Барнет Джилл. Унесенные страстью

   – Сразу видно, что это твой сын!
   Калем расхохотался.
   – А что тут смешного? – спросил Грэм, кладя прутик в кучу на отцовской руке.
   – Карманы у тебя полны всякой всячины, сынок!
   – Ну да, – ответил Грэм совершенно серьезно. – Это же мой резерв, запасные части – вдруг что-нибудь потеряется или выйдет из строя!
   Эйкен расхохотался вместе со всеми, ласково взъерошив рыжие волосы сына.
   Эми и Калем поцеловались, и Джорджина, отведя глаза в сторону, встретилась с серьезным взглядом Эйкена. Взгляд этот точно обдал ее всю теплом; он смотрел на нее так пристально, словно хотел прочитать ее мысли. Девушка отвернулась, испугавшись, что он и вправду может догадаться, о чем она думает, что он поймет, как ей не хочется, чтобы он отводил от нее взгляд, как ей не хочется, чтобы он видел в ней лишь гувернантку. Ей стало не по себе; Джорджину даже испугало, как страстно ей захотелось подойти к нему, коснуться его рукой, провести пальцами по его щеке, оказаться в его объятиях. Однако девушка по-прежнему спокойно смотрела в окно, хотя на душе у нее было отнюдь не спокойно.
   Ветер в эту ночь тоже словно с цепи сорвался. Он задувал так, что стекла в окнах тряслись и дребезжали. Гром грохотал, пошел град, и ветер завывал с такой силой, что делалось страшно.
   Было уже поздно, когда Джорджина наконец собралась лечь спать. Она посидела на кухне, съела немного сладкого картофельного пирога, испеченного Дэвидом, потом взяла вилку и пирог, чтобы отнести к себе в спальню.
   Девушка услышала плач, еще не успев осознать, что это может быть. Она остановилась в коридоре наверху и прислушалась, потом пошла туда, откуда доносились приглушенные всхлипывания. Они слышались из комнаты Кирсти.
   Джорджина остановилась у двери, затем, медленно повернув ручку, приоткрыла ее. В комнате было темно, и прошло минуты две, пока глаза ее привыкли к темноте. Девушка на цыпочках вошла и тихонько приблизилась к кровати. Она была пуста. Джорджина снова услышала всхлипы и повернулась. Они доносились из шкафа.
   Ветер и дождь стучали в окно, завывая над домом, так что стекла тряслись. Отчаянные рыдания становились тем громче, чем сильнее бушевала буря.
   Джорджина приоткрыла дверцу шкафа и заглянула внутрь. Кирсти съежилась в темном углу, крепко подтянув колени к груди и обхватив ручонками голову. Плечики ее вздрагивали, она прерывисто всхлипывала.
   Гром внезапно прокатился над домом, расколов тишину с таким грохотом, что Джорджина чуть не подпрыгнула. Девочка жалобно всхлипнула. Джорджина вошла и присела на пол рядом с ней. Кирсти с ужасом посмотрела на нее.
   – Уходи! – закричала она сквозь слезы. – Уходи отсюда!
   Джорджина ничего не ответила. Она лишь протянула руку и закрыла дверь шкафа. Подтянув к подбородку колени, она села на пол в темноте и стала есть пирог.
   Кирсти все еще всхлипывала.
   Джорджина ждала долго. Затем новые раскаты грома потрясли комнату. Девушка положила пирог и обняла Кирсти; та дрожала.
   – Знаешь, – сказала она, притянув ее к себе на колени, – я иногда боюсь грозы.
   – Я не боюсь, – пробормотала Кирсти, закрывая лицо ладонями.
   «Ну, и что дальше?»
   Джорджина помолчала, потом сказала:
   – Я вообще многого боюсь.
   – А я – нет.
   – Бывает, мне снятся кошмары, и я в ужасе просыпаюсь. – Девочка ничего не ответила. – Я боюсь, что не очень умна.
   «Я боюсь, что твой отец умнее меня».
   Молчание.
   – Мне страшно, потому что я одинока. Мне страшно, потому что у меня нет семьи. Мне страшно, потому что у меня совсем нет друзей. Мне страшно, потому что я бедна. – Кирсти подняла на нее глаза. – Мне страшно, что лицо у меня навсегда останется синим. Мне страшно, что я могу найти омара в своей кровати. Я боюсь, что чихну и мозги мои разлетятся. Я боюсь, что съем весь этот пирог.
   Кирсти тихонько засмеялась.
   Джорджина протянула ей вилку:
   – Хочешь?
   Девочка поела с ней пирога. Через несколько минут она наконец сказала:
   – Я говорила неправду. Я боюсь грозы.
   – Потому-то ты и прячешься здесь, да? – Кирсти кивнула. – А я обычно пряталась под одеяло. Я натягивала его на голову, когда гремел гром.
   – А как получилось, что ты больше не боишься?
   – Я приучила себя думать о чем-нибудь другом, о чем-нибудь, что мне по-настоящему нравится, – тогда я забываю о буре. Я всегда стараюсь думать о чем-нибудь очень хорошем, приятном, когда боюсь.
   – А ты еще чего-нибудь боишься?
   – Да.
   Девушка почувствовала, как с Кирсти сошло напряжение; девочка больше не плакала. Она с удовольствием ела пирог, не обращая никакого внимания на бурю, бушевавшую за окном.
   Спустя какое-то время она подняла свое личико с крошками, прилипшими к подбородку. Девочка взглянула на Джорджину.
   – Я не думала, что взрослые могут чего-нибудь бояться.
   – Каждый чего-нибудь да боится, Кирсти. – Джорджина обняла девочку крепче.
   «Я боюсь, что люблю твоего отца».

