях по поводу избрания короля Норвегии, о трагедии с американским дирижаблем, о «Потемкине».
Кто-то уточняет:
– Вы имеете в виду «Броненосец “Потемкин”»?
Многие дамы видели этот фильм, но Mormor, которая даже не слышала о нем, произносит:
– Броненосец? Да, это был корабль. Все произошло жарким летом 1905 года.
Она продолжает рассказывать, но Свонни касается ее рукой и шепотом спрашивает:
– Можно тебя на минутку?
– Именно сейчас?
Свонни говорит, что не может больше ждать. Ей плохо, она задыхается. Она слышала все это – о броненосце «Потемкине», но никого не видит в комнате, никого, кроме матери. На что она надеется? На объяснение? Подтверждение того, что письмо – чепуха, не стоящая внимания? Неизвестно. Она только понимает, что должна выйти с матерью и расспросить ее обо всем.
Почему? Почему нельзя дождаться конца приема? Так думает Mormor и поэтому отвечает раздраженно – дело может подождать, она беседует, рассказывает миссис Йоргенсен про обстрел Одессы. И вгоняет Свонни в краску вопросом:
– У меня нижняя юбка не торчит? Нет? Тогда в чем дело?
Увести Mormor не получается. Свонни уходит на кухню – узнать, смогут ли подавать на стол через десять минут. Все готово, и ей нечего здесь делать. Тут с ней происходит нечто невероятное – с губ срывается ругательство, она наливает шнапс в бокал для шерри, делает большой глоток и швыряет бокал на пол.
Нужно возвращаться в гостиную. Матери не видно, ее вообще нет в комнате. Вероятно, она вышла в холл. Конечно же, смягчилась и отправилась на поиски дочери. Свонни идет к дверям, но тут появляется официантка и сообщает, что стол накрыт. Свонни вынуждена проводить гостей в столовую. Mormor уже там с миссис Йоргенсен, показывает раритетный королевский фарфор из Копенгагена и рассказывает о коллекции какой-то женщины, вышедшей замуж за Эрика
Хольста, морского офицера, бывшего кадета с погибшего учебного корабля «Георг Стаге».
Если бы мать оказалась одна, Свонни расспросила бы ее. Сумела бы расспросить. Но когда обед закончился, она впала в ступор и не могла выговорить ни слова. Глоток шнапса и выпивка за обедом оглушили ее, и оставалось единственное желание – поскорее лечь, уснуть, обо всем забыть или надеяться, что, когда она проснется, все пройдет.
Наступил вечер. Торбен где-то проводил время, что редкость для него. Mormor, устроившись на диване, читала «Лавку древностей», но вскоре отправилась к себе, объявив, что день был утомительным. Без сомнения, она хотела посидеть часок в одиночестве и сделать запись в дневнике. У Свонни ужасно разболелась голова. Она даже не взглянула на письмо, которое так и лежало в сумочке. Сумочку она весь день держала при себе. Смотрела на нее и думала о том, что лежит внутри. Словно кто-то сунул туда блевотину или дохлую крысу и рано или поздно ей придется все вычистить.
Задолго до возвращения Торбена она приняла две таблетки аспирина и легла. Они спали в одной спальне, но никогда – в одной постели.
Утром Свонни проснулась часов в пять или даже раньше. И чуть не отправилась наверх к матери, чтобы разбудить ее и сказать: «Прочитай и скажи мне – это правда? Правда? Скажи, что это неправда. Я должна знать».
Но она не сделала этого. По крайней мере, тогда.
6
Когда Свонни заехала к нам рассказать о письме, я случайно оказалась дома. Она появилась в среду, как обычно, даже не стала договариваться о более ранней встрече. Письмо пришло в пятницу, но она заставила себя ждать, потому что «не хотела делать из этого событие». Не показала письмо Торбену и ничего не сказала Mormor. Не позвонила моей маме и не предупредила, что у нее разговор. На самом деле Свонни хотела просто забыть о письме, но не смогла. Да и кто смог бы?
У Свонни, как всегда, была великолепная стрижка. Удивительно, но ее серебристые волосы казались крашеными. Губы с бордовой помадой эффектно выделялись на слегка загоревшем лице. На левой руке сверкало платиновое кольцо с огромным бриллиантом – подарок Торбена. Свонни надела и бриллиантовые серьги, о которых Нэнси Митфорд как-то сказала, что просто они идут увядающему лицу. А я думала, что было бы здорово в таком возрасте выглядеть как Свонни. Я сейчас на десять лет моложе и то так не выгляжу. И это неудивительно.
Она вынула письмо, держа его двумя пальцами, словно щипцами. Жест не показался театральным, это было естественное отвращение. Мама попыталась свести все к шутке:
– Надо же, как ты его.
– Не смейся, Мария, пожалуйста, не надо. Я не вынесу этого.
– Свонни, – спросила мама, – уж не собираешься ли ты поверить этой чепухе?
Свонни беспомощно перевела взгляд на меня, опустила руки и сцепила их, словно иначе они могли опять взлететь вверх.
– Зачем кому-то так говорить, если это неправда? Не может ведь человек взять и придумать.
– Конечно может. Из зависти.
– Этот человек видел вашу фотографию в «Татлере», – добавила я.
– А как он узнал, где я живу? Как смог что-то выяснить обо мне?
– Честное слово, Свон, ты просишь не смеяться, но я сейчас лопну от смеха. Никто, кроме тебя, не поверил бы ни единому слову. На твоем месте я просто сожгла бы письмо.
Свонни ответила очень спокойно, и тогда мы поняли, насколько серьезно она отнеслась к анонимке, как много думала о ней.
– Тебе бы не прислали. Ты похожа на маму.
