Баркер Клайв. Галили

   В конце концов терпение его истощилось, и настало время принять решение. Страдание, безусловно, достойно всяческого уважения и порой даже почитается за героизм, если оправдано целью, но именно цели у Галили и не было. У него не было причин жить, равно как повода умереть; все, что у него было, — это он сам.
   Но и это не вполне верно. Если бы Галили в самом деле принадлежал себе, то ни за что не позволил бы прошлому довлеть над ним. А все дело было в ней! В этой женщине Гири, нежной и кроткой, которую он с таким отчаянием пытался вырвать из своего сердца, но не мог. Это она впустила в его память отвратительные воспоминания, она возродила в нем способность чувствовать и обнажила его сердце с такой ловкостью, словно была хирургом. Это она напомнила ему о его человечности и о том, что он сделал с лучшей частью своего естества. Это она напомнила и о трупах в чикагском борделе, и о желтой собаке, и о предсмертном взгляде Джорджа Гири.
   Его Рэйчел. Прекрасная Рэйчел, облик которой он с таким усердием старался изгнать из своих мыслей, но который неотрывно преследовал его — то держа его за руку, то касаясь его плеча, то шепча слова любви.
   Будь она проклята за то, что обрекла его на такие мучения! Нет на свете прегрешений, за которые нужно было расплачиваться столь невыносимой, непрекращающейся, разъедающей душу болью. Вторгшись в душу и мысли Галили, она овладела им целиком, казалось, даже собственное тело перестало служить ему надежной защитой. Долгие бессонные ночи не прошли для него даром — ему стало казаться, что она зовет его из соседней комнаты. Дважды он заходил в столовую и обнаруживал, что накрыл стол на двоих.
   Он знал, что добром это не кончится — как бы ни был он терпелив, ожидая избавления от любовных страданий, убежать от Рэйчел он никогда не сможет — слишком сильно она держала его душу в своих руках, лишая всякой надежды на освобождение.
   Он будто состарился в одночасье, словно долгие десятилетия, не оставлявшие на нем своих следов, разом вернулись и впереди уже явственно маячил закат — неизбежное погружение в безумие. Он превращался в безумца, запертого в доме на холме в мире своих видений. Днем и ночью страдая от постыдных воспоминаний, которые пришли вместе с любовью, он наконец в полной мере постиг собственную жестокость.
   Лучше умереть, думал он. Он жалел себя, хотя, быть может, жалости он не заслуживал.
 
   Впервые мысль о самоубийстве посетила его на шестой вечер мучительных раздумий, когда он поднимался на гору к своему дому. Галили видел нескольких самоубийц, но ни один из них не ушел достойно. После них оставалось множество вопросов и неопределенностей, бремя решения которых приходилось брать на себя другим людям. Да и самоубийства совершались не так, как предпочел бы покинуть этот мир Галили, — он хотел уйти из жизни бесследно, не привлекая внимания.
   Той ночью, затопив все печки в своем доме, он стал жечь все, что могло бы стать предметом обсуждения его личности: книги, которые он собирал много лет, безделушки с полок и подоконников, резные поделки, которыми он себя занимал в часы досуга. (Ничего такого, что могло бы раздразнить человеческую фантазию, но кто знает, что припишут этому люди?) Хотя вещей для сжигания нашлось не слишком много, на это потребовалось время, тем более что в том состоянии, в котором он находился после нескольких бессонных ночей, пальцы рук, жаждавшие долгожданного отдыха, с трудом ему повиновались.
   Закончив работу, он открыл все окна и двери и, прежде чем забрезжил рассвет, поспешил на берег, полагая, что с первыми лучами солнца брошенный, незапертый дом расскажет горожанам о том, что хозяин покинул его навсегда. Не пройдет и двух дней, как по городку разнесется молва о его отъезде, и скоро в доме не останется ни одной полезной в быту вещи. По крайней мере, Галили тешил себя надеждой, что все произойдет именно так, и сам был бы искренне рад, если бы его стулья, столы и лампы вместо того, чтобы продолжать без толку гнить, украсили чье-нибудь жилище.
   Едва «Самарканд» вышел из гавани, сильный ветер наполнил его паруса, и прежде, чем жители Пуэрто-Буэно сварили утренний кофе и налили себе утреннюю порцию виски, их сосед, время от времени живущий в доме на холме, отбыл из их городка навсегда.
