Страница:
– Приложи это к груди, под рубашку.
Профессор все же не спешил взять медальон в руки.
– Какой-то он… А это не больно? – по-детски спросил он.
– Не знаю, что ты почувствуешь.
Сиверс словно бы даже стал меньше ростом.
– Это что-то вроде присяги, которую вы, солдаты, даете своему сюзерену?
– Клятву верности и чести дают не только солдаты, но и некоторые ученые.
– Только врачи, насколько я знаю… Нет, не уверен…
– Подумай о том, какая жизнь теперь тебя ждет там. – Рыцарь кивнул на окно, за которым шумели улицы Шома.
И как бы в подтверждение этому жесту, за длинным столом в другой части кабачка, где сидели студенты, грянул такой взрыв издевательского хохота, что, казалось, даже вино в кружках чуть не расплескалось. И чей-то молодой петушиный дискант пробился через голубоватое сияние камня:
– А еще, он говорит, такими мнениями вымощена дорога глупости…
Сиверс сел прямее, посмотрел в проход, который вел к зальчику, откуда доносились эти звуки, взял подрагивающими пальцами медальон, отчего-то зажмурился и сунул его себе под чуть расстегнутую рубаху, но получилось – почти к горлу.
И вдруг синий огонь в камне ярко вспыхнул и разом угас. Оле-Лех ожидал многого, но того, что этот кусочек неодушевленного металла с голубым камешком вдруг начнет истаивать, а потом и вовсе растворится, словно бы соль в стакане воды, под шеей профессора, даже не мог помыслить. Но так и получилось, а Сиверс открыл глаза, в которых появился какой-то другой, чем ранее, уже не пьяненький блеск, и с удивлением признался:
– Он что-то со мной делает… Это магия?
– Зато наилучшего сорта, профессор, смею заметить, – улыбнулся рыцарь Бело-Черного Ордена Берты, сэр Оле-Лех по прозвищу Покров.
А вот что он при этом сказал про себя, осталось для Сиверса тайной. А подумал он вот что – не такой уж ты, проф, дуралей, каким показался мне сначала. Но разве такое выскажешь?
Часть IV СУХРОМ ПЕРЕИМ КРАСНАЯ ТЕНЬ ОДИНОЧЕСТВА
1
2
Профессор все же не спешил взять медальон в руки.
– Какой-то он… А это не больно? – по-детски спросил он.
– Не знаю, что ты почувствуешь.
Сиверс словно бы даже стал меньше ростом.
– Это что-то вроде присяги, которую вы, солдаты, даете своему сюзерену?
– Клятву верности и чести дают не только солдаты, но и некоторые ученые.
– Только врачи, насколько я знаю… Нет, не уверен…
– Подумай о том, какая жизнь теперь тебя ждет там. – Рыцарь кивнул на окно, за которым шумели улицы Шома.
И как бы в подтверждение этому жесту, за длинным столом в другой части кабачка, где сидели студенты, грянул такой взрыв издевательского хохота, что, казалось, даже вино в кружках чуть не расплескалось. И чей-то молодой петушиный дискант пробился через голубоватое сияние камня:
– А еще, он говорит, такими мнениями вымощена дорога глупости…
Сиверс сел прямее, посмотрел в проход, который вел к зальчику, откуда доносились эти звуки, взял подрагивающими пальцами медальон, отчего-то зажмурился и сунул его себе под чуть расстегнутую рубаху, но получилось – почти к горлу.
И вдруг синий огонь в камне ярко вспыхнул и разом угас. Оле-Лех ожидал многого, но того, что этот кусочек неодушевленного металла с голубым камешком вдруг начнет истаивать, а потом и вовсе растворится, словно бы соль в стакане воды, под шеей профессора, даже не мог помыслить. Но так и получилось, а Сиверс открыл глаза, в которых появился какой-то другой, чем ранее, уже не пьяненький блеск, и с удивлением признался:
– Он что-то со мной делает… Это магия?
– Зато наилучшего сорта, профессор, смею заметить, – улыбнулся рыцарь Бело-Черного Ордена Берты, сэр Оле-Лех по прозвищу Покров.
А вот что он при этом сказал про себя, осталось для Сиверса тайной. А подумал он вот что – не такой уж ты, проф, дуралей, каким показался мне сначала. Но разве такое выскажешь?
Часть IV СУХРОМ ПЕРЕИМ КРАСНАЯ ТЕНЬ ОДИНОЧЕСТВА
1
Летучий корабль шел по небу на редкость свободно, тихо, плавно и, пожалуй, мирно, чего Сухром при первом взгляде на него и предположить не мог. Казалось, если положить легчайшее перо на палубу, то и тогда никакой ветерок не сдул бы его. Возможно, ветры были, даже скорее всего были, но «Раскат» им подчинялся, покорялся и следовал со всей массой перемещающегося воздуха, вот и получалось, что относительная скорость ветра почти не давила на тех, кто находился на его борту. А потому и ветер не чувствовался, как не было и неудобств, связанных с качкой.
К тому же крылья корабля, как заметил Сухром, работали очень редко, возможно, потому, что были не слишком нужны настолько опытному судоводителю, как капитан Виль, а может, просто команда корабля была совсем невелика – всего-то шесть тархов и два странных существа, составлявших, как рыцарь понял, послушав их выговор, бескрылую помесь все тех же птицоидов и людей, обитавших где-то в северо-восточных землях континента. Они оказались сильны, выносливы, и именно им доставалась главная работа на рычагах, запускающих сложную систему передач, позволяющую крыльям корабля делать махи в самых неожиданных направлениях и по удивительным со стороны траекториям.
Пятеро птицеподобных матросов капитана Виля держались особняком от своих двух более сильных восточных товарищей, но, как заметил Сухром, подначивали их, иногда даже задирали. Сам Сухром не очень-то понимал их разговоры, да и капитан Виль с помощником, шестым своим подчиненным птицоидом, шкипером Луадом, стоило кому-то из подчиненных разговориться, тут же требовал тишины. Зачем это было нужно, помимо соблюдения каких-то неведомых рыцарю неписаных правил дисциплины на борту корабля, догадаться не удавалось. Возможно, тишина требовалась, например, для правильного соблюдения магической подъемной силы или чтобы внимательнее наблюдать за ветрами, которые помогали «Раскату» выдерживать направление.
