Страница:
Тяжело нагруженные охотники не успели добраться до деревни за два дня, и третий день давно перевалил за половину, когда Аманде показалось, что они идут по знакомым местам. Она обернулась к Чингу и с улыбкой сказала:
— Мы почти дома!
Эта искренняя улыбка и то, что она назвала его родную деревню домом, не остались незамеченными. Он просиял в ответ и вымолвил, преодолевая тугой комок в горле:
— Да, Аманда, мы дома!
Те, кто оставался в деревне, встретили охотников радостными криками. Сразу начались приготовления к празднику. Веселье затянулось допоздна, и под ясными осенними звездами абнаки долго пели и плясали, стараясь выразить свою любовь и благодарность Великому Манито за его щедрость. Аманда, едва живая после похода, была очень довольна своим вкладом в общее дело и тоже сидела у костра, молча любуясь черным бархатным небом, завороженная сверканием бесчисленных звезд и красотой этой ночи. Было так приятно чувствовать себя своей среди счастливых, беззаботных абнаки, а кроме того, она радовалась, что выдержала все испытания.
На плечо ей легла ласковая рука, и знакомый голос шепнул на ухо:
— Аманда, нам пора возвращаться в вигвам. Мы славно потрудились в эти дни и заслужили отдых.
Она послушно поднялась и пошла за мужем. Едва переступив порог, Чингу потянулся к ней, и в благоговейном изумлении промолвил:
— Аманда, с каждым днем, прожитым подле тебя, мои любовь и гордость становятся все сильнее. Великий Манито наверняка хотел выразить свое благоволение, когда ниспослал мне встречу с тобой.
Он ласково обнял жену и наклонился над ней, и Аманда, зажмурившись и подставляя губы для поцелуя, довольно подумала, что в этот вечер они не заснут еще долго-долго…
Ясные, морозные ноябрьские дни становились все короче. Пронизывающий, резкий ветер безжалостно ободрал с деревьев последнее золото листьев, обнажив тонкие скрюченные ветви, темными силуэтами проступавшие на фоне серого неба. Аманде казалось, что сковавшая деревню лютая стужа поселилась в самой ее душе. Она ничего не могла поделать с тем, что едва обретенное чувство смирения, покоя и принятия нового образа жизни утекало, ускользало тем быстрее, чем больше зима вступала в свои права.
Тем не менее она старательно выполняла всю женскую работу: на примитивном станке ткала грубые циновки, чтобы повесить их на стены и защититься от холода, и искусно расшивала заново выделанные шкуры и меха так, как это принято у индейцев, — с помощью костяной иглы с продетым в нее кожаным шнурком. Но несмотря на приобретенные ею навыки и умения, несмотря на явное восхищение Чингу, не скупившегося на похвалы, ее все сильнее снедали неуверенность и тревога. С иссушавшей душу беспощадностью вновь и вновь возвращались воспоминания о прежней жизни и о той неуловимой прелести, которая всегда пронизывала последние дни декабря, занятые приготовлениями к Рождеству. Конечно, нечего было рассчитывать на то, что среди абнаки ей когда-то снова удастся приобщиться к этому светлому, святому празднику, и Аманда все чаще плакала, когда оставалась в вигваме одна.
Мало утешения приносило и то, что со времени ее первой брачной ночи с Чингу у нее ни разу не случилось женских недомоганий. «Не может быть, чтобы я забеременела, — упрямо повторяла она в пустоту, — просто не может быть, и все. Слишком уж скоро!»
Она и не заметила, как Чингу настороженно замер у входа, глядя на ее мокрое от слез лицо. Запоздало отвернувшись, чтобы спрятать непрошеные слезы, она как можно ниже наклонилась над шитьем. Расстроенный ее плохим настроением, взявшимся неизвестно откуда, Чингу довольно грубо спросил:
— Почему ты плачешь?
— Я себя плохо чувствую, — ответила Аманда, не смея сказать всю правду.
На суровом лице юного воина засветилась ласковая улыбка. Он порывисто наклонился, чтобы обнять Аманду, и шепнул в розовое ушко:
— Бедная моя!
А затем поднял жену на руки и стремительно отнес ее на постель.
В этот раз Чингу, и прежде проявлявший в минуты близости неизменные чуткость и нежность, превзошел самого себя, стараясь поскорее загладить обиду, порожденную необдуманной грубостью и беспомощным гневом на неведомую причину ее плохого настроения. Его негромкие слова любви и ласки развеяли ее тоску. Онемевшие чувства постепенно оживали, исчезли оковы страха, и вот между молодыми любовниками проскочила знакомая искра страсти, мгновенно разгоревшаяся в жаркое пламя, после чего они долго лежали, задыхаясь, тесно прижавшись друг к другу, впервые за много недель наслаждаясь полным покоем.
Сердце Чингу, как всегда, переполнилось гордостью и счастьем, стоило ему взглянуть на прекрасные черты женщины, которую судьба послала ему в жены и которая наконец-то избавилась от глупых терзаний и затихла у него в объятиях.
— Аманда, почему ты не говоришь мне о ребенке, которого носишь под сердцем? — мягко поинтересовался он.
— Так ты… ты знаешь? — ахнула она, не поверив своим ушам. Синие глаза широко распахнулись от удивления.
— Я знаю, что у тебя не было месячных с нашей первой ночи и до сих пор, — ответил он и опустил ладонь на едва заметно округлившийся живот. — А теперь я уже могу видеть, как растет в тебе мой ребенок.
Чингу не спеша наклонился, ласково поцеловал молочно-белую кожу и легонько прижался к ней щекой, не переставая гладить Аманду.
— Ты не чувствуешь себя счастливой оттого, что носишь моего ребенка?
Последовала неловкая тишина, и Чингу, мгновенно насторожившись, заглянул ей в лицо и снова спросил:
— Ты не чувствуешь себя счастливой оттого, что носишь моего ребенка?
Аманда бессильно зажмурилась, но непрошеные слезы все же показались из-под ресниц.
— Я и сама не знаю, Чингу, ничего не знаю. Я так боюсь… — Она порывисто приникла к нему и долго плакала, содрогаясь всем телом, пока слезы не иссякли.
— Ах, Аманда, как бы мне хотелось поделиться с тобой той радостью, что переполняет мое сердце при мысли о проросшем в тебе семени. — Глухо звучавший в сумерках голос молодого индейца заметно дрожал от избытка чувств. — По-моему, для человека не может быть высшей награды от Великого Манито, чем ребенок, зачатый в час великой любви. И больше всего я бы хотел поделиться с тобой своей радостью, Аманда, — повторил он и крепко прижал ее к себе, — потому что она переполняет мое сердце.