Тогда моя мама все-таки рассмеялась, но как-то неискренне:
– Тогда надо спросить у нее. Если ты принимаешь все всерьез.
– Я знаю.
– Не пойму – а почему ты до сих пор не спросила? На твоем месте я бы сразу поговорила с ней.
– Мария, ты не на моем месте.
– Хорошо. Извини. Ты должна была поговорить с ней в пятницу, но еще не поздно.
Свонни чуть заметно покачала головой и прошептала:
– Я побоялась.
– Но спросить-то надо. Надо! Если ты и правда беспокоишься.
– А ты как думаешь?
– Тогда, как только вернешься домой, покажи ей письмо. Вот увидишь, эта анонимная скотина, этот спятивший ублюдок имел в виду что-то другое.
– Например? – просто спросила Свонни.
– Ну, я не знаю. Откуда мне знать? Но это же явная чепуха! Ты – мамина любимица. И мама всегда так говорит и даже не беспокоится, что может обидеть кого-то из нас. Разве похоже, что она удочерила тебя? Да и зачем ей? Она могла рожать собственных детей. До сих пор жалуется, что их было слишком много, и обвиняет в этом отца.
– Вы должны спросить у нее, – подала я голос.
– Это понятно.
– Хочешь, я спрошу? – предложила мама.
Свонни передернула плечами, покачала головой.
– Мне это несложно. Я поеду с тобой и спрошу, если хочешь.
Конечно же, Свонни не приняла ее предложение. А ведь мама поехала бы. Если бы письмо прислали ей, она не тянула бы с расспросами. Я вспоминаю о ней с нежностью. Она была хорошей матерью, необычайно бескорыстной, но не слишком впечатлительной или с богатым воображением. Свонни же казалась чувствительной, скрытной, изобретательной и неуверенной в себе. Как ни странно, все эти черты уживались в Асте – чувствительность и невосприимчивость, нежность и грубость, упрямство и уязвимость, агрессивность и застенчивость. Настоящая писательница – выдумщица и реалистка одновременно.
Мама не понимала, чего боялась Свонни. Она лишь негодовала, чувствуя, что совершен возмутительный поступок, произошла чудовищная несправедливость. И хотела расставить все по полочкам, выяснить правду у матери, и немедленно.
– Нет, я сама спрошу. Ты убедила меня. – Свонни тяжело вздохнула. В глазах у нее появилось затравленное выражение, что отныне станет привычным. – Конечно, я еще не старая, пятьдесят восемь – не так уж и много. Но в моем возрасте узнавать такое… Обычно подростки обнаруживают, что у них приемные родители. Но не в пятьдесят восемь, ради всего святого. Это не просто кошмар – это абсурд. – Несмотря на то что выражение лица осталось скептическим, с намеком на иронию, ее слова прозвучали жалобно: – Меня же не удочерили, правда, Мария? Правда же, Энн? Автор письма наверняка лжет. И зачем я только прочитала его?
После отъезда Свонни мы с мамой не стали обсуждать случившееся. Мама только заметила, что автор письма уверена в своей правоте – почему-то мы предположили, что это женщина, – но, скорее всего, письмо выросло из фантазий Асты.
– Представь, Аста придумала историю о подкидыше, а у нее таких историй несколько, и кто-то из слушателей принял ее всерьез.
Мама произнесла эти слова беспечно, словно нечто обыденное, и продолжать серьезный разговор стало невозможно. Мы сменили тему. К тому же приехал мамин «жених», кажется последний ее любовник, за которого она собиралась выйти замуж «как-нибудь», чтобы все было прилично. Потом я ушла. Ни слова не было сказано о Свонни, и чем все закончилось, я узнала гораздо позже.
В истории Асты последовала бы бурная кульминация – откровение или что-то вроде исповеди. Но ничего подобного не случилось, это была сама жизнь, которую Аста так любила приукрашивать. Свонни рассказала моей маме, что потянула еще два дня и решилась расспросить Асту. Перед этим ее трясло. Накануне она долго не могла уснуть, убеждая себя, что это последняя ночь неведения.
Утром ее вновь охватили сомнения. Может, лучше ничего не знать? Но вынесет ли она эти мучения? Они с матерью находились в доме одни. Прислуга появлялась не каждый день, и Свонни занялась домашними делами, которые нравились ей. Протерла мебель в большой гостиной, поставила цветы в китайскую вазу. Лето было в разгаре. Зеленели трава и деревья, клумбы цвели. Однако небо затянули свинцово-серые тучи, и было холодно.
Аста все еще сидела в своей комнате на третьем этаже. Она часто выходила лишь к кофе – со словами, что настоящий датчанин без кофе жить не может. В голове Свонни рождались фантазии, одна нелепее другой. Аста уехала, вышла замуж за дядю Гарри, умерла, и наверху лежит труп. Не то чтобы она боялась потерять Асту, просто думала, что теперь никогда не узнает правду.
К одиннадцати Свонни сходила с ума от волнения. Конечно, глупо так взвинчивать себя. Она, женщина средних лет, не находит себе места от тревоги, потому что неделю назад ядовитое письмо сообщило ей, что она не родная дочь своих родителей. И письмо это она перечитала не единожды, даже сравнивала с блевотиной и дохлой крысой. Выучила его наизусть.
Аста спустилась без двух минут одиннадцать. Волосы тщательно уложены, лицо припудрено. На ней был темно-синий костюм («костюм для прогулок») с шарфом цвета морской волны, приколотым брошью-бабочкой. Глаза Асты, такие же яркие, как бабочка, казалось, излучали голубое сияние.
В этот момент от нее ожидалось только две фразы: либо что датчане не могут обойтись без кофе, либо вопрос: «Пахнет хорошим кофе?»
