Страница:
– Котофо. Норма есть, – объявил десятник, выставляя руну против моего имени. Затем он заполнил графу с кодом Джассера. Брат Без Ножен тоже выполнил урок.
Мы по очереди шагнули на приёмную площадку лифта. Десятник шёл последним: ему предстояло собрать аппаратуру. Антиграв отправлялся в обратный путь.
Над поселением облака почти разошлись. Снег быстро таял, и под ногами поблёскивали лужи. Заревела сирена. Настал час обеда. Следовало поторопиться. Опоздавших никто ждать не будет.
Потоки людей и рунархов вливались в приземистое сводчатое здание. Пищеблок рунархи уже бог знает сколько времени не ремонтировали. По стенам ползли ржавые пятна, гололозупги над входом горели едва в треть накала.
Я принюхался. Пища, которую рунархи выдают заключённым, мало отличается от синтет-каши моей родины. Лагерные повара руководствуются лозунгом «настоящая еда должна быть невкусной». Бедняги! Не знают, на какой дряни я вырос.
Я свернул к блоку контроля. Чёрный, словно выточенный из обсидиана барельеф изображал девушку с двумя кувшинами. Волны под ногами девушки едва заметно покачивались; едва я останавливал взгляд, картина оживала. Струя, льющаяся из одного кувшина в другой, разбивалась мелкими капельками о горлышко; ветерок трепал край одежды девы. Стараясь не смотреть ей в глаза, я стал коленями на выщербленную плиту анализатора.
– Душа комендант Лангедока, – громко и отчётливо взмолился я. – Очень кушать хочется. Накорми меня, благодетель, век бога молить буду.
Говорить следовало проникновенно: автоматика анализировала обертоны голоса и паузы между словами. Я застыл в позе покорности. Потекли томительные секунды. Долго, слишком долго. Чем-то я не угодил анализатору.
Наконец мигнул огонёк контроля, и появился поднос. На нём – две пустые миски, плоская дощечка и пиала. Цвет их показался мне темнее того, что был вчера.
Ну да. Меня же повысили в ранге.
Поднимаясь с колен, я допустил оплошность. Уронил поднос. Палач-машина немедленно отреагировала. Горло перехватило от нежности и острого чувства вины. Я сожалел о любимом щенке, на которого спросонья наступил. Собирая разбросанные миски, я видел его как наяву; трогательного черныша в белых носочках, с ласковой доверчивой мордочкой. Когда морок развеялся, к ощущению вины добавилось ещё и чувство утраты. За проступки рунархи наказывали с выдумкой. Уж лучше бы током били.
С подносом в руках я отправился к раздаточной. Из ржавой стены рядком торчали кустики хромированных кранов, похожие на сюрреалистические инсталляции. Каждый кустик рос из плиты своего цвета. Первыми шли роскошные фиолетовые и малахитовые рационы, состоящие из восьми блюд. Элита. Предел мечтаний каторжника. Выше этого – лишь орбитальные оранжереи.
На мой поднос отозвалась искорками тёмно-рубиновая плита. Из первого крана полилась бледная комковатая похлёбка с рыбьим запахом. Второй выдал пригоршню зеленоватой кашицы. В нос шибануло перечной мятой.
Салат и макароны особенно испортить не удалось. Киселя, как всегда, оказалось немного больше, чем вмещала пиала, и по подносу растеклась небольшая масляная лужица.
Я вступил на синюю полосу, ограничивающую зону движения. Идти приходилось медленно: густота людского потока здесь была запредельной. И всё-таки каторжники шли, не касаясь друг друга. Временами то тут, то там слышалось знакомое потрескивание: работали палач-машины.
Шагах в пяти от меня сквозь толпу пробивался новичок. Новичков сразу видно: глаза встревоженные, ищущие – как у пса, потерявшего хозяина. Им страшно. Нас они воспринимают как манекенов с каменными лицами.
– Браток! – новенький схватил за рукав коротко стриженного скуластого альтяица. – Браток, да я ведь с Альтеи! Ты же земляк мне, скажи?!
Взгляд скуластого сделался рассеянным и каким-то беспомощным – словно у близорукого, который по недосмотру разрядил свой корректирующий имплантат.
Одному богу известно, что с ним сделали палач-машины. Он попытался отодвинуться от опасного новичка и уронил пиалу. По его плечам зазмеились трескучие разряды.
– Ах, суки! – забормотал новичок. – Нелюди!! Продались, гады!..
На рукаве новенького вспыхнули золотые зарубки. Одна, вторая, третья... Охранная система столовой начисляла новичку штрафные очки. Обычно одного отблеска-предупреждения хватает, чтобы утихомирить буяна. Но этот ещё не знает местных порядков.
Вот он выбил поднос из рук рунарха. Белёсые шарики размером с виноград брызнули ему в лицо. Рунарх растерянно сгорбился и побежал к колоннам. Из-под потолка оборвался трескучий голубой разряд. Новенький выгнулся дугой, распялив рот в беззвучном крике. Я перешагнул через сведённую судорогой руку и заковылял в сторону зала, делая вид, что ничего не произошло. Остальные заключённые поступили так же. Интересно, сколько из них заговорщиков?
Вынырнуло сосредоточенное лицо Джассера. Рунарх смотрел сквозь меня, словно не замечая. И правильно. Седьмая нора слева у грязи. Там и поговорим. После зелёной вспышки.
Зелёная вспышка – сигнал к отбою. Она отмечает темное время суток – в точности, как в армейском анекдоте. Выключаются обогреватели надземного пространства, и в течение часа температура падает. Заключённые прячутся по норам. Ночью наружу лучше не выходить – обморозишься. Генераторы термополей мы сдаём по возвращении в лагерь. У меня будет минут сорок на то, чтобы отыскать место сходки. А на деле – ещё меньше. Уже через пятнадцать-двадцать минут становится нестерпимо холодно. Спрей-комбинезон почти не защищает от мороза. Мышцы стынут, и бежать становится неимоверно трудно.
Я выбрал место, где усесться, и опустил поднос себе под ноги. Мир вокруг помутнел, скрытый пеленой экрана. Ложное одиночество – это издевательство рассчитано на рунархов. Экран делает обедающего невидимым для окружающих. Любой может ворваться в скрытую зону. Рунархи-заключённые от этого очень страдают.
Я собрал с дощечки листья салата и по одному запихал в рот. Долго жевать не стоило: рот наполнялся горечью, а вязкий ком с трудом проходил в горло. Отхлебнув киселя, я принялся за рыбную похлёбку.
Следовало кое о чём поразмыслить.
Кто же возглавляет заговорщиков? Сколько их? Кто они?
Брат Без Ножен в вожди не годится. Этот пси-мод рунархов основывается на подростковых комплексах. Джассера можно сравнить с Питером Пеном. Он прекрасный боец, но в душе ребёнок.
