Тернов обиделся. Да, конечно, он виноват, предавшись разгулу с Дашкой, но это было позавчера. Он постарался искупить свою вину! И Эрмитаж облазил, и в Бологое съездил, и кое-что интересное узнал, и версии выдвигает, посреди ночи служебными проблемами занимается – и все мало старому брюзге!
   – Могу ли я идти? – Кандидат надул губы.
   – Ступайте с Богом, – усмехнулся Вирхов и оглядел с ног до головы молодого юриста: «Небось думает, представят к ордену за обычную, следственную работу. Ничего, годик-другой, и испарятся прогрессивные иллюзии, что работа практического юриста – это шерлокхолмсовское поигрывание на скрипочке да интеллектуальные раздумья в кресле у камина...» – Наведайтесь, голубчик, домой. Поспите немного. Берегите здоровье смолоду.
   Кандидат Тернов выслушал напутствие с оскорбленным видом – в речах начальника ему слышалась издевка. Понуро юрист направился к двери, но до двери дойти не успел: она сама распахнулась перед ним, и в проеме появилась внушительная фигура в сером сюртуке – тучноватый господин, за спиной которого маячила фигура дежурного по коридору курьера, снял шляпу и поклонился, обнажив тонзурообразную плешь.
   – Вы позволите? – Он искоса взглянул на смутившегося Тернова и шагнул к столу. – Позвольте представиться. Глинский, Платон Симеонович. Служащий музейного хранилища Эрмитажа.
   Вирхов медленно поднялся из-за стола.
   – Чем обязан? – растерянно спросил он.
   – Счел своим долгом явиться для проведения следственных мероприятий, – проникновенно сказал Глинский. – По пути из Бологого заметил за собой наблюдение, думал, от напряжения нервов мерещится. А в собственной квартире выяснил, что моей персоной интересовалась полиция. Счел за лучшее явиться без промедления.
   – Очень хорошо, что сочли.
   Вирхов сделал приглашающий жест. Гость прошел к столу и сел. Поймав взгляд выкатившихся от злости глаз следователя, кандидат Тернов юркнул за дверь.
   – Итак, господин Глинский, поясните следствию, отчего это у вас происходит напряжение нервов?
   – В наше время приличному человеку перемещаться по государству российскому опасно, – ответил Глинский, – всюду террористы орудуют... Того и гляди на воздух взлетишь.
   – Кстати, о воздухе. – Вирхов потер лоб ладонью. – Что вы можете сказать о происшествии в Воздухоплавательном парке?
   – Ничего не могу. – Глинский пожал мощными плечами. – По-видимому, несчастный случай.
   – Вы не заметили ничего подозрительного?
   – Абсолютно ничего. Если говорить начистоту, я не особенно интересовался зрелищем. Боялся опоздать на поезд, ибо имел договоренность с князем Путятиным: ему поступило предложение пополнить коллекцию уникальным приобретением.
   Чувствуя, что Глинский сейчас заговорит на далекую от дела тему, Вирхов прервал:
   – А что за шкатулка была в руках у Степана Студенцова? Не ваш ли подарок?
   – Что вы, господин следователь! Я такими дешевыми предметами не интересуюсь. Брезгую. Научная совесть не позволяет.
   – Вы проводите экспертизу восточных ковров?
   Глинский смутился.
   – Вы это спрашиваете потому, что отец Степана торгует коврами? Подозреваете меня в чем-то?
   – Пока еще вы вне подозрений, – ответил Вирхов. А как вы относитесь к земельному вопросу?
   – К чему? – Глинский изумился. – К какому вопросу?
   – Я говорю о полемике Ленина и Аксельрода, – впился взглядом в эксперта Вирхов.
   – Прошу прощения, но эти люди мне неизвестны, – ответил смущенно Глинский. – Это имеет отношение к земле, на которой разместился Воздухоплавательный парк?