Задетая за живое столь очевидным счастьем, которое испытывал Чингу, Аманда не в силах была и дальше молчать о том, что терзало ее душу.
— Чингу, разве я смогу быть хорошей матерью твоему ребенку? Я же едва знакома с вашими обычаями. Абнаки были настолько добры, что приняли меня в свое племя, но сердцем я по-прежнему принадлежу белым. Как я смогу научить ребенка верить в то, во что вряд ли верю сама? Я готова молиться сколько угодно, но вряд ли Господь услышит эти молитвы и ниспошлет свое покровительство для того, чтобы я смогла привить ребенку чуждую для меня веру. — Тут она снова разрыдалась и закончила: — Ах, Чингу, мне кажется, что я скоро вообще разучусь молиться!
Чингу ужасно страдал при виде того, как мучается самое дорогое ему существо. Он долго молчал, глядя на Аманду с сочувствием и болью, а потом задумчиво промолвил:
— Аманда, разве ты не говорила, что подобно мне молишься Всеведущему, Всевластному Творцу, который правит нашим миром? — Дождавшись ее короткого кивка, он продолжил: — Но если Он действительно так всеведущ, неужели Ему неизвестно то, как ты живешь в этой деревне?
Аманда снова кивнула, на сей раз не отрывая глаз от его красивого, сосредоточенного лица.
— А ты не думаешь, что Он проявил свое благоволение к нашей любви именно тогда, когда позволил прорасти моему семени у тебя в утробе?
Ласковое колдовство его речей не могло не потеснить сковавшую ее сердце тяжесть, и вот уже милые розовые губы растянулись в неуверенной улыбке и шепнули:
— Да, Чингу.
— Вот видишь. Так давай же помолимся вместе нашему единому Богу словами той молитвы, которой скоро будем учить нашего сына!
Чингу помог ей встать на колени рядом с собой и терпеливо дожидался, пока она наберется духу и слабо, нерешительно начнет:
Отче наш, иже си на небеси,
Да святится имя Твое,
Да пребудет царствие Твое.
И так, строка за строкой, прозвучала в тишине вигвама простая, искренняя молитва, которую слово в слово Чингу повторял за женой на своем родном языке.
Все еще завороженная ритмом святых слов, Аманда подняла взгляд на Чингу. Она увидела перед собой прекрасное, одухотворенное лицо своего супруга, чьи черные, сверкающие глаза ясно говорили о горячей, беззаветной любви.
Негромко охнув от раскаяния при мысли о ненужной боли и терзаниях, порожденных ее собственной глупостью, Аманда крепко обняла мужа, бесконечно благодарная ему за неизменную снисходительность и терпение к ее слабостям.
Испытанное накануне чувство глубокого удовлетворения не оставило Аманду и на следующее утро. Она не спеша провела руками по едва округлившемуся животу и впервые сумела без страха, с радостью подумать о своем ребенке. Какой гордостью светилось лицо Чингу, когда он вчера ласково целовал ее живот! Вспоминая об этом, Аманда даже раскраснелась от удовольствия. Она с мягкой улыбкой полюбовалась спящим мужем, чье лицо казалось таким юным и беззащитным, пока на нем не вспыхивал пронзительный взор черных глаз, и легонько поцеловала его и слегка раздвинутые губы. Однако едва она успела прикоснуться к этим мягким, чутким губам, как проворные мускулистые руки заключили ее в жаркое объятие, отчего их поцелуй значительно затянулся.
— Чингу, — лукаво укорила его Аманда, — ты же не спал все это время!
В ответ он с недоумением захлопал глазами и затряс головой, а потом снова привлек к себе Аманду и надолго замер, уткнувшись носом в теплую, сладко пахнувшую макушку. Дрожащим от любви шепотом он сказал:
— Аманда, никогда больше не удаляйся от меня, даже в мыслях. Без тебя мне свет не мил и жизнь становится пустой и постылой, потому что в тебе заключается весь ее смысл.
Но уже в следующий миг он постарался отогнать грустные мысли, навеянные столь серьезными словами, и вернуть прежнее лукавое настроение. С нарочитой грубостью он произнес:
— А ну шевелись, бездельница, нечего отлеживать бока! И мне давно пора заниматься делом!
Он моментально вскочил и оделся, а потом обернулся, чтобы посмотреть, как Аманда, поеживаясь от холода, натягивает на себя платье.
— Ты озябла. Хочешь, я поделюсь с тобой своим теплом?
На что она отвечала ему в тон, играя знакомой ямочкой в уголке рта:
— Нет, Чингу. Нечего отлеживать бока! Тебе давно пора заниматься делом! — Она гордо развернулась и вышла из вигвама, весело смеясь.
Проводив Чингу на охоту, Аманда, все еще согретая отблеском его любви и счастья, направилась в гости к Нинчич и сестрам. Они, как всегда, трудились у себя в вигваме. При первой же возможности Аманда сообщила им о том, что ждет ребенка. Нинчич, радостно сверкая глазами, обернулась к названой дочери, и ее лицо засветилось от счастья.
— Ты хорошая дочь, Аманда, — как всегда, мягко и ласково промолвила старая женщина. — Ты сумела научиться всему, что должна уметь молодая женщина. И вот теперь ты готова наградить меня первым внуком, за что я очень тебе благодарна.
Тронутая до глубины души простыми словами, полными материнской любви, Аманда горячо обняла эту замечательную женщину. Вдруг она услышала за спиной перешептывание и смех. Чолентит старалась подавить приступ веселья.
— Что это тебя так развеселило? — удивилась Аманда.
— Ничего, ничего, Аманда. — Младшая сестренка моментально покраснела от смущения и неуместного хохота. — Просто теперь, когда ты носишь его ребенка, Чингу наверняка будет трястись над тобой, как над принцессой. Остальные воины и прежде смеялись, когда видели, как он с тобой носится, а теперь просто умрут со смеху!
— Разве остальные воины не считают, что у Чингу хорошая жена? — моментально встрепенулась Аманда. Но тут Мамалнунчетто, бросив сердитый взгляд на не в меру болтливую сестру, торопливо заверила:
— Конечно, они считают, что у Чингу хорошая жена! Просто некоторые мужчины говорят, что им забавно смотреть, как такой отважный воин и удачливый охотник, как Чингу, не нашел себе подходящей жены в целой деревне, но по уши влюбился в маленькую бледнолицую красотку, которая так приворожила его своими улыбками и ласками, что он не спускает с нее глаз!
— Но это же неправда! — горячо возразила Аманда.
— Это самая настоящая правда. — Мамалнунчетто смущенно потупила свои бархатные, как у лани, глаза и покраснела. — Мужчины все время шутят, что у Чингу больше нет в груди сердца и что оно все помещается у него в глазах, когда он смотрит на тебя!
