Бой был долгим. В конце концов мне пришлось сказать им, что Олег Каган смертельно болен. Они сломались.
Послали Анатолия Кочергина, гениального мастера, за трое суток до нашего приезда. Он привел эти инструменты в порядок. Наконец приехал я со своим оркестром, а Олега нет. Я позвонил Наташе Гутман. Выяснилось, что он в Мюнхене, в больнице на химиотерапии. С колоссальным трудом я ее уговорил, объяснил, что это может быть лучше всякой химиотерапии, когда Олег осознает, что он первый скрипач в мире, который будет играть на скрипке Моцарта. И Наташа его привезла. Он был уже без волос, но глаза сияли… К счастью, есть фильм, который полностью запечатлел эту историю. Приезд, наш проход по Зальцбургу, опробование инструментов в музее и, наконец, сам концерт.
Но это было не последнее наше с Олегом исполнение «Концертанте». Его мечта была сыграть это произведение еще раз. Через два месяца они с Наташей открывали их первый фестиваль в Кройте, это недалеко от Мюнхена.
Олег уже, конечно, понимал, что идут последние дни его жизни. Он очень изменился физически. Врачи сидели в первом ряду. Его с трудом можно было вывести на сцену.
Он:
— Как же я буду играть?
Я говорю:
— Стул поставим тебе, высокий стул контрабасовый со спинкой.
Потом я понял — надо пойти дальше. Я достал два таких стула, второй для себя, чтобы одинаково все это выглядело.
Скрипку выносил Славик, Наташин сын (и Олега, конечно, тоже, потому что он его воспитывал). Я помог Олегу выйти на сцену. Потом он сел. И началось первое тутти, которое он на репетиции назвал лучшей страницей этого произведения.
Пока я дирижировал, он сидел с закрытыми глазами. Когда оставалось несколько тактов, я испугался: ведь он же был напичкан лекарствами и мог просто заснуть! Что сейчас будет?! Повернулся к нему и шепотом позвал его. Он сказал: я здесь! И затем очень быстро поднял скрипку, когда надо было играть.
Ему, наверное, физически было очень трудно. Все его показатели медицинские были какие-то нулевые. Врачи не понимали: как, каким духом он играет, благодаря чему?!
Я думаю, каждый сидящий в зале, даже те, кто не знал о его болезни, понимал, что происходит что-то необыкновенное. Такое, что бывает раз в жизни.
Вторая часть была исполнена глубоко искренне и вдохновенно, тем более что музыка соответствовала настроению и ситуации на концерте. А в технически трудных пассажах финала ему было уже совсем тяжело. Ведь эта страшная болезнь поражает кости, и человек становится вдруг маленьким, и все его ощущения уже другие… И вот последний пассаж, который считается очень сложным психологически, на нем ломаются многие исполнители. Первым вступает альт, второй — скрипка, и — конец. А Олег, видимо, копил силы к этому пассажу и сыграл его идеально по качеству, с колоссальной энергетикой, блестяще! И финал получился оптимистическим…
Были назначены и другие концерты Олега, ведь никто не знал, сколько он сможет еще выступать… Везде, где мог, я поставил в программу «Концертанте» с Олегом. Три дня спустя я прилетел из Мюнхена в Тур, во Францию. Вечером мы сидели вдвоем с Витей Третьяковым и ужинали. Я ему рассказывал, в каком плачевном состоянии Олег и как мы только что сыграли. А глубокой ночью позвонила моя жена и сообщила, что Олег умер.
Не стало удивительного, чистого, идеального человека. Даже можно сказать — Человека Земли. И подумалось, если все будет хорошо на земном шаре, если человечество будет любить классическую музыку, верить в Бога и заниматься самосовершенствованием, то тогда, может быть, в ХХI веке Олег станет идеалом для всех…
Когда это будет?!
«Ну что? Сыграем что-нибудь?»
«О любви не говори, у-у…»
«А зачем вам это нужно?»
«Он настолько вне, что уже внутри»
«На троих»
Послали Анатолия Кочергина, гениального мастера, за трое суток до нашего приезда. Он привел эти инструменты в порядок. Наконец приехал я со своим оркестром, а Олега нет. Я позвонил Наташе Гутман. Выяснилось, что он в Мюнхене, в больнице на химиотерапии. С колоссальным трудом я ее уговорил, объяснил, что это может быть лучше всякой химиотерапии, когда Олег осознает, что он первый скрипач в мире, который будет играть на скрипке Моцарта. И Наташа его привезла. Он был уже без волос, но глаза сияли… К счастью, есть фильм, который полностью запечатлел эту историю. Приезд, наш проход по Зальцбургу, опробование инструментов в музее и, наконец, сам концерт.
Но это было не последнее наше с Олегом исполнение «Концертанте». Его мечта была сыграть это произведение еще раз. Через два месяца они с Наташей открывали их первый фестиваль в Кройте, это недалеко от Мюнхена.
Олег уже, конечно, понимал, что идут последние дни его жизни. Он очень изменился физически. Врачи сидели в первом ряду. Его с трудом можно было вывести на сцену.
Он:
— Как же я буду играть?
Я говорю:
— Стул поставим тебе, высокий стул контрабасовый со спинкой.
Потом я понял — надо пойти дальше. Я достал два таких стула, второй для себя, чтобы одинаково все это выглядело.
Скрипку выносил Славик, Наташин сын (и Олега, конечно, тоже, потому что он его воспитывал). Я помог Олегу выйти на сцену. Потом он сел. И началось первое тутти, которое он на репетиции назвал лучшей страницей этого произведения.
Пока я дирижировал, он сидел с закрытыми глазами. Когда оставалось несколько тактов, я испугался: ведь он же был напичкан лекарствами и мог просто заснуть! Что сейчас будет?! Повернулся к нему и шепотом позвал его. Он сказал: я здесь! И затем очень быстро поднял скрипку, когда надо было играть.
Ему, наверное, физически было очень трудно. Все его показатели медицинские были какие-то нулевые. Врачи не понимали: как, каким духом он играет, благодаря чему?!
Я думаю, каждый сидящий в зале, даже те, кто не знал о его болезни, понимал, что происходит что-то необыкновенное. Такое, что бывает раз в жизни.
