Страница:
От этого, конечно, становилось не легче, зато служило подтверждением необходимости сражаться изо всех сил и возможностей… Как будто до того, как Сухром увидел чудовище внизу, было иначе – от этой мысли он усмехнулся, не мог сдержаться. Датыр покосился на него.
– Ты чего, господин?
Рыцарь еще разок взвесил в руке легковатый дротик. И тогда решился:
– Датыр, ты не помнишь, нет у нас в трюмах чего-нибудь пахучего? – Оруженосец не понимал, пришлось пояснить: – Помнишь, на учениях, если уходишь от собак, то следует присыпать свои следы перцем? Вот я и вспомнил…
– Есть бренди, господин, может, вылить его?
– Нет, эта штука не поможет, скорее наоборот, лишь привлечет…
– А и впрямь! – вдруг отозвался близкий голос.
Это был шкипер Луад, он был бледнее перьев на своих крыльях, которые освободил, раздевшись до пояса, должно быть рассчитывая в случае чего искать спасения внизу, на земле. В руках он держал еще один арбалетик тархов, но в отличие от Датыра в слабых и маленьких его руках оружие казалось мощным, едва ли не грозным.
– О чем ты? – поинтересовался рыцарь.
– У нас есть мешков семь очень острого перца, мы его привезли с южных островов, он на севере дорого стоит, вот и решили, выполняя задания Госпожи, попутно немного заработать. – Шкипер опасливо поглядел на капитана. – Только мастер Виль не даст, очень уж он дорог, даже там, где произрастает, а тут, на востоке и вовсе целое состояние за эти-то мешки можно выручить.
– Тащи перец, шкипер, – решил Сухром, – попробуем. Может, подействует.
– Я должен сначала с мастером поговорить…
Огромная тень от пролетевшего уже совсем близко птероса на миг закрыла Луада от лучей солнца, уже склоняющегося к горизонту и потому высвечивающего каждую мелочь на корабле, во всем подробностях. Шкипер пискнул и бросился в трюм, смешно отставив в сторону взведенный арбалет со стрелой.
А спустя пару минут, показавшихся рыцарю и Датыру, да и всем остальным, наверное, очень долгими, с покряхтываниями выволок на палубу огромный мешок. Рыцарь отложил дротики, мешок оказался нетяжелым, его объем составляли лишь пустотелые стручки. Тем более что за время, пока «Раскат» летел с ними с южных островов, они еще и подсохли либо были высушены там же, где капитан Виль их покупал. Одним движением кинжала рыцарь вспорол веревку, затягивающую горловину, и высыпал несколько перцев на руку. Они были черно-красные, очень пахучие и чуть сморщенные. Рыцарь сжал их в кулаке, не очень толстая шкурка лопнула, и ему в руку просыпались какие-то жутко пахнущие семена, довольно мелкие, но острые, злые и покрытые к тому же каким-то маслицем. Они тут же прилипли к коже ладони, и уже через несколько мгновений рыцарь понял, что избавиться от жжения, возникшего между пальцами, будет непросто.
– Значит, так, – начал приказывать он, – потопчите мешок как следует и высыпайте все за борт, только попробуйте, чтобы эти вот… семена пошире рассыпались по ветру.
– Тогда лучше будет выбрасывать их перед лопастями, – подсказал Луад. – Тогда их еще и воздушные струи с крыльев пошире разбросают.
Топтать мешок было не так уж легко, потому что его дерюжка не позволяла стручкам ломаться и на твердой палубе. К тому же и Луад был легковат. Рыцарь подумал было помочь, но места для его ноги, а в большей степени для его плеч над мешком не нашлось, поэтому он еще разок осмотрел корабль и летучих тварей. Теперь они приближались с кормы, вынюхивая корабль по запаху, который был, конечно, крепче за кормой. Тогда Сухром пошел на рулевое возвышение к капитану.
Виль, конечно, видел все, что происходит, но впал в какой-то ступор, не мог даже повернуть голову к подошедшему рыцарю, лишь следил страшно налитыми кровью глазами за кружащими крылатыми ящерицами-птеросами.