Глава 54

   Одна молодая девица
   Хотела на ухо свое подивиться.
   «Если немножко помучиться,
   У меня, конечно, получится,
   Нужно попробовать, прежде чем отступиться!»

Неизвестный автор

   Джорджина наткнулась на старые часы следующим утром. Они были в комнате в другой половине дома. Девушка стояла там, глядя на них, когда вошел Калем.
   – Это одни из твоих фамильных часов.
   – Да, я знаю.
   – А у тебя остались какие-нибудь часы?
   Девушка покачала головой:
   – Все они пошли с молотка вместе с домом.
   Калем прошел через комнату, снял с каминной полки часы и протянул Джорджине:
   – Бери, они твои.
   – Нет.
   – Они не нужны нам, – сказал он. – А тебе, я думаю, пригодятся.
   Девушка смотрела, как Калем кладет ей на руки часы, и чувствовала, что может сделать сейчас какую-нибудь невероятную глупость – расплакаться, например.
   – Ну же, – сказал Калем. – Бери!
   – Спасибо.
   Джорджина пошла было к двери, но задержалась на пороге.
   Калем смотрел на нее так, будто ожидал этого. Прежде чем она успела задать вопрос, он уже ответил:
   – Я уверен.
   Она улыбнулась и вышла, унося с собой часы в свою маленькую спальню. Войдя, она прошла прямо к простенькому небольшому туалетному столику.
   В его ящичках хранилось то, что у нее теперь оставалось. Девушка поставила на него часы, завела их, потом, чуть наклонившись, открыла небольшую ореховую дверцу. Она легонько щелкнула пальцем по маятнику, так что он закачался. Она уже прикрыла было дверцу, когда заметила подпись Бэйарда на внутренней стенке. Джорджина провела пальцем по резьбе, потом глубоко вздохнула и закрыла дверцу. Она слегка отступила, чтобы разглядеть часы. Они были из орехового дерева, с круглым, точно диск луны, циферблатом. Они тикали мерно и четко, отбивая минуты.
   Джорджина долго стояла так, вспоминая о прежних годах, о времени, которое пролетело, вращаемое стрелками стольких часов Бэйардов. Она вспомнила свою жизнь, свое детство и то, как они жили с родителями.
   Где-то в глубине ее души возник вопрос: что за жизнь была у ее прадедушки, создавшего эти часы? Как он жил со своей женой – в любви и согласии? Заботились ли они о своих детях? Любили ли они своих дочерей так же сильно, как своих сыновей?
   Давно уже, долгие годы, в глубине ее души зрела мысль, что это ее вина в том, что родители не любили ее. Должно быть, в ней чего-то не хватало, считала Джорджина. Однако прошлой ночью, сидя в стенном шкафу вместе с Кирсти и обнимая ее, когда обе они говорили только о радостных и приятных вещах, девушка узнала о себе нечто важное. Не то чтобы она была нелюбима. Просто ее родители не умели проявить свою любовь к ней.
   Прошлой ночью она сидела в шкафу, в темноте, даря свое сердце ребенку, который даже не был ее частью. Кирсти не была плоть от плоти ее. Однако узы крови оказались тут ни при чем; пусть даже их не было – это не помешало духовной, внутренней связи Джорджины и Кирсти. Да, связь эта возникла. Джорджина чувствовала, что Кирсти нуждается в ней в эту минуту так же сильно, как она нуждалась в отце.
 