Как правило, за странного вида румпелем корабля стоял либо сам капитан, либо шкипер, и почти обязательно два тарха несли вахту, один на самом носу корабля, а второму выпадала доля носиться чуть не по всему необъятному баллону над кораблем, чтобы что-то латать, подтягивать какие-то тросики или исполнять другие, весьма непростые обязанности воздушного матроса.
Через три или четыре дня Сухром решил, что он понял, как они продвигались вперед. Капитан Виль или шпикер Луад поднимали корабль повыше, иногда даже выше облаков, благо что над равниной, над которой они летели, облака ходили невысоко, и затем разгонял корабль, скатывая его, будто санки с горы, используя таинственную силу тяжести и попутный ветер, конечно. То есть управлять такой машиной, какой был «Раскат», оказывалось намного сложнее, чем просто вести морской корабль среди ветров, течений и предательских мелей. Учиться этому искусству, вероятно, приходилось долгие годы, исполненные труда, и уж если птицоидам настоящее мастерство не удавалось постигнуть во всей полноте, то всем бескрылым расам это и вовсе оказывалось не по мере их способностей.
В общем, лететь Сухрому нравилось, даже Датыр, с опаской относившийся сначала к тому, что им придется довериться такому на вид малонадежному средству передвижения, как «Раскат», успокоился и уже не ходил по палубе с таким видом, словно она могла в любой миг под ним провалиться. Единственное, что их угнетало, – компактность, с какой корабль был выстроен.
Сначала, когда капитан Виль привел их в каюту, которую выделил им, со словами о том, что здесь обычно располагается сама Госпожа, если использует корабль для своих целей, рыцарь ему не поверил. Он решил, что они попали в какой-то на редкость тесный и неудобный коридор, чуть больше обычного шкафа, а не в каюту. Но это оказалось именно то место, где им предполагалось обоим жить в течение путешествия.
– Как же я тут размещусь? – гневно удивлялся рыцарь, когда осознал, что это никакой не коридор, а жилое помещение. – Тут же даже разогнуться в рост невозможно, а ведь Госпожа еще выше меня.
– Она обычно располагается здесь, господин, – отозвался капитан. – И часто со своей служанкой, а то бывает, что и с добрым господином Торлом, ее главным советником, ежели она берет его с собой.
– Они тут втроем размещаются? – уже по-настоящему изумился Сухром. – И даже спят с господином Торлом в этом… помещении?
– Нет, спать доброго господина Торла отсылают в мою каюту, но это очень неудобно, потому что мне там приходится работать… Знаете ли, сидеть над картами, читать лоции, прокладывать курсы и вести бортовой журнал, да многое, в общем, приходится делать. Но служанку свою Госпожа оставляет здесь, при себе, так что и тебе, господин рыцарь, не может быть тут слишком уж… – капитан задумался на миг, – совсем уж невместно.
Сухром выпрямился, стукнулся макушкой о палубу над собой, чуть присел и все же, исполненный достоинства и, как ему казалось, праведного негодования, спросил, возвысив голос:
– Ты вообще знаешь, что мы должны будем подобрать еще трех как минимум прочих смертных, чтобы… Ну о том, куда ты их должен будешь доставить, тебе знать не положено. Но это будут, возможно, очень большие существа.
– Не знаю, что и ответить, господин рыцарь, – капитан вполне по-свойски, едва ли не с оскорбительным намеком, с точки зрения Сухрома, почесал затылок, – но, когда они появятся, мы решим эту задачку.
И все, на том разговоры о «вместности» их помещения были закончены. Пришлось смириться, хотя находиться так близко и тесно со своим слугой, пусть это и Датыр, которого Сухром знал столько же, сколько помнил себя, было непросто. Иногда они сталкивались, и тут уж было не до выговоров о том, как полагается вести себя слуге со своим господином, потому что старому оруженосцу действительно некуда было деваться.
Как бы там ни было, но они прижились вдвоем в похожей на шкафчик каютке, хотя иногда, вставая по нужде среди ночи со своей не слишком широкой кровати, Сухром вынужден был наступать на спящего на полу на стеганой кошме Датыра.
Но если с бытовыми удобствами было сложно, то смотреть на землю, проплывающую снизу, оказалось и приятно, и даже полезно, как заметил Сухром через пару дней. Обычно он располагался на палубе перед возвышением в две ступени, на котором безраздельно господствовал тот, кто в этот момент управлял кораблем. Иногда рыцарь просто стоял, придерживаясь за многочисленные ванты, уходящие к баллону над ними, а иногда и садился, подстелив кошму Датыра. И смотрел вниз, причем ограждение палубы было настолько низким, к тому же сделанным из реденьких и даже хлипких на вид стоечек, что видно было все, что рыцарю хотелось рассмотреть.
Лишь два или три раза он спустился в трюм корабля, где среди каких-то тюков и ящичков, сделанных из тоненьких досок, в днище был вделан настоящий световой люк, забранный стеклом. Оно было настолько прозрачно, что почти не мешало смотреть и ничуть не искажало проносящиеся под днищем корабля виды. Поразмыслив, Сухром решил, что это было не столько дорого, сколько по-настоящему необходимо, для того, например, чтобы, как было над Слободой, точно выбросить трап и поднять кого-нибудь на борт.
Но в трюме из-за загроможденности было еще меньше места, чем в его с Датыром каютке, к тому же люк был невелик, только-только под размеры тарха, и потому-то рыцарь предпочитал любоваться полетом и землей, расстилающейся внизу, с палубы.
Земля действительно была с высоты забавным, даже увлекательным зрелищем. Рыцарь со своим превосходным зрением с удовольствием рассматривал ее, почти не замечая времени, случалось, что и про обед забывал, пока Датыр не приносил ему мисочку с каким-то варевом или блюда из риса, в которых тархи тоже оказались мастерами. К тому же забывчивость по поводу еды оказалась кстати, потому что кормили на «Раскате» довольно скудно, и для Сухрома, привыкшего к обильным и изысканным блюдам, это было еще одним малоприятным сюрпризом, с которым тем не менее пришлось смириться.