 
   План Галили был прост. После того как «Самарканд» достаточно удалится от берега — чтобы ни ветер, ни течение не могли вернуть его обратно, — он снимет с себя всю ответственность как за яхту, так и за свою жизнь, предоставив свою дальнейшую судьбу на милость природы. Он не прикоснется к парусам, даже если налетит шторм, и не вывернет руль, если на пути встанут рифы или скалы. Отныне он отдается в руки морской стихии, какие бы неожиданности она ему ни уготовила — пусть даже перевернет и утопит или превратит яхту, а заодно и его в обломки. Словом, что бы с ним ни случилось, он не станет противиться. Если же океану будет угодно сохранять покой, чтобы Галили смог встретить свой смертный час в тишине и безмолвии, предоставив солнцу иссушить его тело, то и в этом случае он безропотно предаст себя власти природы.
   Опасался Галили лишь одного — оказаться в плену безумия, в которое могли его ввергнуть голод и жажда, заставив в минуту слабости вновь взяться за штурвал. Поэтому, тщательно осмотрев лодку, он выбросил за борт все вещи, которые могли сослужить ему мало-мальскую службу: морские карты, спасательные жилеты, компас, сигнальные ракеты и надувной спасательный плот. Так он окончательно отрезал себе путь к отступлению.
   Но ему не хотелось, чтобы его уход из жизни происходил нецивилизованно, поэтому он позволил себе скрасить последние дни некоторыми предметами роскоши, к которым относил сигары, бренди и пару книжек.
   Итак, снарядившись подобным образом, он целиком отдался воле судьбы и морской стихии.

Глава III

1

   В основном убийства, как вы, вероятно, знаете, совершаются людьми, которые делят с вами кров. Не верьте произведениям современной литературы, которые уверяют, что насильственная смерть грозит вам преимущественно от руки маньяка. Гораздо вероятней стать жертвой мужчины или женщины, с которыми накануне вам довелось завтракать. Поэтому, полагаю, для вас не будет большим откровением узнать, что Марджи убил Гаррисон Гири.
   Совершил он этот рискованный шаг отнюдь не потому, что ее ненавидел, хотя и питал к ней подобные чувства довольно давно, и не в порыве ревности, хотя у нее и в самом деле был любовник. На убийство его подвигло исключительно ее нежелание иметь с ним что-либо общее, что может показаться вам весьма туманной причиной убийства супруги, но, поверьте мне, в дальнейшем вы станете свидетелями куда больших странностей этих людей.
 
   Гаррисон признался в убийстве еще до того, как Рэйчел вернулась в Нью-Йорк. Сознался он, конечно, не в хладнокровном убийстве. Это квалифицировали как неосторожное действие, совершенное с целью самозащиты, к которой он был вынужден прибегнуть после того, как его обезумевшая жена попыталась посягнуть на его жизнь. Согласно его письменным показаниям, вернувшись в тот роковой день домой, он застал жену пьяной, с бутылкой виски в руках. Она сказала, что устала с ним жить под одной крышей и желает положить этому конец. Все попытки пробудить в ней голос рассудка не возымели действия. Она была слишком возбуждена и ничего не соображала. Вместо того чтобы выяснить отношения мирным путем, она нацелила на него пистолет и недолго думая нажала на курок, но промахнулась. Гаррисон не стал ждать, когда за первым выстрелом последует второй, и бросился к ней, чтобы отобрать оружие. Завязалась борьба, в ходе которой пистолет случайно выстрелил и ранил Марджи, о чем Гаррисон незамедлительно сообщил в надлежащие инстанции, однако медицинская помощь приехала слишком поздно, а тело Марджи, ослабленное многолетними вредными привычками, не могло долго бороться.
   В пользу вышеизложенных показаний говорило множество улик, первой и самой важной из которых было оружие преступления, которое, как выяснилось, принадлежало Марджи. Она приобрела пистолет шесть лет назад после нападения на одну из ее собутыльниц, которая скончалась, не приходя в сознание.
   Марджи нравился ее пистолет, она говорила, что это «миленький пистолетик» и она не колеблясь пустит его в ход, если представится такая возможность.
   По словам Гаррисона, именно это и произошло. Она хотела его убить, и он поступил так, как поступил бы всякий на его месте. Давая показания, Гаррисон не только не пытался изобразить ложную скорбь по погибшей супруге, но признался, что на протяжении долгих лет совместной жизни считал их брак не более чем своей обязанностью, не упустив при этом случая заметить, что если бы ему захотелось с ней расстаться, то, скорее всего, он прибегнул бы к более гуманному способу, чем убивать ее в собственной ванной, — например, к разводу. Следовательно, никаких тайных мотивов он не преследовал, а стало быть, убийство было лишено для него всякого смысла и, кроме всего прочего, подвергало риску его свободу.