Если не Джассер, то кто тогда? И главное, как они рассчитывают убежать с Лангедока?
Чтобы понять культуру чужой расы, вовсе не обязательно посещать её картинные галереи, стереатры, библиотеки и музеи – да, это интересно и познавательно, однако же они не дадут вам ровным счётом ничего. В музеях цивилизация отражена такой, какой она хочет себя видеть.
Хотите увидеть её истинный облик – посетите концлагерь. Создатели Бухенвальда, Лангедока, Неблагого Двора на Титании и Крии-Тсии негуманоидного мира Айеста отлично поняли бы друг друга. Ведь цель, которую они преследуют, проста и незамысловата.
Убивать.
Причинять страдания.
Рунархи – гуманоиды. Им (да и нам тоже) никогда бы не пришло в голову мучить военнопленных, рассаживая на деревьях-насестах, как это делают крылатые айестяне. Пыточные колёса, в которых нельзя расправить крылья, нисходящие воздушные потоки – всё это абстракция для бескрылого прямоходящего. В изобретении мучительств разумное существо ограничено рамками, в которые его загнали собственные физиология и психология.
Рунархские лагеря не знают переполненных бараков. Пытка скученностью и произволом авторитетов (таких же каторжников, но понаглее и померзавистее) также вне понимания рунархов. Каждому заключённому полагается индивидуальная нора. Огромный утёс превращен в термитник; ходы тянутся, нигде не пересекаясь. Это правило соблюдается даже в аду Южного материка.
Но в норе нельзя выпрямиться. Нужду приходится справлять в слепом отростке трубы, и ночью бывает не продохнуть от вони. Для чистоплотных рунархов это страшное унижение. Занятая нора ничем не отличается от пустой – поэтому никто не застрахован от случайных гостей. Рунархи живут в постоянном страхе.
Норы живые. Я видел рунархские дворцы из живого пластика – норы лишь жалкая пародия. Говорят, что зимой они иногда убивают своих обитателей. В это не очень-то верится, но возможно всё.
Археолог по одной кости может определить облик динозавра. Экзосоциологу достаточно однажды увидеть рунархскую нору, чтобы понять всю подноготную этой расы.
Люди произошли от обезьян – стадных животных. Предками рунархов были хищники-одиночки.
Рунархи ни при каких условиях не сливаются в толпу. У них отсутствует культ власти. Патриотизм, корпоративный дух, религиозный фанатизм – ничего нет. Счастливцы! Больше всего я завидую тому, что у них нет привычки часами просиживать в форумах и чатах эфиросфсры.
Исходя из этого, что можно сказать о неведомом подпольщике? Он избегает действовать сам. Он отлично справляется с задачами стратегического планирования. Ведь заговорщикам удалось отыскать меня и устроить встречу с Джассером.
Кто же их возглавляет? Рунархский душепийца?
Нет: душепийцы не умеют подтасовывать случайности.
Значит, земной месмер? Месмеры – мастера внушения и гипноза. Они умеют создавать иллюзии. Подтолкнуть надсмотрщика, распределяющего заключённых по делянкам, заставить вписать в ведомость другое имя – это несложно.
Но как же поведение палач-машин? Автоматика лагеря не потерпит заговора. Не потому что он опасен, а потому что он объединяет заключённых в группу. Рунархи могут допустить побег одиночки. Это согласуется с их «кошачьим» стилем жизни. Но – никаких стад. Уголовники, пытавшиеся создать лагерную иерархию с буграми, сявками и шестёрками, погибли в первые же дни. Марионетки, не мыслящие жизни без обществ, коалиций, союзов, – тоже.
Друг автоматов?
Друг автоматов может договориться с палач-машиной. Но не со всей автоматикой лагеря. Заговор – это всегда структура. Как только заключённые начнут шушукаться по углам, палач-машины их быстро вычислят.
Мне вспомнилась речь проповедника:
Имена врагов своих запомни крепко: всё это выродки с модифицированным сознанием. Из землян: кинетики, месмеры, срединники, психоморфы. Из рунархов: братья Без Ножен, душепийцы, знатоки пластика и друзья автоматов.
Кинетики, психоморфы и знатоки пластика. Заговор существует – значит, как-то удалось обмануть бдительность охраны. Значит, не перевелись ещё таланты. И побег вполне реален.
Из серой пелены экрана вынырнула большеглазая физиономия. Гость, вернее, гостья споткнулась об меня. Поднос перевернулся, тарелки покатились по полу. Женщина-рунари бросилась подбирать их, а потом осела, сжимая виски ладонями. Тут уж я виноват. Если не хочешь, чтобы на тебя наступили, ешь громко.
Моё наказание также не заставило себя ждать. Навалилась боль. Чувство собственной никчёмности захлестнуло меня. Я ощущал себя восемнадцатилетним юнцом, написавшим слезливый рассказ о щенке со сломанными лапами. Рассказ был ужасен. Критики ругали его на все лады. Яростней всех нападала незнакомая мне светловолосая девочка, заходясь в беспричинной ненависти, так, словно это была собака её врага.
Наконец издевательство прекратилось. Руки мои дрожали; на пластике остались вмятины – так крепко я сжимал поднос. Большеглазая рунари убежала. Я торопливо допил кисель и двинулся к выходу.
После обеда полагались санитарные процедуры. Вместе с десятками других каторжников я вошёл в приземистое бетонное здание. С порога нас встретил едкий запах дезинфицирующих веществ. Мы прошли сквозь стену из льющегося растворителя. От него спрей-комбинезоны стекали с тел, превращаясь в чёрные лужи на полу. Пластик под ногами обжигал холодом, и тёплый растворитель лишь усиливал озноб. Люди всё прибывали и прибывали. На их лицах застыло тупое ожидание.
Серо-розовый поток обнажённых тел уходил в коридор. Я двинулся следом за остальными, и людская река вынесла меня в помывочную.
Мытьё происходит в два этапа: первыми идут рунархи и женщины, затем мужчины и рунари. Когда я впервые это увидел, решил, что произошла административная накладка. Оказалось, нет. Комендант боится рунархских жриц. Жрицы, поклоняющиеся Хозяйке Прайда, не могут исполнять свои священные ритуалы в присутствии мужчин-чужаков. А значит, их могущество слабеет и не может быть повёрнуто против командования лагеря.
Уживаемся мы вполне мирно. У нас нет влечения к рунари, а у них – к нам. Дело не в красоте. Биофизика тела действует таким образом, чтобы не реагировать на женщин чужой расы. Поэтому мы поделили зал на две половины: нам правая, им – левая. И друг друга не обижаем.
Беда в том, что иногда встречаются выродки. Почти всегда это обитатели Лиопессе. Насильники и убийцы. Долго они не живут, но дел успевают натворить немало.