Равнина под ними была все же странной, иногда она отливала всеми цветами радуги, причем краски оказывались горячее, насыщеннее, чем бывали, как Сухром это отлично помнил, в Верхнем мире. Даже поля казались разноцветно-зелеными, и очень необычно было видеть с высоты, какими разнообразными бывают эти самые оттенки зелени. Тем более что они делились на какие-то квадратики или неправильные четырехугольники, причем один дополнял другой иногда по столь правильным и четким линиям, что оставалось удивляться труду смертных, затраченному на это.
Попадались деревеньки, причем стояли они, как правило, на небольших возвышенностях, которые почему-то почти всегда возникали у небольших рек, похожих с высоты на какие-то разделительные канавы. Но пару раз им случилось пролетать и над большими реками, в которых отражалось небо и которые бесконечными серо-сизыми дорогами уходили так далеко к горизонту, что у Сухрома даже глаза начинали слезиться, если он пытался рассмотреть что-либо в этой безмерной дымчатой дали. Это было даже труднее, решил рыцарь, чем смотреть, например, в пропасть.
В пропасти почему-то всегда угадывается дно, завершение вертикали, а вот завершения этим горизонтам не бывало, наоборот, представлялось, что они длятся, и длятся, и длятся, и… никогда по-настоящему не кончаются. Все равно что смотреть в небо, только не в близкое небо, по которому можно было лететь на таком корабле, как «Раскат», а в высокое, со звездами и такими лишь смутно угадываемыми далями, что и представить все пространства, возникающие за другими пространствами, невозможно. От этого могла бы закружиться голова, если бы Сухром об этом как следует подумал, вот только он был не силен в том, чтобы думать, а значит, и голова у него не кружилась. Лишь иногда ему становилось тоскливо, но тогда он звал Датыра со стаканчиком вина, а отвлекшись на это нехитрое действие, спустя пяток минут уже снова мог смотреть на мир, не опасаясь того, что эта протяженность затянет его в себя, как водоворот затягивает мелкие листья и сучья.
И лишь на пятый день он вдруг вспомнил, что… что в мире Госпожи от Слободы они, кажется, ушли на север, к северным горам, которых он из-за новизны впечатлений полета толком и не заметил. А сейчас… Тогда он подозвал к себе шкипера Луада, который отличался от капитана Виля словоохотливостью и склонностью к объяснениям.
– Шкипер, – обратился он к подошедшему тарху, – вот скажи, мы же должны лететь над миром Госпожи, в котором, как я помню, горы прерываются пропастями, в котором много всяких ландшафтов, кроме… собственно, кроме равнин. А мы все летим и летим над равнинами, как так получается?
– Мы действительно пошли от замка Госпожи к горам, на условный норд, сэр, – кивнул шкипер. – Но сразу попали в главное кольцо перехода, чтобы оказаться в более спокойном воздухе Нижнего мира, господин рыцарь.
Он еще что-то хотел объяснить, но Сухром перебил его:
– Это значит, что мы почти сразу же попали в Нижний мир?
– Так точно, сэр. Госпожа, когда обживала свой мир, называемый тобой миром Верхним, создала ближайшее кольцо перехода очень близко к замку, уж не знаю, из целей безопасности или по другим причинам… – Он даже чуть голову закинул, чтобы выразить свое восхищение Госпожой, хотя мог бы этого не делать, Сухром разговаривал с ним, сидя на палубе, и даже невысокий тарх возвышался над ним почти на голову. – Она была некогда, как я слышал, отличной воздухоплавательницей, могла летать на очень странных предметах, могла даже сама по себе летать, переноситься по воздуху, не соприкасаясь с землей или… с другими поверхностями. Вот и устроила эту штуку для себя.
Сухром почти ничего не понял из этого… гм… объяснения. Зато он уловил главное и спросил напрямик, чтобы больше не путаться:
– Так мы уже в Нижнем мире? Так скоро там оказались, да? А я и не заметил…
– Мы оказались не там, сэр, а тут… И это очень важное различие. Видишь ли, ходить по миру Верхнему нам тяжко, потому что он… Не могу тебе этого объяснить, но он фрагментарный, как пишут в лоциях, состоит из кусков, между которыми простираются бездонные пропасти, одну из которых ты мог бы видеть у замка Госпожи. Или бездонные небеса, то есть те же пропасти, обращенные вверх, но это – одно и то же. Безразлично, куда именно простирается пространство… Так вот, летать между этими землями через пропасти или через те, Верхние, небеса очень трудно, иногда даже невозможно, хотя и не знаю почему. Но попадать туда не рекомендуется, мы можем там попросту все погибнуть. Поэтому мастер Виль выбрал наиболее безопасный путь и вышел сюда, в Нижний мир, и свернул на равнины, которые ты и наблюдаешь. – Почему-то шкипер воодушевился, даже присел рядом с рыцарем и принялся объяснять, уже рисуя что-то пальцем на досках палубы, хотя ничего от линий, которые он обозначал, конечно, не оставалось. – Понимаешь, сэр рыцарь, переходы возможны в тех кольцах, которые неведомо как висят в воздухе, и если в него попадает птица или наш корабль, то меняется и мир, в котором мы находимся…
– Стой! – почти заорал Сухром, который уже понимал едва ли одно слово, произнесенное шкипером, из четырех. Он даже нахмурился, даже лоб собрал морщинами, но и это не очень-то помогало ему разобраться в том, что хотел выразить шкипер. – Ты отвечай на простой вопрос: мы летим, чтобы быть… над восточными землями континента?
– Можно сказать и так, сэр. Только восточных земель, если по правде, в нашем понимании не бывает. Потому что возможности корабля «Раскат»…
– Тихо, – рыцарю отчетливо хотелось задушить этого всезнайку, – следующий мой, – он сделал ударение на этом слове, – вопрос. Мы должны попасть на восток, все же преодолевая… – он сделал неопределенный жест, которым попытался как-то охватить весь мир за бортом корабля, – эти расстояния?
– Конечно, сэр, – почти удивился шкипер. – Ведь расстояния никто не отменял, и если нам нужно попасть куда-то, – он усмехнулся, словно сомневался в законности термина, – предположим на восток, то следует пройти те четыре тысячи лиг, которые отделяют нас от места назначения.
Сухром задумался по-настоящему, он хотел теперь задать хороший, стоящий вопрос, чтобы разобраться хоть в той малости, которую действительно стоило бы выяснить.
– А что же ждет нас впереди, на нашем пути?