   – Пока не знаю, – сказал задумчиво Вирхов. – Каковы ваши планы, господин Глинский, на ближайшее будущее? Нам бы хотелось в случае необходимости знать, где вас можно найти?
   – Петербург покидать не собираюсь. В любой момент явлюсь на ваш зов.
   – Благодарю вас за готовность помочь следствию. Не смею вас больше задерживать, господин Глинский.
   Вирхов с каждой минутой все более ощущал бесполезность разговора и с трудом боролся с желанием заснуть. Он встал и протянул руку гостю. Рукопожатие Глинского было сильным и уверенным. Когда гость вышел, Вирхов незамедлительно отправился к вожделенному дивану и рухнул в его кожаные объятия. Он подумал, что надо бы установить наблюдение за эрмитажным экспертом, но тут же погрузился в глубокий и крепкий сон.
   Проснулся он оттого, что Поликарп Христофорович осторожно тряс его за плечо.
   – Господин следователь! Ваше благородие! Очнитесь!
   Вирхов с трудом разлепил каменные веки и принял вертикальное положение.
   – Пора вставать, Карл Иваныч. – Письмоводитель с виноватым видом уселся на свое обычное место.
   Вирхов кряхтя отправился в смежную комнату, где с минуту держал голову под струей холодной воды, мысленно проклиная Воздухоплавательный парк и господина Глинского.
   Когда он добрался до своего письменного стола, письмоводитель робко привстал.
   – Господин следователь! Вас в приемной дожидается человек. Из гостиницы «Гигиена» .
   – Что он хочет?
   – Говорит, имеет важное сообщение.
   – Впусти, – велел Вирхов и напрягся.
   – Ну, что у вас там стряслось? – нелюбезно начал Вирхов разговор с курносым портье.
   – Еще ничего, – ответил тот, – но боюсь, что случится. Очень подозрительный постоялец.
   – Господин Ханопулос? Эрос Орестович?
   – Совершенно верно, – шепнул портье. – Я все написал. Словами могу подтвердить для протокола. Явившись, грек попросил затопить печь.

Глава 19

   – Я знал, моя богиня, что встречу вас здесь! – вскричал господин Ханопулос, завидев Марию Николаевну Муромцеву в толпе у Спаса на Сенной.
   Грек, не смущаясь явного осуждения окружающих, оглядывал девушку восхищенным раздевающим взглядом. Пригнувшись, он шепнул в девичье ушко:
   – Вы никогда не замечали, что смерть разжигает любовную страсть?
   Муре не нравилось, что они привлекают к себе внимание. От самого дома за ней в некотором отдалении неотступно следовал неприметный господин – его неприметность и настораживала. Значит, неизвестные преследователи установили не только местонахождение ее детективной конторы, но и место проживания. Или сумасшедшая госпожа Брюховец наняла соглядатая? Чувствуя на спине чужой взгляд, Мария Николаевна с запоздалым сожалением думала, что напрасно отдала доктору Коровкину оружие. Теперь она озиралась, ожидая каждую минуту нападения, и радость от встречи с Эросом Ханопулосом была безвозвратно испорчена.
   Гибкий, стройный брюнет ее волновал – сладкая тревога отзывалось неизвестным прежде томлением каждой клеточки тела. Ей хотелось видеть грека, слушать его страстные речи, ловить на себе сияющий взор оливковых глаз, смотреть на контрастную линию, отделяющую белоснежный воротник рубашки от смуглой шеи, сильной, мускулистой, точеной...
   – Я был вчера на велодроме, – взволнованно говорил грек. – Вас там не было. Вы всех обманули, не пришли. Я не знал, где вас искать, иначе давно бы был у ваших ног.
   – Зато у вас появилась возможность заняться неотложными коммерческими делами, – приглушив голос, кокетливо заметила Мура, намекая на неожиданный отъезд спутника после посещения Демьянова трактира.