Я вошёл в тёмный зал, пронизанный колоннами света. Свет здесь почти не рассеивается. Между лампами темно; слышно лишь шипение льющейся дезинф-жидкости. Волны тумана поднимаются в лучах ламп. Мелькают обнажённые тела. Я беру в автомате лохматую мочалку и брусок вонючего желе – мыло. Осторожно, чтобы не сталкиваться с рунари, иду на правую половину зала.
Дойти я не успел. Кто-то пронзительно завизжал; шарахнулись в белых лучах тени, послышались хриплые ругательства.
Сегодня полосатый день. Вот началась чёрная полоса.
Из клубов пара выскочила женщина-рунари. Лицо её было расцарапано, по плечу текла кровь. Увидев меня, она шарахнулась в сторону и заковыляла прочь – сутулясь, прикрывая грудь. Остальные рунари пронзительно закричали.
Тут я увидел её преследователя. Коренастый парень, огромный, неправильно сложенный. Ростом чуть ниже жертвы. Он сбил девушку с ног и схватил за волосы. Она почти не сопротивлялась.
Атаковал я быстро, почти не думая. От удара голова коренастого откинулась, клацнули зубы. Он так и не понял, что случилось. Глаза его помутнели. Туша обмякла, придавливая девушку. Я схватил его за плечо и поволок в сторону.
Нет, он действительно с Лионессе. Там повышенная сила тяжести, люди не люди – живые танки. Рунари плакала от боли, а я всё не мог перевалить громилу на другой бок, чтобы высвободить её.
– Помогай, – крикнул я какому-то парнишке, тупо стоявшему за спиной. – Не видишь, что ли?
Он словно очнулся от сна. Засуетился бестолково, забегал.
– Вот сволочь, – бормотал он. – Ну и сволочь же...
На вид ему было лет восемнадцать. Он больше мешал, чем что-то делал, но я не прогонял его. Понятно, шок у паренька.
Откуда-то появились рунари. Одна, за ней ещё две. Ни говоря ни слова, они принялись помогать мне. Вот их я боюсь. Наверное какие-то древние обезьяньи инстинкты включаются. Я чувствую себя голым в клетке с тигрицами.
Девушку вытащили. Она открыла глаза и застонала. Старухи что-то шептали ей, уговаривая, затем и увели. Я на мгновение встретился с ней глазами. Ни сожаления, ни ненависти не было в её взгляде. Только усталость и боль.
Рядом с моим недавним противником присел на корточки ещё один здоровяк. Я видел только его спину в россыпи веснушек да лысеющую макушку. Он потряс лежащего за плечо и растерянно, по-бабьи запричитал:
– Господин капитан!.. Господин!.. Ну как же это?.. Как же?!..
– Ты его знал? – спросил я.
Лысеющий не слышал:
– Господин капитан!.. Очнитесь же!..
– Лионессе? – продолжал я допрос, удивляясь, что палач-машины до сих пор не распластали придурка.
– Да!.. Да!.. – отмахнулся он от меня.
– Не трогай его.
– Как?
– Уходи отсюда. Быстро!
– Да вы что, нелюди?.. – всхлипнул он. – Твари! Какие же вы твари!..
Ну как хочешь. Потом не жалуйся. Я шагнул в сторону. Свет сменился дезинф-жидкостью. Теплые тугие струи ударили по плечам, груди, голове. Запоздало затрещал разряд палач-машины. Здоровяк выгнулся, закричал.
Из тумана выступили женские силуэты. Их было много, очень много; вот одна из рунари вышла вперёд и замерла в столбе света. Мужчины испуганно попятились. Я с удивлением понял, что она – та самая, недавняя жертва. С кровавыми потёками на лице, отрешённым взглядом. Рунари двинулась к лежащему капитану. Пропорции её тела сильно отличались от человеческих. Бёдра – слишком длинны, чересчур круглые груди, нижняя челюсть велика. Лопатки торчат. Кожа блестит от воды, словно лакированная. Всего по чуть-чуть, всего понемножку, но я ощутил себя персонажем картины Босха.
Девушка опустилась на колени и протянула руки к насильнику. Медленно коснулась его щеки – там, где расплывалось пятно кровоподтёка. Капитан дёрнулся и застонал. Сам не зная зачем, я шагнул ей навстречу. Лицо рунари вспыхнуло радостью, она бросилась ко мне и схватила за руку. Умоляюще глядя в глаза, что-то произнесла на родном наречии. Их языка я не знаю. Так и не понял, что она хотела сказать. Не дождавшись ответа, рунари ушла в темноту.
– Хана тебе, парень, – прокомментировал голос за спиной. – Мужикам своим скажет, сучка. Да что ж это такое, а? Куды ж начальство-то смотрит?
– Заткнись, дурак, – отвечали ему. – Она – Хозяйка Прайда. Те благородство ценят. Повезло мужику.
Глава 2. ПРАЙД ИЗГОЕВ И ЕГО ХОЗЯЕВА
Мы по очереди шагнули на приёмную площадку лифта. Десятник шёл последним: ему предстояло собрать аппаратуру. Антиграв отправлялся в обратный путь.
* * *
Над поселением облака почти разошлись. Снег быстро таял, и под ногами поблёскивали лужи. Заревела сирена. Настал час обеда. Следовало поторопиться. Опоздавших никто ждать не будет.
Потоки людей и рунархов вливались в приземистое сводчатое здание. Пищеблок рунархи уже бог знает сколько времени не ремонтировали. По стенам ползли ржавые пятна, гололозупги над входом горели едва в треть накала.
Я принюхался. Пища, которую рунархи выдают заключённым, мало отличается от синтет-каши моей родины. Лагерные повара руководствуются лозунгом «настоящая еда должна быть невкусной». Бедняги! Не знают, на какой дряни я вырос.
Я свернул к блоку контроля. Чёрный, словно выточенный из обсидиана барельеф изображал девушку с двумя кувшинами. Волны под ногами девушки едва заметно покачивались; едва я останавливал взгляд, картина оживала. Струя, льющаяся из одного кувшина в другой, разбивалась мелкими капельками о горлышко; ветерок трепал край одежды девы. Стараясь не смотреть ей в глаза, я стал коленями на выщербленную плиту анализатора.
– Душа комендант Лангедока, – громко и отчётливо взмолился я. – Очень кушать хочется. Накорми меня, благодетель, век бога молить буду.
Говорить следовало проникновенно: автоматика анализировала обертоны голоса и паузы между словами. Я застыл в позе покорности. Потекли томительные секунды. Долго, слишком долго. Чем-то я не угодил анализатору.
Наконец мигнул огонёк контроля, и появился поднос. На нём – две пустые миски, плоская дощечка и пиала. Цвет их показался мне темнее того, что был вчера.
Ну да. Меня же повысили в ранге.