– Наверное, потребуется весь перец, который ты, капитан, незаконно везешь на корабле Госпожи с южных островов.
Капитан дернулся, слегка покривился, перевел взгляд на шкипера, вытер пот страха со лба и вдруг – заупрямился!
– Осмелюсь спросить, сэр, кто возместит мне и моей команде убытки?
– Ты еще отказываешься? – удивился Сухром.
Снова, как и в разговоре со шкипером, огромная тень от крыльев летучей твари накрыла их на миг. Только теперь она пронеслась уже так близко, что было слышно, как скрипит ветер под кожистыми складками, как на взмахах этих крыльев что-то хлопает, несильно, будто бы плотный плащ на ветру у путника, но и этого оказалось недостаточно.
– Мы все вложили в этот перец деньги, собранные за многие годы, рыцарь, – пробурчал капитан Виль.
– Ты использовал «Раскат» в целях своего обогащения, капитан, не спрашивая разрешения у владелицы, нашей Госпожи. Если я доложу ей об этом, то одним увольнением со службы ты вряд ли отделаешься. А если корабль погибнет из-за твоей жадности, тогда… Вряд ли даже семья твоя уцелеет, а может, и весь твой род. Госпожа умеет мстить, ты это должен знать, не можешь не знать.
– Я предлагаю другое, сэр рыцарь, ведь Госпожа, да продлятся ее дни вечно, наверняка выдала тебе некоторую сумму для того, чтобы ты мог совершить свое путешествие, не так ли?.. Вот из этой суммы я прошу выделить мне ту часть, которая покроет убытки.
Сверху, с надувного баллона летучего корабля, вдруг сорвался один из матросов. Он падал недолго, а так как был обнажен по пояс, то раскрыл свои слабенькие, показавшиеся в низком солнце почти прозрачные крылышки и попытался остановить падение. Но он при этом кричал, а вот этого делать уже не следовало. Потому что одна из летучих тварей почти тут же изменила направление полета, рванулась вбок, и уже через пару махов, которые все же тарху удалось сделать, страшные длинные челюсти сомкнулись на бедном летучем птицоиде, и кровь, ошметки и перышки из его крыльев разлетелись в разные стороны. Два или три других птероса тут же напали на ту, что пожирала несчастного матроса в воздухе, они сцепились, но падали общим комком недолго, когда перед землей они распались, каждая держала в зубах что-то, на что даже закаленному рыцарю Бело-Черного Ордена не хотелось смотреть. Они разорвали свою жертву на части, в куски, и почти ничего не падало вниз, лишь какое-то мутное облачко образовалось в воздухе, бывшее еще недавно живым и чувствующим мир тархом.
Капитан и рыцарь досмотрели все же этот кровавый спектакль, и тогда капитан произнес задумчиво:
– Рыцарь, я согласен на ту сумму, которую заплатил за перец на островах. Больше мне не надо, но это – прошу вернуть, иначе мы окажемся совсем нищими.
– Я не говорю, что согласен, но… может быть, – быстро проговорил рыцарь и бросился назад, потому что больше ждать уже было невозможно. – Потом решим, капитан, после…
Он схватил истоптанный мешок с перцем и попытался выйти на самую носовую оконечность кораблика, потому что загребные, как им и положено, работали главным образом передними крыльями, а идея Луада использовать их для распыления семян показалась удачной. Он даже высунулся чуть не по пояс дальше носового украшения, которое у них на «Раскате», оказывается, имелось, и заставил Датыра держать себя за пояс и перевязь с мечом.
Он не очень-то и прицеливался, это было бесполезно, потому что птеросы кружили уже везде, были повсюду, куда ни посмотри. Он чуть потряс мешок… И легкие маслянистые семена южного растения разлетелись… почти в нос и в легкие самому рыцарю.
И Сухром, вдохнув это остро пахнущее облачко, согнулся в приступе неудержимого кашля – горло у него тут же загорелось, будто в него залили расплавленный свинец, нос потек, глаза перестали что-либо видеть… Более неудачной попытки распылить эту специю трудно было представить.