   – Ничуть не бывало! – излишне громко возразил грек. – Дела надо делать, только когда они могут принести быстрейшую и значительную прибыль. Я предпочитаю те, что позволяют обогатиться максимум за три дня. Вчерашний день для меня полностью пропал.
   – Вы скучали? – с затаенной надеждой, не поднимая глаз, спросила Мура.
   – Разумеется! – Эрос Ханопулос все больше воодушевлялся. – Как скучал о своей возлюбленной кормчий Менелая Каноп во время самого дальнего морского путешествия. Папа мне рассказывал...
   Мура испугалась, что последуют очередные, слишком громогласные, комплименты грека.
   – Вы весь вечер просидели взаперти в гостинице?
   – Нет, дорогая Мария Николаевна, нет! – Эрос снова приблизил чувственные губы к девичьему ушку. – Гораздо хуже. Управился с неотложными делами и весь вечер в «Аквариуме» слушал писк тощей шансонетки... Разве это голос? Разве это женщина? Мечтал о встрече с вами, не отходил от вашего знакомого Родосского. Надеялся, что встречу вас здесь.
   Мура отстранилась и принялась изучать толпу. Она действительно усмотрела Петю Родосского: юноша делал вид, что не замечает ее, не подходил, не здоровался. Мелькнула в толпе тонзурообразная лысина, венчающая апоплексически разжиревшую голову на тучном торсе Платона Симеоновича Глинского, – и исчезла. Только галантный инженер Фрахтенберг в скорбном наряде, с черной повязкой на рукаве мундира, явился пред очи Марии Николаевны Муромцевой. Он поцеловал барышне руку и обратился к заскучавшему греку:
   – А разве вы знали Степана Студенцова?
   – Не имел чести, – холодно ответил Ха-нопулос. – Но о несчастье слышал. Кроме того, как православный, скорблю по поводу смерти отца Онуфрия.
   – А он что, тоже в мумиях разбирался?
   – Прекратите, – осадила задиравшихся молодых людей Мура, в душе испытывая признательность к Эросу за неожиданную для него сдержанность, – здесь не место для дискуссий.
   – Да? – недоверчиво спросил инженер. – Несчастного Степку лишил христианского сострадания наш красавчик-Густавчик. Думает, что Степкины мощи провоняли...
   – Господин Фрахтенберг, – строго прервала Мура, – вы кощунствуете: говорите о покойном, как о святом...
   – А он и есть святой в некотором смысле, – Фрахтенберг снова осклабился. – Невинная жертва, погиб ни за что, ни про что...
   – Вы не очень благоволите к покойнику, – укорила девушка.
   – Мне до него нет никакого дела, возразил инженер. – Это человек не моего круга. Пустой, лицемерный. А почему, Мария Николаевна, вы не представили меня вашему спутнику?
   Неожиданный вопрос поверг Муру в растерянность.
   – Я думала... мне показалось...
   – Мы знакомы, что притворяться, – пробурчал недовольный присутствием Фрахтенберга грек. – Вчера на велодроме познакомились да в «Аквариуме» продолжили...
   Фрахтенберг смотрел на Муру остановившимся, бесцветным взглядом.
   – Отчего ж, господин Ханопулос, вы нас вчера так рано покинули? – спросил он с намеком. – Куда вы так торопились?
   – Срочное коммерческое дело, – огрызнулся грек. – Для того и прибыл в столицу российскую.
   – Вы в Петербурге третий день? – Мура попыталась разрядить напряжение. – И как, удается ныне в три дня разбогатеть?
   – Я близок к этому! – Грек выкатил оливковые глаза. – Еще немного – и смогу думать о своем будущем. Хотелось бы не зависеть от отца...
   – Похвальное стремление, – одобрил Фрахтенберг, переместившийся за спины Муры и Эроса.
   Толпа у храма расступились, освобождая проход для несчастных родителей Степана Студенцова: крепкий мужчина с густой пшеничной, тронутой серебром, растительностью на красноватом лице, поддерживал заплаканную, закутанную в черную шаль низенькую полную женщину. Следом шествовал сутулый господин с высоко поднятой головой, с остренькой рыжей бородкой и рыжими усами, с черной креповой повязкой на рукаве.