— А еще они говорят, что Саскахокус жутко ревнует, когда Чингу при нем смотрит на тебя с такой любовью, — сообщила Чолентит и со смехом вылетела из вигвама, увернувшись от рассердившейся Нинчич.
— Не стоит слушать своих чересчур болтливых сестер, Аманда, — утешила она названную дочь. — Е ели люди в деревне так шутят, значит, они просто завидуют тому счастью, которым ты наделила Чингу. Ведь это правда, что он не скрывает, как сильно любит тебя. А теперь, когда ты окажешь ему честь, родив сына, гордости его не будет пределов.
— Мы же не можем точно сказать, что это будет сын, Нинчич, — пробормотала сильно смущенная Аманда. Однако старуха негромко, но твердо возразила:
— Это обязательно будет сын.
Так летели один за другим короткие, морозные зимние дни, чтобы уступить место долгим, холодным ночам, которые Аманда проводила в горячих объятиях Чингу. И каждую из этих ночей ему удавалось превратить в настоящую сказку благодаря бесконечному терпению и любви. Чингу никогда не спешил, стараясь разбудить в молодой жене ответное желание, чтобы сделать их близость приятной для обоих. И она охотно подчинилась его умелым, осторожным рукам и сливалась с ним воедино, содрогаясь от чистого, первобытного восторга. Она не могла догадаться о том, что только в те краткие минуты, когда Чингу прижимает к груди ее расслабленное, еще не успевшее остыть от недавних объятий трепетное тело, он позволяет себе успокоиться и не бояться, что может потерять любовь женщины, ставшей ему дороже жизни. И оттого он был готов снова и снова дарить ей это наслаждение в надежде, что сумеет хотя бы физически привязать к себе Аманду — если так и не удастся до конца завладеть ее душой.
Чингу подолгу не засыпал, прижимая к себе ее дивное, податливое тело, которое хотелось ласкать и ласкать без конца, и рассказывал ей о своем детстве. Аманда могла только дивиться тому, насколько разнится отношение к воспитанию детей у индейцев и у белых людей. Однако вместе с этим приходило понимание и уважение обычаев индейцев, которые ее муж почитал как святыню.
— Наш сын, Аманда, станет настоящим абнаки: твердым и бесстрашным. Он не будет бояться никаких бурь, невзгод и опасностей. Ему нипочем будут холод, жажда и зимняя стужа, и даже жестокие пытки не лишат его храбрости. Ему будет дарована победа и в схватке с хищниками в лесу, и в битве с другими племенами, чтобы он мог гордо ударить себя в грудь и крикнуть: «Я — человек!»
Аманда слушала его речи и вникала в индейское представление о мужестве, ни минуты не сомневаясь, что сам Чингу, безусловно, почитает провозглашенные им добродетели. Да, ей можно было гордиться таким отважным и честным мужем!
В одну из таких ночей Аманда долго любовалась склоненным над ней чудесным лицом своего любовника и супруга, а потом подняла руку и ласково провела кончиками пальцев по его лбу и щекам. Она гладила и гладила его лицо и губы, пока Чингу не застонал от этой нежной ласки и не прижал к себе Аманду в порыве проснувшейся страсти.
— Аманда, — шептал он, приникнув к ней всем телом и вздрагивая от возбуждения, — как ты мне дорога! Моя любовь к тебе растет с каждым днем, и я даже боюсь, как бы не сойти с ума! Чего ты хочешь? Я не смогу тебе отказать, потому что готов радоваться всему, что способно вызвать улыбку на твоем милом лице. Когда твое сердечко сжимается от страха, так же сжимается и мое сердце, и нет для меня большей радости, чем видеть тебя счастливой! Я не мыслю жизни без тебя. Моя душа так приросла к твоей, что, если ты покинешь меня, я перестану чувствовать себя человеком и не захочу больше жить.
Чингу осторожно отодвинулся и погладил ее живот, все еще остававшийся почти плоским, хотя ребенку у нее в утробе было уже около четырех месяцев.
— Аманда, рожденное тобой дитя навеки свяжет нас воедино. И через него ты сумеешь ощутить себя во мне, как я уже давно ощущаю себя в тебе.
— Но, Чингу, — слабо возразила Аманда, — я ведь давно стала твоей женой и считаю нас единым целым.
— Нет, Аманда. — Чингу ласково прижал пальцы к ее губам. — Твои чувства еще не столь глубоки, как мои, но я могу позволить себе быть терпеливым, когда ты рядом. Я буду всегда мечтать о том дне, когда обрету счастье, разделив с тобой чувство, но пока вполне доволен и тем, что имею, ведь по крайней мере твое тело уже откликается на мою любовь.
Аманда была слишком потрясена такой проницательностью и откровенным признанием в любви и лишь молча следила, как Чингу скользил взглядом от ее живота вниз, по длинным стройным ногам, до едва заметного маленького шрама на лодыжке. Сосредоточенно хмурясь, Чингу протянул руку и потрогал белесый крестик между следами от ядовитых зубов.
— Когда я впервые увидел тебя, он был совсем свежий, Аманда. Кем был тот, кто сумел удалить яд из твоего тела? Это был человек, которого ты звала женихом?
— Нет, Чингу, это был другой человек. Но разве это так важно? — Почему-то Аманде не хотелось в эту минуту вспоминать тот день в лесу, когда Адам спас ей жизнь.
Чингу напряженно прищурился, заметив, как потупилась Аманда, не желая отвечать. Однако вспышка острой ревности не позволила ему уступить:
— Аманда, я хочу знать, кому должен быть благодарен за спасение твоей жизни и почему на тебя напала змея.
Было ясно, что своими колебаниями она сделает только хуже, и Аманде ничего не оставалось, как начать рассказ.
— После того как был сдан форт Уильям Генри, я заблудилась в лесу и нечаянно наступила на змею. А тот человек, который нашел меня, сумел отсосать яд и лечил меня, пока я не смогла идти сама. Он привел меня в форт Эдуард.
— Кто этот человек, Аманда?
— Его зовут Адам Карстерс.
Лицо Чингу напряглось, хотя он хотел скрыть свои чувства.
— Это имя знакомо мне. Адама Карстерса хорошо знают многие белые. Французские солдаты всегда шутили над ним, потому что он всегда имел успех у женщин.
— Что бы о нем ни болтали, Чингу, он спас мне жизнь и относился ко мне заботливо и с уважением, пока я находилась под его опекой. И я буду благодарна ему до самой смерти.