Свонни внесла кофе. Все происходило незадолго до восемьдесят третьего дня рождения Асты, и она собиралась устроить «шоколадный вечер». То есть устроить должна была Свонни. Я однажды присутствовала на таком вечере, и это было здорово. Сейчас никто не устраивает таких приемов, где пьют горячий шоколад, в который кладется огромное количество взбитых сливок, и едят kransekage – вкуснейшие пирожные с марципаном. За кофе Аста завела разговор об этом вечере: кого она думает пригласить, какую еду следует приготовить, и тому подобное. Свонни перебила ее и сказала, что ей нужно кое о чем спросить. Говорила она с таким трудом, что даже Аста почуяла неладное.
И Свонни призналась, что это самый трудный вопрос, который ей приходилось задавать. И в конце концов это убьет ее. У нее подскочило давление, и разболелась голова. Голос звучал хрипло.
Аста молчала. У нее было лицо человека, застигнутого за недостойным занятием, ребенка, стащившего конфету. Взгляд метался из стороны в сторону. Она казалась испуганной, загнанной в ловушку, и неожиданно разразилась смехом.
– Не смейся! – взмолилась Свонни. – Пожалуйста, не надо. Я в таком состоянии… Я не спала ночами. Но если это неправда, тогда можешь смеяться. Это неправда?
Аста, конечно, сказала худшее, что могла. Она так часто поступала.
– Если хочешь, lille Свонни, пусть будет ложь, если тебе так легче. В конце концов, что есть правда?
– Moder, – более официально Свонни не называла Асту никогда. – Я имею право знать. Пожалуйста, взгляни на это письмо.
Без очков Аста, конечно же, ничего не разглядела. Она порылась в сумочке, извлекла их из футляра и водрузила на нос. Прочитала письмо и сделала такое, отчего Свонни пришла в ужас, – разорвала письмо пополам, затем на четыре части, затем еще и еще, на мелкие кусочки.
Свонни вскрикнула и попыталась отобрать их, но Аста, словно ребенок на школьной спортплощадке, решивший подразнить кого-то, зажала обрывки в кулаке и подняла над головой. Она размахивала рукой и весело вопила: «Нет, нет, нет!»
– Зачем ты это сделала? Отдай кусочки! Я склею их, мне нужно это письмо, – Свонни чуть не плакала.
Но остановить Асту было невозможно. Она схватила зажигалку, поднесла огонь к обрывкам, брошенным в пепельницу, и вызывающе поглядела на Свонни. Затем отряхнула руки, словно бумага запачкала их пылью.
– Глупо, Свонни. В твоем-то возрасте! Разве ты не знаешь, что делают с анонимными письмами? Их сжигают. Об этом знают все.
– Зачем ты его сожгла?
– А что еще с ним делать?
– Как ты могла, как ты могла!
Mormor нисколько не смутилась и раскаиваться не собиралась. Свонни говорила, что в тот момент у нее возникло странное ощущение, будто у мамы не осталось никаких эмоций. Она их все израсходовала, больше ничего не имело значения, кроме вещей, о которых старые женщины обычно не заботятся: хорошо провести время, красиво одеться, хорошо поесть и выпить, совершать прогулки с другом.
Аста отвернулась и пренебрежительно махнула рукой, давая понять, что все это пустяки, напрасная трата времени. Свонни так и не притронулась к кофе, однако Аста не отказала себе в удовольствии. Она любила, чтобы кофе или чай обжигали, хотя одна из ее известных историй была о каком-то родственнике, который таким образом прожег себе пищевод.
– Мама, – не успокаивалась Свонни, – ты должна сказать. Это правда?
– Не понимаю, почему это так тебя волнует? Я была плохой матерью? Я не любила тебя больше всех? Разве я не с тобой сейчас? Что случилось, зачем ты копаешься в давно забытом прошлом?
Конечно же, Свонни повторила просьбу, и на этот раз хитрая улыбка скользнула по лицу матери. Такая же улыбка появлялась, если она лгала им в детстве. Дети всегда чувствовали ложь. Вечером, когда она, изысканно одетая, появлялась с отцом: «Ты уходишь?» – «Конечно нет. Зачем мне уходить?» Или когда родители ссорились особенно жестоко, с упреками и оскорблениями: «Ты жалеешь, что вышла за папу?» – «Что за глупости? Конечно нет!»
– Конечно это неправда, lille Свонни.
– Тогда зачем? Я имею в виду – зачем кто-то написал это?
– Я что, господь бог? Или психиатр? Откуда мне знать, что у сумасшедших творится в голове? Скажи спасибо, что хоть кто-то в доме не совсем потерял рассудок и понимает, что грязные, злые письма надо сжигать. Ты должна ценить свою маму за то, что она заботится о тебе.
Аста собралась уходить. Допила кофе, принесла шляпу и направилась к выходу. Она никогда не говорила, куда идет и когда вернется. На этот раз она ходила за открытками, чтобы разослать приглашения на свой «шоколадный вечер».
Оставшись одна, Свонни попыталась убедить себя, что должна поверить матери. Поверить и забыть. В то время о существовании дневников она не знала. Это были просто тетради, которые Аста привезла с собой вместе с фотоальбомами и книгами. Тоже фотоальбомы, подумала Свонни, если вообще обратила внимание. Годы спустя она призналась, что если бы знала, то за время отсутствия матери пролистала бы их. А в тот день, обращаясь к цветам и кофейным чашкам в безлюдной комнате, она громко сказала: «Я должна поверить!»
Аста не вела себя как старая женщина, как пожилая мать. Наоборот, Свонни выступала в роли матери, а Аста казалась ее дочерью-подростком, которую подозревают в ужасном проступке, а девочка и не собирается признаваться. Девочка держит ситуацию в своих руках. А Свонни бессильна что-либо сделать.