   В понимании этого крылась свобода. Словно бы она в конце концов получила возможность быть такой, какой ей хотелось быть. Джорджина поняла – что бы она ни сделала, родители все равно не полюбили бы ее. Какая она была, не имело никакого значения, и даже если бы она стала Кэбот или Лоуэлл, или просто никем, это ничего бы не изменило, так как дело было не в ней, а в ее родителях.
   Кем бы ни стала Джорджина – пусть даже просто гувернанткой для двух одиноких детей на затерянном острове, – это не изменит ее ценности как личности. И это не сделает ее ни более любимой, ни желанной. Ей вовсе не нужно носить имя Бэйард. Не нужно быть богатой и знатного рода. Не нужно жить во дворце, для того чтобы быть кем-то.
   Возможно, быть кем-то – это значит просто сидеть в темном стенном шкафу рядом с маленькой девочкой всякий раз, когда на дворе разыграется буря.
   Джорджина внезапно ощутила свободу, словно она только что узнала нечто, долгое время сокрытое от нее, – в чем секрет счастья.
   Девушка улыбнулась; она повернулась, но тут же застыла. На двери ее спальни висело, переливаясь, зеленое шелковое платье – то самое, что принадлежало матери Кирсти.
   Джорджина подошла и потрогала платье. Это не было нечто модное, сногсшибательное. Оно не было из Парижа, и оно не было слишком роскошным. Но платье это значило для нее больше, чем все те наряды и все то имущество, которые она потеряла. Девушка зажмурилась и с минуту стояла так. Она кусала губы и глубоко вдыхала воздух. Но это не помогло. Слезы покатились у нее по щекам.

Глава 55

   В этом мире так много прекрасных вещей,
   Что должны быть счастливее мы королей.