   – Я знал, что он непременно явится, – прошептал за спиной Муры Фрахтенберг.
   – О ком вы?
   – О рыжем Магнусе. Один из совладельцев банка Вавельберга. Там купец Студенцов держит свою казну. Вот с кем надо делать деньги, господин Ханопулос.
   Прекрасный грек улыбнулся Муре и ответил, не оборачиваясь:
   – Биржевые игры не для меня. У меня есть более безопасные способы разбогатеть.
   За родителями покойного под сень благоуханных сводов потянулись и прочие желающие отдать последний долг безвинно убиенному. Инженер Фрахтенберг пробрался к паперти: поджидать Петю и Платошу.
   Как ни странно, взрыв мало изуродовал лицо Степана: ожоги и ссадины замазали гримом, брови и ресницы были опалены, но даже без них явно проступало сходство кряжистого осиротевшего купца и юного мальчика в гробу. Бледное чело опоясывал бумажный венчик, руки, вернее, их отсутствие, скрывало белоснежное покрывало, на груди лежала иконка Владимирской Божией Матери старинного письма, в серебряном окладе.
   – Всякому прегрешению вольному и невольному... – выводил звучный, сильный голос священника.
   – Господи помилуй, Господи помилуй, – подхватывал слаженный хор певчих.
   При каждом взмахе кадила прихожан окутывали волны ладана, от зажженных восковых свечей исходил душный ароматный чад. Бесшумные старушки в черном хлопотали вокруг несчастной, обеспамятовавшей матери.
   Мура искоса посматривала на прекрасного грека: тот истово крестился, кланялся, смуглое лицо его выражало глубокую печаль, казалось, он молил всех богов, чтобы душа покойного нашла свой тихий небесный приют. Господин Ханопулос заметил взгляд девушки.
   – Я поклялся головой Зевса, – шепнул он Муре на ушко, – что теперь-то вас не потеряю. Вы – моя судьба. Я слышу: Божия Матерь и Афродита шепчут мне слова одобрения.
   Мура перекрестилась, поправила черное кружево на голове.
   – А жених у вас есть?
   Девушка недовольно повела бровями.
   – За мной следят, – торопливо пояснил грек, – не убьют ли меня из ревности?
   Мура подумала о докторе Коровкине.
   – Слева, у образа Николая Угодника, человек. Я его давно заметил.
   Мура отыскала взором преследователя Эроса: костлявый мещанин с окладистой неряшливой бородой, погруженный в христианскую скорбь, не имел особых примет и не походил на человека, который плелся сегодня за ней с самого утра.
   – Вам показалось, – шепнула она, – впрочем, давайте проверим: выйдем из храма.
   На улице Мария Николаевна всей грудью вдохнула. Грек, раздувая ноздри, покосился на вздымающуюся грудь, обтянутую тонкой тканью, косые многозначительные взгляды будоражили девушку. Мещанин из церкви за ними не последовал, не было видно и неприметного господина, увязавшегося за Мурой от ее дома.
   – Я еще не посетил достопримечательности столицы, – сказал коммерсант, – мне хотелось бы, чтобы их мне показали вы. Допустим, собрание древностей в Эрмитаже. Не откажите гостю, восхищенному вами...
   – Логичней, чтобы Эрмитаж вам показал Платон Симеонович Глинский, он там служит. Хотите, познакомлю?
   – Нет, увольте. Предпочту осмотреть мумии в более приятном обществе, в вашем, например.
   Продолжить беседу им помешал пожилой посыльный в темно-малиновой фуражке: он нерешительно приблизился и, выяснив, что перед ним именно Мария Николаевна Муромцева, передал порученный ему пакет.