Вторая часть была исполнена глубоко искренне и вдохновенно, тем более что музыка соответствовала настроению и ситуации на концерте. А в технически трудных пассажах финала ему было уже совсем тяжело. Ведь эта страшная болезнь поражает кости, и человек становится вдруг маленьким, и все его ощущения уже другие… И вот последний пассаж, который считается очень сложным психологически, на нем ломаются многие исполнители. Первым вступает альт, второй — скрипка, и — конец. А Олег, видимо, копил силы к этому пассажу и сыграл его идеально по качеству, с колоссальной энергетикой, блестяще! И финал получился оптимистическим…
Были назначены и другие концерты Олега, ведь никто не знал, сколько он сможет еще выступать… Везде, где мог, я поставил в программу «Концертанте» с Олегом. Три дня спустя я прилетел из Мюнхена в Тур, во Францию. Вечером мы сидели вдвоем с Витей Третьяковым и ужинали. Я ему рассказывал, в каком плачевном состоянии Олег и как мы только что сыграли. А глубокой ночью позвонила моя жена и сообщила, что Олег умер.
Не стало удивительного, чистого, идеального человека. Даже можно сказать — Человека Земли. И подумалось, если все будет хорошо на земном шаре, если человечество будет любить классическую музыку, верить в Бога и заниматься самосовершенствованием, то тогда, может быть, в ХХI веке Олег станет идеалом для всех…
Когда это будет?!
«Ну что? Сыграем что-нибудь?»
Мне очень легко было запомнить год рождения Миши Мунтяна, просто переставить цифры — и все. Я вот 53-го, а он 35-го. Услышал я эту фамилию в начале семидесятых годов. Вот, дескать, есть такой пианист, который неоднократно выступал с альтистами, а также выезжал на международные конкурсы.
Как-то я оказался на концерте моего учителя Федора Дружинина в Малом зале консерватории. Исполнялась соната Гуммеля. В ней есть несколько эпизодов, где пианист должен быть виртуозом по самому большому счету. Тогда я и услышал совершенно блестящие пассажи Миши Мунтяна и подумал: вот бы мне когда-нибудь с ним выступить, совместно сделать программу. Набравшись смелости, я спросил у Дружинина, можно ли мне обратиться к Мунтяну для того, чтобы поехать с ним на конкурс в Мюнхен. Дружинин согласился, я подошел во дворе консерватории к Михаилу Владимировичу и предложил. Он сказал: «С удовольствием».
Было лето, конкурс — в сентябре. Михаил Владимирович все это время то отсутствовал, то был занят. Я очень волновался, что мы не репетируем, не готовимся, и когда наконец, за десять дней до конкурса, была назначена первая репетиция, выяснилось, что он серьезно поранил палец — указательный! — и играть сейчас не может. Ну что делать! Пришлось пережить еще несколько нервных дней — неизвестно было, сможет ли он вообще играть в ближайшее время.
И вот — первая репетиция. Шуберт, Соната «Арпеджионе». Миша играет тему изумительно, я вступаю, и мы с ним проигрываем первую часть. Смотрим друг на друга, и — сказать нечего, ну, практически нечего. Как будто всю жизнь вместе играли и играли. Этот «ключ совпадения» работает и по сегодняшний день. Конечно, бывали и нервные репетиции, бывали и взлеты, и огорчения, поскольку все-таки двадцать пять лет совместной деятельности на сцене и вообще дружбы — солидный срок. 25 лет — это серебряная свадьба. Для того чтобы выдержать друг друга столько, нужно особое мастерство и человеческий талант.
Миша — удивительный человек. Он невероятно остроумен, стремительно соображает, очень лаконично и точно выражает мысль.
Не могу опять не вспомнить тот мюнхенский конкурс! По дороге в Мюнхен в поезде я сильно заболел, у меня поднялась очень высокая температура, и Миша пытался меня лечить. И таблетками, и коньяком. Всем, что только было под рукой. Я приехал в Мюнхен почти в невменяемом состоянии, даже не мог принять участие в жеребьевке — достать свой номер из кувшина. За меня его достал мой коллега. И это был 13-й номер…
Было ясно, что в конкурсе участвовать не сумею — температура 39. И вот уже три дня идет конкурс, а я в забытьи каком-то, сплю не сплю.
Как-то я очнулся, посмотрел на часы и подумал: а ведь сегодня последний шанс — меня ведь из-за болезни отодвинули на заключительный день.
Я взял альт и пошел в Хохшуле. Спрашивал у прохожих, как туда пройти, ведь я там еще не был. Когда добрался, Миша страшно удивился, удивился и Юра Гандельсман — хороший альтист, участвовавший в конкурсе. Все удивились, потому как три дня в глаза не видели.
Мы с Мишей вышли на сцену, и он сказал свою знаменитую фразу: «Ну что? Сыграем что-нибудь?» Представьте мое состояние: слабость невероятная, неуверенность. На конкурсе человек должен ведь сконцентрироваться, собраться с мыслями и выдать свой максимум. В конце концов, это ж соревнование! И вот я стою, весь никакой, и слышу за спиной: «Ну, так сказать, сыграем что-нибудь?» Фраза-бальзам мгновенно сняла все напряжение…
Нас с Мишей связывает множество забавных случаев, особенно на гастролях, это ведь вообще особая жизнь. Один из самых знаменитых произошел с первым составом оркестра «Солисты Москвы» в Берлине, который тогда еще был разделен на две части Берлинской стеной. Нас поселили в Западном Берлине. Первый концерт был в Восточном, и только на следующий день — в Западном. Один из музыкантов коллекционировал оружие. Официально, так сказать, с паспортом покупал пистолеты, ружья. Но он же был и нашим нотным библиотекарем. Прилетели мы в Западный Берлин. В аэропорту на экране монитора таможенники увидели пистолет. Весь багаж оркестра был задержан. Мы вышли из аэропорта на два с половиной часа позже, потом добирались до отеля, потом на границе между Западным и Восточным нас вновь задержали. Видимо, туда сообщили из аэропорта, что где-то там у музыкантов пистолет, и нас еще раз чистили как следует. На этом пропускном пункте мы потеряли еще час и соответственно без отдыха, голодные и небритые, отправились в Шаушпильхаус на наш концерт. С опозданием ровно на час.