При виде того, с каким убеждением Аманда говорит о благодарности другому мужчине, Чингу снова содрогнулся от ревности и поспешил скрыть лицо, наклонившись к маленькому шраму. Наконец ему удалось совладать с гневом настолько, чтобы решиться поднять голову. Влажный блеск его черных глаз удивил Аманду: неужели Чингу старается скрыть слезы? А он вдруг грубо схватил ее за плечи дрожащими руками. От избытка чувств его глубокий голос то и дело срывался на хрип:
— Я ужасно завидую тому человеку, потому что он, а не я высосал яд из твоего тела, и ощутил, какова на вкус твоя кровь, и сделал тебя навеки обязанной за спасение своей жизни, Аманда. Потому что ты должна принадлежать мне, только мне, и думать обо мне одном. Аманда, мне не знать покоя, пока ты помнишь о нем!
— Чингу! — В ее возгласе послышался укор, и она поспешно обняла его и прижалась всем телом. — Одумайся, что ты говоришь! Мы с Адамом были просто друзьями, и не больше! И тебе вовсе нет нужды без толку себя мучить! — Ласково сжимая в своих мягких нежных ладошках его лицо, она зашептала, почти касаясь губами его губ: — Ты познал меня так, как ни один другой мужчина, Чингу! Я навек стала твоей. Это твоего ребенка я ношу под сердцем, и я горжусь этим! — Ее слова были полны чувства, ибо она свято верила, что говорит истинную правду.
Столь серьезные беседы звучали в их вигваме вовсе не каждый вечер. Например, однажды Чингу, несмотря на сгустившиеся сумерки, сразу почувствовал на себе пристальный взгляд лежавшей рядом жены и сказал:
— Ты что-то хотела спросить, Аманда?
— С чего ты это взял, Чингу? — поразилась она. Способность молодого индейца угадывать ее мысли всегда казалась удивительной.
— По твоему лицу я вижу, что страх мешает тебе говорить. Ну же, не тяни, задавай свой вопрос. Я готов удовлетворить твое любопытство. Можешь не бояться моего гнева.
— Ну, — нерешительно начала она, не спуская настороженного взгляда с длинного пучка волос у него на макушке, — понимаешь, Чингу, то, как у вас принято убирать волосы, кажется мне странным и довольно неудобным. Я давно успела понять, что абнаки ничего не делают просто так, а значит, у этого обычая тоже должно быть какое-то объяснение. — И она выпалила, больше не в силах сдерживаться: — Но как я ни ломала голову, так ничего и не поняла!
— Аманда, разве я не кажусь тебе красивым? — спросил Чингу, стараясь скрыть под напускным возмущением веселый смех.
— Что ты, Чингу! — воскликнула она, решив, что он и в самом деле обиделся. — Ты очень красивый и мужественный. Это просто мое глупое любопытство тянет меня за язык!
И Чингу наконец ласково улыбнулся, погладил ее по лицу и стал объяснять:
— Когда мы бьемся с врагами, то стараемся выбрать равного противника, чтобы завладеть его скальпом. Ведь победителю необходимо принести в племя какое-то видимое доказательство своей отваги. Тогда его будут считать мужественным и удачливым воином. У человека только одна голова, и с нее можно снять только один скальп. Но если бы мы, как белые люди, отращивали волосы по всей голове, из одного скальпа можно было бы накроить несколько — и это был бы обман. Подумай только, любой трус, не подвергаясь особой опасности, мог бы набрать столько же трофеев, сколько самый могучий воин, и оспорить его славу и доблесть.
В индейской деревне Аманде нередко приходилось видеть злополучные трофейные шесты, однако она вовсе не разделяла восхищения абнаки столь омерзительными доказательствами победы — вот и сейчас ей стало дурно при одном воспоминании о жутких трофеях. Она потупилась и заговорила еле слышно:
— Как бы я хотела не видеть больше ни одного свежего скальпа на чьем-то шесте! Чингу, мне вовсе не нужны добытые тобой скальпы, чтобы считать тебя мужественным и отважным!
Она крепко обняла его и, уютно устроившись у него на груди, скоро уснула.
По традиции в середине февраля обитатели деревни снова собрались в путь — на сей раз туда, где во множестве росли клены. Из них абнаки добывали сок, который варили до состояния патоки, получая сахар. Столь значительное событие в монотонной жизни всегда приносило большую радость, поскольку предстояло кочевать всей деревней, устраивать временную стоянку и жить на новом месте до тех пор, пока не наберется достаточное количество сока. Сбором сока и варкой патоки занимались женщины, а мужчины строили для своих семей вигвамы и охотились. Однако заготовленной патокой распоряжались мужчины — они сами решали, с кем из членов племени станут делиться излишком запасов.
Аманда с возраставшим нетерпением ждала начала кочевой жизни. Когда ей передали, что в деревню приехал французский солдат, которого отвели прямо к сахему, ее сердце тревожно екнуло от недоброго предчувствия. Сахем собрал на совет вождей, куда отправился и Чингу, а Аманда, не в силах усидеть на месте, старалась держаться как можно ближе к вигваму сахема. Вскоре показался Чингу и пошел прямо к ней. Молча глянул на ее встревоженное лицо, отвел жену к себе в вигвам и озабоченно сообщил:
— Мы получили приглашение на совет в форте Карильон. Туда приехал человек с посланием от Великого Белого Отца. Сахем решил, что к генералу Монткальму отправится несколько наших воинов. Нам ведь нужно пополнить запасы, которые сильно убавились к концу зимы.
Аманда была не в силах скрыть, что огорчена: значит, они не пойдут за соком. Чингу поспешил успокоить ее:
— Аманда, мы все равно получим свою долю кленового сахара, ведь остальные мужчины уйдут вместе с племенем.
— Но как же так, Чингу? Ты отправишься в форт Карильон, а я останусь дома одна? — При одной мысли о предстоящем одиночестве глаза ее наполнились слезами.
— Ну, если ты хочешь, я могу взять тебя с собой, — сказал Чингу, глубоко тронутый ее искренним горем. — Тебе будет легче, если ты отправишься с нами, Аманда?
Ответом была такая сияющая улыбка, перед которой Чингу устоять был не в силах. Он ласково обнял жену и прошептал ей на ухо:
— У нас еще есть целых два дня.
Аманда проснулась чуть свет и с радостным нетерпением стала готовиться в дальний путь. Глянув на теплые меховые накидки, с таким старанием пошитые за долгие зимние ночи, она почувствовала гордость за отлично сделанную работу. Все куски меха были стачаны так, чтобы ворс ложился ровно — тогда дождь не будет задерживаться на накидке и вся вода скатится вниз. Но сегодня им придется надеть накидки мехом внутрь — так всегда поступают индейцы в зимние холода, стараясь сохранить под одеждой побольше тепла. Кроме накидок, она успела сшить меховые унты, на которые удобно будет надевать снегоступы. Унты также были сделаны мехом внутрь.