   Мура присела в тени огромной липы на скамью и вскрыла конверт. Послание было от Софрона Ильича Бричкина. Оно содержало всего две фразы: прочитав их, девушка закрыла лицо руками и беззвучно заплакала. Господин Ханопулос опустился на колени, отвел Мурины ручки от ее лица и стал их целовать.
   – Дорогая Мария Николаевна! Кто посмел огорчить вас? Успокойтесь, утешьтесь. Могу ли я вам помочь?
   – Я не поеду с вами, Эрос Орестович, в Эрмитаж... не могу... – всхлипнула Мура. – Сегодня ночью погиб мой кот!
   Господин Ханопулос отпрянул.
   – В моей конторе, – утирая последние слезы, подтвердила Мура.
   – Квартире? – переспросил девушку грек.
   – Да, да, – спохватилась она. Эрос Ханопулос помог Муре подняться и заглянул в заплаканные глаза.
   – Беда невелика, – ласково сказал он. – Котов в мире превеликое множество. Поручите прислуге принести мне кошачий труп. Я все улажу. Вы будете мной довольны. Я хорошо отношусь к котам. Мне не нравится, когда их топят или вешают. Они достойны более высокой участи. Мой предок Каноп, кормчий Менелая, похоронен в Египте. А в Египте коты считаются священными существами...
   – Мы это проходили. – Мура желала, чтобы еще сто лет прекрасный грек был так близко, чтобы еще сто лет длились утешительные ласковые речи. – Я назвала его Рамзесом.
   Чудесное имя, – согласился коммерсант. – Гораздо лучше, чем Василий. Не сделать ли из него чучело?
   – Чучело? Нет! Ни за что! Пусть будут похороны.
   – Отлично, отлично. Это еще проще. Успокоились? Вот и хорошо, вот и хорошо. Теперь мы сможем обсудить наши планы относительно Эрмитажа.
   – А за вами не следят?
   Соглядатаи не появлялись. Мура встретилась взором с оливковым сиянием благородного красавца. Ей казалось, что между ними идет бессловесный, волнующий диалог о чем-то важном...
   – Раскаиваюсь, что напрасно вас встревожил. Но нет ничего удивительного: такая красавица может иметь жениха и опасного для меня соперника.
   Невыразимо польщенная Мура опустила плечи.
   – Вернемся в храм, – попросила она смущенно, – сейчас будет вынос тела. На кладбище я не поеду.
   – Чудесно, чудесно, – ворковал грек, следуя за Мурой и как бы нечаянно касаясь ее плеча. – Мы с вами чудесно проведем время.
   Отпевание давно окончилось. Уже вынесли дубовый, обшитый бархатом гроб и установили на колесницу с зажженными лампадами. Белый парчовый балдахин катафалка свидетельствовал, что купец Студенцов не поскупился: похороны проходили по высшему разряду, отец простил непутевого сына. Одетые во все белое «горюны» с нарядными фонарями-факелами деловито сновали, занимая свои места. Понурый купец одиноко стоял на ступенях храма в сюртуке, казавшимся слишком просторным на сгорбившихся плечах. Двое дюжих молодцов выволокли под руки из храма его обезножевшую, без кровинки в лице супругу.
   Глядя на убитых горем родителей, Мария Николаевна с раскаянием осознала несопоставимость смертей единственного сына и кота-бродяги: ей стало совестно за свои слезы. Сияние летнего дня усугубляло трагичность события.
   Провожающие в последний путь Степана рассаживались по экипажам: ближайшая и дальняя родня, представители купеческого и банкирского Петербурга, разномастная публика, которая при жизни покойного участвовала с ним в разгуле и греховных похождениях. Кто-то собирался следовать на кладбище, а кто-то поскорее уехать и забыть тягостное прощание.
   – Жаль, что Густав не соизволил прийти, – услышала Мура за спиной знакомый голос.
   Мура не успела ответить, ее внимание привлек хромой нищий. Грязный изможденный мужичок протрусил по направлению к экипажу, в который усаживался господин Магнус, остановился, снял засаленный драный картуз и с низким поклоном протянул к господину Магнусу руку...