Приезжаем. Первый номер — Концерт для альта и струнного оркестра Телемана. Там нужен клавесин. В зале стоит огромный концертный клавесин ярко-малинового цвета. Хорошо. Но тут выясняется, что чемодан с пистолетом нашему музыканту-библиотекарю не вернули, а в чемодане ноты!.. Стало быть, я должен играть Концерт наизусть. Мы подумали, а что, если поставить клавесин на авансцену, я буду стоять за Мишиной спиной и смотреть в его ноты.
Так и сделали. Клавесин занял практически всю сцену. Я извинился перед публикой за то, что мы начинаем концерт на час позже, объяснил ситуацию, но лица немцев оставались непроницаемыми, строгими и недовольными. Я повернулся к оркестру, дал ауфтакт, и тут вместо чистого соль мажора раздался катастрофически фальшивый аккорд! В суматохе мы не успели проверить клавесин, а он оказался совершенно расстроенным. Далее — представьте себе: Миша сидит на авансцене как солист-пианист, я стою за его спиной, оркестр — за нами. Миша снова берет соль-мажорный аккорд, опять ужасная фальшь, он резко забирает руки. Через один такт вторая попытка. Я слышу такое «ква-ква» в клавесине на полтона. Дело в том, что мы с клавесином расходились в настройке примерно в четверть тона, и Миша никак не мог найти тональность. Через два такта он сделал последнюю вялую попытку, я услышал одну ноту «ква» — какую-то совсем уж запредельно фальшивую, и после этого Миша солидно опустил руки на колени — дальше бороться с инструментом было невозможно. Он продолжает очень фотогенично сидеть, а я играю. Оркестр уже весь в слезах и истерике. Я тоже отворачиваюсь, тоже смеюсь. Представьте ситуацию: уйти-то он не может — я играю по его нотам. Когда я доигрываю страницу, он переворачивает ноты и руки опять опускает на колени. Вот такая история, и их были сотни. И за рубежом, и в Союзе.
Как-то я оказался на концерте моего учителя Федора Дружинина в Малом зале консерватории. Исполнялась соната Гуммеля. В ней есть несколько эпизодов, где пианист должен быть виртуозом по самому большому счету. Тогда я и услышал совершенно блестящие пассажи Миши Мунтяна и подумал: вот бы мне когда-нибудь с ним выступить, совместно сделать программу. Набравшись смелости, я спросил у Дружинина, можно ли мне обратиться к Мунтяну для того, чтобы поехать с ним на конкурс в Мюнхен. Дружинин согласился, я подошел во дворе консерватории к Михаилу Владимировичу и предложил. Он сказал: «С удовольствием».
Было лето, конкурс — в сентябре. Михаил Владимирович все это время то отсутствовал, то был занят. Я очень волновался, что мы не репетируем, не готовимся, и когда наконец, за десять дней до конкурса, была назначена первая репетиция, выяснилось, что он серьезно поранил палец — указательный! — и играть сейчас не может. Ну что делать! Пришлось пережить еще несколько нервных дней — неизвестно было, сможет ли он вообще играть в ближайшее время.
И вот — первая репетиция. Шуберт, Соната «Арпеджионе». Миша играет тему изумительно, я вступаю, и мы с ним проигрываем первую часть. Смотрим друг на друга, и — сказать нечего, ну, практически нечего. Как будто всю жизнь вместе играли и играли. Этот «ключ совпадения» работает и по сегодняшний день. Конечно, бывали и нервные репетиции, бывали и взлеты, и огорчения, поскольку все-таки двадцать пять лет совместной деятельности на сцене и вообще дружбы — солидный срок. 25 лет — это серебряная свадьба. Для того чтобы выдержать друг друга столько, нужно особое мастерство и человеческий талант.
Миша — удивительный человек. Он невероятно остроумен, стремительно соображает, очень лаконично и точно выражает мысль.
Не могу опять не вспомнить тот мюнхенский конкурс! По дороге в Мюнхен в поезде я сильно заболел, у меня поднялась очень высокая температура, и Миша пытался меня лечить. И таблетками, и коньяком. Всем, что только было под рукой. Я приехал в Мюнхен почти в невменяемом состоянии, даже не мог принять участие в жеребьевке — достать свой номер из кувшина. За меня его достал мой коллега. И это был 13-й номер…
Было ясно, что в конкурсе участвовать не сумею — температура 39. И вот уже три дня идет конкурс, а я в забытьи каком-то, сплю не сплю.
Как-то я очнулся, посмотрел на часы и подумал: а ведь сегодня последний шанс — меня ведь из-за болезни отодвинули на заключительный день.
Я взял альт и пошел в Хохшуле. Спрашивал у прохожих, как туда пройти, ведь я там еще не был. Когда добрался, Миша страшно удивился, удивился и Юра Гандельсман — хороший альтист, участвовавший в конкурсе. Все удивились, потому как три дня в глаза не видели.
Мы с Мишей вышли на сцену, и он сказал свою знаменитую фразу: «Ну что? Сыграем что-нибудь?» Представьте мое состояние: слабость невероятная, неуверенность. На конкурсе человек должен ведь сконцентрироваться, собраться с мыслями и выдать свой максимум. В конце концов, это ж соревнование! И вот я стою, весь никакой, и слышу за спиной: «Ну, так сказать, сыграем что-нибудь?» Фраза-бальзам мгновенно сняла все напряжение…
Нас с Мишей связывает множество забавных случаев, особенно на гастролях, это ведь вообще особая жизнь. Один из самых знаменитых произошел с первым составом оркестра «Солисты Москвы» в Берлине, который тогда еще был разделен на две части Берлинской стеной. Нас поселили в Западном Берлине. Первый концерт был в Восточном, и только на следующий день — в Западном. Один из музыкантов коллекционировал оружие. Официально, так сказать, с паспортом покупал пистолеты, ружья. Но он же был и нашим нотным библиотекарем. Прилетели мы в Западный Берлин. В аэропорту на экране монитора таможенники увидели пистолет. Весь багаж оркестра был задержан. Мы вышли из аэропорта на два с половиной часа позже, потом добирались до отеля, потом на границе между Западным и Восточным нас вновь задержали. Видимо, туда сообщили из аэропорта, что где-то там у музыкантов пистолет, и нас еще раз чистили как следует. На этом пропускном пункте мы потеряли еще час и соответственно без отдыха, голодные и небритые, отправились в Шаушпильхаус на наш концерт. С опозданием ровно на час.