Поднимаясь с колен, я допустил оплошность. Уронил поднос. Палач-машина немедленно отреагировала. Горло перехватило от нежности и острого чувства вины. Я сожалел о любимом щенке, на которого спросонья наступил. Собирая разбросанные миски, я видел его как наяву; трогательного черныша в белых носочках, с ласковой доверчивой мордочкой. Когда морок развеялся, к ощущению вины добавилось ещё и чувство утраты. За проступки рунархи наказывали с выдумкой. Уж лучше бы током били.
С подносом в руках я отправился к раздаточной. Из ржавой стены рядком торчали кустики хромированных кранов, похожие на сюрреалистические инсталляции. Каждый кустик рос из плиты своего цвета. Первыми шли роскошные фиолетовые и малахитовые рационы, состоящие из восьми блюд. Элита. Предел мечтаний каторжника. Выше этого – лишь орбитальные оранжереи.
На мой поднос отозвалась искорками тёмно-рубиновая плита. Из первого крана полилась бледная комковатая похлёбка с рыбьим запахом. Второй выдал пригоршню зеленоватой кашицы. В нос шибануло перечной мятой.
Салат и макароны особенно испортить не удалось. Киселя, как всегда, оказалось немного больше, чем вмещала пиала, и по подносу растеклась небольшая масляная лужица.
Я вступил на синюю полосу, ограничивающую зону движения. Идти приходилось медленно: густота людского потока здесь была запредельной. И всё-таки каторжники шли, не касаясь друг друга. Временами то тут, то там слышалось знакомое потрескивание: работали палач-машины.
Шагах в пяти от меня сквозь толпу пробивался новичок. Новичков сразу видно: глаза встревоженные, ищущие – как у пса, потерявшего хозяина. Им страшно. Нас они воспринимают как манекенов с каменными лицами.
– Браток! – новенький схватил за рукав коротко стриженного скуластого альтяица. – Браток, да я ведь с Альтеи! Ты же земляк мне, скажи?!
Взгляд скуластого сделался рассеянным и каким-то беспомощным – словно у близорукого, который по недосмотру разрядил свой корректирующий имплантат.
Одному богу известно, что с ним сделали палач-машины. Он попытался отодвинуться от опасного новичка и уронил пиалу. По его плечам зазмеились трескучие разряды.
– Ах, суки! – забормотал новичок. – Нелюди!! Продались, гады!..
На рукаве новенького вспыхнули золотые зарубки. Одна, вторая, третья... Охранная система столовой начисляла новичку штрафные очки. Обычно одного отблеска-предупреждения хватает, чтобы утихомирить буяна. Но этот ещё не знает местных порядков.
Вот он выбил поднос из рук рунарха. Белёсые шарики размером с виноград брызнули ему в лицо. Рунарх растерянно сгорбился и побежал к колоннам. Из-под потолка оборвался трескучий голубой разряд. Новенький выгнулся дугой, распялив рот в беззвучном крике. Я перешагнул через сведённую судорогой руку и заковылял в сторону зала, делая вид, что ничего не произошло. Остальные заключённые поступили так же. Интересно, сколько из них заговорщиков?
Вынырнуло сосредоточенное лицо Джассера. Рунарх смотрел сквозь меня, словно не замечая. И правильно. Седьмая нора слева у грязи. Там и поговорим. После зелёной вспышки.
Зелёная вспышка – сигнал к отбою. Она отмечает темное время суток – в точности, как в армейском анекдоте. Выключаются обогреватели надземного пространства, и в течение часа температура падает. Заключённые прячутся по норам. Ночью наружу лучше не выходить – обморозишься. Генераторы термополей мы сдаём по возвращении в лагерь. У меня будет минут сорок на то, чтобы отыскать место сходки. А на деле – ещё меньше. Уже через пятнадцать-двадцать минут становится нестерпимо холодно. Спрей-комбинезон почти не защищает от мороза. Мышцы стынут, и бежать становится неимоверно трудно.
Я выбрал место, где усесться, и опустил поднос себе под ноги. Мир вокруг помутнел, скрытый пеленой экрана. Ложное одиночество – это издевательство рассчитано на рунархов. Экран делает обедающего невидимым для окружающих. Любой может ворваться в скрытую зону. Рунархи-заключённые от этого очень страдают.
Я собрал с дощечки листья салата и по одному запихал в рот. Долго жевать не стоило: рот наполнялся горечью, а вязкий ком с трудом проходил в горло. Отхлебнув киселя, я принялся за рыбную похлёбку.
Следовало кое о чём поразмыслить.
Кто же возглавляет заговорщиков? Сколько их? Кто они?
Брат Без Ножен в вожди не годится. Этот пси-мод рунархов основывается на подростковых комплексах. Джассера можно сравнить с Питером Пеном. Он прекрасный боец, но в душе ребёнок.
Если не Джассер, то кто тогда? И главное, как они рассчитывают убежать с Лангедока?
* * *
Чтобы понять культуру чужой расы, вовсе не обязательно посещать её картинные галереи, стереатры, библиотеки и музеи – да, это интересно и познавательно, однако же они не дадут вам ровным счётом ничего. В музеях цивилизация отражена такой, какой она хочет себя видеть.
Хотите увидеть её истинный облик – посетите концлагерь. Создатели Бухенвальда, Лангедока, Неблагого Двора на Титании и Крии-Тсии негуманоидного мира Айеста отлично поняли бы друг друга. Ведь цель, которую они преследуют, проста и незамысловата.
Убивать.
Причинять страдания.
Рунархи – гуманоиды. Им (да и нам тоже) никогда бы не пришло в голову мучить военнопленных, рассаживая на деревьях-насестах, как это делают крылатые айестяне. Пыточные колёса, в которых нельзя расправить крылья, нисходящие воздушные потоки – всё это абстракция для бескрылого прямоходящего. В изобретении мучительств разумное существо ограничено рамками, в которые его загнали собственные физиология и психология.
Рунархские лагеря не знают переполненных бараков. Пытка скученностью и произволом авторитетов (таких же каторжников, но понаглее и померзавистее) также вне понимания рунархов. Каждому заключённому полагается индивидуальная нора. Огромный утёс превращен в термитник; ходы тянутся, нигде не пересекаясь. Это правило соблюдается даже в аду Южного материка.
Но в норе нельзя выпрямиться. Нужду приходится справлять в слепом отростке трубы, и ночью бывает не продохнуть от вони. Для чистоплотных рунархов это страшное унижение. Занятая нора ничем не отличается от пустой – поэтому никто не застрахован от случайных гостей. Рунархи живут в постоянном страхе.
Норы живые. Я видел рунархские дворцы из живого пластика – норы лишь жалкая пародия. Говорят, что зимой они иногда убивают своих обитателей. В это не очень-то верится, но возможно всё.