   – Господин Оттон лишил себя прекрасного зрелища, – сказал со смешком позади Муры господин Фрахтенберг, – апофеоза корыстолюбия и лицемерия.
   Мура повернула голову, и в тот же миг земля под ее ногами качнулась, она ощутила сильный толчок в грудь, чудовищный грохот и многоголосый крик едва не разодрал барабанные перепонки.
   Мгновение странной тишины сменилось воплями, стонами, ржанием испуганных лошадей. Сквозь дымное облако Мура увидела жуткую картину: кровавые клочья на обломках развороченного экипажа, там, где только что восседал Магнус, истекающего кровью извозчика под лошадиными копытами, отброшенного взрывом нищего с жутким красным месивом вместо головы.

Глава 20

   После изнурительно короткого сна на служебном диване, после ранних бесед с Терновым, Глинским и портье гостиницы «Гигиена» Карл Иванович Вирхов чувствовал себя не в своей тарелке. Струя ледяной воды, под которой он долго держал макушку, ничего не исправила. Меж тяжеленных булыжников, перекатывающихся в его черепной коробке, проскользнула мысль о Наполеоне. «Наполеон я или тварь дрожащая?» – в сознании зазвучали странные слова. Неужели так чувствовал себя по утрам великий корсиканец? Тогда ничего удивительного, что безумец отправился в Египет и потащил за собой армию ученых мужей. Завоевывал зачем-то страну пирамид, выкапывал из песка мумии, подвергал артиллерийскому обстрелу сфинкса. А все потому, что спал по три часа в сутки. И не две ночи как он, Вирхов, а всю жизнь! Короткий сон – верный путь к безумию. «Вот как рождаются идеи о мировом господстве, – думал Вирхов, – из-за вечного недосыпа».
   – Карл Иваныч, господин следователь, – сочувственный взгляд Поликарпа Христофоровича вернул Вирхова к действительности, – не изволите ли чашку горячего кофию?
   – Давай, братец, давай, и не одну, пока я совсем не сошел с ума, – согласился Вирхов, с трудом припоминая свои вчерашние похождения. – Боюсь, сегодня нас навестит господин Лейкин, а что я ему скажу?
   Письмоводитель поставил перед Вирховым кружку с дымящимся кофе.
   – Не извольте тревожиться, сегодня наш воздухоплаватель отбывает в Екатеринбург. По приглашению местного общества полетов. В газете прописано.
   – Слава Богу, гора с плеч долой. – Вирхов припал к кружке с горячим кофе. – Судьба дает нам передышку. Но не вечную. Вернется же господин Лейкин. Напомните мне, голубчик, перед тем, как заснуть, успел я дать вам поручения для сыскных агентов о наружном наблюдении?
   – Успели, Карл Иваныч, успели, – успокоил начальника верный письмоводитель. – Я всех отправил куда следует. Даже в гостиницу «Гигиена».
   – А туда зачем?
   – Как же, господин следователь! А заявление портье о подозрительных махинациях постояльца.
   – Господина Ханопулоса? – Вирхов припомнил визитера. – Вы, батенька, напрасно поспешили. Подумаешь, подозрительная просьба – затопить печь!
   – Но Карл Иваныч! В конце июня! На улице такая жара!
   – Южному человеку может показаться холодно. А господин Ханопулос – грек, и грек крымский, не приспособлен к нашему климату. Наблюдение надо снять. Тем более коммерсант и сам жертва нападения.
   Вирхов чувствовал себя виноватым, ибо все-таки не дал хода делу об ограблении коммерсанта, прибежавшего за помощью к нему.
   – Простите, Карл Иваныч, не подумал, – повинился письмоводитель и затих за своим столом.
