Баркер Клайв. Галили

   Тут все напоминало о ней: бутылочки духов и пепельницы, фотография брата Сэма, вставленная в раму венецианского зеркала, еще фотография на двери душа (на этот раз самой Марджи в кружевном белье, ее сделал какой-то фотограф, специализирующийся на фривольных портретах). И так же, как в спальне, здесь было множество свидетельств недавнего пребывания полиции. Кое-где на мраморе остался порошок для снятия отпечатков пальцев. Возле ванны валялась засаленная коробка с черствыми остатками пиццы, которую не потрудились убрать за собой блюстители порядка. Содержимое ящиков было перерыто, а предметы, заслуживающие внимания с точки зрения полиции, были выставлены на стойке. Множество пузырьков с пилюлями, маленькое квадратное зеркало с бритвой (надо полагать, Марджи хранила их из сентиментальных соображений, она много лет уже не употребляла неизмельченный кокаин), а также ряд сексуальных вещиц — маленький розовый вибратор, банка смазки с запахом вишни и несколько презервативов.
   Когда Рэйчел представила, как офицеры полиции шарили по ящичкам Марджи, мерзко ухмыляясь и отпуская в адрес покойной сальные шуточки, ей стало не по себе. Жаль, что Марджи не могла послать их к чертям собачьим.
   С Рэйчел было достаточно. Она не позволит этому месту довлеть над ней, решила она, и вся его власть тут же улетучилась. Рэйчел подошла к выключателю, чтобы выключить свет, и увидела темное пятно на стене. Она велела себе смотреть в другую сторону, но ее взгляд тут же наткнулся еще на одно еще большее пятно. Она дотронулась до него. Пятно прилипло к ее пальцу, как кусочек засохшей краски. Это была кровь Марджи. А потом она увидела еще пятна, их было очень много, хотя поначалу на пятнистом мраморе она их не заметила.
   Вдруг мысль о полицейских, ходивших здесь со своей пиццей и липкими пальцами, отошла на второй план. Здесь умерла Марджи. Господи, здесь умерла ее подруга Марджи. И это была ее живая кровь. Она текла по стене, а тут, совсем рядом с плечом Рэйчел, размазалась — должно быть, Марджи упала назад или прислонилась, пытаясь удержаться на ногах. А вот еще один сгусток крови у самых ног Рэйчел, почти такой же темный, как и напольный мрамор.
   Отведя взгляд, Рэйчел собралась было выйти, но как она ни старалась избавиться от преследовавших ее образов, они захлестнули ее вопреки ее воле. Сцена убийства подруги вырисовывалась у нее в сознании со всеми подробностями: звуки выстрелов, эхом отражавшиеся от мраморных стен и зеркал ванной, недоумение во взгляде Марджи, в порыве отчаяния отшатнувшейся от мужа, бегущая по ее пальцам и громко капавшая на пол кровь.
   Интересно, что сделал Гаррисон после того, как совершил роковой выстрел? Отбросил пистолет и упал на колени перед умирающей женой? Или отправился вызывать врача? Рэйчел казалось более вероятным, что Гаррисон связался с Митчеллом или адвокатом, стараясь как можно больше оттянуть время, чтобы к приезду врачей Марджи точно умерла.
   Рэйчел закрыла лицо руками, но образ умирающей подруги стоял у нее перед глазами. Она еще долго видела ее обмякшее, обагренное кровью тело, с полуоткрытым ртом и трясущимися руками.
   «Хватит», — сказала она себе.
   Ей захотелось выбежать из ванной, но она понимала: это худшее, что можно сделать в такой ситуации. Здесь не было ничего, что могло бы причинить ей боль, кроме ее собственных мыслей. Нужно было прямо смотреть фактам в глаза. Медленно отняв руки от лица, Рэйчел попыталась беспристрастно изучить место убийства. Сначала она исследовала раковину и близлежащие предметы, затем зеркало и ванну, лишь после этого устремила взор на капли крови на полу. И ванную комнату она покинула лишь после того, как удостоверилась, что увиденное улеглось в ее сознании.