А потом ему стало так худо, что его начало трясти, будто бы он был укушен самой отвратительной, самой ядовитой змеей на свете. Кажется, Датыр все же отволок его с носа на палубу и тут же сам взялся за мешок. Это было правильно, это было необходимо, только теперь, после глупой попытки рассыпать перец с носа, они сделали все правильно и высыпали содержимое мешка с кормы, чуть потеснив капитана, который, конечно, с рулей уйти не мог. Вот только Сухром этого уже не видел, он не мог этого видеть, потому что впал в полубессознательное состояние.
В себя сколько-нибудь он пришел только ночью, когда в снастях, удерживающих баллон над кораблем, мирно сверкали звезды. Оказывается, его оставили лежать на палубе, потому что в каютах маленького кораблика было, конечно, гораздо меньше воздуха, пригодного для дыхания. Над ним сидел его оруженосец, он был молчалив и спокоен, он ждал, что его господину пошлет судьба.
Почему-то Сухром сразу же понял, что Датыр готов ко всему. Умрет он, рыцарь Ордена, следовательно, избежать этого было невозможно, останется в живых – еще лучше, можно будет продолжить путешествие и выполнить распоряжения Госпожи, которые, разумеется, следовало исполнять до конца, чего бы это ни стоило.
Сначала рыцарь попросил пить. Тут же у его губ появилась плошка с водой, он глотнул, но вкус во рту у него стоял такой, что он скорчился, будто бы ему предложили не чистую воду, а все тот же перечный отвар. Как ни трудно ему было глотать, он все же выпил почти половину плошки, прежде чем кивнул, чтобы оруженосец отставил ее.
– Как я понимаю… птеросы убрались? – спросил он, с трудом шевеля губами и языком.
И закашлялся, потому что говорить было трудно, он слишком много вдохнул этой перцовой гадости в легкие, они тоже горели ядовитым пламенем.
– Да, господин, они кружили вокруг нас, но подлетать опасались. Ты здорово придумал, чем их можно вот так отпугивать. Все говорят, что нам необыкновенно повезло.
– Повезло нам в том… что перец этот… оказался на корабле.
Датыр немного помолчал, согласно кивнул:
– Да, это большая удача. Капитан сказал, что нужно оповестить старейшин его народа, как следует спасаться от летающих ящеров, и теперь можно будет спрямить иные маршруты их летающих кораблей. Оказывается, у них давняя война идет… – Он снова умолк, всматриваясь в лицо рыцаря. – А я-то прежде думал, что такой летучий корабль один и только Госпоже принадлежит…
– Как ты считаешь, я довольно сильно… траванулся?
– Сильно. Мы даже думали, что ты не очнешься. Луад сказал, что один стручок этого перца может использовать вся семья чуть не в течение полугода, и совсем не от жадности, а потому что если его переложить, то любое кушанье станет несъедобным. А ты вдохнул столько, что… Но теперь это неважно, ты приходишь в себя, господин. И глаза у тебя уже не туманные, и говоришь ты разумно, а раньше-то все бредил.
Вот тут-то рыцарь и догадался. Он спросил:
– Датыр, а сколько я был… в отключке?
– Да почитай, неделю, мы уже давно и ту пустыню миновали, и горы прошли, и до новых долетели, господин.
– Неделю?
Ответить Датыр не успел, потому что к лежащему на кошме рыцарю подошел шкипер. Он улыбался, и не из одной вежливости, видно было, что он доволен, что рыцарь не умер. Это же заметил и оруженосец. Он посмотрел на шкипера, потом высказался – уж лучше бы промолчал:
– Они с капитаном опасались, господин, если ты умрешь, им за перец никто не заплатит, просто не с кого будет эти деньги стребовать.
Ага, решил Сухром, разумно. И вполне в духе этих вот… смертных.
– Ну не только… Еще я рад, что изобретатель такого отличного способа справляться с птеросами остался в живых, не погиб, – добавил шкипер Луад. – От имени моего народа, издавна страдающего от этих хищников, выражаю тебе свое восхищение, рыцарь.