Тем вечером, поужинав, они не сразу встали из-за стола. Аста в присутствии Торбена объявила, что должна им кое-что сказать. Возможно, она умирает. И это может произойти довольно скоро. Она подозревает, что у нее рак.
Свонни и Торбен встревожились не на шутку. Организовали обследование, и все анализы Асты оказались отрицательными. Рака у нее не оказалось, так же как и других заболеваний. Возможно, она что-то и подозревала, но, с другой стороны, могла все выдумать, чтобы произвести эффект. Ей нравились драмы. Но в тот вечер она поднялась к себе слишком рано, попросив Свонни зайти через некоторое время, когда она разденется.
Это была крайне необычная просьба. Поднявшись в спальню, Свонни ожидала услышать подробнее о симптомах, которые мать считала неудобным обсуждать при Торбене. Правда, такая щепетильность не в ее характере. Вместо этого Аста сообщила, что утром покривила душой. Но всегда намеревалась рассказать об этом Свонни до своей смерти. Умереть с таким грузом на совести было бы непростительно.
Однако виноватой она не выглядела. Наоборот, казалась весьма довольной собой. Она и не собиралась ложиться, а присела у кровати в своем ярко-синем халате, который подарила ей на Рождество жена дяди
Кена. Свонни не могла припомнить, чтобы мать надевала его – настолько он ей не нравился. Глаза Асты походили на пуговицы, обтянутые таким же синим материалом.
– Тебе нужно об этом знать, – сказала она. – Ты не моя дочь. То есть не я родила тебя. Я тебя удочерила, когда тебе было несколько дней.
Смысл сказанного не сразу дошел до Свонни. Так бывает всегда при потрясении. Видимо, поэтому она довольно спокойно спросила:
– Как те люди, о которых ты рассказывала? Та супружеская пара, что ездила в приют в Оденсе? Так это были вы с папой?
– Да, – ответила Аста без колебания.
Даже тогда Свонни сообразила, что этого не могло быть. Не сходится по времени. Аста жила в Лондоне, когда родилась Свонни. Она действительно родилась в Лондоне, так записано в свидетельстве о рождении. А отец в это время находился где-то в Дании. Но ей отчаянно хотелось поверить словам Асты. Тогда хоть Расмуса Вестербю она могла бы считать родным отцом, пусть он никогда и не любил ее.
– Почему ты ничего не рассказала, когда я была маленькой?
Аста пожала плечами:
– Ты была моей дочкой. Я всегда любила тебя как родную. Я забыла, что ты от кого-то другого.
– Far – мой отец?
– У моего мужа достоинств было немного, lille Свонни. Но он никогда бы не изменил жене. Он был не настолько испорчен. Удивительно, что ты так подумала.
Тут Свонни закричала. И прикрыла рот ладонью:
– Удивительно? Удивительно? Ты говоришь такие вещи и удивляешься моим словам?
Аста оставалась абсолютно спокойной и хладнокровной:
– Конечно, я удивляюсь, что ты так разговариваешь с матерью.
– Ты не моя мать. Ты сама только что сказала. Это правда?
Снова тот же странный взгляд, равнодушная улыбка, полупризнание в озорстве. Любой узнал бы Асту по этому описанию.
– Я что, преступница, Свонни? А ты полицейский?
И Свонни, словно маленький ребенок, произнесла:
– Он не сделал мне кукольный домик.
– Ты просто большой ребенок. Ладно, подойди и поцелуй меня.
И подставила щеку. Свонни говорила, что в тот момент ей захотелось встряхнуть эту маленькую старушку, схватить за горло и выдавить из нее правду. Но она лишь смиренно поцеловала мать и выбежала в слезах.
Торбен нашел ее в спальне. Свонни все еще рыдала, и он нежно обнял жену. Тогда он решил, что ее слезы вызваны признанием Асты насчет скорой смерти.
Но Аста не умирала. Она прожила еще одиннадцать лет.
У Свонни, как всегда, была великолепная стрижка. Удивительно, но ее серебристые волосы казались крашеными. Губы с бордовой помадой эффектно выделялись на слегка загоревшем лице. На левой руке сверкало платиновое кольцо с огромным бриллиантом – подарок Торбена. Свонни надела и бриллиантовые серьги, о которых Нэнси Митфорд как-то сказала, что просто они идут увядающему лицу. А я думала, что было бы здорово в таком возрасте выглядеть как Свонни. Я сейчас на десять лет моложе и то так не выгляжу. И это неудивительно.
Она вынула письмо, держа его двумя пальцами, словно щипцами. Жест не показался театральным, это было естественное отвращение. Мама попыталась свести все к шутке:
– Надо же, как ты его.
– Не смейся, Мария, пожалуйста, не надо. Я не вынесу этого.
– Свонни, – спросила мама, – уж не собираешься ли ты поверить этой чепухе?
Свонни беспомощно перевела взгляд на меня, опустила руки и сцепила их, словно иначе они могли опять взлететь вверх.
– Зачем кому-то так говорить, если это неправда? Не может ведь человек взять и придумать.
– Конечно может. Из зависти.
– Этот человек видел вашу фотографию в «Татлере», – добавила я.
– А как он узнал, где я живу? Как смог что-то выяснить обо мне?
– Честное слово, Свон, ты просишь не смеяться, но я сейчас лопну от смеха. Никто, кроме тебя, не поверил бы ни единому слову. На твоем месте я просто сожгла бы письмо.
Свонни ответила очень спокойно, и тогда мы поняли, насколько серьезно она отнеслась к анонимке, как много думала о ней.