   С чего же начать? Созерцая учиненный полицейскими погром, Рэйчел сочла бессмысленным тратить время на поиски любовных писем в спальне. Если бы компрометирующие Марджи послания в самом деле находились там, то их, скорее всего, обнаружили бы полицейские, а поскольку этого не произошло, то и Рэйчел это вряд ли удалось бы.
   Таким образом, Рэйчел решила начать поиски с гостиной, куда и направилась, миновав груду разбросанных по полу ящиков. Взглянув на часы, Рэйчел обнаружила, что находится в доме уже двенадцать минут, а дело, ради которого она сюда пришла, не терпело отлагательств.
   Открыв дверь гостиной, Рэйчел невольно отшатнулась — на нее внезапно накинулся Диди, маленький пес Марджи. Он лаял так яростно, что, не видя его, можно было бы решить, что в квартире обитает здоровенная овчарка.
   — Шшш, — сказала Рэйчел и, встав на колени, дала Диди обнюхать свои руки, — это всего лишь я.
   Узнав Рэйчел, он тут же прекратил лаять и, радостно повизгивая, затанцевал перед ней кругами. Прежде не питавшая к псу особой приязни, Рэйчел была глубоко тронута и не могла без жалости смотреть, как он, истосковавшись по своей хозяйке, радуется приходу ее подруги, надеясь на скорое возвращение Марджи.
   — Иди за мной, — приказала псу Рэйчел, и тот покорно затрусил следом.
   В гостиной Рэйчел первым делом бросились в глаза свидетельства грустной участи животного — тарелка с недоеденной едой и кучка экскрементов на газете. За исключением этого, по сравнению со спальней в комнате царил почти образцовый порядок. Одно из двух — либо полицейские не сочли нужным проводить здесь обыск, либо это делала женщина.
   Рэйчел приступила к делу и, двигаясь от одного шкафа к другому, стала тщательно осматривать ящики и полки. В гостиной оказалось множество укромных мест, там хранились всякого рода бумаги, книги (преимущественно романы любовного содержания для одноразового чтения), театральные афиши с Бродвея и даже коллекция писем (исключительно из благотворительных организаций, обращавшихся к Марджи за поддержкой). Однако никаких документов, проливавших свет на прежде неизвестные, но, возможно, имевшие отношение к преступлению обстоятельства, там не было. Пока Рэйчел шарила по полкам гостиной, Диди, опасаясь лишиться внезапно обретенного общества, не отходил от нее ни на шаг и отлучился только раз, когда, привлеченный подозрительным звуком, бросился за дверь проверить, не пришел ли кто-нибудь еще. Выйдя вслед за ним на лестничную площадку, Рэйчел обратилась в слух, но, к счастью, тревога оказалась ложной. Прежде чем возобновить поиски, Рэйчел еще раз взглянула на часы и, обнаружив, что провела в доме около получаса, не на шутку обеспокоилась.
   Исчерпав отведенное на пребывание в доме время, она не могла больше там оставаться, но ей не хотелось уходить с пустыми руками. Это рискованное предприятие стоило ей немалых сил. Увидев во всех подробностях место преступления и учиненный полицейскими беспорядок, она истощила весь свой былой энтузиазм и вряд ли смогла бы подвигнуть себя на такой шаг еще раз.
   Вернувшись в гостиную и не обнаружив рядом с собой Диди, Рэйчел негромко его позвала, но тот на ее зов не явился. Когда она кликнула песика во второй раз, то в дальнем конце комнаты раздался какой-то странный шлепок. Рэйчел заметила дверь, ведущую в небольшую уборную с рукомойником. Открыв ее, она увидела Диди, который стоял на стульчаке и лакал из бачка воду, выглядел он при этом ужасно нелепо. Рэйчел велела ему слезть оттуда, но он, повернув свою мокрую морду, уставился на Рэйчел с крайним недоумением. Она уже собиралась спихнуть пса с унитаза рукой, но прежде, чем успела сделать это, он покинул свой пьедестал и засновал у ее ног.