Роберт Луис Стивенсон

   Кирсти вприпрыжку пробежала последние несколько футов до конюшни. Она загадывала желание всякий раз, когда прыжок получался как надо – ноги сдвинуты вместе, лодыжки прижаты друг к другу. Девочка всегда играла в эту игру – она помогала ей забыть, что в глубине ее души живет страх, такой страх, что временами ей хотелось убежать и укрыться в стенном шкафу.
   Первой ее мыслью, когда она распахнула дверь и проскользнула внутрь, было, что здесь пахнет именно так, как, по ее мнению, и должно пахнуть в конюшне – сеном, лошадьми и навозом.
   Внутри было темнее, чем девочка думала, но Кирсти решила не обращать на это внимания. Это была совсем другая темнота. Она не пугала. Кирсти была сейчас там, где работал ее отец, там, где он проводил столько времени – столько времени с лошадьми, вместо того чтобы быть в это время с ней.
   Под ногами у нее зашуршала солома; Кирсти прошла мимо стойл, где лошади стояли, когда не паслись на лугу у гусиного пруда. Перед ней была открытая дверь, и девочка, затаив дыхание, направилась к ней, думая, что отец ее может находиться там.
   Она не знала, как он воспримет то, что она здесь. Он ни разу не пригласил ее пойти сюда вместе с ним. Так что Кирсти боялась, вдруг ему вовсе не хочется, чтобы она была здесь, в конюшне. Может быть, он думал, что она будет ему мешать. Девочка даже дала себе клятву, что не станет задавать ему слишком много вопросов. Взрослые иногда устают от ее вопросов. Однако она знала почему. Девочка понимала, что они устают от них только тогда, когда не могут найти ответа. Чем ближе она подходила к открытой двери, тем сильнее замедляла шаги. Кирсти вздохнула глубоко и заглянула за дверь. За ней никого не было. Там была только груда седел и сбруи, поводьев и другой упряжи.
   В помещении царил ужасный беспорядок. Девочка сразу подумала, что дядя Калем обязательно захотел бы убрать здесь и сложить все как полагается. Она порадовалась, что дядя Калем дома и что он любит тетю Эми. Та нравилась ей, потому что она никогда не относилась к ним свысока, как к неразумным детишкам. Она умела выслушать их. Она слушала их внимательно, так, словно они сообщали ей нечто важное.
   Услышав ржание лошади в одном из дальних стойл, Кирсти прошла туда. Она заметила, как лошадь закинула голову, точно подзывая ее ближе. Кирсти послушалась.
   Девочка вошла в соседнее стойло и взобралась на перегородку; потом привстала на цыпочки, упершись руками в стену.
   – Здравствуй, лошадь!
   Лощадь повернула к ней голову и посмотрела на девочку ласковыми глазами. Она была очень красивая. У нее были прекрасная серебристая грива и хвост, а сама она вся была белая. Кирсти со слов отца знала, что про такую лошадь не скажут «белая». Только кони с белоснежными гривами и хвостами и с отливающей розовым кожей считаются белыми.
   Через два стойла от нее стоял белый конь, точь-в-точь как Джек. Кирсти подбежала к нему.
   Белые кони, по поверью, приносят удачу. Девочка вспомнила стишок и произнесла его вслух:

 
Белая лошадь, Белая лошадь,
Счастье, удачу мне принеси!
Белая лошадь, Белая лошадь,
Исполни желанья мои!
 

   Девочка зажмурилась, загадывая желание.
   – Кирсти!
   Глаза ее тотчас раскрылись, и Кирсти присвистнула. Вот это да! Так быстро! Она благодарно похлопала белую лошадь и соскочила с перегородки, приземлившись со сдвинутыми ногами и руками, протянутыми вперед в ожидании удачи.
   – Здравствуй, папа!
   – Что ты здесь делаешь?
   – Ничего. Я просто хотела посмотреть на конюшню.
   – Зачем?
   – Просто так, – пожала девочка плечами.
   – А Джорджи знает, куда ты пошла?
   Кирсти кивнула. Но она не открыла ему их секрет: то, что Джорджи сама подговорила ее прийти сюда, потому что отец проводил здесь все время с Грэмом, а не с ней.
   Отец прошел к той двери в соседнее помещение, что была открыта, и Кирсти последовала за ним; остановившись на пороге, она наблюдала, как отец ее кинул моток веревки в угол.
   – Это помещение для пряжи, – сказала Кирсти, желая поразить его своими познаниями.
   – Для упряжи, – поправил ее отец.
   – О! – Девочка посмотрела на носки своих туфель, чувствуя себя очень глупо.
   – Ничего, это звучит похоже. – Отец улыбнулся так, словно ею гордился, хотя она и спутала слова.
   – А что ты делал?
   – Разнимал двух жеребцов, которые подрались.
   – А! А почему лошади дерутся?
   – По той же причине, что и люди. Каждый хочет взять верх над другим.
   Эйкен что-то вынул из ящика.
   – Что это?
   – Новая уздечка. Я собираюсь надеть ее на Джека и проехаться верхом.
   – О! – Наверное, она задавала слишком много вопросов, вот он и хочет уехать от маленькой глупой девчонки, которая слишком много болтает.
 