– Тебе бы не прислали. Ты похожа на маму.
Тогда моя мама все-таки рассмеялась, но как-то неискренне:
– Тогда надо спросить у нее. Если ты принимаешь все всерьез.
– Я знаю.
– Не пойму – а почему ты до сих пор не спросила? На твоем месте я бы сразу поговорила с ней.
– Мария, ты не на моем месте.
– Хорошо. Извини. Ты должна была поговорить с ней в пятницу, но еще не поздно.
Свонни чуть заметно покачала головой и прошептала:
– Я побоялась.
– Но спросить-то надо. Надо! Если ты и правда беспокоишься.
– А ты как думаешь?
– Тогда, как только вернешься домой, покажи ей письмо. Вот увидишь, эта анонимная скотина, этот спятивший ублюдок имел в виду что-то другое.
– Например? – просто спросила Свонни.
– Ну, я не знаю. Откуда мне знать? Но это же явная чепуха! Ты – мамина любимица. И мама всегда так говорит и даже не беспокоится, что может обидеть кого-то из нас. Разве похоже, что она удочерила тебя? Да и зачем ей? Она могла рожать собственных детей. До сих пор жалуется, что их было слишком много, и обвиняет в этом отца.
– Вы должны спросить у нее, – подала я голос.
– Это понятно.
– Хочешь, я спрошу? – предложила мама.
Свонни передернула плечами, покачала головой.
– Мне это несложно. Я поеду с тобой и спрошу, если хочешь.
Конечно же, Свонни не приняла ее предложение. А ведь мама поехала бы. Если бы письмо прислали ей, она не тянула бы с расспросами. Я вспоминаю о ней с нежностью. Она была хорошей матерью, необычайно бескорыстной, но не слишком впечатлительной или с богатым воображением. Свонни же казалась чувствительной, скрытной, изобретательной и неуверенной в себе. Как ни странно, все эти черты уживались в Асте – чувствительность и невосприимчивость, нежность и грубость, упрямство и уязвимость, агрессивность и застенчивость. Настоящая писательница – выдумщица и реалистка одновременно.
Мама не понимала, чего боялась Свонни. Она лишь негодовала, чувствуя, что совершен возмутительный поступок, произошла чудовищная несправедливость. И хотела расставить все по полочкам, выяснить правду у матери, и немедленно.
– Нет, я сама спрошу. Ты убедила меня. – Свонни тяжело вздохнула. В глазах у нее появилось затравленное выражение, что отныне станет привычным. – Конечно, я еще не старая, пятьдесят восемь – не так уж и много. Но в моем возрасте узнавать такое… Обычно подростки обнаруживают, что у них приемные родители. Но не в пятьдесят восемь, ради всего святого. Это не просто кошмар – это абсурд. – Несмотря на то что выражение лица осталось скептическим, с намеком на иронию, ее слова прозвучали жалобно: – Меня же не удочерили, правда, Мария? Правда же, Энн? Автор письма наверняка лжет. И зачем я только прочитала его?
После отъезда Свонни мы с мамой не стали обсуждать случившееся. Мама только заметила, что автор письма уверена в своей правоте – почему-то мы предположили, что это женщина, – но, скорее всего, письмо выросло из фантазий Асты.
– Представь, Аста придумала историю о подкидыше, а у нее таких историй несколько, и кто-то из слушателей принял ее всерьез.
Мама произнесла эти слова беспечно, словно нечто обыденное, и продолжать серьезный разговор стало невозможно. Мы сменили тему. К тому же приехал мамин «жених», кажется последний ее любовник, за которого она собиралась выйти замуж «как-нибудь», чтобы все было прилично. Потом я ушла. Ни слова не было сказано о Свонни, и чем все закончилось, я узнала гораздо позже.
В истории Асты последовала бы бурная кульминация – откровение или что-то вроде исповеди. Но ничего подобного не случилось, это была сама жизнь, которую Аста так любила приукрашивать. Свонни рассказала моей маме, что потянула еще два дня и решилась расспросить Асту. Перед этим ее трясло. Накануне она долго не могла уснуть, убеждая себя, что это последняя ночь неведения.
Утром ее вновь охватили сомнения. Может, лучше ничего не знать? Но вынесет ли она эти мучения? Они с матерью находились в доме одни. Прислуга появлялась не каждый день, и Свонни занялась домашними делами, которые нравились ей. Протерла мебель в большой гостиной, поставила цветы в китайскую вазу. Лето было в разгаре. Зеленели трава и деревья, клумбы цвели. Однако небо затянули свинцово-серые тучи, и было холодно.
Аста все еще сидела в своей комнате на третьем этаже. Она часто выходила лишь к кофе – со словами, что настоящий датчанин без кофе жить не может. В голове Свонни рождались фантазии, одна нелепее другой. Аста уехала, вышла замуж за дядю Гарри, умерла, и наверху лежит труп. Не то чтобы она боялась потерять Асту, просто думала, что теперь никогда не узнает правду.
К одиннадцати Свонни сходила с ума от волнения. Конечно, глупо так взвинчивать себя. Она, женщина средних лет, не находит себе места от тревоги, потому что неделю назад ядовитое письмо сообщило ей, что она не родная дочь своих родителей. И письмо это она перечитала не единожды, даже сравнивала с блевотиной и дохлой крысой. Выучила его наизусть.
Аста спустилась без двух минут одиннадцать. Волосы тщательно уложены, лицо припудрено. На ней был темно-синий костюм («костюм для прогулок») с шарфом цвета морской волны, приколотым брошью-бабочкой. Глаза Асты, такие же яркие, как бабочка, казалось, излучали голубое сияние.
В этот момент от нее ожидалось только две фразы: либо что датчане не могут обойтись без кофе, либо вопрос: «Пахнет хорошим кофе?»