Археолог по одной кости может определить облик динозавра. Экзосоциологу достаточно однажды увидеть рунархскую нору, чтобы понять всю подноготную этой расы.
Люди произошли от обезьян – стадных животных. Предками рунархов были хищники-одиночки.
Рунархи ни при каких условиях не сливаются в толпу. У них отсутствует культ власти. Патриотизм, корпоративный дух, религиозный фанатизм – ничего нет. Счастливцы! Больше всего я завидую тому, что у них нет привычки часами просиживать в форумах и чатах эфиросфсры.
Исходя из этого, что можно сказать о неведомом подпольщике? Он избегает действовать сам. Он отлично справляется с задачами стратегического планирования. Ведь заговорщикам удалось отыскать меня и устроить встречу с Джассером.
Кто же их возглавляет? Рунархский душепийца?
Нет: душепийцы не умеют подтасовывать случайности.
Значит, земной месмер? Месмеры – мастера внушения и гипноза. Они умеют создавать иллюзии. Подтолкнуть надсмотрщика, распределяющего заключённых по делянкам, заставить вписать в ведомость другое имя – это несложно.
Но как же поведение палач-машин? Автоматика лагеря не потерпит заговора. Не потому что он опасен, а потому что он объединяет заключённых в группу. Рунархи могут допустить побег одиночки. Это согласуется с их «кошачьим» стилем жизни. Но – никаких стад. Уголовники, пытавшиеся создать лагерную иерархию с буграми, сявками и шестёрками, погибли в первые же дни. Марионетки, не мыслящие жизни без обществ, коалиций, союзов, – тоже.
Друг автоматов?
Друг автоматов может договориться с палач-машиной. Но не со всей автоматикой лагеря. Заговор – это всегда структура. Как только заключённые начнут шушукаться по углам, палач-машины их быстро вычислят.
Мне вспомнилась речь проповедника:
Имена врагов своих запомни крепко: всё это выродки с модифицированным сознанием. Из землян: кинетики, месмеры, срединники, психоморфы. Из рунархов: братья Без Ножен, душепийцы, знатоки пластика и друзья автоматов.
Кинетики, психоморфы и знатоки пластика. Заговор существует – значит, как-то удалось обмануть бдительность охраны. Значит, не перевелись ещё таланты. И побег вполне реален.
Из серой пелены экрана вынырнула большеглазая физиономия. Гость, вернее, гостья споткнулась об меня. Поднос перевернулся, тарелки покатились по полу. Женщина-рунари бросилась подбирать их, а потом осела, сжимая виски ладонями. Тут уж я виноват. Если не хочешь, чтобы на тебя наступили, ешь громко.
Моё наказание также не заставило себя ждать. Навалилась боль. Чувство собственной никчёмности захлестнуло меня. Я ощущал себя восемнадцатилетним юнцом, написавшим слезливый рассказ о щенке со сломанными лапами. Рассказ был ужасен. Критики ругали его на все лады. Яростней всех нападала незнакомая мне светловолосая девочка, заходясь в беспричинной ненависти, так, словно это была собака её врага.
Наконец издевательство прекратилось. Руки мои дрожали; на пластике остались вмятины – так крепко я сжимал поднос. Большеглазая рунари убежала. Я торопливо допил кисель и двинулся к выходу.
После обеда полагались санитарные процедуры. Вместе с десятками других каторжников я вошёл в приземистое бетонное здание. С порога нас встретил едкий запах дезинфицирующих веществ. Мы прошли сквозь стену из льющегося растворителя. От него спрей-комбинезоны стекали с тел, превращаясь в чёрные лужи на полу. Пластик под ногами обжигал холодом, и тёплый растворитель лишь усиливал озноб. Люди всё прибывали и прибывали. На их лицах застыло тупое ожидание.
Серо-розовый поток обнажённых тел уходил в коридор. Я двинулся следом за остальными, и людская река вынесла меня в помывочную.
Мытьё происходит в два этапа: первыми идут рунархи и женщины, затем мужчины и рунари. Когда я впервые это увидел, решил, что произошла административная накладка. Оказалось, нет. Комендант боится рунархских жриц. Жрицы, поклоняющиеся Хозяйке Прайда, не могут исполнять свои священные ритуалы в присутствии мужчин-чужаков. А значит, их могущество слабеет и не может быть повёрнуто против командования лагеря.
Уживаемся мы вполне мирно. У нас нет влечения к рунари, а у них – к нам. Дело не в красоте. Биофизика тела действует таким образом, чтобы не реагировать на женщин чужой расы. Поэтому мы поделили зал на две половины: нам правая, им – левая. И друг друга не обижаем.
Беда в том, что иногда встречаются выродки. Почти всегда это обитатели Лиопессе. Насильники и убийцы. Долго они не живут, но дел успевают натворить немало.
Я вошёл в тёмный зал, пронизанный колоннами света. Свет здесь почти не рассеивается. Между лампами темно; слышно лишь шипение льющейся дезинф-жидкости. Волны тумана поднимаются в лучах ламп. Мелькают обнажённые тела. Я беру в автомате лохматую мочалку и брусок вонючего желе – мыло. Осторожно, чтобы не сталкиваться с рунари, иду на правую половину зала.
Дойти я не успел. Кто-то пронзительно завизжал; шарахнулись в белых лучах тени, послышались хриплые ругательства.
Сегодня полосатый день. Вот началась чёрная полоса.
Из клубов пара выскочила женщина-рунари. Лицо её было расцарапано, по плечу текла кровь. Увидев меня, она шарахнулась в сторону и заковыляла прочь – сутулясь, прикрывая грудь. Остальные рунари пронзительно закричали.
Тут я увидел её преследователя. Коренастый парень, огромный, неправильно сложенный. Ростом чуть ниже жертвы. Он сбил девушку с ног и схватил за волосы. Она почти не сопротивлялась.
Атаковал я быстро, почти не думая. От удара голова коренастого откинулась, клацнули зубы. Он так и не понял, что случилось. Глаза его помутнели. Туша обмякла, придавливая девушку. Я схватил его за плечо и поволок в сторону.
Нет, он действительно с Лионессе. Там повышенная сила тяжести, люди не люди – живые танки. Рунари плакала от боли, а я всё не мог перевалить громилу на другой бок, чтобы высвободить её.
– Помогай, – крикнул я какому-то парнишке, тупо стоявшему за спиной. – Не видишь, что ли?
Он словно очнулся от сна. Засуетился бестолково, забегал.
– Вот сволочь, – бормотал он. – Ну и сволочь же...
На вид ему было лет восемнадцать. Он больше мешал, чем что-то делал, но я не прогонял его. Понятно, шок у паренька.
Откуда-то появились рунари. Одна, за ней ещё две. Ни говоря ни слова, они принялись помогать мне. Вот их я боюсь. Наверное какие-то древние обезьяньи инстинкты включаются. Я чувствую себя голым в клетке с тигрицами.