   Он остановился и протянул ей руку:
   – Хочешь поехать со мной?
   – На Джеке верхом? – Эйкен кивнул. – Мы вдвоем – ты и я?
   – Ну да.
   – И ты еще спрашиваешь! – Девочка ухватилась за руку отца и побежала с ним рядом вприпрыжку, стараясь поспеть за его широким, размашистым шагом.
   Вскоре они уже ехали через луг и вдоль по дороге к заливу внизу. Кирсти откинулась, прислонившись к груди отца.
   – Как ты думаешь, если приложить ухо к стволу дерева, можно услышать, как оно растет?
   – Я думаю, деревья растут слишком медленно и тихо, для того чтобы ты могла их услышать.
   Темнело и становилось прохладнее. В это время года ночь всегда наступает рано.
   – А почему сверчки поют?
   Отец посмотрел на нее:
   – Что?
   – Я спросила, почему поют сверчки.
   – Чтобы найти себе пару.
   – А!
   Девочка сидела очень тихо, напряженно о чем-то думая.
   – Мисс Джорджи очень одинока.
   – Вот как?
   Кирсти кивнула:
   – Она мне сказала, когда мы сидели в шкафу. Может, нам стоит сказать ей, чтоб она спела, чтобы найти себе пару?
   Эйкен посмотрел на нее; лицо его было немного грустным.
   – А ты тоже одинок?
   – Угу. Иногда мне бывает одиноко.
   – Ты скучаешь по маме?
   – Угу.
   – Я тоже.
   – Смотри! Вон туда! – Эйкен указал на луну.
   – Вокруг нее ореол, – заметила Кирсти. – Значит, скоро будет дождь.
   – Надо же, как это ты запомнила? Я думал, ты была тогда слишком мала. Я брал тебя кататься верхом, когда ты была совсем еще крошечной.
   – Я всегда это помнила.
   Они ехали по прибрежному песку вдоль залива, потом он направил Джека вверх, на дорогу, проходившую мимо высокого старого дерева, росшего рядом с домом.
   Кирсти потянула отца за рукав:
   – Раз ты одинок и мисс Джорджи тоже одинока, может, тебе жениться на ней?
   – А ты бы хотела, чтобы я женился на ней?
   – Она очень красивая.
   – Да, ты права.
   – И она любит прятаться в шкафу во время грозы.
   – Это немаловажно.
   – Да. И к тому же она меня спасла, когда я тонула. Мы не должны забывать об этом.
   – Правильно, не должны.
   – И нам с Грэмом нужна дисциплина.
   Тут Эйкен расхохотался. Он смеялся до слез, до упаду. Внутри у Кирсти стало очень тепло – она любила, когда ей удавалось его рассмешить. Эйкен спешился и снял девочку с Джека.
   – Знаешь, о чем я думаю? – Кирсти покачала головой. – Я не думаю, что тебе нужна дисциплина.
   – Нет?
   – Нет. Я думаю, тебе нужно вот это.
   С этими словами отец подхватил ее своими громадными руками и тут же, под яркой жемчужной луной с окружавшим ее дождевым ореолом, обнял ее так крепко, как, бывало, у Кирсти на глазах обнимали детей их родители – так, как Кирсти мечтала всю свою жизнь.

Глава 56

   Все хорошее приходит к тем, кто умеет
   ждать, – и не умирает раньше времени.