   Оглядев беглым взглядом помещение, Рэйчел не нашла ни единого места, где можно было что-нибудь спрятать, за исключением простенького шкафчика, встроенного под раковиной. Нагнувшись, она открыла его, и изнутри потянуло резким запахом моющих средств, хранившихся там наряду с туалетной бумагой. Отставив их поочередно в сторону, Рэйчел освободила шкафчик и заглянула внутрь, после чего исследовала рукой подходящие к раковине трубы. Они оказались мокрыми. Тогда она засунула голову в шкафчик и увидела, что между трубами и промокшей стенкой засунут какой-то предмет, похожий на бумажный сверток. Нащупав его пальцами, она попыталась сдвинуть находку с места, но тщетно. Рэйчел громко выругалась, от чего Диди, все это время с деловитым видом суетившийся поблизости, отшатнулся в сторону. Внезапно сверток поддался и, прежде чем Рэйчел успела его схватить, плюхнулся на пол. Судя по звуку, его содержимое весьма напоминало завернутую в бумагу и теперь разбившуюся бутылку, и, словно в подтверждение этого, запахло бренди.
   Подозрения Рэйчел не оправдались, и находкой в самом деле оказалась бутылка спиртного, очевидно припрятанная Марджи в те трудные времена, когда она тщетно пыталась протрезветь. Диди принялся обнюхивать вонючий пакет.
   — Марш отсюда! — сказала ему Рэйчел, хватая за шкирку и пытаясь прогнать прочь от отвратительной лужи, но вместо того, чтобы повиноваться, тот завизжал, как поросенок.
   Призывая пса прекратить скулить, Рэйчел без особых церемоний отшвырнула его к двери, после чего принялась расставлять банки с санитарными средствами и рулоны туалетной бумаги на свои места, надеясь, что запаха спиртного никто не заметит. Да и что, если заметят? Ну найдут разбитую бутылку. Когда Рэйчел поставила на место последнюю склянку, то внимание ее случайно привлекло нечто лежавшее рядом с бутылкой бренди. Это оказались два довольно объемных конверта. Либо Дэнни писал слишком длинные письма, либо ошибся при подсчете фотографий, решила про себя Рэйчел, выуживая их из шкафа. К конвертам пристала облупившаяся штукатурка, они, по всей вероятности, были приклеены к стене. Письма еще долго могли храниться в своем тайнике, прежде чем их обнаружили бы. Один из конвертов оказался гораздо толще другого, и Рэйчел решила, что там не письма с фотографиями, а какая-то весьма толстая книжка.
   Поборов искушение заглянуть внутрь, Рэйчел твердо решила исследовать содержимое пакетов дома и, наведя в уборной порядок, наскоро попрощалась с Диди и направилась к выходу.
   Случись ей сейчас столкнуться с Гаррисоном, она не смогла бы придумать в свое оправдание ни одной мало-мальски достойной лжи. Переполнявшая ее радость от находки была написана у нее на лице. Но удача, пославшая ей в руки письма Дэнни, по всей видимости, покидать ее не собиралась. Засунув конверты в карманы пальто и не спуская глаз с входа в подъезд, Рэйчел быстро спустилась по лестнице. Затем, слегка приоткрыв дверь и убедившись, что на улице по-прежнему хлещет дождь и поблизости нет не только фотографов, но вообще ни одной живой души, Рэйчел, довольная собой, выскользнула из дома.

Глава VIII

1

   Да простит меня читатель, но я вновь вынужден сделать маленькое отступление и обратить ваше внимание к теме неизбежной и, по всей вероятности, неисчерпаемой по своей сути, а именно к моей гомосексуальной сестре. Как вы помните, во время своего последнего визита Мариетта, сияя от счастья, гордо сообщила мне о том неотразимом действии, которое возымело на ее возлюбленную стихотворение Мэри Элизабет Боуэн, вследствие чего Элис приняла ее предложение руки и сердца. Спустя несколько часов сестра вновь появилась в моих покоях, но на этот раз, чтобы обсудить некоторые подробности предстоящего торжества.