Приезжаем. Первый номер — Концерт для альта и струнного оркестра Телемана. Там нужен клавесин. В зале стоит огромный концертный клавесин ярко-малинового цвета. Хорошо. Но тут выясняется, что чемодан с пистолетом нашему музыканту-библиотекарю не вернули, а в чемодане ноты!.. Стало быть, я должен играть Концерт наизусть. Мы подумали, а что, если поставить клавесин на авансцену, я буду стоять за Мишиной спиной и смотреть в его ноты.
Так и сделали. Клавесин занял практически всю сцену. Я извинился перед публикой за то, что мы начинаем концерт на час позже, объяснил ситуацию, но лица немцев оставались непроницаемыми, строгими и недовольными. Я повернулся к оркестру, дал ауфтакт, и тут вместо чистого соль мажора раздался катастрофически фальшивый аккорд! В суматохе мы не успели проверить клавесин, а он оказался совершенно расстроенным. Далее — представьте себе: Миша сидит на авансцене как солист-пианист, я стою за его спиной, оркестр — за нами. Миша снова берет соль-мажорный аккорд, опять ужасная фальшь, он резко забирает руки. Через один такт вторая попытка. Я слышу такое «ква-ква» в клавесине на полтона. Дело в том, что мы с клавесином расходились в настройке примерно в четверть тона, и Миша никак не мог найти тональность. Через два такта он сделал последнюю вялую попытку, я услышал одну ноту «ква» — какую-то совсем уж запредельно фальшивую, и после этого Миша солидно опустил руки на колени — дальше бороться с инструментом было невозможно. Он продолжает очень фотогенично сидеть, а я играю. Оркестр уже весь в слезах и истерике. Я тоже отворачиваюсь, тоже смеюсь. Представьте ситуацию: уйти-то он не может — я играю по его нотам. Когда я доигрываю страницу, он переворачивает ноты и руки опять опускает на колени. Вот такая история, и их были сотни. И за рубежом, и в Союзе.
«О любви не говори, у-у…»
Кстати, очень трудно было включить альт в гастрольный план Союзконцерта, поскольку раньше этого не было никогда. Я приложил немало усилий, и наконец-то — свершилось. В гастрольную поездку входили такие города, как Бугульма и Альметьевск. Мы с Мишей встретились в Москве на перроне перед поездом, и он сказал: «Так, Юрик. Единственное, что я хочу тебе сказать, — без чувства юмора туда на гастроли ехать нельзя».
Я вспомнил его слова, когда мы оказались в Альметьевске и нас, естественно, никто не встретил. Мы сели в газик и поехали: грязные мартовские поля, грязные нефтяные вышки на горизонте и ничего больше. Едем уже два часа, замерзли — печка в газике не работает. В конце концов приехали в город. Шофер говорит: «Все. Выходите». Я наивно спрашиваю: «А скажите, пожалуйста, где отель, куда селят артистов? Вы не знаете?» Он отвечает: «Так вот он». На обшарпанном доме перед нами написано: «Гостиница». Я говорю: «Может, есть другая гостиница?» Он: «Не понимаю, гостиница и есть гостиница!» То есть там нет названия гостиницы, потому что она одна. В номере кран, который должен быть над умывальником, почему-то на полметра правее. Приходилось действовать очень энергично, чтобы вода попадала не на пол, а в раковину. В общем, там много было таких прелестей. Но самую замечательную мы обнаружили вечером. Оказалось, организаторам выгоднее было просто ставить печать, что концерт состоялся, а не проводить его: не платить осветителям, за аренду зала и так далее. Просто поставить печать и оплатить артисту, чтобы он молчал. Это малоприятно, но что делать, ведь не выберешься оттуда до окончания срока гастролей. Короче говоря, мы с Мишей за эту поездку от невероятной скуки вынуждены были восемь раз посетить кинотеатр и восемь раз посмотреть фильм «Женщина, которая поет» с Аллой Борисовной Пугачевой. С третьего раза это вызывало у нас истерику, мы уже могли цитировать его наизусть, петь. После поездки у нас с Мишей появился позывной: «О любви не говори, у-у-у!» Бывали, конечно, в наших разъездах и какие-то приятные моменты. Но ужас в том, что ездишь-то десять дней, из которых семь — холостые. И уже начинаешь к этому относиться халтурно.
Вдруг мы оказались недалеко от Красноярска, в городе без названия, под каким-то номером. Концерт в двух отделениях должен был состояться в школе, и мы, памятуя прошлые впечатления, заменили программу. Там стояла Соната Шостаковича, а мы решили сыграть все в одном отделении и какую-то более легкую, доступную музыку. «Колыбельную» Брамса, «Павану» Равеля и тому подобное.
И что же оказалось! Это была музыкальная школа, а один из педагогов — абсолютный фанат Шостаковича. Он месяц обучал своих учеников, знакомил с Сонатой Дмитрия Дмитриевича, и они знали ее и ждали, когда мы ее исполним. А мы-то думали, что это никому не нужно! Приняли нас все равно очень хорошо, но педагог нам потом говорил: «Что же вы натворили?!» Оказывается, он учился когда-то в Москве и знал Мишу лично. Потом мы были у него в гостях. Смешно и грустно…
Считается, что я вошел в историю потому, что был первым альтистом, который дал сольные концерты чуть не во всех культурных столицах мира. До меня этого никто не делал. В Амстердаме, Токио, в Милане в театре «Ла Скала», в Карнеги-холл в Нью-Йорке, в Мюзикферайн в Вене, в Париже, в Лондоне и, конечно, в Москве и Петербурге.
Все то, что я сейчас перечислил, и то, что я еще не назвал, мы проходили вместе с Мишей. Мы стояли с ним на сценах всех этих знаменитых залов, мы действительно очень дружим. Так случилось, что два раза он ездил со мной в роддом забирать моих детей: сначала дочь, через несколько лет — сына. Когда нам с Мишей выдавали мою дочь Ксюшу, я ее чуть не уронил, потому что врач сказала: «Ой, какой молодой у вас дедушка!» Дети мои его очень любят и считают членом нашей семьи.
Сейчас мы меньше стали гастролировать вместе, меньше видимся, но это никак не сказывается на наших отношениях. В ответственные моменты он всегда рядом.
Для Миши самое большое счастье — быть по жизни нужным и знать, что впереди концерт и нужно к нему готовиться. Он очень любит работать, и для него важно и необходимо само «состояние сцены».