– Мастер Виль выбрал наиболее безопасную, хотя и не самую короткую трассу. – Шкипер снова пробовал порисовать пальцем по дереву, создавая подобие невидимой карты, хотя почему он должен был представлять это именно так, рисунком, рыцарь даже не пытался понять. – Он пошел над Великими равнинами, которые мы уже с успехом миновали на половину, и дальше, впереди, у нас будет два… моря. Одно называется морем Разлома, или, если говорить в обозначениях Нижнего мира, оно называется Ломаным морем, хотя, по сути, это очень большое озеро, только соленое, и в него впадает почти двести больших рек, а вот сколько впадает рек малых, не знает никто… Видишь ли, сэр рыцарь, точной карты этих земель не существует. – Луад прервал себя, сообразив, что вдается в чрезмерные детали. – А вот второе море будет уже настоящим, называется море Бату, хотя это всего лишь залив северо-восточного океана, и он является первым признаком восточного Желтого океана. Затем мы должны будем пройти очень высокую горную гряду, кажется, самую высокую здесь, в Нижнем мире, и уже за ней попадем почти туда, куда нам и надо, останется лишь пройти пустыню Шамук, потом выйдем на равнины, где течет великая восточная река Язой, причем течет уже на восток… И все, мы окажемся там, где должны быть.
Сухром сидел, задумчиво глядя на то, что должно было как бы проявиться, проступить на досках палубы. Вот только никак не проявлялось, потому что очень уж много шкипер нарисовал и слишком туманно, по мнению рыцаря, рассказал обо всем, что им предстояло.
– Та-ак, – протянул Сухром. – А потом… – Он не знал, как закончить вопрос, но со шкипером Луадом этого и не требовалось, не нужно было договаривать вопросы, чтобы он попробовал на них ответить.
– А потом, рыцарь, мы спросим уже тебя, что должны делать, куда нам дальше идти и что следует искать в тех странах.
Рыцарь даже оторопел от такого резкого перехода к его персоне, а возможно, и от необычайной для шкипера краткости ответа.
– То есть как это – спросите меня?
– Ну да, – убежденно отозвался шкипер. – Ты же у нас главный на борту относительно того, что мы должны там делать. Капитан должен всего лишь доставить тебя, куда ты прикажешь. А что нам там предстоит – знаешь только ты, и никто другой.
Это было очень необычно для Сухрома, даже слегка путало его, но он по-прежнему хмурился, будто бы и понимал, и соглашался с тем, что только что услышал. Да и как ему было не соглашаться. Все же он осторожно спросил:
– А кто же… Кто капитану Вилю такое приказание отдавал?
– Кто-то из подручных Госпожи, конечно, – пожал в недоумении шкипер плечами, за которыми под специально сшитой накидкой угадывались немалого размера, хотя и плотно прижатые к пояснице, крылья.
Вот с этим было, конечно, не поспорить, что называется. И тогда Сухром задумался уже всерьез, потому что ему захотелось задать по-настоящему, без дураков умный вопрос. Он даже привстал немного от внутреннего напряжения.
– Слушай, шкипер, а почему ты капитана называешь мастером?
– Так все называют капитана, и всегда, и везде, рыцарь. Это, знаешь ли, не обсуждается. Даже теми, кто, как я, может проложить курс корабля или стоять на рулях и нести вахту.
– Хорошо, я больше не держу тебя, – решил рыцарь.
И проводил шкипера рассерженным взглядом, в котором, однако, присутствовала и растерянность. Потому что он почти ничего из услышанного только что не понял, но про себя решил, что впредь постарается с этим вот… интеллигентом разговаривать как можно меньше. Хотя Луад и говорил по-человечьи, то есть на языке, на котором все говорили в мире Госпожи, гораздо лучше, чем остальные тархи, включая самого капитана… мастера Виля.
К тому же крылья корабля, как заметил Сухром, работали очень редко, возможно, потому, что были не слишком нужны настолько опытному судоводителю, как капитан Виль, а может, просто команда корабля была совсем невелика – всего-то шесть тархов и два странных существа, составлявших, как рыцарь понял, послушав их выговор, бескрылую помесь все тех же птицоидов и людей, обитавших где-то в северо-восточных землях континента. Они оказались сильны, выносливы, и именно им доставалась главная работа на рычагах, запускающих сложную систему передач, позволяющую крыльям корабля делать махи в самых неожиданных направлениях и по удивительным со стороны траекториям.
Пятеро птицеподобных матросов капитана Виля держались особняком от своих двух более сильных восточных товарищей, но, как заметил Сухром, подначивали их, иногда даже задирали. Сам Сухром не очень-то понимал их разговоры, да и капитан Виль с помощником, шестым своим подчиненным птицоидом, шкипером Луадом, стоило кому-то из подчиненных разговориться, тут же требовал тишины. Зачем это было нужно, помимо соблюдения каких-то неведомых рыцарю неписаных правил дисциплины на борту корабля, догадаться не удавалось. Возможно, тишина требовалась, например, для правильного соблюдения магической подъемной силы или чтобы внимательнее наблюдать за ветрами, которые помогали «Раскату» выдерживать направление.
Как правило, за странного вида румпелем корабля стоял либо сам капитан, либо шкипер, и почти обязательно два тарха несли вахту, один на самом носу корабля, а второму выпадала доля носиться чуть не по всему необъятному баллону над кораблем, чтобы что-то латать, подтягивать какие-то тросики или исполнять другие, весьма непростые обязанности воздушного матроса.
Через три или четыре дня Сухром решил, что он понял, как они продвигались вперед. Капитан Виль или шпикер Луад поднимали корабль повыше, иногда даже выше облаков, благо что над равниной, над которой они летели, облака ходили невысоко, и затем разгонял корабль, скатывая его, будто санки с горы, используя таинственную силу тяжести и попутный ветер, конечно. То есть управлять такой машиной, какой был «Раскат», оказывалось намного сложнее, чем просто вести морской корабль среди ветров, течений и предательских мелей. Учиться этому искусству, вероятно, приходилось долгие годы, исполненные труда, и уж если птицоидам настоящее мастерство не удавалось постигнуть во всей полноте, то всем бескрылым расам это и вовсе оказывалось не по мере их способностей.