   — О том, чтобы увильнуть, даже не думай, — заявила она, — твое присутствие необходимо.
   — В жизни еще не бывал на лесбийской свадьбе, — ответил я. — Даже не представляю, как там себя вести.
   — Очень просто. Радоваться за меня, и все.
   — Я и так за тебя радуюсь.
   — Мне бы хотелось, чтобы ты выпил, потанцевал и произнес какую-нибудь трогательную речь о нашем с тобой детстве.
   — И о чем я поведаю гостям? Может, о том, как вы с отцом развлекались в его гардеробной?
   Мариетта гневно взглянула на меня, и ее светящийся облик тотчас затмила грозная тень.
   В ярости она была страшна.
   — Элис когда-нибудь видела тебя в ярости? — спросил я.
   — Пожалуй, раз или два.
   — Нет. Я говорю не о дурном настроении, а о вспышках гнева, когда ты почти теряешь рассудок. Когда ты становишься «держись-не-то-разорву-тебя-на-клочки-и-проглочу».
   — Хм, такой, пожалуй, нет.
   — Может, ей стоит рассказать кое-что, прежде чем надеть на шею хомут? Я имею в виду рассказать, как подчас ты входишь в раж.
   — Думаешь, с ней такого не бывает? Особенно если учесть, что она единственная сестра семи братьев.
   — У нее семь братьев?
   — Именно. И все семеро ее очень уважают.
   — У нее богатая семья?
   — Отбросы. Двое братьев в тюрьме. Отец алкоголик. Завтрак начинает с кружки пива.
   — А ты уверена, что она привязалась к тебе не из-за денег? — Мое предположение было встречено очередным сердитым взглядом. — Господи, я только спросил. Вовсе не хотел тебя обидеть.
   — Раз ты такой Фома Неверующий, пойди и посмотри на нее собственными глазами. Познакомишься со всем семейством сразу.
   — Ты же знаешь, я не могу этого сделать.
   — Интересно, почему? Только не говори, что по уши занят работой.
   — Но это правда. Я весь в работе. С утра до поздней ночи.
   — Неужели для тебя работа важней знакомства с женщиной моей мечты? Важней той женщины, которою я люблю, обожаю и боготворю?
   — Хмм. Люблю, обожаю и боготворю? Могу себе представить, как хороша она должна быть в постели.
   — Она — само совершенство, Эдди. Нет, ты даже представить не можешь, как она хороша. Всякий раз, когда мы занимаемся любовью, она вытворяет со мной такое, что мне и во сне не снилось. От моего крика сотрясается весь фургон.
   — Она живет в фургоне? Ты уверена, что поступаешь правильно?
   — Почти, — ответила Мариетта, постукивая по переднему зубу, что выдавало ее внутреннее беспокойство.
   — Но?..
   — Что но?
   — Ничего. Ты ответила, что почти уверена. Этого вполне достаточно.
   — Ладно, хитрая задница. А сам-то мог бы поклясться, что твоя Чийодзё была для тебя той единственной и неповторимой? Разве не было у тебя на этот счет хоть тени сомнений?
   — Нет. Я был совершенно уверен.
   — Если мне не изменяет память, то у тебя что-то было с ее братцем, — вскользь заметила она.
   — И что из того?
   — Хочешь сказать, что мог без зазрения совести жениться на девушке и одновременно трахаться с ее братом?
   — Это совсем другое дело. Он был...
   — Трансвеститом.
   — Нет. Он был актером. — Услышав мой ответ, она закатила глаза. — И какое это вообще имеет значение? Разве мы об этом говорим?
   — Но ты пытаешься отговорить меня жениться на Элис.