— Мы почти дома!
Эта искренняя улыбка и то, что она назвала его родную деревню домом, не остались незамеченными. Он просиял в ответ и вымолвил, преодолевая тугой комок в горле:
— Да, Аманда, мы дома!
Те, кто оставался в деревне, встретили охотников радостными криками. Сразу начались приготовления к празднику. Веселье затянулось допоздна, и под ясными осенними звездами абнаки долго пели и плясали, стараясь выразить свою любовь и благодарность Великому Манито за его щедрость. Аманда, едва живая после похода, была очень довольна своим вкладом в общее дело и тоже сидела у костра, молча любуясь черным бархатным небом, завороженная сверканием бесчисленных звезд и красотой этой ночи. Было так приятно чувствовать себя своей среди счастливых, беззаботных абнаки, а кроме того, она радовалась, что выдержала все испытания.
На плечо ей легла ласковая рука, и знакомый голос шепнул на ухо:
— Аманда, нам пора возвращаться в вигвам. Мы славно потрудились в эти дни и заслужили отдых.
Она послушно поднялась и пошла за мужем. Едва переступив порог, Чингу потянулся к ней, и в благоговейном изумлении промолвил:
— Аманда, с каждым днем, прожитым подле тебя, мои любовь и гордость становятся все сильнее. Великий Манито наверняка хотел выразить свое благоволение, когда ниспослал мне встречу с тобой.
Он ласково обнял жену и наклонился над ней, и Аманда, зажмурившись и подставляя губы для поцелуя, довольно подумала, что в этот вечер они не заснут еще долго-долго…
Ясные, морозные ноябрьские дни становились все короче. Пронизывающий, резкий ветер безжалостно ободрал с деревьев последнее золото листьев, обнажив тонкие скрюченные ветви, темными силуэтами проступавшие на фоне серого неба. Аманде казалось, что сковавшая деревню лютая стужа поселилась в самой ее душе. Она ничего не могла поделать с тем, что едва обретенное чувство смирения, покоя и принятия нового образа жизни утекало, ускользало тем быстрее, чем больше зима вступала в свои права.
Тем не менее она старательно выполняла всю женскую работу: на примитивном станке ткала грубые циновки, чтобы повесить их на стены и защититься от холода, и искусно расшивала заново выделанные шкуры и меха так, как это принято у индейцев, — с помощью костяной иглы с продетым в нее кожаным шнурком. Но несмотря на приобретенные ею навыки и умения, несмотря на явное восхищение Чингу, не скупившегося на похвалы, ее все сильнее снедали неуверенность и тревога. С иссушавшей душу беспощадностью вновь и вновь возвращались воспоминания о прежней жизни и о той неуловимой прелести, которая всегда пронизывала последние дни декабря, занятые приготовлениями к Рождеству. Конечно, нечего было рассчитывать на то, что среди абнаки ей когда-то снова удастся приобщиться к этому светлому, святому празднику, и Аманда все чаще плакала, когда оставалась в вигваме одна.
Мало утешения приносило и то, что со времени ее первой брачной ночи с Чингу у нее ни разу не случилось женских недомоганий. «Не может быть, чтобы я забеременела, — упрямо повторяла она в пустоту, — просто не может быть, и все. Слишком уж скоро!»
Она и не заметила, как Чингу настороженно замер у входа, глядя на ее мокрое от слез лицо. Запоздало отвернувшись, чтобы спрятать непрошеные слезы, она как можно ниже наклонилась над шитьем. Расстроенный ее плохим настроением, взявшимся неизвестно откуда, Чингу довольно грубо спросил:
— Почему ты плачешь?
— Я себя плохо чувствую, — ответила Аманда, не смея сказать всю правду.
На суровом лице юного воина засветилась ласковая улыбка. Он порывисто наклонился, чтобы обнять Аманду, и шепнул в розовое ушко:
— Бедная моя!
А затем поднял жену на руки и стремительно отнес ее на постель.
В этот раз Чингу, и прежде проявлявший в минуты близости неизменные чуткость и нежность, превзошел самого себя, стараясь поскорее загладить обиду, порожденную необдуманной грубостью и беспомощным гневом на неведомую причину ее плохого настроения. Его негромкие слова любви и ласки развеяли ее тоску. Онемевшие чувства постепенно оживали, исчезли оковы страха, и вот между молодыми любовниками проскочила знакомая искра страсти, мгновенно разгоревшаяся в жаркое пламя, после чего они долго лежали, задыхаясь, тесно прижавшись друг к другу, впервые за много недель наслаждаясь полным покоем.
Сердце Чингу, как всегда, переполнилось гордостью и счастьем, стоило ему взглянуть на прекрасные черты женщины, которую судьба послала ему в жены и которая наконец-то избавилась от глупых терзаний и затихла у него в объятиях.
— Аманда, почему ты не говоришь мне о ребенке, которого носишь под сердцем? — мягко поинтересовался он.
— Так ты… ты знаешь? — ахнула она, не поверив своим ушам. Синие глаза широко распахнулись от удивления.
— Я знаю, что у тебя не было месячных с нашей первой ночи и до сих пор, — ответил он и опустил ладонь на едва заметно округлившийся живот. — А теперь я уже могу видеть, как растет в тебе мой ребенок.
Чингу не спеша наклонился, ласково поцеловал молочно-белую кожу и легонько прижался к ней щекой, не переставая гладить Аманду.
— Ты не чувствуешь себя счастливой оттого, что носишь моего ребенка?
Последовала неловкая тишина, и Чингу, мгновенно насторожившись, заглянул ей в лицо и снова спросил:
— Ты не чувствуешь себя счастливой оттого, что носишь моего ребенка?
Аманда бессильно зажмурилась, но непрошеные слезы все же показались из-под ресниц.
— Я и сама не знаю, Чингу, ничего не знаю. Я так боюсь… — Она порывисто приникла к нему и долго плакала, содрогаясь всем телом, пока слезы не иссякли.
— Ах, Аманда, как бы мне хотелось поделиться с тобой той радостью, что переполняет мое сердце при мысли о проросшем в тебе семени. — Глухо звучавший в сумерках голос молодого индейца заметно дрожал от избытка чувств. — По-моему, для человека не может быть высшей награды от Великого Манито, чем ребенок, зачатый в час великой любви. И больше всего я бы хотел поделиться с тобой своей радостью, Аманда, — повторил он и крепко прижал ее к себе, — потому что она переполняет мое сердце.
Задетая за живое столь очевидным счастьем, которое испытывал Чингу, Аманда не в силах была и дальше молчать о том, что терзало ее душу.