В общем, лететь Сухрому нравилось, даже Датыр, с опаской относившийся сначала к тому, что им придется довериться такому на вид малонадежному средству передвижения, как «Раскат», успокоился и уже не ходил по палубе с таким видом, словно она могла в любой миг под ним провалиться. Единственное, что их угнетало, – компактность, с какой корабль был выстроен.
Сначала, когда капитан Виль привел их в каюту, которую выделил им, со словами о том, что здесь обычно располагается сама Госпожа, если использует корабль для своих целей, рыцарь ему не поверил. Он решил, что они попали в какой-то на редкость тесный и неудобный коридор, чуть больше обычного шкафа, а не в каюту. Но это оказалось именно то место, где им предполагалось обоим жить в течение путешествия.
– Как же я тут размещусь? – гневно удивлялся рыцарь, когда осознал, что это никакой не коридор, а жилое помещение. – Тут же даже разогнуться в рост невозможно, а ведь Госпожа еще выше меня.
– Она обычно располагается здесь, господин, – отозвался капитан. – И часто со своей служанкой, а то бывает, что и с добрым господином Торлом, ее главным советником, ежели она берет его с собой.
– Они тут втроем размещаются? – уже по-настоящему изумился Сухром. – И даже спят с господином Торлом в этом… помещении?
– Нет, спать доброго господина Торла отсылают в мою каюту, но это очень неудобно, потому что мне там приходится работать… Знаете ли, сидеть над картами, читать лоции, прокладывать курсы и вести бортовой журнал, да многое, в общем, приходится делать. Но служанку свою Госпожа оставляет здесь, при себе, так что и тебе, господин рыцарь, не может быть тут слишком уж… – капитан задумался на миг, – совсем уж невместно.
Сухром выпрямился, стукнулся макушкой о палубу над собой, чуть присел и все же, исполненный достоинства и, как ему казалось, праведного негодования, спросил, возвысив голос:
– Ты вообще знаешь, что мы должны будем подобрать еще трех как минимум прочих смертных, чтобы… Ну о том, куда ты их должен будешь доставить, тебе знать не положено. Но это будут, возможно, очень большие существа.
– Не знаю, что и ответить, господин рыцарь, – капитан вполне по-свойски, едва ли не с оскорбительным намеком, с точки зрения Сухрома, почесал затылок, – но, когда они появятся, мы решим эту задачку.
И все, на том разговоры о «вместности» их помещения были закончены. Пришлось смириться, хотя находиться так близко и тесно со своим слугой, пусть это и Датыр, которого Сухром знал столько же, сколько помнил себя, было непросто. Иногда они сталкивались, и тут уж было не до выговоров о том, как полагается вести себя слуге со своим господином, потому что старому оруженосцу действительно некуда было деваться.
Как бы там ни было, но они прижились вдвоем в похожей на шкафчик каютке, хотя иногда, вставая по нужде среди ночи со своей не слишком широкой кровати, Сухром вынужден был наступать на спящего на полу на стеганой кошме Датыра.
Но если с бытовыми удобствами было сложно, то смотреть на землю, проплывающую снизу, оказалось и приятно, и даже полезно, как заметил Сухром через пару дней. Обычно он располагался на палубе перед возвышением в две ступени, на котором безраздельно господствовал тот, кто в этот момент управлял кораблем. Иногда рыцарь просто стоял, придерживаясь за многочисленные ванты, уходящие к баллону над ними, а иногда и садился, подстелив кошму Датыра. И смотрел вниз, причем ограждение палубы было настолько низким, к тому же сделанным из реденьких и даже хлипких на вид стоечек, что видно было все, что рыцарю хотелось рассмотреть.
Лишь два или три раза он спустился в трюм корабля, где среди каких-то тюков и ящичков, сделанных из тоненьких досок, в днище был вделан настоящий световой люк, забранный стеклом. Оно было настолько прозрачно, что почти не мешало смотреть и ничуть не искажало проносящиеся под днищем корабля виды. Поразмыслив, Сухром решил, что это было не столько дорого, сколько по-настоящему необходимо, для того, например, чтобы, как было над Слободой, точно выбросить трап и поднять кого-нибудь на борт.
Но в трюме из-за загроможденности было еще меньше места, чем в его с Датыром каютке, к тому же люк был невелик, только-только под размеры тарха, и потому-то рыцарь предпочитал любоваться полетом и землей, расстилающейся внизу, с палубы.
Земля действительно была с высоты забавным, даже увлекательным зрелищем. Рыцарь со своим превосходным зрением с удовольствием рассматривал ее, почти не замечая времени, случалось, что и про обед забывал, пока Датыр не приносил ему мисочку с каким-то варевом или блюда из риса, в которых тархи тоже оказались мастерами. К тому же забывчивость по поводу еды оказалась кстати, потому что кормили на «Раскате» довольно скудно, и для Сухрома, привыкшего к обильным и изысканным блюдам, это было еще одним малоприятным сюрпризом, с которым тем не менее пришлось смириться.
Равнина под ними была все же странной, иногда она отливала всеми цветами радуги, причем краски оказывались горячее, насыщеннее, чем бывали, как Сухром это отлично помнил, в Верхнем мире. Даже поля казались разноцветно-зелеными, и очень необычно было видеть с высоты, какими разнообразными бывают эти самые оттенки зелени. Тем более что они делились на какие-то квадратики или неправильные четырехугольники, причем один дополнял другой иногда по столь правильным и четким линиям, что оставалось удивляться труду смертных, затраченному на это.
Попадались деревеньки, причем стояли они, как правило, на небольших возвышенностях, которые почему-то почти всегда возникали у небольших рек, похожих с высоты на какие-то разделительные канавы. Но пару раз им случилось пролетать и над большими реками, в которых отражалось небо и которые бесконечными серо-сизыми дорогами уходили так далеко к горизонту, что у Сухрома даже глаза начинали слезиться, если он пытался рассмотреть что-либо в этой безмерной дымчатой дали. Это было даже труднее, решил рыцарь, чем смотреть, например, в пропасть.