   — Нет, ты не права. Просто я заметил... не знаю, что именно я заметил. Впрочем, не важно. Все это пустяки.
   Приблизившись ко мне, Мариетта взяла мою руку.
   — Понимаю, ты стараешься ради меня, — сказала она. — Знаешь, а ты оказываешь мне очень большую услугу.
   — Да ну?
   — Ты ставишь передо мной вопросы. И заставляешь подумать дважды.
   — Не уверен, что это хорошо. Иногда мне кажется, все мои беды от того, что я слишком много размышляю. Надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду. Может, я бы горы свернул, если бы не был столь нерешительным.
   — И все же, Эдди, думаю, Элис создана для меня.
   — Тогда женись на ней и будь счастлива.
   Она стиснула мне руку.
   — Как я хочу, чтобы ты познакомился с ней до свадьбы! Хочется узнать твое мнение. Оно очень много для меня значит.
   — Тогда, может, приведешь ее сюда? — предложил я, но, заметив тень сомнения на лице Мариетты, поспешил добавить: — Рано или поздно все равно придется это сделать. Думаю, чтобы заранее знать, к чему может привести ваша затея, тебе следует рассказать ей кое-что и посмотреть, как она это воспримет.
   — Если я тебя правильно понимаю, ты предлагаешь, чтобы я ей все рассказала.
   — Ну, не все. Никто не способен воспринять все. Я предлагаю поведать ей лишь некоторые наши секреты, чтобы узнать, готова ли она в принципе воспринять правду.
   — Хм. А ты не мог бы мне помочь?
   — Каким образом?
   — Взять на себя Цезарию, чтобы она не спугнула Элис.
   — Боюсь, это мне не удастся. Ты же знаешь Цезарию. Когда ей что-то взбредет в голову, ее никто не остановит. Помнится, даже отец не мог ее угомонить.
   — А ты все-таки постарайся.
   — Ладно. Буду голосом ее разума, если он для нее хоть что-нибудь значит.
   — И ты скажешь Цезарии, что это была твоя идея?
   — Скажу, раз ты просишь, — ответил я.
   — Вот и славно. Тогда я пошла за Элис.
   — Не так сразу. Дай мне хоть немного времени, чтобы подготовиться.
   — О, я в таком возбуждении!
   — Только, бога ради, избавь меня от этого.
 
   Разумеется, намерение Мариетты жениться вызвало во мне, как и у любого, кто оказался бы на моем месте, бурю противоречий и неприятия. Поскольку речь, очевидно, шла не о мимолетном увлечении сестры, что было видно по блеску ее глаз и особым интонациям голоса, я уповал на неудачный исход дела. Да простит мне читатель лицемерность моего положения, ибо я со всей ответственностью сознаю, что тот вдохновенный подъем, с коим ваш покорный слуга предавался описанию огромной и безысходной страсти Рэйчел и Галили, никак не вяжется с моим тщетным стремлением притвориться слепым и не видеть того, что творится у меня под боком.
   Так или иначе, но я вынужден был смириться. В скором времени мы еще вернемся к моей сестре и ее избраннице. А дальше пусть будет, что будет.
   Не смея больше испытывать ваше терпение, возвращаюсь к нашей истории.

2

   После успешной операции в Трамп-Тауэр Рэйчел вернулась в свою квартиру у Центрального парка. Хотя дома никого не было, она не решилась вскрывать найденные конверты в столовой, опасаясь быть застигнутой врасплох. Рэйчел заперла дверь на замок, задернула шторы и, устроившись в спальне на кровати, приступила к изучению своей находки.