   Выдержки из его свидетельских показаний наряду с цитатами из прочих источников, придававших аргументам обвиняемого больший вес, украшали первые страницы «Нью-Йорк таймс» и «Уолл-Стрит джорнал». Большинство газет не удержалось от искушения написать о пристрастии Марджи к спиртному, что выставляло ее в самом невыгодном свете. Добрых две недели эта тема была у всех на устах. Подобной информацией пестрили не только газеты и журналы, но и телевидение, меж тем как еще менее привлекательные истории о Гаррисоне Гири были представлены в более затушеванном виде. Судя по тому, что поведали журналистам две бывшие любовницы Гаррисона и несколько служащих, некогда работавших в ведомстве Гири, вырисовывался отнюдь не лестный портрет. Даже если подвергнуть сомнению половину сказанного о Гаррисоне, было вполне очевидно, что тот и в постели был эгоистом и деспотом. Но стоило задать кому-нибудь из свидетелей главный вопрос: что они думают об этом убийстве, — как все они единодушно сходились во мнении, что этот человек на хладнокровное убийство совершенно не способен. В подтверждение своих слов одна из любовниц сказала: «Гаррисон так трепетно относился к Марджи. Он обожал мне рассказывать о том, как когда-то был в нее влюблен. Я постоянно ему твердила, что не желаю об этом ничего знать, но иногда мне казалось, что не говорить о ней он просто не может. Я, конечно, слегка ревновала, но теперь вспоминаю об этом с умилением».
   Наряду с Гаррисоном в поле зрения общественного мнения попала и вся семья Гири. Широко освещая убийство жены Гаррисона, вся пресса страны, начиная от весьма почтенных изданий и кончая бульварными газетенками, пользуясь случаем, не преминула отмыть старые грехи этой семьи. «По благосостоянию не уступающая Рокфеллерам, а по влиянию в обществе — Кеннеди, — начиналась статья в „Ньюсуике“, — семья Гири является достопочтенным американским институтом с конца Гражданской войны. То есть с тех пор, когда их праотцы, совершив стремительный скачок, заняли выдающееся положение в обществе, не утраченное их потомками по сей день. Каковы бы ни были требования века, Гири всегда находились в струе времени. Разжигатели войны и миротворцы, приверженцы традиций и радикалы, гедонисты и пуритане — кажется, среди Гири можно найти представителей всех этих течений и групп. Сегодня, когда полиция занимается выяснением обстоятельств смерти Маргарет Гири, тучи сомнений сгустились над репутацией этой семьи, но, каковы бы ни были результаты расследования, уже сейчас можно вполне достоверно предположить: эту семью не сломят никакие испытания, равно как мы не перестанем восхищаться ее великими делами».

2

   Рэйчел никому не сообщала о своем возвращении, но она предвидела, что стараниями Джимми Хорнбека новость о ее приезде опередит ее. И оказалась права: квартира у Центрального парка была убрана свежими цветами, а на столике ее ожидала приветственная записка от Митчелла. От этого короткого и подозрительно официального послания веяло не большей теплотой, чем от визитной карточки менеджера гостиницы, выражавшего благодарность вернувшемуся гостю. Митчелл уже никак не мог ее удивить. Она слишком хорошо его знала и потому давно перестала огорчаться по пустякам. Какие бы нелепицы ей ни уготовила судьба, теперь Рэйчел была решительно настроена отнестись к ним с таким же ироничным бесстрастием, какое некогда наблюдала в Марджи.
   Вечером она позвонила Митчеллу, чтобы сообщить о своем приезде, и он пригласил ее отужинать в фамильном особняке, заметив, что ее также хотела видеть Лоретта. Когда она согласилась, он пообещал прислать за ней Ральфа.
   — У дома то и дело околачиваются журналисты, — предупредил ее он.
   — Знаю, я встретила их у входа.
   — И что ты им сказала?
   — Ничего.
   — Какого черта они лезут в наши дела? Хотел бы я знать, на какого хрена они работают? Когда эта заваруха закончится, я еще с ними разберусь...
   — Интересно, как?