Марк Твен

   Морозной ночью Джорджина сидела в своей комнате, глядя в окно. Задувал резкий, пронизывающий ветер с моря, и звездочки мерцали в темно-лиловом небе, точно сапфиры. Девушка долго смотрела на одну из них, потом отвернулась, услышав, что кто-то открыл дверь.
   Эйкен стоял на пороге, заполняя собой весь дверной проем, точно вставленный в раму портрет.
   – Можно мне войти?
   – Да.
   Джорджина стояла, напряженно выпрямившись, – она ничего не могла с собой поделать. Натянутость в их отношениях длилась уже так долго, что девушке казалось: так теперь будет всегда. Ей, видимо, предназначено прожить свою жизнь, вечно желая недостижимого.
   Эйкен присел на кровать. Он слегка раздвинул колени и оперся на них локтями. Он не отрывал глаз от пола.
   – Прости меня, Джорджи!
   – За что?
   Эйкен поднял глаза на девушку.
   – За все, что произошло. За похищение, за полицейский участок, за эту дурацкую сделку, которую мы заключили.
   – Дурацкую сделку?
   – Ну да. Я был зол, потому что ты хотела выйти замуж за другого.
   – За Тома Кабачка, – подсказала Джорджина.
   Оба рассмеялись, и на какое-то мгновение натянутость между ними исчезла.
   – Ну да.
   Эйкен встал, умоляюще протянув к ней руки:
   – Я прошу у тебя прощения.
   Девушка сделала шаг, потом еще один и, вложив в его руки свои, почувствовала, как он сжал их.
   – Глупыш! Мне нечего прощать тебе. Я не хотела бы стать такой, какой была раньше.
   Губы его были у самых ее губ, так что девушка ощущала его дыхание.
   – Я хотел бы поцеловать тебя.
   Девушка улыбнулась:
   – Знаешь что? Пора бы уже тебе перестать спрашивать, Мак-Олух! Если ты видишь что-то желанное – возьми его!
   И тут он поцеловал ее. Поцеловал так, точно не было на свете ничего драгоценнее ее. Это было нестерпимо прекрасно. Когда он наконец оторвался от ее губ, взгляд его по-прежнему был устремлен на них. Казалось, они завораживают его, и Эйкен провел по ним пальцем, следуя за их очертаниями.
   – Мне кажется, я полюбил тебя с того самого вечера у тебя на балу – там, в саду.
   Джорджина положила руки ему на плечи, посмотрела на него и улыбнулась:
   – Я тоже.
   Рот его закрыл ее губы, и он целовал ее жадно, со всей страстью и силой, которая, кажется, вечно влекла их друг к другу, с той минуты, как он вошел в ее комнату, с того первого мгновения в саду.
   Страсть эта жила в них, и оба они знали об этом, оба пытались ее побороть. Это было так прекрасно – просто уступить ей, позволить Эйкену любить ее, а себе – его, уступить тем желаниям, которые так долго таились в них. Никаких колебаний. Никаких сожалений. Ничего, кроме чувства.
   Его губы скользнули к ее шее и уху, и Эйкен прошептал:
   – О Боже!.. Какое наслаждение – целовать тебя!
   Джорджина улыбнулась, прижавшись губами к его щеке:
   – Даже большее, чем когда ты ешь пончики?
   – Угу, – ответил он, рассмеявшись глубоким и низким смехом, чуть хриплым от желания. – Это лучше, чем пончики. И может быть, даже вкуснее, чем пирог с голубикой.
   Ладони Эйкена соскользнули с лица девушки ей на грудь; одна рука скользнула за спину, спустившись чуть ниже, и он прижал ее к себе, так что ноги Джорджины оказались зажаты между его ногами, и оба они – от губ и до бедер – слились в единое целое. Язык его проник в ее рот, исследуя каждый его уголок, а пальцы другой руки скользнули за вырез ее платья, играя с обнаженным соском; девушку необычайно взволновали его прикосновения, колени у нее подгибались. Джорджина запустила ему в волосы пальцы, еще крепче прижавшись ртом к его губам, возвращая ему поцелуи и доводя до исступления. Он что-то пробормотал в ее полуоткрытые губы, потом подхватил девушку на руки, ни на миг не отрываясь от ее рта.
   Когда Эйкен положил ее на кровать; платье Джорджины было уже спущено до талии и оба нетерпеливо срывали одежду друг с друга. Он что-то проворчал насчет этих проклятых застежек.
   – Так разорви его, – сказала Джорджина.