Свонни внесла кофе. Все происходило незадолго до восемьдесят третьего дня рождения Асты, и она собиралась устроить «шоколадный вечер». То есть устроить должна была Свонни. Я однажды присутствовала на таком вечере, и это было здорово. Сейчас никто не устраивает таких приемов, где пьют горячий шоколад, в который кладется огромное количество взбитых сливок, и едят kransekage – вкуснейшие пирожные с марципаном. За кофе Аста завела разговор об этом вечере: кого она думает пригласить, какую еду следует приготовить, и тому подобное. Свонни перебила ее и сказала, что ей нужно кое о чем спросить. Говорила она с таким трудом, что даже Аста почуяла неладное.
И Свонни призналась, что это самый трудный вопрос, который ей приходилось задавать. И в конце концов это убьет ее. У нее подскочило давление, и разболелась голова. Голос звучал хрипло.
Аста молчала. У нее было лицо человека, застигнутого за недостойным занятием, ребенка, стащившего конфету. Взгляд метался из стороны в сторону. Она казалась испуганной, загнанной в ловушку, и неожиданно разразилась смехом.
– Не смейся! – взмолилась Свонни. – Пожалуйста, не надо. Я в таком состоянии… Я не спала ночами. Но если это неправда, тогда можешь смеяться. Это неправда?
Аста, конечно, сказала худшее, что могла. Она так часто поступала.
– Если хочешь, lille Свонни, пусть будет ложь, если тебе так легче. В конце концов, что есть правда?
– Moder, – более официально Свонни не называла Асту никогда. – Я имею право знать. Пожалуйста, взгляни на это письмо.
Без очков Аста, конечно же, ничего не разглядела. Она порылась в сумочке, извлекла их из футляра и водрузила на нос. Прочитала письмо и сделала такое, отчего Свонни пришла в ужас, – разорвала письмо пополам, затем на четыре части, затем еще и еще, на мелкие кусочки.
Свонни вскрикнула и попыталась отобрать их, но Аста, словно ребенок на школьной спортплощадке, решивший подразнить кого-то, зажала обрывки в кулаке и подняла над головой. Она размахивала рукой и весело вопила: «Нет, нет, нет!»
– Зачем ты это сделала? Отдай кусочки! Я склею их, мне нужно это письмо, – Свонни чуть не плакала.
Но остановить Асту было невозможно. Она схватила зажигалку, поднесла огонь к обрывкам, брошенным в пепельницу, и вызывающе поглядела на Свонни. Затем отряхнула руки, словно бумага запачкала их пылью.
– Глупо, Свонни. В твоем-то возрасте! Разве ты не знаешь, что делают с анонимными письмами? Их сжигают. Об этом знают все.
– Зачем ты его сожгла?
– А что еще с ним делать?
– Как ты могла, как ты могла!
Mormor нисколько не смутилась и раскаиваться не собиралась. Свонни говорила, что в тот момент у нее возникло странное ощущение, будто у мамы не осталось никаких эмоций. Она их все израсходовала, больше ничего не имело значения, кроме вещей, о которых старые женщины обычно не заботятся: хорошо провести время, красиво одеться, хорошо поесть и выпить, совершать прогулки с другом.
Аста отвернулась и пренебрежительно махнула рукой, давая понять, что все это пустяки, напрасная трата времени. Свонни так и не притронулась к кофе, однако Аста не отказала себе в удовольствии. Она любила, чтобы кофе или чай обжигали, хотя одна из ее известных историй была о каком-то родственнике, который таким образом прожег себе пищевод.
– Мама, – не успокаивалась Свонни, – ты должна сказать. Это правда?
– Не понимаю, почему это так тебя волнует? Я была плохой матерью? Я не любила тебя больше всех? Разве я не с тобой сейчас? Что случилось, зачем ты копаешься в давно забытом прошлом?
Конечно же, Свонни повторила просьбу, и на этот раз хитрая улыбка скользнула по лицу матери. Такая же улыбка появлялась, если она лгала им в детстве. Дети всегда чувствовали ложь. Вечером, когда она, изысканно одетая, появлялась с отцом: «Ты уходишь?» – «Конечно нет. Зачем мне уходить?» Или когда родители ссорились особенно жестоко, с упреками и оскорблениями: «Ты жалеешь, что вышла за папу?» – «Что за глупости? Конечно нет!»
– Конечно это неправда, lille Свонни.
– Тогда зачем? Я имею в виду – зачем кто-то написал это?
– Я что, господь бог? Или психиатр? Откуда мне знать, что у сумасшедших творится в голове? Скажи спасибо, что хоть кто-то в доме не совсем потерял рассудок и понимает, что грязные, злые письма надо сжигать. Ты должна ценить свою маму за то, что она заботится о тебе.
Аста собралась уходить. Допила кофе, принесла шляпу и направилась к выходу. Она никогда не говорила, куда идет и когда вернется. На этот раз она ходила за открытками, чтобы разослать приглашения на свой «шоколадный вечер».
Оставшись одна, Свонни попыталась убедить себя, что должна поверить матери. Поверить и забыть. В то время о существовании дневников она не знала. Это были просто тетради, которые Аста привезла с собой вместе с фотоальбомами и книгами. Тоже фотоальбомы, подумала Свонни, если вообще обратила внимание. Годы спустя она призналась, что если бы знала, то за время отсутствия матери пролистала бы их. А в тот день, обращаясь к цветам и кофейным чашкам в безлюдной комнате, она громко сказала: «Я должна поверить!»