   После второй кружки кофе Вирхов почувствовал, что поджилки у него перестали дрожать, сознание прояснилось. По счастью, посетители не беспокоили, можно подвести итоги предварительного дознания по делу в Воздухоплавательном парке. Карл Иванович сосредоточился.
   Итак, купеческий сын Степан Студенцов в компании собутыльников прибыл в Воздухоплавательный парк. В руке держал шкатулку с крестом. По словам Дашки – игрушку, врученную ему Оттоном. Общие друзья: и господин Глинский, и господин Фрахтенберг, и господин Родосский свою причастность к шкатулке отрицали, но и на Оттона не указывали. Если имел место не несчастный случай от самопроизвольного возгорания или взрыва светильного газа, на чем настаивали военные следователи, значит, в шкатулке была не игрушка, а взрывное устройство. Откуда оно взялось в руках юнца, мертвый не скажет. Вирхов не верил, что проклятый отцом русокудрый гостинодворец мог покончить с собой из-за любви к тощей крысе Дашке-Зверьку. Значит, он не знал, что в шкатулке взрывное устройство. Покушение на Лейкина Степан совершить по своей воле не мог. Не мог желать и смерти священника. Значит, кто-то обрек его на смерть, уговорив вручить отцу Онуфрию дар. Но кто? И почему? Церковники молчат, не видят злого умысла в смерти отца Онуфрия, не требуют расследования. Странно, или Церковь знает о причине смерти своего пастыря?
   Можно было бы, конечно, пойти другим путем – по остаткам адской машинки определить ее изготовителя, а через нее и заказчика. Но, во-первых, шкатулка сгорела. Во-вторых, ныне адские машинки клепают чуть ли не в каждом подвале – столько террористов развелось в столице. Есть и на периферии, в иных городах империи. Антигосударственная деятельность, левая зараза, неумный либерализм протянули свои щупальца повсеместно. Собутыльники покойного никак не связаны с социалистами. Дашка не в счет. Петя Родосский гонится за легкими деньгами и дешевыми побрякушками фирмы Тэт. Господин Оттон – явный масон. Господин Глинский, слыша о земельном вопросе, думает о фараонах раннего царства. Господин Фрахтенберг – законопослушный государственный служащий, в солидном чине, конечно, но сибарит...
   Что же получается? Получается, что зацепок нет. Хорошо, уговорил известного воздухоплавателя держать пока рот на замке перед репортерами. А то нахлебался бы позора в либеральных листках. Да получил бы по шапке от военных за то, что залез не в свою епархию.
   Карл Иванович теребил листок бумаги, исписанный аккуратным почерком, – что за неизвестный свидетель являлся вчера в Окружной суд? Что он имеет в виду, говоря о полемике Ленина и Аксельрода? Если юнец не обманет и придет, это надо выяснить в первую очередь.
   Кроме того, думал Вирхов, требуется поговорить с Марией Николаевной Муромцевой. Каким серьезным делом она занята, что не находит возможности зайти к следователю? Он снял трубку телефонного аппарата и попросил барышню соединить его с квартирой профессора Муромцева. После нескольких гудков откликнулась горничная. Она сообщила, что Мария Николаевна на отпевании Степана Студенцова. Горничная утверждала, что барышня чувствует себя превосходно, но следователь с недоумением улавливал в ее ответах странные смешки. Горничная подтвердила, что Мария Николаевна собиралась заехать в Окружной суд.
   Карл Иванович с минуту поразмышлял, не отправиться ли и ему в храм Спаса на Сенной, чтобы наконец встретиться с владелицей частного детективного бюро «Господин Икс», но чувствовал себя слишком изнуренным. Он был уверен, что Мура непременно явится поблагодарить его за спасение из канализационного плена. Что за наглая банда похитителей орудует в городе? Карл Иванович считал, что следует организовать масштабную облаву в вонючих лабиринтах. Да где ж напасешься столько людей, чтобы поставить их у каждого люка? Как выкурить оттуда злодеев? Наверняка у них есть тайные убежища и на поверхности.