   В тонком конверте она нашла письма и фотографии, изобличавшие в Дэнни явную склонность к эротизму. Пожалуй, у него были все основания опасаться, ибо, окажись эти послания в ненужных руках, ими вполне могли воспользоваться недоброжелатели, чтобы очернить имя Марджи. Отмеченные датой, временем и местом написания, они содержали пылкие подробности о времяпрепровождении любовников и хвастливые обещания еще более изощренных сексуальных изысков в скором будущем. Поскольку в своих излияниях автор менее всего старался прибегать к каким-либо иносказаниям, то его труды являли собой весьма откровенные свидетельства имевших место между ним и Марджи отношений. «Пора бы нам начать трахаться в звуконепроницаемой комнате, — писал он в одном из писем, — так, как ты любишь. Сейчас, когда я пишу эти строки и вспоминаю твои крики восторга, когда я скользил в тебе, почти выходя из тебя, я становлюсь снова тверд, как камень. Нет такой вещи, что я не сделал бы для тебя! Только прикажи. Когда мы вместе, для меня никто и ничто не существует, пусть весь мир катится к черту. Иногда я мечтаю быть младенцем, чтобы сосать молоко из твоих красивых грудей. Или родиться из тебя заново на свет. Черт, должно быть, со стороны все это смахивает на извращение, но ты же сама говорила, не нужно скрывать свои чувства. Вот я их и выражаю. Я был бы не прочь залезть в тебя, чтобы ты меня поносила в утробе, как ребенка. А когда тебе захочется, чтобы я из тебя вышел, — ты раздвинешь бедра, я вылезу и буду полностью к твоим услугам».
   Фотографии тоже были непристойными, хотя и не такими, как письма. Дэнни явно гордился своими мужскими достоинствами и был рад запечатлеть их для своих потомков, а Марджи, оказывается, обладала чувством юмора и в сексе. На одной из фотографий живот и бедра Дэнни были разукрашены губной помадой в форме огненных языков, и его пах будто горел огнем. На другой он стоял рядом с Марджи в ее трусиках, из которых выглядывала головка его члена цвета спелой вишни. Вот такие старые добрые игры.
   Когда Рэйчел позвонила Дэнни, чтобы сообщить хорошие вести, ему нужно было заступать на смену, но ради того, чтобы забрать у нее письма с фотографиями, он был готов прикинуться больным и не пойти на работу. Во избежание лишних подозрений, Рэйчел посоветовала ему не торопиться и встретиться после смены, сказав, что компрометирующие его бумаги теперь находятся в надежных руках. Он согласился и пообещал ее ждать около полуночи в небольшом баре, расположенном в двух кварталах к северу от места его работы.
   Поговорив с Дэнни, Рэйчел занялась вторым, более увесистым конвертом, в котором ожидала найти очередное свидетельство флирта Марджи, но, к своему удивлению, обнаружила в нем нечто совершенно иное. А именно старый дневник в тряпичном переплете, заляпанная обложка которого изрядно истрепалась, корешок потрескался, а страницы вываливались. Чтобы содержимое не рассыпалось на части, он был перевязан бечевкой из коричневой кожи. Развязав ее, Рэйчел обнаружила, что страницы дневника перемежаются отдельными, разрозненными листками. Одни из них, аккуратно сложенные, сохранились довольно хорошо, другие больше походили на клочки бумаги. Некоторые были исписаны аккуратным красивым почерком, другие — испещрены страшными каракулями. Одни листочки были обыкновенными письмами, другие смахивали на отрывки проповедей (во всяком случае, в них слишком часто упоминалось о Боге и искуплении грехов), третьи пестрили примитивными рисунками, но всех их объединяла общая тема — Гражданская война. Дневник не был подписан, и даже казалось, что он начинается с середины предложения, но скоро Рэйчел обнаружила между страницами первые пять оторванных листов. На первой странице каллиграфическим женским почерком было выведено посвящение:
   «Посвяти эту тетрадь своим думам, мой дорогой Чарльз. Возврати ее мне, когда завершится эта ужасная война, когда мы покончим с ней, а заодно и с нашими страданиями навсегда.
   Я беззаветно тебя люблю и изыщу тысячу способов доказать тебе это при первой же встрече.
   Твоя любящая жена Адина». Ниже стояла подпись и дата:
   «Второе сентября 1863 г.»