Девушку вытащили. Она открыла глаза и застонала. Старухи что-то шептали ей, уговаривая, затем и увели. Я на мгновение встретился с ней глазами. Ни сожаления, ни ненависти не было в её взгляде. Только усталость и боль.
Рядом с моим недавним противником присел на корточки ещё один здоровяк. Я видел только его спину в россыпи веснушек да лысеющую макушку. Он потряс лежащего за плечо и растерянно, по-бабьи запричитал:
– Господин капитан!.. Господин!.. Ну как же это?.. Как же?!..
– Ты его знал? – спросил я.
Лысеющий не слышал:
– Господин капитан!.. Очнитесь же!..
– Лионессе? – продолжал я допрос, удивляясь, что палач-машины до сих пор не распластали придурка.
– Да!.. Да!.. – отмахнулся он от меня.
– Не трогай его.
– Как?
– Уходи отсюда. Быстро!
– Да вы что, нелюди?.. – всхлипнул он. – Твари! Какие же вы твари!..
Ну как хочешь. Потом не жалуйся. Я шагнул в сторону. Свет сменился дезинф-жидкостью. Теплые тугие струи ударили по плечам, груди, голове. Запоздало затрещал разряд палач-машины. Здоровяк выгнулся, закричал.
Из тумана выступили женские силуэты. Их было много, очень много; вот одна из рунари вышла вперёд и замерла в столбе света. Мужчины испуганно попятились. Я с удивлением понял, что она – та самая, недавняя жертва. С кровавыми потёками на лице, отрешённым взглядом. Рунари двинулась к лежащему капитану. Пропорции её тела сильно отличались от человеческих. Бёдра – слишком длинны, чересчур круглые груди, нижняя челюсть велика. Лопатки торчат. Кожа блестит от воды, словно лакированная. Всего по чуть-чуть, всего понемножку, но я ощутил себя персонажем картины Босха.
Девушка опустилась на колени и протянула руки к насильнику. Медленно коснулась его щеки – там, где расплывалось пятно кровоподтёка. Капитан дёрнулся и застонал. Сам не зная зачем, я шагнул ей навстречу. Лицо рунари вспыхнуло радостью, она бросилась ко мне и схватила за руку. Умоляюще глядя в глаза, что-то произнесла на родном наречии. Их языка я не знаю. Так и не понял, что она хотела сказать. Не дождавшись ответа, рунари ушла в темноту.
– Хана тебе, парень, – прокомментировал голос за спиной. – Мужикам своим скажет, сучка. Да что ж это такое, а? Куды ж начальство-то смотрит?
– Заткнись, дурак, – отвечали ему. – Она – Хозяйка Прайда. Те благородство ценят. Повезло мужику.
Глава 2. ПРАЙД ИЗГОЕВ И ЕГО ХОЗЯЕВА
Моя мочалка так и лежала на полу. Я подобрал её и влез под душ. Струя показалась мне слабой. Я дважды хлопнул в ладоши, усиливая напор. Принялся ожесточённо намыливаться, словно стараясь стереть с кожи всю грязь концлагеря. Остановился я, лишь когда ссадины на коже начали гореть.
Всё. Хватит самоистязаний. Бросив истерзанную мочалку и крохотный обмылок в ящик для отходов, я вышел из зала. Воздух в коридоре шёл слоями – тепло-холод-тепло. Ноги покрылись гусиной кожей.
Дрожа от озноба, я вошёл в кабинку для переодевания и стал на металлическую решётку. Швей-трубки засвистели, разрисовывая моё тело причудливыми чёрными узорами. Металлический ланцет корректировщика парил в воздухе, неуловимыми касаниями перестраивая слои пластика. Через несколько минут гибкая плёнка покрыла всё моё тело. Под мышками вспухли коробки терморегуляторов. Инжекторы взяли тон выше, и в паху неприятно защипало: образовывалась ЭО-мембрана. Жжение перешло на ягодицы, а корректировщик перелетел к горлу и засновал, сглаживая края одежды.
Я опаздывал. Драка в санблоке выбила меня из размеренного ритма лагерной жизни. Когда я вышел, уже начало темнеть. Меж туч горели зелёные звёзды – словно изумруды на бархатных подушечках.
Вот и зелёная вспышка. Хрипло взревела сирена, и заключённые едва заметно ускорили шаг. В лагере началась деловитая суета. Каторжники спешили к холму, стараясь не сбиваться на бег. Они напоминали прилежных студентов психотренинга: движения ленивы и медитативны, глаза смотрят внутрь.
Бежать нельзя. Бегущие люди легко образовывают толпу, а с толпами палач-машины борются. Каждый должен гулять сам по себе. Как киплинговская кошка.
Я влился в общий поток. Вместе со всеми и – отделён от других. Потрескивали разряды. В воздухе разлилась промозглая сырость. Защищенный комбинезоном, я не замечал холода, однако изо рта с дыханием вырывались облачка пара.
Вот и «грязь» – озерцо чёрного янтаря. Мало кто осмеливается забредать сюда: попадёшь в лужу – не выберешься. Смола не застывает даже в самые страшные холода. Я отсчитал шесть нор от вытянувшегося к дорожке лакового языка и нырнул в седьмую.
Вот и всё. Я на конспиративной квартире.
Покрытие на ощупь напоминает мох. Интересно, она в самом деле живая? Жизнь, это способ существования белковых тел. Белка здесь хватает, и труба существует. Остаётся решить, можно ли назвать её телом.
Размышляя так, я полз вперёд. Труба потихоньку сужалась. Вначале я мог свободно передвигаться на корточках. Затем мне пришлось стать на колени. Потом и вовсе лечь. Под конец отверстие сузилось настолько, что туда даже кошка не смогла бы пролезть.
Такого я ещё не встречал.
– Эй! – крикнул я. – Что за шутки? Есть кто-нибудь?
Темнота насмешливо молчала. Мне вспомнились рассказы о неудачниках, переваренных голодными трубами. По спине побежали мурашки. Фольклор-фольклором, а страшно.
На ощупь мох казался тёплым и сухим. Это успокаивало. Согласно тем же легендам, голодная труба стынет и покрывается инеем. Посмотрел бы я на сумасшедшего, что полез бы в ледяное логово... Разве что время поджимает, а снаружи мороз становится всё круче.
Я прислушался. За мной следом кто-то полз.
Уже хорошо.
– Эй! – крикнул я. – Здесь не пролезть!
Шорох не прекратился. Кто-то схватил меня за ногу ощупывая. Мой преследователь протиснулся вперёд, прижимая меня к стенке трубы.
– Не волнуйтесь, – послышался женский голос. Судя по акценту, говорила рунари. – Сейчас всё будет в порядке.