   — Отстрелю им задницы! До чего же я устал от их дурацких вопросов. От их проклятых камер, от которых нигде нет покоя. — Рэйчел еще не доводилось видеть Митчелла в таком раздраженном состоянии, пристальное внимание к своей персоне он всегда воспринимал как неизбежную плату за жизнь в высшем обществе. — Представляешь, один сукин сын умудрился снять Гаррисона в тюрьме, когда тот справлял нужду на унитазе. А другой поместил эту фотографию в своей паршивой газетенке! Можешь себе вообразить такую картину? Мой брат сидит в камере верхом на горшке!
   Рэйчел изумили не столько пикантные подробности, в порыве негодования поведанные Митчеллом о своем брате, сколько тот факт, что Гаррисон до сих пор находился под стражей. Пребывая в полной уверенности, что Сесил или кто-нибудь из других юристов, работающих на Гири, давно позаботились об освобождении Гаррисона под залог, у нее и мысли не возникало, что он все еще за решеткой.
   — И когда его выпустят? — спросила она.
   — Этим мы как раз сейчас занимаемся, — сказал Митчелл. — Делаем все возможное, чтобы его освободить. Ведь он невиновен. Мы все это знаем. Произошел несчастный случай, о котором все мы глубоко сожалеем. Чертовски глупо из-за какой-то проклятой случайности держать его в тюрьме, как обыкновенного преступника.
 
   «Как обыкновенного преступника», — так вот где собака зарыта. Будь Гаррисон виновен даже в самом тяжком преступлении века, Митчелла тревожило бы совсем иное — его высокое происхождение, которое требовало соответствующего обращения. От разговора с мужем у Рэйчел остался неприятный осадок, усугубившийся посещением семейного особняка, в котором царила атмосфера осажденного города. Благородное семейство при задернутых от любопытных глаз шторах обсуждало возможности выхода из создавшегося критического положения. Тон заседанию задала Лоретта; взяв на себя и достойно исполняя роль мученицы, она была до неприличия высокомерна и грустна. Хозяйка дома встретила Рэйчел довольно сдержанно и поприветствовала сухим поцелуем.
   Благородное семейство собралось за накрытым обеденным столом, по обеим сторонам которого напротив друг друга, и, должно быть, не без умысла, восседали Лоретта и Сесил. Помимо Деборы, Рэйчел и Митчелла присутствовали еще три члена семьи: Нора, загорелая и очень хрупкая дама, брат Ричарда Джордж, недавно вернувшийся из Майами, где выиграл судебный процесс, защищая одного человека, причинившего ущерб рыболовецкому судну с помощью электрического гравировального ножа, и, наконец, Карен, которая прилетела из Европы. Ее Рэйчел видела впервые, поскольку во время их с Митчеллом свадьбы та находилась за границей. Карен производила впечатление весьма сдержанной особы, манеры и речь которой отличались лаконичностью и непритязательностью, и Рэйчел не без основания заключила, что она приехала на семейную встречу не из любви к Гаррисону или семье, а исключительно повинуясь полученному указанию, требующему ее присутствия. Разумеется, никакого весомого вклада в дискуссию она внести не могла и почти весь вечер просидела молча, редко отрывая взгляд от тарелки.
   Думаю, вы уже поняли, что звездой вечера стала Лоретта. Сообщив присутствующим о цели настоящего собрания, она сказала:
   — Пора нам начинать действовать как единая семья. Дело Гаррисона — это звонок в дверь к каждому из нас. Пора отринуть все, что нас разделяет. Какие бы проблемы ни вставали между нами, к ним мы успеем вернуться в лучшие времена, а сейчас следует о них позабыть. Мы покажем, из какого теста мы сделаны. Кадм, как, полагаю, вы все знаете, прикован к постели. Он очень плох и, боюсь, долго не протянет. Порой он даже меня не узнает. И это очень печально. Но порой у него наступают периоды просветления, и тогда он просто поражает остротой своего ума. В начале нашего с вами собрания он сообщил мне, что слышал чьи-то голоса. Да, сказала я, мы собрались всей семьей, хотя и не в полном ее составе. Разумеется, я не стала его посвящать, по какому поводу. Ведь ему... неизвестно, что произошло. Словом, когда я сказала, что вы приехали, он ответил, что желает к нам присоединиться. Думаю, в известном смысле он находится здесь, среди нас. Пусть же он вдохновляет наш семейный совет. — За столом поднялся гул одобрения, которое громче всех выражал Ричард. — Все мы прекрасно знаем, что сказал бы Кадм, узнай он, по какой причине мы собрались.