   Это был дневник офицера, который вел его в течение всей Гражданской войны и доверял бумаге свои мысли накануне каждого боя. У Рэйчел было смутное представление о той далекой войне между штатами, она никогда не интересовалась историей, особенно когда речь заходила о жестокостях. Она не помнила ни о причинах, которые вызвали эту войну, ни о подробностях ее завершения. Ни даты, ни имена не отложились в ее памяти, потому что ее это просто не интересовало.
   Но одно дело учебник истории, и совсем другое — дневник, лежавший перед ней на столе. Если первый был напичкан сухими фактами, которые приходилось зубрить, то записи очевидца обладали живым голосом и были пропитаны столь острыми чувствами, что невольно приковывали к себе внимание. Приоткрывая завесу человеческой драмы, дневник захватил Рэйчел с первых страниц, но не столько подробностями описания — преимущественно оно представляло собой длинный перечень лишений, горя и скорби, начиная с несъедобной пищи, гибели животных и долгих, утомительных походов и кончая вшами и прочими напастями, от которых страдали солдаты, вроде гниения ног и дурного пищеварения, — сколько ощутимым присутствием автора исповеди, портрет которого с каждой строчкой вырисовывался все ярче. Он любил свою жену, хранил в душе глубокую веру в Бога и, будучи сторонником Юга, ненавидел Линкольна («проклятый лицемер») и почти всех северян («они прикрываются своей правотой, потому что она им выгодна»). В отличие от большинства находившихся под его командованием людей, он был глубоко привязан к своей лошади и переживал ее страдания чуть ли не тяжелее, чем собственные.
 
   «Не лучше ли было бы уладить разногласия мирным, путем, — писал он, — нежели подставлять под пули и штыки простых людей, далеких от истинного понимания нынешнего положения вещей и ведомых не столько сознанием собственной правоты, сколько желанием побыстрее разделаться с этим кровавым делом, чтобы наконец вернуться к обыкновенной, завещанной им Богом жизни — пахать землю, пить и умирать в окружении детей и внуков.
   Когда я прислушиваюсь к их беседам, меж собой они говорят не о политике и не о величии нашего дела, а о чистой воде и земляничном пироге. Какой же смысл посылать этих простодушных людей на смерть? Не лучше ли отыскать среди южан десять принцев, а среди северян десять джентльменов, если их столько наберется, и, вооружив мечами, отправить на поле боя, чтобы они сражались насмерть, пока в живых не останется один. Пусть победа будет отдана его стороне, и пусть она будет искуплена кровью девятнадцати людей, нежели ценой горя и неисчислимых потерь, которые наносят страшные раны телу всей нации».
 
   Через несколько страниц в записи, датируемой двадцать вторым августа 1864 года («мерзкая, сырая и холодная ночь»), автор вновь возвращался к теме страданий, хотя рассматривал их с иной точки зрения.
 
   «Я с трудом сдерживаю негодование, когда говорят, что на эту войну нас подвиг Господь. Он наделил нас свободной волей, и на что мы ее употребили? На страдания, которым ежечасно подвергаем друг друга.
   Вчера мы взошли на гору, которая, по всей очевидности, в течение недели, а то и месяца — об этом можно лишь догадываться — служила, местом, особой стратегической важности. Сколько там было брошено трупов или, вернее, того, во что беспощадная, жара превратила людские тела! Как в серых, так и в голубых мундирах, тех и других было поровну. Но почему тела оставили гнить? Почему не предали их земле, согласно христианскому обычаю? Могу только предположить: либо обе стороны понесли столь тяжелые потери, что оставшимся в живых оказалась просто не под силу эта задача, либо командиры попросту не нашли в себе достаточно сострадания, чтобы сформировать бригады для исполнения своего долга перед мертвыми. Продолжавшаяся неделю или целый месяц, битва, от которой, должно быть, существенно зависел исход войны, постепенно переместилась на соседнюю возвышенность, и сотни людей, сотни чьих-то сынов, превратились в гниющие рассадники мух.