Гостья (или хозяйка?) бесцеремонно протиснулась к сужающейся горловине. Пластик её спрей-комбинезона расцарапал мне щёку. Что-то скрипнуло, и я ощутил, как моховая подушка подо мной просела. Дышать стало легче. Энергично извиваясь, рунари поползла вперёд, и я едва успел убрать голову, чтобы не получить пяткой по носу.
– Давайте за мной, – услышал я. – Смелее.
Узкая, непривычно горячая ладошка ухватила меня за запястье. Я энергично заработал локтями и коленями, пробиваясь в темноту. Труба кончилась, и я оказался в небольшой пещере.
Я вытянул руки, ощупывая потолок. Метра два... Разодранные перышки мха щекотали нос, и я чихнул. Моя спутница что-то сказала по-рунархски. Вспыхнул тусклый багровый уголёк.
– Это гори-гори-ясно, – сообщила она с гордостью. – Никто так не умеет, одна я.
Я уселся. Рунари сидела напротив меня, поглаживая ладонями косицу светящегося мха. Огонёк светил слишком тускло, чтобы что-то можно было разглядеть. Спрей-комбинезон рунари сливался с тьмой. Красные отблески падали на её лицо снизу, превращая лицо в страшную маску.
– Подержите эту прядь, – передала она мне вторую косицу. – Я выплету зелёный. Сейчас станет светло и тепло.
– А, – наконец догадался я. – Вы – знаток пластика?
– Да, – кивнула рунари, не отрываясь от работы. – Держите вторую. Следите, чтобы они не соприкасались, – и она передала мне плетёнку, заполненную зеленым сиянием.
На ощупь мох казался шершавым, как спутанные комки овечьей шерсти. Моей собеседнице здорово повезло. Знаток способен менять свойства пластика. Придавать ему любую форму. А это значит, что и пищу можно сделать повкуснее, и трубу превратить в комфортный дом. Скорее всего, пещера, в которой мы сидим, собрана из нескольких нор. Вон пятна выходов на стене – очертились, едва свет стал поярче. А лишние трубы заварены, чтобы незваный гость ненароком не забрёл.
– Мне и в самом деле хорошо живётся, – рунари словно читала мои мысли. – Как вас зовут, благородный изгой?
– Почему благородный? – начал я и осёкся. Света в пещере хватало, и я смог разглядеть лицо девушки. Лоб её пересекали свежие царапины. На щеке засохли струпья.
Вот так встреча.
– Злой Демиург или, как вы его называете, Лангедок – это чистое место, – сказала она. – В каждом из нас живёт зверь. Хозяйка Прайда повелевает мною. Сильная, неистовая, жестокая. Первобытная. – Рунари подняла лицо. Зрачки её вытянулись, превращаясь в вертикальные щели. – Ты защитил меня. Почему?
Вот так так... Я прикоснулся к тайне рунархов. Любой экзопсихолог не задумываясь отдаст руку, лишь бы оказаться на моём месте.
Хозяйке Прайда лгать нельзя.
– Ненавижу насильников. Особенно лионесцев.
– Лионесцев?
– Этот человек родом с одного из наших миров, – неохотно объяснил я. – Когда-то мне пришлось сражаться с ними. Лионесцы подняли бунт против Первого Неба. С тех пор мы друг друга терпеть не можем.
– Терпеть не можете? – Рунари нахмурила лоб, пытаясь понять идиому.
Лионесский трибунал заочно приговорил меня к смерти.
– А, ясно. – Рунари закрыла глаза. Когда же открыла её зрачки вновь стали нормальными. – Сегодня у нас праздник чистоты, – словно издалека, донёсся до меня голос. – Мы празднуем его раз в четыре года. Нельзя держать в себе грязь. А я – я осквернила себя ненавистью. Как твоё имя, благородный изгой?
– Андрей.
– Зови меня Гибкая Тири.
Обычаи рунархов требуют при знакомстве особых жестов. Я не мог выпустить из рук светящиеся пряди, поэтому просто кивнул. Гибкая Тири. Надо запомнить. Имена рунархов сокращать нельзя.
Пришёл долговязый рунарх со шрамом на щеке. Лицо его, казалось, состояло из одних углов. Жесткие волосы, узкий подбородок, привычка кусать губы в минуты растерянности. Его модификацию я угадал сразу. Она противоположна моей.
Душепийца способен стереть личность жертвы. На последнем соборе папа римский предал душепийц анафеме. Представители других конфессий его поддержали. К счастью, душепийца после каждого удара на несколько месяцев лишается сил.
– Тепла твоим рукам, Гибкая Тири, – сказал он. – Человек держит твой пластик? Что произошло?
– Садись и жди. Этого человека одобрила Хозяйка Прайда.
Душепийца кивнул и переполз к одному из отпорков. Вскоре подошли остальные. Старик, похожий одновременно на учителя ушу и пенсионера-огородника из логрской глубинки. Бойкая белобрысая дамочка лет сорока («Торнадя», – представилась она). Джассер. Друг автоматов с непроизносимым именем. Некрасивая длинноносая девочка-аутистка.
Всё. Хватит самоистязаний. Бросив истерзанную мочалку и крохотный обмылок в ящик для отходов, я вышел из зала. Воздух в коридоре шёл слоями – тепло-холод-тепло. Ноги покрылись гусиной кожей.
Дрожа от озноба, я вошёл в кабинку для переодевания и стал на металлическую решётку. Швей-трубки засвистели, разрисовывая моё тело причудливыми чёрными узорами. Металлический ланцет корректировщика парил в воздухе, неуловимыми касаниями перестраивая слои пластика. Через несколько минут гибкая плёнка покрыла всё моё тело. Под мышками вспухли коробки терморегуляторов. Инжекторы взяли тон выше, и в паху неприятно защипало: образовывалась ЭО-мембрана. Жжение перешло на ягодицы, а корректировщик перелетел к горлу и засновал, сглаживая края одежды.
Я опаздывал. Драка в санблоке выбила меня из размеренного ритма лагерной жизни. Когда я вышел, уже начало темнеть. Меж туч горели зелёные звёзды – словно изумруды на бархатных подушечках.
Вот и зелёная вспышка. Хрипло взревела сирена, и заключённые едва заметно ускорили шаг. В лагере началась деловитая суета. Каторжники спешили к холму, стараясь не сбиваться на бег. Они напоминали прилежных студентов психотренинга: движения ленивы и медитативны, глаза смотрят внутрь.
Бежать нельзя. Бегущие люди легко образовывают толпу, а с толпами палач-машины борются. Каждый должен гулять сам по себе. Как киплинговская кошка.
Я влился в общий поток. Вместе со всеми и – отделён от других. Потрескивали разряды. В воздухе разлилась промозглая сырость. Защищенный комбинезоном, я не замечал холода, однако изо рта с дыханием вырывались облачка пара.