Я вспомнил его слова, когда мы оказались в Альметьевске и нас, естественно, никто не встретил. Мы сели в газик и поехали: грязные мартовские поля, грязные нефтяные вышки на горизонте и ничего больше. Едем уже два часа, замерзли — печка в газике не работает. В конце концов приехали в город. Шофер говорит: «Все. Выходите». Я наивно спрашиваю: «А скажите, пожалуйста, где отель, куда селят артистов? Вы не знаете?» Он отвечает: «Так вот он». На обшарпанном доме перед нами написано: «Гостиница». Я говорю: «Может, есть другая гостиница?» Он: «Не понимаю, гостиница и есть гостиница!» То есть там нет названия гостиницы, потому что она одна. В номере кран, который должен быть над умывальником, почему-то на полметра правее. Приходилось действовать очень энергично, чтобы вода попадала не на пол, а в раковину. В общем, там много было таких прелестей. Но самую замечательную мы обнаружили вечером. Оказалось, организаторам выгоднее было просто ставить печать, что концерт состоялся, а не проводить его: не платить осветителям, за аренду зала и так далее. Просто поставить печать и оплатить артисту, чтобы он молчал. Это малоприятно, но что делать, ведь не выберешься оттуда до окончания срока гастролей. Короче говоря, мы с Мишей за эту поездку от невероятной скуки вынуждены были восемь раз посетить кинотеатр и восемь раз посмотреть фильм «Женщина, которая поет» с Аллой Борисовной Пугачевой. С третьего раза это вызывало у нас истерику, мы уже могли цитировать его наизусть, петь. После поездки у нас с Мишей появился позывной: «О любви не говори, у-у-у!» Бывали, конечно, в наших разъездах и какие-то приятные моменты. Но ужас в том, что ездишь-то десять дней, из которых семь — холостые. И уже начинаешь к этому относиться халтурно.
Вдруг мы оказались недалеко от Красноярска, в городе без названия, под каким-то номером. Концерт в двух отделениях должен был состояться в школе, и мы, памятуя прошлые впечатления, заменили программу. Там стояла Соната Шостаковича, а мы решили сыграть все в одном отделении и какую-то более легкую, доступную музыку. «Колыбельную» Брамса, «Павану» Равеля и тому подобное.
И что же оказалось! Это была музыкальная школа, а один из педагогов — абсолютный фанат Шостаковича. Он месяц обучал своих учеников, знакомил с Сонатой Дмитрия Дмитриевича, и они знали ее и ждали, когда мы ее исполним. А мы-то думали, что это никому не нужно! Приняли нас все равно очень хорошо, но педагог нам потом говорил: «Что же вы натворили?!» Оказывается, он учился когда-то в Москве и знал Мишу лично. Потом мы были у него в гостях. Смешно и грустно…
Считается, что я вошел в историю потому, что был первым альтистом, который дал сольные концерты чуть не во всех культурных столицах мира. До меня этого никто не делал. В Амстердаме, Токио, в Милане в театре «Ла Скала», в Карнеги-холл в Нью-Йорке, в Мюзикферайн в Вене, в Париже, в Лондоне и, конечно, в Москве и Петербурге.
Все то, что я сейчас перечислил, и то, что я еще не назвал, мы проходили вместе с Мишей. Мы стояли с ним на сценах всех этих знаменитых залов, мы действительно очень дружим. Так случилось, что два раза он ездил со мной в роддом забирать моих детей: сначала дочь, через несколько лет — сына. Когда нам с Мишей выдавали мою дочь Ксюшу, я ее чуть не уронил, потому что врач сказала: «Ой, какой молодой у вас дедушка!» Дети мои его очень любят и считают членом нашей семьи.
Сейчас мы меньше стали гастролировать вместе, меньше видимся, но это никак не сказывается на наших отношениях. В ответственные моменты он всегда рядом.
Для Миши самое большое счастье — быть по жизни нужным и знать, что впереди концерт и нужно к нему готовиться. Он очень любит работать, и для него важно и необходимо само «состояние сцены».
«А зачем вам это нужно?»
Когда я вернулся после победы на конкурсе в Мюнхене, то обнаружил, что Москва об этом не знает. В Мюнхене, где Федор Серафимович Дружинин был в жюри конкурса, мы с ним радовались и праздновали победу, нашу общую победу — мою, его и Мунтяна. А в консерватории об этом никто не знал и никто меня не поздравлял.
Только здесь, в Москве, я понял, как устал. А тут еще из очередной квартиры выгнали. Слава богу, сокурсница разрешила нам пожить у нее месяц, пока она будет в отпуске, а то хоть на улицу. Я забрался в эту квартиру, никуда не выходил, просто отлеживался, отсыпался, смотрел купленный на премию телевизор, слушал пластинки, которые привез из Мюнхена. И вдруг раздается телефонный звонок: «Здравствуйте, с вами говорит Гидон Кремер. Поздравляю с победой на конкурсе, и у меня есть к вам предложение — вы не могли бы принять участие в премьере фортепианного квинтета Альфреда Шнитке и затем записать это произведение?» Я с радостью согласился. Пришел на первую репетицию. Честно говоря, сначала не понял, что там происходит. Но в тот же вечер поймал себя на мысли, что все время внутренне проигрываю эту музыку. Вскоре я был уже по уши влюблен в это произведение. Несколько дней длились очень интересные репетиции, потом — запись.
Но беда в том, что запись этого квинтета совпадала с моим выездом на первые гастроли в ФРГ вместо Баршая с Московским камерным оркестром. Мы не успевали дописать, а была пятница, и нужно было получить всяческие документы, билеты, паспорт. И все это в Госконцерте — до окончания рабочего дня. Тут Гидон сказал мне:
— Знаешь, давай будем писать смело до пяти, а потом я с тобой поеду, поскольку ты не знаешь — как и что, а я все там знаю и быстренько помогу тебе оформить.
Так и было…
Мало того — у меня еще и фрака не было. А по фигуре, по длине рук единственный, у кого можно было одолжить фрак, — тот же Гидон — он худой, и у него длинные руки. Он сказал:
— Да-да, конечно, я дам тебе фрак, у меня их два, заезжай сегодня попозже.
Жил он на Ходынке. Когда я приехал, еще у двери услышал звуки скрипки — он занимался. Буквально на минуту Гидон остановился в дверях, открыл мне и тут же, продолжая играть, сказал:
— Вот здесь, в комнате, я приготовил все, ты возьми.