— Чингу, разве я смогу быть хорошей матерью твоему ребенку? Я же едва знакома с вашими обычаями. Абнаки были настолько добры, что приняли меня в свое племя, но сердцем я по-прежнему принадлежу белым. Как я смогу научить ребенка верить в то, во что вряд ли верю сама? Я готова молиться сколько угодно, но вряд ли Господь услышит эти молитвы и ниспошлет свое покровительство для того, чтобы я смогла привить ребенку чуждую для меня веру. — Тут она снова разрыдалась и закончила: — Ах, Чингу, мне кажется, что я скоро вообще разучусь молиться!
Чингу ужасно страдал при виде того, как мучается самое дорогое ему существо. Он долго молчал, глядя на Аманду с сочувствием и болью, а потом задумчиво промолвил:
— Аманда, разве ты не говорила, что подобно мне молишься Всеведущему, Всевластному Творцу, который правит нашим миром? — Дождавшись ее короткого кивка, он продолжил: — Но если Он действительно так всеведущ, неужели Ему неизвестно то, как ты живешь в этой деревне?
Аманда снова кивнула, на сей раз не отрывая глаз от его красивого, сосредоточенного лица.
— А ты не думаешь, что Он проявил свое благоволение к нашей любви именно тогда, когда позволил прорасти моему семени у тебя в утробе?
Ласковое колдовство его речей не могло не потеснить сковавшую ее сердце тяжесть, и вот уже милые розовые губы растянулись в неуверенной улыбке и шепнули:
— Да, Чингу.
— Вот видишь. Так давай же помолимся вместе нашему единому Богу словами той молитвы, которой скоро будем учить нашего сына!
Чингу помог ей встать на колени рядом с собой и терпеливо дожидался, пока она наберется духу и слабо, нерешительно начнет:
Отче наш, иже си на небеси,
Да святится имя Твое,
Да пребудет царствие Твое.
И так, строка за строкой, прозвучала в тишине вигвама простая, искренняя молитва, которую слово в слово Чингу повторял за женой на своем родном языке.
Все еще завороженная ритмом святых слов, Аманда подняла взгляд на Чингу. Она увидела перед собой прекрасное, одухотворенное лицо своего супруга, чьи черные, сверкающие глаза ясно говорили о горячей, беззаветной любви.
Негромко охнув от раскаяния при мысли о ненужной боли и терзаниях, порожденных ее собственной глупостью, Аманда крепко обняла мужа, бесконечно благодарная ему за неизменную снисходительность и терпение к ее слабостям.
Испытанное накануне чувство глубокого удовлетворения не оставило Аманду и на следующее утро. Она не спеша провела руками по едва округлившемуся животу и впервые сумела без страха, с радостью подумать о своем ребенке. Какой гордостью светилось лицо Чингу, когда он вчера ласково целовал ее живот! Вспоминая об этом, Аманда даже раскраснелась от удовольствия. Она с мягкой улыбкой полюбовалась спящим мужем, чье лицо казалось таким юным и беззащитным, пока на нем не вспыхивал пронзительный взор черных глаз, и легонько поцеловала его и слегка раздвинутые губы. Однако едва она успела прикоснуться к этим мягким, чутким губам, как проворные мускулистые руки заключили ее в жаркое объятие, отчего их поцелуй значительно затянулся.
— Чингу, — лукаво укорила его Аманда, — ты же не спал все это время!
В ответ он с недоумением захлопал глазами и затряс головой, а потом снова привлек к себе Аманду и надолго замер, уткнувшись носом в теплую, сладко пахнувшую макушку. Дрожащим от любви шепотом он сказал:
— Аманда, никогда больше не удаляйся от меня, даже в мыслях. Без тебя мне свет не мил и жизнь становится пустой и постылой, потому что в тебе заключается весь ее смысл.
Но уже в следующий миг он постарался отогнать грустные мысли, навеянные столь серьезными словами, и вернуть прежнее лукавое настроение. С нарочитой грубостью он произнес:
— А ну шевелись, бездельница, нечего отлеживать бока! И мне давно пора заниматься делом!
Он моментально вскочил и оделся, а потом обернулся, чтобы посмотреть, как Аманда, поеживаясь от холода, натягивает на себя платье.
— Ты озябла. Хочешь, я поделюсь с тобой своим теплом?
На что она отвечала ему в тон, играя знакомой ямочкой в уголке рта:
— Нет, Чингу. Нечего отлеживать бока! Тебе давно пора заниматься делом! — Она гордо развернулась и вышла из вигвама, весело смеясь.
Проводив Чингу на охоту, Аманда, все еще согретая отблеском его любви и счастья, направилась в гости к Нинчич и сестрам. Они, как всегда, трудились у себя в вигваме. При первой же возможности Аманда сообщила им о том, что ждет ребенка. Нинчич, радостно сверкая глазами, обернулась к названой дочери, и ее лицо засветилось от счастья.
— Ты хорошая дочь, Аманда, — как всегда, мягко и ласково промолвила старая женщина. — Ты сумела научиться всему, что должна уметь молодая женщина. И вот теперь ты готова наградить меня первым внуком, за что я очень тебе благодарна.
Тронутая до глубины души простыми словами, полными материнской любви, Аманда горячо обняла эту замечательную женщину. Вдруг она услышала за спиной перешептывание и смех. Чолентит старалась подавить приступ веселья.
— Что это тебя так развеселило? — удивилась Аманда.
— Ничего, ничего, Аманда. — Младшая сестренка моментально покраснела от смущения и неуместного хохота. — Просто теперь, когда ты носишь его ребенка, Чингу наверняка будет трястись над тобой, как над принцессой. Остальные воины и прежде смеялись, когда видели, как он с тобой носится, а теперь просто умрут со смеху!
— Разве остальные воины не считают, что у Чингу хорошая жена? — моментально встрепенулась Аманда. Но тут Мамалнунчетто, бросив сердитый взгляд на не в меру болтливую сестру, торопливо заверила:
— Конечно, они считают, что у Чингу хорошая жена! Просто некоторые мужчины говорят, что им забавно смотреть, как такой отважный воин и удачливый охотник, как Чингу, не нашел себе подходящей жены в целой деревне, но по уши влюбился в маленькую бледнолицую красотку, которая так приворожила его своими улыбками и ласками, что он не спускает с нее глаз!
— Но это же неправда! — горячо возразила Аманда.
— Это самая настоящая правда. — Мамалнунчетто смущенно потупила свои бархатные, как у лани, глаза и покраснела. — Мужчины все время шутят, что у Чингу больше нет в груди сердца и что оно все помещается у него в глазах, когда он смотрит на тебя!