Аста не вела себя как старая женщина, как пожилая мать. Наоборот, Свонни выступала в роли матери, а Аста казалась ее дочерью-подростком, которую подозревают в ужасном проступке, а девочка и не собирается признаваться. Девочка держит ситуацию в своих руках. А Свонни бессильна что-либо сделать.
Тем вечером, поужинав, они не сразу встали из-за стола. Аста в присутствии Торбена объявила, что должна им кое-что сказать. Возможно, она умирает. И это может произойти довольно скоро. Она подозревает, что у нее рак.
Свонни и Торбен встревожились не на шутку. Организовали обследование, и все анализы Асты оказались отрицательными. Рака у нее не оказалось, так же как и других заболеваний. Возможно, она что-то и подозревала, но, с другой стороны, могла все выдумать, чтобы произвести эффект. Ей нравились драмы. Но в тот вечер она поднялась к себе слишком рано, попросив Свонни зайти через некоторое время, когда она разденется.
Это была крайне необычная просьба. Поднявшись в спальню, Свонни ожидала услышать подробнее о симптомах, которые мать считала неудобным обсуждать при Торбене. Правда, такая щепетильность не в ее характере. Вместо этого Аста сообщила, что утром покривила душой. Но всегда намеревалась рассказать об этом Свонни до своей смерти. Умереть с таким грузом на совести было бы непростительно.
Однако виноватой она не выглядела. Наоборот, казалась весьма довольной собой. Она и не собиралась ложиться, а присела у кровати в своем ярко-синем халате, который подарила ей на Рождество жена дяди
Кена. Свонни не могла припомнить, чтобы мать надевала его – настолько он ей не нравился. Глаза Асты походили на пуговицы, обтянутые таким же синим материалом.
– Тебе нужно об этом знать, – сказала она. – Ты не моя дочь. То есть не я родила тебя. Я тебя удочерила, когда тебе было несколько дней.
Смысл сказанного не сразу дошел до Свонни. Так бывает всегда при потрясении. Видимо, поэтому она довольно спокойно спросила:
– Как те люди, о которых ты рассказывала? Та супружеская пара, что ездила в приют в Оденсе? Так это были вы с папой?
– Да, – ответила Аста без колебания.
Даже тогда Свонни сообразила, что этого не могло быть. Не сходится по времени. Аста жила в Лондоне, когда родилась Свонни. Она действительно родилась в Лондоне, так записано в свидетельстве о рождении. А отец в это время находился где-то в Дании. Но ей отчаянно хотелось поверить словам Асты. Тогда хоть Расмуса Вестербю она могла бы считать родным отцом, пусть он никогда и не любил ее.
– Почему ты ничего не рассказала, когда я была маленькой?
Аста пожала плечами:
– Ты была моей дочкой. Я всегда любила тебя как родную. Я забыла, что ты от кого-то другого.
– Far – мой отец?
– У моего мужа достоинств было немного, lille Свонни. Но он никогда бы не изменил жене. Он был не настолько испорчен. Удивительно, что ты так подумала.
Тут Свонни закричала. И прикрыла рот ладонью:
– Удивительно? Удивительно? Ты говоришь такие вещи и удивляешься моим словам?
Аста оставалась абсолютно спокойной и хладнокровной:
– Конечно, я удивляюсь, что ты так разговариваешь с матерью.
– Ты не моя мать. Ты сама только что сказала. Это правда?
Снова тот же странный взгляд, равнодушная улыбка, полупризнание в озорстве. Любой узнал бы Асту по этому описанию.
– Я что, преступница, Свонни? А ты полицейский?
И Свонни, словно маленький ребенок, произнесла:
– Он не сделал мне кукольный домик.
– Ты просто большой ребенок. Ладно, подойди и поцелуй меня.
И подставила щеку. Свонни говорила, что в тот момент ей захотелось встряхнуть эту маленькую старушку, схватить за горло и выдавить из нее правду. Но она лишь смиренно поцеловала мать и выбежала в слезах.
Торбен нашел ее в спальне. Свонни все еще рыдала, и он нежно обнял жену. Тогда он решил, что ее слезы вызваны признанием Асты насчет скорой смерти.
Но Аста не умирала. Она прожила еще одиннадцать лет.
7
О тех одиннадцати годах рассказала Свонни, когда мы сблизились с ней после смерти моей мамы. Конечно же, рассказала не все, на такое никто не решится. Но то, что посчитала нужным, открыла.
После размолвки с Астой за кофе и ссоры в ее спальне прошло немало времени, прежде чем Свонни доверилась Торбену. Моя мама была ее поверенной, но ей запретили до поры до времени обсуждать эту ситуацию с Астой. Почему же Свонни держала Торбена в неведении? Все говорили, что их союз оказался удачным, они были неразлучны и преданы друг другу. История его долгого и пылкого ухаживания хорошо известна. Когда находишься в их обществе, можно заметить, как он украдкой поглядывает на нее, а она незаметно отвечает ему полуулыбкой. Дома они разговаривали по-датски, это был их личный язык. Но тем не менее признания Асты долгое время оставались для него тайной.
Моя мама часто видела сестру расстроенной, с темными кругами под глазами от бессонницы. Врач даже выписал ей транквилизаторы. Замечал ли Торбен эти перемены? Или она лгала ему, объясняя свое состояние другими причинами?
После смерти Торбена и Асты Свонни призналась, что ее охватывал ужас при мысли, что может подумать о ней Торбен. Его семья принадлежала к высшему обществу, возможно он был потомком аристократов. Но бояться, что после тридцати лет супружеской жизни муж станет презирать ее за более низкое происхождение? Хуже всего было то, что Свонни не знала, кто она. Хотя и заставила Асту прямо заявить, что она не ее родная дочь и не дочь Расмуса. Аста ведь сама сказала, что на месте жены она бы отправила ребенка обратно в приют.