   В мгновение ока Эйкен рванул на ней платье, разодрав его пополам, так что оно слетело с нее. Еще минута – и белье ее последовало за ним. Корсет ее висел под потолком, покачиваясь на светильнике, а тоненькие трусики, пролетев через всю комнату, упали на кресло.
   Пальцы Эйкена ласкали ее тело, спускаясь все ниже вдоль спины, пока не обхватили ягодицы. Девушка потянула его за рубашку.
   Эйкен оторвался от ее губ, глядя на нее горячим и внезапно затуманенным взглядом.
   – Сорви ее! – Джорджина подняла на него глаза. – Ну же! Сорви ее с меня!
   Девушка ухватилась за рубашку двумя руками и дернула в разные стороны. Пуговицы разлетелись повсюду, со стуком покатившись по каменному полу. Она тянула за длинные рукава, за манжеты, а Эйкен стоял, не двигаясь, не помогая, просто глядя на нее.
   Джорджина взглянула на ремень его брюк, внезапно заколебавшись.
   – В чем дело, Джорджи? Боишься?
   Этого ей только не хватало! Девушка мгновенно расстегнула ремень и, ухватившись за пояс его брюк обеими руками, рванула в стороны, что было сил. Бриджи его треснули по швам. Она толкнула Эйкена на постель и, опустившись перед ним на колени, потянула с его ног сапоги. Один из них с грохотом ударился о стену, другой попал в умывальник.
   Эйкен засмеялся, лежа на спине, абсолютно нагой; он притянул ее к себе, так что она лежала сверху, вдоль всего его длинного тела, а груди ее, и бедра, и ноги были прижаты к его.
   – Теперь моя очередь!
   Ладонь Эйкена легла на затылок Джорджины, так что рот ее прижался к его губам. Потом она оказалась под ним, и он целовал ее всю, целовал так неистово, страстно, что Джорджина забыла обо всем на свете. Она могла только чувствовать – жесткие завитки волос у него на груди, касавшиеся ее сосков, его тело, прижавшееся к ее, и его ноги и бедра, чье движение она ощущала своими.
   Эйкен коленом раздвинул ее ноги, приподнимая одну из них так, чтобы проникнуть в заветное место Джорджины. Пальцы его легонько ласкали ее бедро изнутри, а она согнула колени и вскинула ноги кверху.
   Эйкен, казалось, угадывал все ее желания, двигаясь так, чтобы тело его легкими короткими толчками касалось ее тела в течение долгих минут, в то время как пальцы его мягко, едва касаясь, скользили от внутренней поверхности бедра девушки книзу, к лодыжке, потом снова взлетали вверх. Снова и снова он ласкал ее, шепча в ее губы и на ухо о том, чего он желает и как это все восхитительно, спрашивая ее о том, что она чувствует; о том, что он ждал этой минуты так долго, что думал, умрет, не дождавшись.
   Он коснулся губами ее груди, лаская ее кончиком языка, потом втянул чуть сильнее, легонько дергая за сосок, потом стал так же ласкать другую грудь. Язык его скользил по всему ее телу – спускаясь от груди к талии, к животу и бедрам, потом его кончик скользнул еще ниже – по бедрам к лодыжкам, и пальцы его тоже принимали участие в этой игре.
   Девушка обезумела от его ласк, ее сводили с ума его поцелуи – он целовал ее бедра с внутренней стороны, потом приподнял ее ноги, целуя их под коленями.
   Присев на корточки между ногами Джорджины, Эйкен молча смотрел на нее. Взгляд его переходил с ее губ на грудь, затем скользнул еще ниже, пока не остановился у нее между ног. Эйкен поднял глаза, встретившись с взглядом Джорд: жины, потом тронул ее одним пальцем; тот скользнул внутрь так легонько, так нежно, что у девушки перехватило дыхание, и она закрыла глаза.
   Эйкен вытащил палец.
   – Открой глаза! – Она повиновалась. Палец его снова скользнул внутрь. – Смотри на меня!
   Он стал двигать пальцем, ни на миг не отводя от нее глаз. Джорджина чувствовала, как нарастает в ней наслаждение; поднимаясь из самой ее глубины, оно волной прокатилось по ее ногам и по бедрам до самых ступней; она почти перестала дышать – наслаждение возрастало с каждым новым движением его пальца.
   Ее ноги взметнулись вверх, навстречу ему, и он ввел ей внутрь еще один палец, и она подалась ему навстречу – стремительно, быстро, упруго, вскрикнув в восторженном забытье; Джорджина сама не узнавала своего голоса – он звучал как будто издалека, из другого мира.