   — Да пошли они все... — процитировав своего деда, выразительно произнес Митчелл, из-за чего Нора чуть не подавилась от смеха, но все же не осмелилась оторвать взгляд от своего бокала.
   — Он сказал бы, — не удостоив его взгляда, продолжала Лоретта, — что дело — прежде всего. Нужно всем показать, какую силу мы представляем сейчас как единая семья. Показать нашу солидарность. И я очень благодарна тебе, Рэйчел, что ты не заставила себя долго ждать и сразу откликнулась на мой призыв. Знаю, отношения у вас с Митчеллом сейчас непростые, поэтому твое присутствие лично для меня очень много значит. Итак, Сесил, будь любезен, расскажи нам, как обстоят дела с освобождением Гаррисона.
   Следующий час был посвящен юридическим вопросам. Ричард ознакомил присутствующих с биографическими данными судьи, который будет вести слушания по делу об убийстве Маргарет. Сесил кратко изложил основные аргументы обвинения, кроме того, были упомянуты некоторые проблемы с бизнесом, возникшие в результате вынужденной недееспособности Гаррисона. Большая часть затронутых тем для Рэйчел оставалась темным пятном, но одно ей стало ясно: несмотря на то что Лоретта пыталась вести обсуждение в обычном порядке, проследить за ходом семейных дел без Гаррисона оказалось довольно трудно, и множество находящихся в его компетенции вопросов буквально повисли в воздухе.
   В конце разговор снова коснулся Рэйчел.
   — Митчелл говорил тебе об учреждении нового фонда? — спросила ее Лоретта.
   — Нет, я...
   Лоретта устало посмотрела на Митчелла.
   — Это в помощь педиатрическим больницам, — пояснила она, — единственная сфера благотворительности, к которой Маргарет была не совсем равнодушна. Поэтому я подумала, что наше присутствие будет крайне необходимо.
   — Я собирался поговорить с Рэйчел об этом позже, — вставил Митчелл.
   — Куда уж позже?! — сказала Лоретта. — Мы только и делаем, что откладываем свои дела на потом.
   Рэйчел молча недоумевала, о чем они говорят.
   — Нужно в конце концов взяться и сделать то, что мы обязаны сделать, — продолжала Лоретта. — Даже если придется переступить через себя...
   — Ладно, Лоретта, — перебил ее Митчелл, — угомонись.
   — Только не надо мне делать одолжений, — монотонным голосом продолжала она. — Можешь ты хоть раз в жизни меня выслушать, глупая твоя башка? У нас неприятности. Понимаешь ты это или нет? — Митчелл молча сверлил ее взглядом, но это только разозлило ее — ПОНИМАЕШЬ ИЛИ НЕТ? — крикнула она и стукнула ладонью по столу так, что подпрыгнуло серебро.
   — Лоретта, — мягко сказал Сесил.
   — Не подливай масла в огонь, Сесил. Не тот сейчас случай, чтобы блюсти приличия и благовоспитанность. Мы попали в крупную переделку. Мы все. Вся наша семья оказалась в большой беде.
   — Его выпустят через неделю, — сказал Митчелл.
   — Интересно, ты и правда такой идиот или сознательно не желаешь замечать, что творится у тебя под носом? — Лоретта опять почти кричала. — Неужели не видишь, что убийство бедной Маргарет не самое страшное, что случилось сейчас...
   — Бога ради, избавь нас от пророчеств Кассандры, — презрительно прервал ее Митчелл.
   — Митчелл, нельзя ли проявить хоть немного уважения? — обратился к нему Сесил.
   — Если она хочет его заслужить, пусть лучше перейдет к делу. Вместо того, чтобы потчевать нас всякой чушью о расположении звезд и планет.
   — Сейчас я говорю не об этом, — возразила Лоретта.
   — О, прошу прощения. Что же сегодня у нас в меню? Карты Таро?
   — Если в тебя слышал твой отец...
   — Мой отец, пожалуй, решил бы, что у тебя не все дома, — отрезал Митчелл, вставая из-за стола. — Лично я не желаю больше тратить свое драгоценное время на то, чтобы слушать всякую ахинею о воображаемом драматическом положении дел, которое якобы грозит нашему семейному бизнесу.
   — Я смотрю, отцовского ума тебе не досталось, — сказала Лоретта.
   — Ты опять за свое! Надоели мне твои дурацкие угрозы! — заорал Митчелл. — Знаю, чего ты добиваешься. Думаешь, не понимаю, куда ты целишься? Хочешь перетянуть Рэйчел на свою сторону?