Известие, что жена получила анонимное письмо, поразило Торбена. Казалось, его больше разозлил сам факт существования письма, чем содержание, так как, понятное дело, прочитать анонимку ему не пришлось.
– Мама сожгла его.
– Хочешь сказать, она все придумала?
– Нет, письмо распечатала я, оно было адресовано мне, но мама прочитала и сожгла.
Торбен счел все это абсурдом. Не то чтобы просто отмахнулся, он не такой человек. Внимательно выслушал Свонни и понял, как это ее расстраивает. Обдумав услышанное, он объявил, что, по его мнению, Аста сама все выдумала.
– Кроме письма, Торбен.
– О да, это удивительное письмо!
Он холодно посмотрел на нее, печально улыбнулся и приподнял брови. Свонни поняла тогда, о чем он подумал, но никогда бы не сказал – кто на самом деле прислал письмо. Он все оценил разумно. Аста постарела и одряхлела. Теперь, особенно в последние годы, она ощущала, как однообразно и уныло прошла ее жизнь. И ей захотелось внести что-нибудь яркое, чтобы годы не казались прожитыми зря. Тем более что не осталось никого, кто смог бы доказать обратное.
Дальше Торбен предположил, что Аста хотела сказать, будто Свонни – ее ребенок, но не от Расмуса, а от любовника. Удивительно, но его слова на некоторое время успокоили Свонни. Она даже говорила маме, что ей следовало все рассказать Торбену раньше.
Однако Аста никогда не утверждала, что Свонни – ребенок от любовника. Торбен не учел, что она принадлежала к поколению, где замужней женщине иметь любовника было не только неэтично, но считалось почти преступлением. В дневниках откровенно записано, что Аста думала о женщинах, которые «грешили» таким образом, и о женской чести вообще. Во всяком случае, она ухитрилась оставить вопрос о происхождении Свонни в прошлом и предать его забвению. И не скрывая раздражения, дала понять Свонни, что не намерена возвращаться к этому вопросу.
– Давай забудем это, lille Свонни, – отвечала она на попытки дочери возобновить разговор. Или раздраженно бросала: – Какой вздор ты несешь!
После размолвки с Астой за кофе и ссоры в ее спальне прошло немало времени, прежде чем Свонни доверилась Торбену. Моя мама была ее поверенной, но ей запретили до поры до времени обсуждать эту ситуацию с Астой. Почему же Свонни держала Торбена в неведении? Все говорили, что их союз оказался удачным, они были неразлучны и преданы друг другу. История его долгого и пылкого ухаживания хорошо известна. Когда находишься в их обществе, можно заметить, как он украдкой поглядывает на нее, а она незаметно отвечает ему полуулыбкой. Дома они разговаривали по-датски, это был их личный язык. Но тем не менее признания Асты долгое время оставались для него тайной.
Моя мама часто видела сестру расстроенной, с темными кругами под глазами от бессонницы. Врач даже выписал ей транквилизаторы. Замечал ли Торбен эти перемены? Или она лгала ему, объясняя свое состояние другими причинами?
После смерти Торбена и Асты Свонни призналась, что ее охватывал ужас при мысли, что может подумать о ней Торбен. Его семья принадлежала к высшему обществу, возможно он был потомком аристократов. Но бояться, что после тридцати лет супружеской жизни муж станет презирать ее за более низкое происхождение? Хуже всего было то, что Свонни не знала, кто она. Хотя и заставила Асту прямо заявить, что она не ее родная дочь и не дочь Расмуса. Аста ведь сама сказала, что на месте жены она бы отправила ребенка обратно в приют.
Известие, что жена получила анонимное письмо, поразило Торбена. Казалось, его больше разозлил сам факт существования письма, чем содержание, так как, понятное дело, прочитать анонимку ему не пришлось.
– Мама сожгла его.
– Хочешь сказать, она все придумала?
– Нет, письмо распечатала я, оно было адресовано мне, но мама прочитала и сожгла.
Торбен счел все это абсурдом. Не то чтобы просто отмахнулся, он не такой человек. Внимательно выслушал Свонни и понял, как это ее расстраивает. Обдумав услышанное, он объявил, что, по его мнению, Аста сама все выдумала.
– Кроме письма, Торбен.
– О да, это удивительное письмо!
Он холодно посмотрел на нее, печально улыбнулся и приподнял брови. Свонни поняла тогда, о чем он подумал, но никогда бы не сказал – кто на самом деле прислал письмо. Он все оценил разумно. Аста постарела и одряхлела. Теперь, особенно в последние годы, она ощущала, как однообразно и уныло прошла ее жизнь. И ей захотелось внести что-нибудь яркое, чтобы годы не казались прожитыми зря. Тем более что не осталось никого, кто смог бы доказать обратное.
Дальше Торбен предположил, что Аста хотела сказать, будто Свонни – ее ребенок, но не от Расмуса, а от любовника. Удивительно, но его слова на некоторое время успокоили Свонни. Она даже говорила маме, что ей следовало все рассказать Торбену раньше.
Однако Аста никогда не утверждала, что Свонни – ребенок от любовника. Торбен не учел, что она принадлежала к поколению, где замужней женщине иметь любовника было не только неэтично, но считалось почти преступлением. В дневниках откровенно записано, что Аста думала о женщинах, которые «грешили» таким образом, и о женской чести вообще. Во всяком случае, она ухитрилась оставить вопрос о происхождении Свонни в прошлом и предать его забвению. И не скрывая раздражения, дала понять Свонни, что не намерена возвращаться к этому вопросу.
– Давай забудем это, lille Свонни, – отвечала она на попытки дочери возобновить разговор. Или раздраженно бросала: – Какой вздор ты несешь!