В пропасти почему-то всегда угадывается дно, завершение вертикали, а вот завершения этим горизонтам не бывало, наоборот, представлялось, что они длятся, и длятся, и длятся, и… никогда по-настоящему не кончаются. Все равно что смотреть в небо, только не в близкое небо, по которому можно было лететь на таком корабле, как «Раскат», а в высокое, со звездами и такими лишь смутно угадываемыми далями, что и представить все пространства, возникающие за другими пространствами, невозможно. От этого могла бы закружиться голова, если бы Сухром об этом как следует подумал, вот только он был не силен в том, чтобы думать, а значит, и голова у него не кружилась. Лишь иногда ему становилось тоскливо, но тогда он звал Датыра со стаканчиком вина, а отвлекшись на это нехитрое действие, спустя пяток минут уже снова мог смотреть на мир, не опасаясь того, что эта протяженность затянет его в себя, как водоворот затягивает мелкие листья и сучья.
И лишь на пятый день он вдруг вспомнил, что… что в мире Госпожи от Слободы они, кажется, ушли на север, к северным горам, которых он из-за новизны впечатлений полета толком и не заметил. А сейчас… Тогда он подозвал к себе шкипера Луада, который отличался от капитана Виля словоохотливостью и склонностью к объяснениям.
– Шкипер, – обратился он к подошедшему тарху, – вот скажи, мы же должны лететь над миром Госпожи, в котором, как я помню, горы прерываются пропастями, в котором много всяких ландшафтов, кроме… собственно, кроме равнин. А мы все летим и летим над равнинами, как так получается?
– Мы действительно пошли от замка Госпожи к горам, на условный норд, сэр, – кивнул шкипер. – Но сразу попали в главное кольцо перехода, чтобы оказаться в более спокойном воздухе Нижнего мира, господин рыцарь.
Он еще что-то хотел объяснить, но Сухром перебил его:
– Это значит, что мы почти сразу же попали в Нижний мир?
– Так точно, сэр. Госпожа, когда обживала свой мир, называемый тобой миром Верхним, создала ближайшее кольцо перехода очень близко к замку, уж не знаю, из целей безопасности или по другим причинам… – Он даже чуть голову закинул, чтобы выразить свое восхищение Госпожой, хотя мог бы этого не делать, Сухром разговаривал с ним, сидя на палубе, и даже невысокий тарх возвышался над ним почти на голову. – Она была некогда, как я слышал, отличной воздухоплавательницей, могла летать на очень странных предметах, могла даже сама по себе летать, переноситься по воздуху, не соприкасаясь с землей или… с другими поверхностями. Вот и устроила эту штуку для себя.
Сухром почти ничего не понял из этого… гм… объяснения. Зато он уловил главное и спросил напрямик, чтобы больше не путаться:
– Так мы уже в Нижнем мире? Так скоро там оказались, да? А я и не заметил…
– Мы оказались не там, сэр, а тут… И это очень важное различие. Видишь ли, ходить по миру Верхнему нам тяжко, потому что он… Не могу тебе этого объяснить, но он фрагментарный, как пишут в лоциях, состоит из кусков, между которыми простираются бездонные пропасти, одну из которых ты мог бы видеть у замка Госпожи. Или бездонные небеса, то есть те же пропасти, обращенные вверх, но это – одно и то же. Безразлично, куда именно простирается пространство… Так вот, летать между этими землями через пропасти или через те, Верхние, небеса очень трудно, иногда даже невозможно, хотя и не знаю почему. Но попадать туда не рекомендуется, мы можем там попросту все погибнуть. Поэтому мастер Виль выбрал наиболее безопасный путь и вышел сюда, в Нижний мир, и свернул на равнины, которые ты и наблюдаешь. – Почему-то шкипер воодушевился, даже присел рядом с рыцарем и принялся объяснять, уже рисуя что-то пальцем на досках палубы, хотя ничего от линий, которые он обозначал, конечно, не оставалось. – Понимаешь, сэр рыцарь, переходы возможны в тех кольцах, которые неведомо как висят в воздухе, и если в него попадает птица или наш корабль, то меняется и мир, в котором мы находимся…
– Стой! – почти заорал Сухром, который уже понимал едва ли одно слово, произнесенное шкипером, из четырех. Он даже нахмурился, даже лоб собрал морщинами, но и это не очень-то помогало ему разобраться в том, что хотел выразить шкипер. – Ты отвечай на простой вопрос: мы летим, чтобы быть… над восточными землями континента?
– Можно сказать и так, сэр. Только восточных земель, если по правде, в нашем понимании не бывает. Потому что возможности корабля «Раскат»…
– Тихо, – рыцарю отчетливо хотелось задушить этого всезнайку, – следующий мой, – он сделал ударение на этом слове, – вопрос. Мы должны попасть на восток, все же преодолевая… – он сделал неопределенный жест, которым попытался как-то охватить весь мир за бортом корабля, – эти расстояния?
– Конечно, сэр, – почти удивился шкипер. – Ведь расстояния никто не отменял, и если нам нужно попасть куда-то, – он усмехнулся, словно сомневался в законности термина, – предположим на восток, то следует пройти те четыре тысячи лиг, которые отделяют нас от места назначения.
Сухром задумался по-настоящему, он хотел теперь задать хороший, стоящий вопрос, чтобы разобраться хоть в той малости, которую действительно стоило бы выяснить.
– А что же ждет нас впереди, на нашем пути?
– Мастер Виль выбрал наиболее безопасную, хотя и не самую короткую трассу. – Шкипер снова пробовал порисовать пальцем по дереву, создавая подобие невидимой карты, хотя почему он должен был представлять это именно так, рисунком, рыцарь даже не пытался понять. – Он пошел над Великими равнинами, которые мы уже с успехом миновали на половину, и дальше, впереди, у нас будет два… моря. Одно называется морем Разлома, или, если говорить в обозначениях Нижнего мира, оно называется Ломаным морем, хотя, по сути, это очень большое озеро, только соленое, и в него впадает почти двести больших рек, а вот сколько впадает рек малых, не знает никто… Видишь ли, сэр рыцарь, точной карты этих земель не существует. – Луад прервал себя, сообразив, что вдается в чрезмерные детали. – А вот второе море будет уже настоящим, называется море Бату, хотя это всего лишь залив северо-восточного океана, и он является первым признаком восточного Желтого океана. Затем мы должны будем пройти очень высокую горную гряду, кажется, самую высокую здесь, в Нижнем мире, и уже за ней попадем почти туда, куда нам и надо, останется лишь пройти пустыню Шамук, потом выйдем на равнины, где течет великая восточная река Язой, причем течет уже на восток… И все, мы окажемся там, где должны быть.