   — О, ради всего святого...
   — Отправила ее на какой-то вонючий остров! Думала, об этом никто не узнает.
   — Митч, — вцепившись ему в руку, сказала Рэйчел. — Ты выглядишь глупо. Прекрати. Сейчас же.
   Отдернув руку, Митчелл взглянул на нее так, будто ему влепили пощечину.
   — Значит, ты с ней заодно? — указывая пальцем на Лоретту, обрушился он на жену. — У вас что, заговор? Сесил! Помоги мне разобраться. Я хочу знать, что происходит.
   — Ничего не происходит, — тяжело вздохнул Сесил. — Просто мы все расстроены. И от усталости начинают сдавать нервы.
   — Это она расстроена? — вновь вскричал Митчелл, взглянув на Лоретту, на лице которой застыло выражение царственной неприступности. — Да ей только на руку то, что Марджи мертва, а мой брат за решеткой.
   — Думаю, за это тебе придется извиниться, — сказал Сесил.
   — Да это же правда, — не унимался Митчелл. — Ты только посмотри на нее.
   — Прости, Митчелл, — поднявшись с места, сказал Сесил, — но я не позволю тебе говорить о Лоретте в таком тоне!
   — Сядь и не рыпайся! — взревел Митчелл, на этот раз обращаясь к Сесилу. — Какого черта ты из себя строишь? — Сесил замер на месте, не проронив ни звука. — Знаешь, что будет, когда старик уйдет? Останемся мы с Гаррисоном. Весь бизнес будет наш. А если Гаррисон не выйдет из тюрьмы, все дело перейдет ко мне, — он слегка ухмыльнулся, — так что лучше следи за своими словами, Сесил, Имей в виду, я буду тщательно приглядываться к тому, кто как ко мне относится. И если кому-то вздумается мне перечить, я раздумывать не стану.
   Опустив взгляд в тарелку, Сесил сел.
   — Вот так-то лучше, — заключил Митчелл. — Рэйчел, мы уезжаем.
   — Езжай один, — сказала Рэйчел. — Поговорим завтра.
   Митчелл в нерешительности остановился.
   — Я пока останусь.
   — Дело твое, — сказал он с напускным равнодушием, изобразить которое ему удалось не слишком убедительно.
   — Да, конечно, — сказала Рэйчел, — поэтому я и остаюсь.
   Явно не собираясь ее переубеждать, Митчелл, не сказав больше ни слова, вышел из комнаты.
   — Проклятое отродье, — тихо сказала Лоретта.
   — А не поехать ли нам всем по домам спать? — предложила Нора.
   — Пожалуй, сейчас это лучшее, что можно придумать, — согласилась Лоретта. — Рэйчел, задержись, пожалуйста, ненадолго. Мне нужно с тобой переговорить.
   Когда за последним ушедшим закрылась дверь, Лоретта сказала:
   — Насколько я заметила, за столом ты ничего не ела.
   — Я не голодна.
   — Сыта любовью? — Рэйчел промолчала, а Лоретта продолжила: — Это пройдет. За последние несколько дней тебе пришлось много пережить. Неудивительно, что это выбило тебя из колеи. — Лоретта пригубила белое вино из бокала. — Не надо от меня ничего скрывать. Ни для кого не секрет, каково тебе сейчас.
   — Не понимаю, о чем вы.
   — О нем, — тихо произнесла Лоретта. — О Галили. Я говорю о Галили. — Подняв глаза, Рэйчел встретилась с пристальным взглядом Лоретты, которая могла многое в них прочесть. — Надеюсь, он не обманул твоих ожиданий? — продолжала она.
   — Говорю же, не понимаю, о чем вы...
   Лицо Лоретты вспыхнуло.
   — Какой смысл от меня скрывать? — не унималась она. — Врать надо Митчеллу. Но не мне, — она сверлила Рэйчел взглядом, ожидая и предвкушая увидеть, как из нее начнет сочиться душевная боль.
   — С какой стати мне лгать Митчеллу? — возразила Рэйчел, решив выдержать ее испытующий взгляд.
   — Потому что другого он не заслуживает, — сказала Лоретта. — Судьба с рождения была к нему слишком благосклонна. Это сделало его дураком. Родись он с заячьей губой, из него вышел бы куда больший толк.
   — Если я правильно уловила вашу мысль, то меня вы тоже считаете дурой.
   — С чего ты взяла?