Вот и «грязь» – озерцо чёрного янтаря. Мало кто осмеливается забредать сюда: попадёшь в лужу – не выберешься. Смола не застывает даже в самые страшные холода. Я отсчитал шесть нор от вытянувшегося к дорожке лакового языка и нырнул в седьмую.
Вот и всё. Я на конспиративной квартире.
Покрытие на ощупь напоминает мох. Интересно, она в самом деле живая? Жизнь, это способ существования белковых тел. Белка здесь хватает, и труба существует. Остаётся решить, можно ли назвать её телом.
Размышляя так, я полз вперёд. Труба потихоньку сужалась. Вначале я мог свободно передвигаться на корточках. Затем мне пришлось стать на колени. Потом и вовсе лечь. Под конец отверстие сузилось настолько, что туда даже кошка не смогла бы пролезть.
Такого я ещё не встречал.
– Эй! – крикнул я. – Что за шутки? Есть кто-нибудь?
Темнота насмешливо молчала. Мне вспомнились рассказы о неудачниках, переваренных голодными трубами. По спине побежали мурашки. Фольклор-фольклором, а страшно.
На ощупь мох казался тёплым и сухим. Это успокаивало. Согласно тем же легендам, голодная труба стынет и покрывается инеем. Посмотрел бы я на сумасшедшего, что полез бы в ледяное логово... Разве что время поджимает, а снаружи мороз становится всё круче.
Я прислушался. За мной следом кто-то полз.
Уже хорошо.
– Эй! – крикнул я. – Здесь не пролезть!
Шорох не прекратился. Кто-то схватил меня за ногу ощупывая. Мой преследователь протиснулся вперёд, прижимая меня к стенке трубы.
– Не волнуйтесь, – послышался женский голос. Судя по акценту, говорила рунари. – Сейчас всё будет в порядке.
Гостья (или хозяйка?) бесцеремонно протиснулась к сужающейся горловине. Пластик её спрей-комбинезона расцарапал мне щёку. Что-то скрипнуло, и я ощутил, как моховая подушка подо мной просела. Дышать стало легче. Энергично извиваясь, рунари поползла вперёд, и я едва успел убрать голову, чтобы не получить пяткой по носу.
– Давайте за мной, – услышал я. – Смелее.
Узкая, непривычно горячая ладошка ухватила меня за запястье. Я энергично заработал локтями и коленями, пробиваясь в темноту. Труба кончилась, и я оказался в небольшой пещере.
Я вытянул руки, ощупывая потолок. Метра два... Разодранные перышки мха щекотали нос, и я чихнул. Моя спутница что-то сказала по-рунархски. Вспыхнул тусклый багровый уголёк.
– Это гори-гори-ясно, – сообщила она с гордостью. – Никто так не умеет, одна я.
Я уселся. Рунари сидела напротив меня, поглаживая ладонями косицу светящегося мха. Огонёк светил слишком тускло, чтобы что-то можно было разглядеть. Спрей-комбинезон рунари сливался с тьмой. Красные отблески падали на её лицо снизу, превращая лицо в страшную маску.
– Подержите эту прядь, – передала она мне вторую косицу. – Я выплету зелёный. Сейчас станет светло и тепло.
– А, – наконец догадался я. – Вы – знаток пластика?
– Да, – кивнула рунари, не отрываясь от работы. – Держите вторую. Следите, чтобы они не соприкасались, – и она передала мне плетёнку, заполненную зеленым сиянием.
На ощупь мох казался шершавым, как спутанные комки овечьей шерсти. Моей собеседнице здорово повезло. Знаток способен менять свойства пластика. Придавать ему любую форму. А это значит, что и пищу можно сделать повкуснее, и трубу превратить в комфортный дом. Скорее всего, пещера, в которой мы сидим, собрана из нескольких нор. Вон пятна выходов на стене – очертились, едва свет стал поярче. А лишние трубы заварены, чтобы незваный гость ненароком не забрёл.
– Мне и в самом деле хорошо живётся, – рунари словно читала мои мысли. – Как вас зовут, благородный изгой?
– Почему благородный? – начал я и осёкся. Света в пещере хватало, и я смог разглядеть лицо девушки. Лоб её пересекали свежие царапины. На щеке засохли струпья.
Вот так встреча.
– Злой Демиург или, как вы его называете, Лангедок – это чистое место, – сказала она. – В каждом из нас живёт зверь. Хозяйка Прайда повелевает мною. Сильная, неистовая, жестокая. Первобытная. – Рунари подняла лицо. Зрачки её вытянулись, превращаясь в вертикальные щели. – Ты защитил меня. Почему?
Вот так так... Я прикоснулся к тайне рунархов. Любой экзопсихолог не задумываясь отдаст руку, лишь бы оказаться на моём месте.
Хозяйке Прайда лгать нельзя.
– Ненавижу насильников. Особенно лионесцев.
– Лионесцев?
– Этот человек родом с одного из наших миров, – неохотно объяснил я. – Когда-то мне пришлось сражаться с ними. Лионесцы подняли бунт против Первого Неба. С тех пор мы друг друга терпеть не можем.
– Терпеть не можете? – Рунари нахмурила лоб, пытаясь понять идиому.
Лионесский трибунал заочно приговорил меня к смерти.
– А, ясно. – Рунари закрыла глаза. Когда же открыла её зрачки вновь стали нормальными. – Сегодня у нас праздник чистоты, – словно издалека, донёсся до меня голос. – Мы празднуем его раз в четыре года. Нельзя держать в себе грязь. А я – я осквернила себя ненавистью. Как твоё имя, благородный изгой?
– Андрей.
– Зови меня Гибкая Тири.
Обычаи рунархов требуют при знакомстве особых жестов. Я не мог выпустить из рук светящиеся пряди, поэтому просто кивнул. Гибкая Тири. Надо запомнить. Имена рунархов сокращать нельзя.
Пришёл долговязый рунарх со шрамом на щеке. Лицо его, казалось, состояло из одних углов. Жесткие волосы, узкий подбородок, привычка кусать губы в минуты растерянности. Его модификацию я угадал сразу. Она противоположна моей.
Душепийца способен стереть личность жертвы. На последнем соборе папа римский предал душепийц анафеме. Представители других конфессий его поддержали. К счастью, душепийца после каждого удара на несколько месяцев лишается сил.
– Тепла твоим рукам, Гибкая Тири, – сказал он. – Человек держит твой пластик? Что произошло?
– Садись и жди. Этого человека одобрила Хозяйка Прайда.
Душепийца кивнул и переполз к одному из отпорков. Вскоре подошли остальные. Старик, похожий одновременно на учителя ушу и пенсионера-огородника из логрской глубинки. Бойкая белобрысая дамочка лет сорока («Торнадя», – представилась она). Джассер. Друг автоматов с непроизносимым именем. Некрасивая длинноносая девочка-аутистка.