Я взял, примерил — замечательно! Потом он говорит:
— Ну, давай чаю выпьем, я сделаю паузу на пятнадцать минут.
Мы стали пить чай — очень быстро, нервно, потому что он был увлечен работой, находился в творческом процессе. Но я все-таки спросил его совета, как впервые выезжающий в длительную гастрольную поездку, как там себя вести.
— Первое, — сказал он, — ты должен обязательно обедать каждый день в ресторане, твоя фамилия указана на афише, ты стоишь, сам за себя отвечаешь — и ты должен быть в полном порядке. В оркестре, если кто-то себя плохо чувствует, он сидит, он может не так уж замечательно сегодня играть, не с полной отдачей, в общем большой разницы не будет. У тебя другое. После обеда желательно час спать или отдыхать. Каждый день! Это восстанавливает силы и нервную систему. Второе — никаких взяток и подарков в Госконцерт по возвращении.
Не скрою, считалось, что весь Госконцерт на этом стоит. Артисты ездят именно те, кто привозит подарки. Может быть, с кем-то так и было, но не со всеми же.
Возвращаясь к своей первой поездке, скажу, что я все-таки привез сувенир, по-моему конфеты. И, стесняясь, не решался вручить их референту по ФРГ. Они лежали у меня в пакете, она со мной разговаривала и все время поглядывала — что там у меня в сумке. Спрашивала, как прошли гастроли, и все заглядывала в пакет. Наконец я решился:
— Вот конфеты, но это же не взятка.
Она так разочарованно сказала:
— Конечно, конечно. Не взятка.
И тут же взяла. А сейчас, забегая далеко вперед, вспомню, как я оказался с одной моей хорошей приятельницей из Министерства культуры в Госконцерте. Мне там ничего нужно не было, я просто с ней вошел. Прошел по длинному коридору в конец — там можно было курить, а через три минуты мы уже оттуда выходили. Когда садились в машину, она сказала:
— Знаешь, я сейчас испытала замечательное чувство. Начальник отдела, к которой я пришла, говорит мне: «Вон вслед за тобой прошел человек, который точно так же, как и Гидон, ездит на гастроли, потому что его приглашают, а не потому, что он привозит подарки».
Много лет прошло с того случая, а вспоминать до сих пор приятно.
Другие советы Гидона я тоже выполнил. Действительно обедал каждый день в ресторане и отдыхал. И так до сих пор на всех гастролях. Единственное, что из гидоновских советов я не исполнил, касается фрака. Я играл в том черном костюме, в котором выступал и на конкурсе. Этот костюм заказывала в ателье для меня мама.
Так вот, записали мы тогда фортепианный квинтет Альфреда Шнитке и фортепианный квартет Малера. Но пластинку эту мир тогда не увидел, поскольку через год или около того, довольно быстро после записи, Гидон уехал на Запад. Пластинка была запрещена. Имя его — тоже. Надолго.
Работал он там очень успешно. Но пришло время… Словом, я стал проводником идеи его возвращения в Советский Союз. Мы все это с ним секретно обсуждали, я привозил письмо от Гидона, ходил на прием к министру культуры, сам уговаривал его…
«А зачем вам это нужно?» — спросил меня министр. Я сказал: «Это не мне нужно, это нужно Москве и Большому залу консерватории».
Первый же его концерт в Москве мы дали вместе. Причем интересно, что, когда это письмо прокрутилось по всем инстанциям, и министр посоветовался с правительством, и уже была принципиальная положительная подпись, выяснилось, что нет Большого зала, нет никакого зала, негде играть — и все. Но я оказался предусмотрительным и давно взял под себя два числа как раз на это время. И сказал министру: «Я с радостью отдаю свое число, свой зал Гидону». Им уже некуда было деваться.
Это было огромное событие. Вообще удивительно у меня в жизни получается: я был тот, кто провожал Ростроповича с его последним концертом перед отъездом и устраивал первый концерт Гидона по его возвращении…
Только здесь, в Москве, я понял, как устал. А тут еще из очередной квартиры выгнали. Слава богу, сокурсница разрешила нам пожить у нее месяц, пока она будет в отпуске, а то хоть на улицу. Я забрался в эту квартиру, никуда не выходил, просто отлеживался, отсыпался, смотрел купленный на премию телевизор, слушал пластинки, которые привез из Мюнхена. И вдруг раздается телефонный звонок: «Здравствуйте, с вами говорит Гидон Кремер. Поздравляю с победой на конкурсе, и у меня есть к вам предложение — вы не могли бы принять участие в премьере фортепианного квинтета Альфреда Шнитке и затем записать это произведение?» Я с радостью согласился. Пришел на первую репетицию. Честно говоря, сначала не понял, что там происходит. Но в тот же вечер поймал себя на мысли, что все время внутренне проигрываю эту музыку. Вскоре я был уже по уши влюблен в это произведение. Несколько дней длились очень интересные репетиции, потом — запись.
Но беда в том, что запись этого квинтета совпадала с моим выездом на первые гастроли в ФРГ вместо Баршая с Московским камерным оркестром. Мы не успевали дописать, а была пятница, и нужно было получить всяческие документы, билеты, паспорт. И все это в Госконцерте — до окончания рабочего дня. Тут Гидон сказал мне:
— Знаешь, давай будем писать смело до пяти, а потом я с тобой поеду, поскольку ты не знаешь — как и что, а я все там знаю и быстренько помогу тебе оформить.
Так и было…
Мало того — у меня еще и фрака не было. А по фигуре, по длине рук единственный, у кого можно было одолжить фрак, — тот же Гидон — он худой, и у него длинные руки. Он сказал:
— Да-да, конечно, я дам тебе фрак, у меня их два, заезжай сегодня попозже.
Жил он на Ходынке. Когда я приехал, еще у двери услышал звуки скрипки — он занимался. Буквально на минуту Гидон остановился в дверях, открыл мне и тут же, продолжая играть, сказал:
— Вот здесь, в комнате, я приготовил все, ты возьми.
Я взял, примерил — замечательно! Потом он говорит:
— Ну, давай чаю выпьем, я сделаю паузу на пятнадцать минут.
Мы стали пить чай — очень быстро, нервно, потому что он был увлечен работой, находился в творческом процессе. Но я все-таки спросил его совета, как впервые выезжающий в длительную гастрольную поездку, как там себя вести.