— А еще они говорят, что Саскахокус жутко ревнует, когда Чингу при нем смотрит на тебя с такой любовью, — сообщила Чолентит и со смехом вылетела из вигвама, увернувшись от рассердившейся Нинчич.
— Не стоит слушать своих чересчур болтливых сестер, Аманда, — утешила она названную дочь. — Е ели люди в деревне так шутят, значит, они просто завидуют тому счастью, которым ты наделила Чингу. Ведь это правда, что он не скрывает, как сильно любит тебя. А теперь, когда ты окажешь ему честь, родив сына, гордости его не будет пределов.
— Мы же не можем точно сказать, что это будет сын, Нинчич, — пробормотала сильно смущенная Аманда. Однако старуха негромко, но твердо возразила:
— Это обязательно будет сын.
Так летели один за другим короткие, морозные зимние дни, чтобы уступить место долгим, холодным ночам, которые Аманда проводила в горячих объятиях Чингу. И каждую из этих ночей ему удавалось превратить в настоящую сказку благодаря бесконечному терпению и любви. Чингу никогда не спешил, стараясь разбудить в молодой жене ответное желание, чтобы сделать их близость приятной для обоих. И она охотно подчинилась его умелым, осторожным рукам и сливалась с ним воедино, содрогаясь от чистого, первобытного восторга. Она не могла догадаться о том, что только в те краткие минуты, когда Чингу прижимает к груди ее расслабленное, еще не успевшее остыть от недавних объятий трепетное тело, он позволяет себе успокоиться и не бояться, что может потерять любовь женщины, ставшей ему дороже жизни. И оттого он был готов снова и снова дарить ей это наслаждение в надежде, что сумеет хотя бы физически привязать к себе Аманду — если так и не удастся до конца завладеть ее душой.
Чингу подолгу не засыпал, прижимая к себе ее дивное, податливое тело, которое хотелось ласкать и ласкать без конца, и рассказывал ей о своем детстве. Аманда могла только дивиться тому, насколько разнится отношение к воспитанию детей у индейцев и у белых людей. Однако вместе с этим приходило понимание и уважение обычаев индейцев, которые ее муж почитал как святыню.
— Наш сын, Аманда, станет настоящим абнаки: твердым и бесстрашным. Он не будет бояться никаких бурь, невзгод и опасностей. Ему нипочем будут холод, жажда и зимняя стужа, и даже жестокие пытки не лишат его храбрости. Ему будет дарована победа и в схватке с хищниками в лесу, и в битве с другими племенами, чтобы он мог гордо ударить себя в грудь и крикнуть: «Я — человек!»
Аманда слушала его речи и вникала в индейское представление о мужестве, ни минуты не сомневаясь, что сам Чингу, безусловно, почитает провозглашенные им добродетели. Да, ей можно было гордиться таким отважным и честным мужем!
В одну из таких ночей Аманда долго любовалась склоненным над ней чудесным лицом своего любовника и супруга, а потом подняла руку и ласково провела кончиками пальцев по его лбу и щекам. Она гладила и гладила его лицо и губы, пока Чингу не застонал от этой нежной ласки и не прижал к себе Аманду в порыве проснувшейся страсти.
— Аманда, — шептал он, приникнув к ней всем телом и вздрагивая от возбуждения, — как ты мне дорога! Моя любовь к тебе растет с каждым днем, и я даже боюсь, как бы не сойти с ума! Чего ты хочешь? Я не смогу тебе отказать, потому что готов радоваться всему, что способно вызвать улыбку на твоем милом лице. Когда твое сердечко сжимается от страха, так же сжимается и мое сердце, и нет для меня большей радости, чем видеть тебя счастливой! Я не мыслю жизни без тебя. Моя душа так приросла к твоей, что, если ты покинешь меня, я перестану чувствовать себя человеком и не захочу больше жить.
Чингу осторожно отодвинулся и погладил ее живот, все еще остававшийся почти плоским, хотя ребенку у нее в утробе было уже около четырех месяцев.
— Аманда, рожденное тобой дитя навеки свяжет нас воедино. И через него ты сумеешь ощутить себя во мне, как я уже давно ощущаю себя в тебе.
— Но, Чингу, — слабо возразила Аманда, — я ведь давно стала твоей женой и считаю нас единым целым.
— Нет, Аманда. — Чингу ласково прижал пальцы к ее губам. — Твои чувства еще не столь глубоки, как мои, но я могу позволить себе быть терпеливым, когда ты рядом. Я буду всегда мечтать о том дне, когда обрету счастье, разделив с тобой чувство, но пока вполне доволен и тем, что имею, ведь по крайней мере твое тело уже откликается на мою любовь.
Аманда была слишком потрясена такой проницательностью и откровенным признанием в любви и лишь молча следила, как Чингу скользил взглядом от ее живота вниз, по длинным стройным ногам, до едва заметного маленького шрама на лодыжке. Сосредоточенно хмурясь, Чингу протянул руку и потрогал белесый крестик между следами от ядовитых зубов.
— Когда я впервые увидел тебя, он был совсем свежий, Аманда. Кем был тот, кто сумел удалить яд из твоего тела? Это был человек, которого ты звала женихом?
— Нет, Чингу, это был другой человек. Но разве это так важно? — Почему-то Аманде не хотелось в эту минуту вспоминать тот день в лесу, когда Адам спас ей жизнь.
Чингу напряженно прищурился, заметив, как потупилась Аманда, не желая отвечать. Однако вспышка острой ревности не позволила ему уступить:
— Аманда, я хочу знать, кому должен быть благодарен за спасение твоей жизни и почему на тебя напала змея.
Было ясно, что своими колебаниями она сделает только хуже, и Аманде ничего не оставалось, как начать рассказ.
— После того как был сдан форт Уильям Генри, я заблудилась в лесу и нечаянно наступила на змею. А тот человек, который нашел меня, сумел отсосать яд и лечил меня, пока я не смогла идти сама. Он привел меня в форт Эдуард.
— Кто этот человек, Аманда?
— Его зовут Адам Карстерс.
Лицо Чингу напряглось, хотя он хотел скрыть свои чувства.
— Это имя знакомо мне. Адама Карстерса хорошо знают многие белые. Французские солдаты всегда шутили над ним, потому что он всегда имел успех у женщин.
— Что бы о нем ни болтали, Чингу, он спас мне жизнь и относился ко мне заботливо и с уважением, пока я находилась под его опекой. И я буду благодарна ему до самой смерти.