Сухром сидел, задумчиво глядя на то, что должно было как бы проявиться, проступить на досках палубы. Вот только никак не проявлялось, потому что очень уж много шкипер нарисовал и слишком туманно, по мнению рыцаря, рассказал обо всем, что им предстояло.
– Та-ак, – протянул Сухром. – А потом… – Он не знал, как закончить вопрос, но со шкипером Луадом этого и не требовалось, не нужно было договаривать вопросы, чтобы он попробовал на них ответить.
– А потом, рыцарь, мы спросим уже тебя, что должны делать, куда нам дальше идти и что следует искать в тех странах.
Рыцарь даже оторопел от такого резкого перехода к его персоне, а возможно, и от необычайной для шкипера краткости ответа.
– То есть как это – спросите меня?
– Ну да, – убежденно отозвался шкипер. – Ты же у нас главный на борту относительно того, что мы должны там делать. Капитан должен всего лишь доставить тебя, куда ты прикажешь. А что нам там предстоит – знаешь только ты, и никто другой.
Это было очень необычно для Сухрома, даже слегка путало его, но он по-прежнему хмурился, будто бы и понимал, и соглашался с тем, что только что услышал. Да и как ему было не соглашаться. Все же он осторожно спросил:
– А кто же… Кто капитану Вилю такое приказание отдавал?
– Кто-то из подручных Госпожи, конечно, – пожал в недоумении шкипер плечами, за которыми под специально сшитой накидкой угадывались немалого размера, хотя и плотно прижатые к пояснице, крылья.
Вот с этим было, конечно, не поспорить, что называется. И тогда Сухром задумался уже всерьез, потому что ему захотелось задать по-настоящему, без дураков умный вопрос. Он даже привстал немного от внутреннего напряжения.
– Слушай, шкипер, а почему ты капитана называешь мастером?
– Так все называют капитана, и всегда, и везде, рыцарь. Это, знаешь ли, не обсуждается. Даже теми, кто, как я, может проложить курс корабля или стоять на рулях и нести вахту.
– Хорошо, я больше не держу тебя, – решил рыцарь.
И проводил шкипера рассерженным взглядом, в котором, однако, присутствовала и растерянность. Потому что он почти ничего из услышанного только что не понял, но про себя решил, что впредь постарается с этим вот… интеллигентом разговаривать как можно меньше. Хотя Луад и говорил по-человечьи, то есть на языке, на котором все говорили в мире Госпожи, гораздо лучше, чем остальные тархи, включая самого капитана… мастера Виля.
2
Лететь над водой, то есть над Ломаным морем, как и предсказал шкипер Луад, оказалось не так интересно, как над землей. В море не было городков, которые «Раскат» хоть и обходил стороной, но которые почему-то здорово украшали землю, не было деревенек, похожих на игрушечные изображения настоящей жизни, в которых, однако, угадывалось и что-то более важное, быть может, господство разумности на всех необозримых просторах, видимых с корабля, не было даже полей – свидетельства труда поколений смертных всех рас и разновидностей. Не было коров или овец, смотреть на которые почему-то тоже было интересно, которые выступали как знак присутствия в этом мире порядка и каких-то необходимостей мира и спокойствия, упорядоченности и давних, тысячелетиями проверенных отношений, привычек и традиций.
Лететь над морем почему-то оказалось почти так же нелегко, как преодолевать густые, бесконечные и почти темные леса, жизнь в которых была сумеречной и невидимой, неизвестной и страшноватой, а потому – вызывающей чувство близкой опасности. Море тоже, без сомнений, кипело жизнью, возможно, еще больше, чем даже те населенные равнины, которые они миновали, но это была такая потаенная, малозаметная и внушающая опасения жизнь, что от нее хотелось держаться подальше, тем более что и потоки воздуха тут стали тяжелыми даже для опытного мастера-капитана Виля. Он, как заметил Сухром, поднимал корабль с большим трудом, ругаясь на бездельников-матросов, хотя теперь, над водой, они выходили на вахту не вдвоем, а вчетвером, и частенько получалось, что только капитану и шкиперу удавалось чуть отдохнуть между вахтами. Но их обязанности были куда труднее и требовали большей сосредоточенности, чем работа матросов, им этот отдых, отвлечение от исполнения своей службы были нужнее, более необходимы.
К счастью, соленое Ломаное море, а потом и залив довольно скоро оказались позади, «Раскат» миновал их всего-то за три дня и четыре ночи, а потом они пошли над землями, все более заметно превращающимися в настоящую пустыню. Сначала внизу встречались даже разводы какой-то реденькой травы, но ее становилось все меньше, а промежутки между этими пятнами зелени оказывались все шире, пока всю поверхность не заняли красная глина, желто-серый песок и буро-коричневые солончаки, почему-то белесо сверкающие под солнцем, едва ли не влажным блеском, только воды тут не было, не могло быть.
Местность стала совсем необжитой, даже капитан перестал ворчать, что приходится слишком сложно маневрировать, чтобы уклониться и не пролетать над скоплениями жилищ разных смертных. Их тут попросту не было, как и воды, они совсем исчезли, а вместе с жителями исчезли поля, стада и даже признаки каких-либо дорог, укатанных повозками, и караванных троп. Дороги, как Сухром почему-то заметил только с борта «Раската», имело смысл прокладывать только в цивилизованных районах. Получалось, что в глуши, в этой пустынной дикости, перевозить что-либо, включая и самих смертных, можно было только верхом, не иначе. А для верховых на конях или на верблюдах, как выяснилось, дороги не нужны.
А потом, кажется на восемнадцатый день пути, капитан вдруг вызвал шкипера, поставил его на румпель, а сам долго стоял, всматриваясь в горизонт, который закрывала какая-то пелена, похожая на невысокий, но непроницаемый занавес. Только справа небо оставалось чистым, пронизанным солнцем, а толща воздуха, к которой за последние дни Сухром уже немного пригляделся, даже привык, отливала ясным, будто взгляд ребенка, весельем.