— Первое, — сказал он, — ты должен обязательно обедать каждый день в ресторане, твоя фамилия указана на афише, ты стоишь, сам за себя отвечаешь — и ты должен быть в полном порядке. В оркестре, если кто-то себя плохо чувствует, он сидит, он может не так уж замечательно сегодня играть, не с полной отдачей, в общем большой разницы не будет. У тебя другое. После обеда желательно час спать или отдыхать. Каждый день! Это восстанавливает силы и нервную систему. Второе — никаких взяток и подарков в Госконцерт по возвращении.
Не скрою, считалось, что весь Госконцерт на этом стоит. Артисты ездят именно те, кто привозит подарки. Может быть, с кем-то так и было, но не со всеми же.
Возвращаясь к своей первой поездке, скажу, что я все-таки привез сувенир, по-моему конфеты. И, стесняясь, не решался вручить их референту по ФРГ. Они лежали у меня в пакете, она со мной разговаривала и все время поглядывала — что там у меня в сумке. Спрашивала, как прошли гастроли, и все заглядывала в пакет. Наконец я решился:
— Вот конфеты, но это же не взятка.
Она так разочарованно сказала:
— Конечно, конечно. Не взятка.
И тут же взяла. А сейчас, забегая далеко вперед, вспомню, как я оказался с одной моей хорошей приятельницей из Министерства культуры в Госконцерте. Мне там ничего нужно не было, я просто с ней вошел. Прошел по длинному коридору в конец — там можно было курить, а через три минуты мы уже оттуда выходили. Когда садились в машину, она сказала:
— Знаешь, я сейчас испытала замечательное чувство. Начальник отдела, к которой я пришла, говорит мне: «Вон вслед за тобой прошел человек, который точно так же, как и Гидон, ездит на гастроли, потому что его приглашают, а не потому, что он привозит подарки».
Много лет прошло с того случая, а вспоминать до сих пор приятно.
Другие советы Гидона я тоже выполнил. Действительно обедал каждый день в ресторане и отдыхал. И так до сих пор на всех гастролях. Единственное, что из гидоновских советов я не исполнил, касается фрака. Я играл в том черном костюме, в котором выступал и на конкурсе. Этот костюм заказывала в ателье для меня мама.
Так вот, записали мы тогда фортепианный квинтет Альфреда Шнитке и фортепианный квартет Малера. Но пластинку эту мир тогда не увидел, поскольку через год или около того, довольно быстро после записи, Гидон уехал на Запад. Пластинка была запрещена. Имя его — тоже. Надолго.
Работал он там очень успешно. Но пришло время… Словом, я стал проводником идеи его возвращения в Советский Союз. Мы все это с ним секретно обсуждали, я привозил письмо от Гидона, ходил на прием к министру культуры, сам уговаривал его…
«А зачем вам это нужно?» — спросил меня министр. Я сказал: «Это не мне нужно, это нужно Москве и Большому залу консерватории».
Первый же его концерт в Москве мы дали вместе. Причем интересно, что, когда это письмо прокрутилось по всем инстанциям, и министр посоветовался с правительством, и уже была принципиальная положительная подпись, выяснилось, что нет Большого зала, нет никакого зала, негде играть — и все. Но я оказался предусмотрительным и давно взял под себя два числа как раз на это время. И сказал министру: «Я с радостью отдаю свое число, свой зал Гидону». Им уже некуда было деваться.
Это было огромное событие. Вообще удивительно у меня в жизни получается: я был тот, кто провожал Ростроповича с его последним концертом перед отъездом и устраивал первый концерт Гидона по его возвращении…
«Он настолько вне, что уже внутри»
Гидон Кремер — это явление. Он феноменальный виртуоз. Это постоянно, с бешеной скоростью развивающаяся личность. Он обладает особенным музыкальным мышлением. Совершенно неподражаемым. У него свой репертуар, причем огромный, огромный репертуар. Он лауреат премии имени Шостаковича, и когда я искал первого лауреата этой премии, то выбрал именно Гидона. Дело не в том, что он достоин премии — что тут доказывать, это бесспорно. Он выбран в качестве планки, чтобы каждый следующий лауреат выбирался с оглядкой на заявленную высоту.
Теперь он тоже увлекся камерным музицированием, создал из музыкантов его родной Латвии, Эстонии и Литвы свой камерный оркестр «Кремерата Балтика». Я их слушал. Замечательно то, что, когда они играют, я слышу самого Гидона. Я понимаю, что он их художественный руководитель.
Он очень открыт новым явлениям, новым сочинениям. Он постоянно в поиске. Один из примеров — это, конечно, музыка Астора Пьяццоллы, принесшая ему очередной огромный успех. Именно «живая» современная музыка стала основной в его концертных программах. Кремер выбрал миссионерскую роль и стал приучать публику по всему свету к мысли, что «сладкоголосье не единственное состояние скрипки».
Лет десять назад мне попалась статья о Гидоне с потрясающе точным заголовком: «Он настолько вне, что уже внутри». Невозможно забыть. Как невозможно забыть ту, самую первую совместную работу над квинтетом Альфреда Шнитке.
Теперь он тоже увлекся камерным музицированием, создал из музыкантов его родной Латвии, Эстонии и Литвы свой камерный оркестр «Кремерата Балтика». Я их слушал. Замечательно то, что, когда они играют, я слышу самого Гидона. Я понимаю, что он их художественный руководитель.
Он очень открыт новым явлениям, новым сочинениям. Он постоянно в поиске. Один из примеров — это, конечно, музыка Астора Пьяццоллы, принесшая ему очередной огромный успех. Именно «живая» современная музыка стала основной в его концертных программах. Кремер выбрал миссионерскую роль и стал приучать публику по всему свету к мысли, что «сладкоголосье не единственное состояние скрипки».
Лет десять назад мне попалась статья о Гидоне с потрясающе точным заголовком: «Он настолько вне, что уже внутри». Невозможно забыть. Как невозможно забыть ту, самую первую совместную работу над квинтетом Альфреда Шнитке.