При виде того, с каким убеждением Аманда говорит о благодарности другому мужчине, Чингу снова содрогнулся от ревности и поспешил скрыть лицо, наклонившись к маленькому шраму. Наконец ему удалось совладать с гневом настолько, чтобы решиться поднять голову. Влажный блеск его черных глаз удивил Аманду: неужели Чингу старается скрыть слезы? А он вдруг грубо схватил ее за плечи дрожащими руками. От избытка чувств его глубокий голос то и дело срывался на хрип:
— Я ужасно завидую тому человеку, потому что он, а не я высосал яд из твоего тела, и ощутил, какова на вкус твоя кровь, и сделал тебя навеки обязанной за спасение своей жизни, Аманда. Потому что ты должна принадлежать мне, только мне, и думать обо мне одном. Аманда, мне не знать покоя, пока ты помнишь о нем!
— Чингу! — В ее возгласе послышался укор, и она поспешно обняла его и прижалась всем телом. — Одумайся, что ты говоришь! Мы с Адамом были просто друзьями, и не больше! И тебе вовсе нет нужды без толку себя мучить! — Ласково сжимая в своих мягких нежных ладошках его лицо, она зашептала, почти касаясь губами его губ: — Ты познал меня так, как ни один другой мужчина, Чингу! Я навек стала твоей. Это твоего ребенка я ношу под сердцем, и я горжусь этим! — Ее слова были полны чувства, ибо она свято верила, что говорит истинную правду.
Столь серьезные беседы звучали в их вигваме вовсе не каждый вечер. Например, однажды Чингу, несмотря на сгустившиеся сумерки, сразу почувствовал на себе пристальный взгляд лежавшей рядом жены и сказал:
— Ты что-то хотела спросить, Аманда?
— С чего ты это взял, Чингу? — поразилась она. Способность молодого индейца угадывать ее мысли всегда казалась удивительной.
— По твоему лицу я вижу, что страх мешает тебе говорить. Ну же, не тяни, задавай свой вопрос. Я готов удовлетворить твое любопытство. Можешь не бояться моего гнева.
— Ну, — нерешительно начала она, не спуская настороженного взгляда с длинного пучка волос у него на макушке, — понимаешь, Чингу, то, как у вас принято убирать волосы, кажется мне странным и довольно неудобным. Я давно успела понять, что абнаки ничего не делают просто так, а значит, у этого обычая тоже должно быть какое-то объяснение. — И она выпалила, больше не в силах сдерживаться: — Но как я ни ломала голову, так ничего и не поняла!
— Аманда, разве я не кажусь тебе красивым? — спросил Чингу, стараясь скрыть под напускным возмущением веселый смех.
— Что ты, Чингу! — воскликнула она, решив, что он и в самом деле обиделся. — Ты очень красивый и мужественный. Это просто мое глупое любопытство тянет меня за язык!
И Чингу наконец ласково улыбнулся, погладил ее по лицу и стал объяснять:
— Когда мы бьемся с врагами, то стараемся выбрать равного противника, чтобы завладеть его скальпом. Ведь победителю необходимо принести в племя какое-то видимое доказательство своей отваги. Тогда его будут считать мужественным и удачливым воином. У человека только одна голова, и с нее можно снять только один скальп. Но если бы мы, как белые люди, отращивали волосы по всей голове, из одного скальпа можно было бы накроить несколько — и это был бы обман. Подумай только, любой трус, не подвергаясь особой опасности, мог бы набрать столько же трофеев, сколько самый могучий воин, и оспорить его славу и доблесть.
В индейской деревне Аманде нередко приходилось видеть злополучные трофейные шесты, однако она вовсе не разделяла восхищения абнаки столь омерзительными доказательствами победы — вот и сейчас ей стало дурно при одном воспоминании о жутких трофеях. Она потупилась и заговорила еле слышно:
— Как бы я хотела не видеть больше ни одного свежего скальпа на чьем-то шесте! Чингу, мне вовсе не нужны добытые тобой скальпы, чтобы считать тебя мужественным и отважным!
Она крепко обняла его и, уютно устроившись у него на груди, скоро уснула.
По традиции в середине февраля обитатели деревни снова собрались в путь — на сей раз туда, где во множестве росли клены. Из них абнаки добывали сок, который варили до состояния патоки, получая сахар. Столь значительное событие в монотонной жизни всегда приносило большую радость, поскольку предстояло кочевать всей деревней, устраивать временную стоянку и жить на новом месте до тех пор, пока не наберется достаточное количество сока. Сбором сока и варкой патоки занимались женщины, а мужчины строили для своих семей вигвамы и охотились. Однако заготовленной патокой распоряжались мужчины — они сами решали, с кем из членов племени станут делиться излишком запасов.
Аманда с возраставшим нетерпением ждала начала кочевой жизни. Когда ей передали, что в деревню приехал французский солдат, которого отвели прямо к сахему, ее сердце тревожно екнуло от недоброго предчувствия. Сахем собрал на совет вождей, куда отправился и Чингу, а Аманда, не в силах усидеть на месте, старалась держаться как можно ближе к вигваму сахема. Вскоре показался Чингу и пошел прямо к ней. Молча глянул на ее встревоженное лицо, отвел жену к себе в вигвам и озабоченно сообщил:
— Мы получили приглашение на совет в форте Карильон. Туда приехал человек с посланием от Великого Белого Отца. Сахем решил, что к генералу Монткальму отправится несколько наших воинов. Нам ведь нужно пополнить запасы, которые сильно убавились к концу зимы.
Аманда была не в силах скрыть, что огорчена: значит, они не пойдут за соком. Чингу поспешил успокоить ее:
— Аманда, мы все равно получим свою долю кленового сахара, ведь остальные мужчины уйдут вместе с племенем.
— Но как же так, Чингу? Ты отправишься в форт Карильон, а я останусь дома одна? — При одной мысли о предстоящем одиночестве глаза ее наполнились слезами.
— Ну, если ты хочешь, я могу взять тебя с собой, — сказал Чингу, глубоко тронутый ее искренним горем. — Тебе будет легче, если ты отправишься с нами, Аманда?
Ответом была такая сияющая улыбка, перед которой Чингу устоять был не в силах. Он ласково обнял жену и прошептал ей на ухо:
— У нас еще есть целых два дня.
Аманда проснулась чуть свет и с радостным нетерпением стала готовиться в дальний путь. Глянув на теплые меховые накидки, с таким старанием пошитые за долгие зимние ночи, она почувствовала гордость за отлично сделанную работу. Все куски меха были стачаны так, чтобы ворс ложился ровно — тогда дождь не будет задерживаться на накидке и вся вода скатится вниз. Но сегодня им придется надеть накидки мехом внутрь — так всегда поступают индейцы в зимние холода, стараясь сохранить под одеждой побольше тепла. Кроме накидок, она успела сшить меховые унты, на которые удобно будет надевать снегоступы. Унты также были сделаны мехом внутрь.