Зато слева, откуда-то с условного северо-востока, на мир наползала тяжесть, какая-то гниль, будто воздух ничем не отличался от кучи лежалых яблок. Наконец, насмотревшись, капитан подошел к рыцарю, который в этот момент сосредоточенно пил чай, приготовленный Датыром, и сообщил подрагивающим от волнения голосом:
– Ты бы сошел в каюту, сэр рыцарь, а то скоро шторм будет, и нам переждать его негде, спуститься тут и укрыться мы не сумеем.
Сухром изобразил презрительное спокойствие, лишь потер щеки, на которых наросла щетина, и остался на той кошме, на которой расположился привычно и вполне привольно… А оказалось, что зря, капитан не просто так, не из вредности советовал ему спрятаться.
Сначала он увидел, как обычная воздушная толща вдруг налилась фиолетовыми грозовыми тучами, и между ними мутновато засверкали зарницы, еще не упираясь в землю, не касаясь ее. А потом вдруг и в землю стали бить молнии, причем такие, что воздух от них вздрагивал, но тогда гром еще показался чем-то отдельным от грозы, слишком было велико расстояние между ними и грозовым фронтом, проходило много времени.
Зато когда гроза все же настигла «Раскат», стало понятно, что так просто от непогоды не уйти. Капитан попробовал поднять корабль как можно выше и поднял, да настолько, что баллон над ними раздулся чуть не вдвое, и даже сильный ветер, который уже порывами стал их настигать, не гонял, как бывало прежде, по нему какие-то неясные, но видимые глазом волны. Мастер Виль нервничал, и его настроение неуверенности передалось экипажу. Они еще немного поднялись, но, как ни махал своими крылышками «Раскат», как ни раздували баллон подъемный газ и волшебство, большего они достичь не смогли никакими средствами. А они-то при этом едва-едва поднялись до половины грозовых, темных, тяжелых, обещающих бурю туч.
Лететь над морем почему-то оказалось почти так же нелегко, как преодолевать густые, бесконечные и почти темные леса, жизнь в которых была сумеречной и невидимой, неизвестной и страшноватой, а потому – вызывающей чувство близкой опасности. Море тоже, без сомнений, кипело жизнью, возможно, еще больше, чем даже те населенные равнины, которые они миновали, но это была такая потаенная, малозаметная и внушающая опасения жизнь, что от нее хотелось держаться подальше, тем более что и потоки воздуха тут стали тяжелыми даже для опытного мастера-капитана Виля. Он, как заметил Сухром, поднимал корабль с большим трудом, ругаясь на бездельников-матросов, хотя теперь, над водой, они выходили на вахту не вдвоем, а вчетвером, и частенько получалось, что только капитану и шкиперу удавалось чуть отдохнуть между вахтами. Но их обязанности были куда труднее и требовали большей сосредоточенности, чем работа матросов, им этот отдых, отвлечение от исполнения своей службы были нужнее, более необходимы.
К счастью, соленое Ломаное море, а потом и залив довольно скоро оказались позади, «Раскат» миновал их всего-то за три дня и четыре ночи, а потом они пошли над землями, все более заметно превращающимися в настоящую пустыню. Сначала внизу встречались даже разводы какой-то реденькой травы, но ее становилось все меньше, а промежутки между этими пятнами зелени оказывались все шире, пока всю поверхность не заняли красная глина, желто-серый песок и буро-коричневые солончаки, почему-то белесо сверкающие под солнцем, едва ли не влажным блеском, только воды тут не было, не могло быть.
Местность стала совсем необжитой, даже капитан перестал ворчать, что приходится слишком сложно маневрировать, чтобы уклониться и не пролетать над скоплениями жилищ разных смертных. Их тут попросту не было, как и воды, они совсем исчезли, а вместе с жителями исчезли поля, стада и даже признаки каких-либо дорог, укатанных повозками, и караванных троп. Дороги, как Сухром почему-то заметил только с борта «Раската», имело смысл прокладывать только в цивилизованных районах. Получалось, что в глуши, в этой пустынной дикости, перевозить что-либо, включая и самих смертных, можно было только верхом, не иначе. А для верховых на конях или на верблюдах, как выяснилось, дороги не нужны.
А потом, кажется на восемнадцатый день пути, капитан вдруг вызвал шкипера, поставил его на румпель, а сам долго стоял, всматриваясь в горизонт, который закрывала какая-то пелена, похожая на невысокий, но непроницаемый занавес. Только справа небо оставалось чистым, пронизанным солнцем, а толща воздуха, к которой за последние дни Сухром уже немного пригляделся, даже привык, отливала ясным, будто взгляд ребенка, весельем.
Зато слева, откуда-то с условного северо-востока, на мир наползала тяжесть, какая-то гниль, будто воздух ничем не отличался от кучи лежалых яблок. Наконец, насмотревшись, капитан подошел к рыцарю, который в этот момент сосредоточенно пил чай, приготовленный Датыром, и сообщил подрагивающим от волнения голосом:
– Ты бы сошел в каюту, сэр рыцарь, а то скоро шторм будет, и нам переждать его негде, спуститься тут и укрыться мы не сумеем.
Сухром изобразил презрительное спокойствие, лишь потер щеки, на которых наросла щетина, и остался на той кошме, на которой расположился привычно и вполне привольно… А оказалось, что зря, капитан не просто так, не из вредности советовал ему спрятаться.
Сначала он увидел, как обычная воздушная толща вдруг налилась фиолетовыми грозовыми тучами, и между ними мутновато засверкали зарницы, еще не упираясь в землю, не касаясь ее. А потом вдруг и в землю стали бить молнии, причем такие, что воздух от них вздрагивал, но тогда гром еще показался чем-то отдельным от грозы, слишком было велико расстояние между ними и грозовым фронтом, проходило много времени.
Зато когда гроза все же настигла «Раскат», стало понятно, что так просто от непогоды не уйти. Капитан попробовал поднять корабль как можно выше и поднял, да настолько, что баллон над ними раздулся чуть не вдвое, и даже сильный ветер, который уже порывами стал их настигать, не гонял, как бывало прежде, по нему какие-то неясные, но видимые глазом волны. Мастер Виль нервничал, и его настроение неуверенности передалось экипажу. Они еще немного поднялись, но, как ни махал своими крылышками «Раскат», как ни раздували баллон подъемный газ и волшебство, большего они достичь не смогли никакими средствами. А они-то при этом едва-едва поднялись до половины грозовых, темных, тяжелых, обещающих бурю туч.