«На троих»
В советские времена было принято композиторов «выставлять». Они приглашали своих исполнителей в ресторан и праздновали премьеру. Происходило это чаще всего в ресторане Союза композиторов. И Альфред Гарриевич Шнитке после исполнения фортепианного квинтета тоже позвал нас отпраздновать премьеру. Благодаря этому приглашению и Гидону, который предложил мне вместе исполнить и записать это произведение, я познакомился с гениальным композитором. Альфред на этом ужине подарил мне партитуру квинтета с надписью. И тогда я ему сказал, что очень нуждаюсь в большом произведении для альта с симфоническим оркестром. Так что если бы не было этой встречи, то не было бы, наверное, и альтового концерта, теперь знаменитого и популярного.
Правда, от обещания до исполнения прошло целых девять лет, но все-таки это произошло! Затем он написал еще одно произведение, тоже с посвящением мне, для фестиваля в Роландсеке, в Германии. Это «Монолог» — для альта и струнных. И не менее известный «Концерт на троих» для скрипки, альта и виолончели с оркестром, где он объединил в одном произведении трех музыкантов, которые наиболее часто исполняли его музыку на протяжении всей жизни: Гидона, который познакомил меня со Шнитке, меня, который познакомил Ростроповича со Шнитке, и самого Ростроповича.
Правда, я не очень уверен в последнем. Может быть, Ростропович и Шнитке когда-то и были знакомы лично. На предыдущих страницах я рассказывал, как стал связующим звеном между ними и появился в результате Второй концерт для виолончели, написанный для Ростроповича. И есть еще опера «Жизнь с идиотом» и Шестая симфония, которыми Ростропович дирижировал.
Конечно, автор практически всегда пишет с расчетом на конкретного исполнителя. Альфред, например, всегда мне говорил, что «я вижу, я просто вижу исполнителя, я слышу его звучание. Вот я тебя слышу, твой звук, я слышу, что здесь будет происходить…».
А что касается «На троих», я помню еще один случай. На других троих. И тоже Альфред Шнитке, и тоже Гидон Кремер.
Так вот, знаменитый Кончерто Гроссо № 1 для двух скрипок с оркестром он написал и посвятил Татьяне Гринденко, Гидону Кремеру и Саулюсу Сондецкису, который был дирижером Литовского камерного оркестра. Но весь фокус в том, что эти два изумительных скрипача, совершенно разные, воспитанники двух противоположных школ Московской консерватории, были мужем и женой.
Кремер учился у Давида Федоровича Ойстраха, а Гринденко у Юрия Исаевича Янкелевича. Это были две самые яркие школы того времени, а может быть, не только того. И естественно, воспитанники получились тоже невероятно яркими личностями. Иногда они ссорились и никогда не упускали случая подшутить друг над другом.
Помню, Таня устроила один такой розыгрыш. Я разговаривал с Гидоном во дворе консерватории, а она была за рулем «Волги», по-моему, еще 21-й. Гидон, стоя к машине спиной, все время пытался на ощупь открыть дверь, потому что должен был уже садиться, а в разговоре все не мог поставить точку. А я стоял лицом к машине и видел, как в тот момент, когда Гидон уже дотрагивался до ручки, машина вдруг откатывалась сантиметров на десять, и он не понимал, почему опять нет ручки, и продолжал со мной разговаривать. И так раз пять. Мы прошли метра три вместе с ним…
Жили они с Татьяной очень весело, интересно, и замечательно, что у них и сейчас чудные отношения: музицируют вместе. В Кончерто Гроссо есть непосредственно списанные с них сцены, даже ссоры. Альфред сам мне об этом рассказывал. Поэтому как бы гениально ни играли это произведение потом, самое верное исполнение было у них.
Правда, от обещания до исполнения прошло целых девять лет, но все-таки это произошло! Затем он написал еще одно произведение, тоже с посвящением мне, для фестиваля в Роландсеке, в Германии. Это «Монолог» — для альта и струнных. И не менее известный «Концерт на троих» для скрипки, альта и виолончели с оркестром, где он объединил в одном произведении трех музыкантов, которые наиболее часто исполняли его музыку на протяжении всей жизни: Гидона, который познакомил меня со Шнитке, меня, который познакомил Ростроповича со Шнитке, и самого Ростроповича.
Правда, я не очень уверен в последнем. Может быть, Ростропович и Шнитке когда-то и были знакомы лично. На предыдущих страницах я рассказывал, как стал связующим звеном между ними и появился в результате Второй концерт для виолончели, написанный для Ростроповича. И есть еще опера «Жизнь с идиотом» и Шестая симфония, которыми Ростропович дирижировал.
Конечно, автор практически всегда пишет с расчетом на конкретного исполнителя. Альфред, например, всегда мне говорил, что «я вижу, я просто вижу исполнителя, я слышу его звучание. Вот я тебя слышу, твой звук, я слышу, что здесь будет происходить…».
А что касается «На троих», я помню еще один случай. На других троих. И тоже Альфред Шнитке, и тоже Гидон Кремер.
Так вот, знаменитый Кончерто Гроссо № 1 для двух скрипок с оркестром он написал и посвятил Татьяне Гринденко, Гидону Кремеру и Саулюсу Сондецкису, который был дирижером Литовского камерного оркестра. Но весь фокус в том, что эти два изумительных скрипача, совершенно разные, воспитанники двух противоположных школ Московской консерватории, были мужем и женой.
Кремер учился у Давида Федоровича Ойстраха, а Гринденко у Юрия Исаевича Янкелевича. Это были две самые яркие школы того времени, а может быть, не только того. И естественно, воспитанники получились тоже невероятно яркими личностями. Иногда они ссорились и никогда не упускали случая подшутить друг над другом.
Помню, Таня устроила один такой розыгрыш. Я разговаривал с Гидоном во дворе консерватории, а она была за рулем «Волги», по-моему, еще 21-й. Гидон, стоя к машине спиной, все время пытался на ощупь открыть дверь, потому что должен был уже садиться, а в разговоре все не мог поставить точку. А я стоял лицом к машине и видел, как в тот момент, когда Гидон уже дотрагивался до ручки, машина вдруг откатывалась сантиметров на десять, и он не понимал, почему опять нет ручки, и продолжал со мной разговаривать. И так раз пять. Мы прошли метра три вместе с ним…
Жили они с Татьяной очень весело, интересно, и замечательно, что у них и сейчас чудные отношения: музицируют вместе. В Кончерто Гроссо есть непосредственно списанные с них сцены, даже ссоры. Альфред сам мне об этом рассказывал. Поэтому как бы гениально ни играли это произведение потом, самое верное исполнение было у них.