– Да, разумеется, – согласился Сухром. И все же сумел спросить: – А куда же вы летели, пока меня?.. Пока я не мог?..
– Ты еще не очень-то крепок, рыцарь, но завтра сам все увидишь. Мы приближаемся наконец-то к тому месту, с которого нам следует спрашивать только тебя о направлении и подчиняться твоим приказаниям.
Сухром кивнул. Луад довольно неожиданно, но вполне торжественно поклонился и хотел было уйти, но рыцарь сумел хоть и негромко, слабо, но все же окликнуть его:
– Шкипер, значит, мы их победили?
Не то чтобы он не поверил Датыру. Просто ему еще раз хотелось услышать, что они победили. Вот только ответ шкипера вышел не совсем такой, какого рыцарь ожидал. Луад отозвался:
– Безмозглых и жадных птеросов мы отогнали, сэр рыцарь, так будет вернее сказать… Но мастер Виль заметил, что с демониками, например, которые тоже умеют летать и нападают, случается, на наши транспорты, так бы не получилось. – Он потоптался в темноте, разгоняемой лишь слабым светом звезд и огоньками на юте «Раската». – Не говоря уж о пегасах или мантикорах… – Но эти слова он произнес уже себе под нос так негромко, что его не расслышал даже Датыр.
4
– Ты чего, господин?
Рыцарь еще разок взвесил в руке легковатый дротик. И тогда решился:
– Датыр, ты не помнишь, нет у нас в трюмах чего-нибудь пахучего? – Оруженосец не понимал, пришлось пояснить: – Помнишь, на учениях, если уходишь от собак, то следует присыпать свои следы перцем? Вот я и вспомнил…
– Есть бренди, господин, может, вылить его?
– Нет, эта штука не поможет, скорее наоборот, лишь привлечет…
– А и впрямь! – вдруг отозвался близкий голос.
Это был шкипер Луад, он был бледнее перьев на своих крыльях, которые освободил, раздевшись до пояса, должно быть рассчитывая в случае чего искать спасения внизу, на земле. В руках он держал еще один арбалетик тархов, но в отличие от Датыра в слабых и маленьких его руках оружие казалось мощным, едва ли не грозным.
– О чем ты? – поинтересовался рыцарь.
– У нас есть мешков семь очень острого перца, мы его привезли с южных островов, он на севере дорого стоит, вот и решили, выполняя задания Госпожи, попутно немного заработать. – Шкипер опасливо поглядел на капитана. – Только мастер Виль не даст, очень уж он дорог, даже там, где произрастает, а тут, на востоке и вовсе целое состояние за эти-то мешки можно выручить.
– Тащи перец, шкипер, – решил Сухром, – попробуем. Может, подействует.
– Я должен сначала с мастером поговорить…
Огромная тень от пролетевшего уже совсем близко птероса на миг закрыла Луада от лучей солнца, уже склоняющегося к горизонту и потому высвечивающего каждую мелочь на корабле, во всем подробностях. Шкипер пискнул и бросился в трюм, смешно отставив в сторону взведенный арбалет со стрелой.
А спустя пару минут, показавшихся рыцарю и Датыру, да и всем остальным, наверное, очень долгими, с покряхтываниями выволок на палубу огромный мешок. Рыцарь отложил дротики, мешок оказался нетяжелым, его объем составляли лишь пустотелые стручки. Тем более что за время, пока «Раскат» летел с ними с южных островов, они еще и подсохли либо были высушены там же, где капитан Виль их покупал. Одним движением кинжала рыцарь вспорол веревку, затягивающую горловину, и высыпал несколько перцев на руку. Они были черно-красные, очень пахучие и чуть сморщенные. Рыцарь сжал их в кулаке, не очень толстая шкурка лопнула, и ему в руку просыпались какие-то жутко пахнущие семена, довольно мелкие, но острые, злые и покрытые к тому же каким-то маслицем. Они тут же прилипли к коже ладони, и уже через несколько мгновений рыцарь понял, что избавиться от жжения, возникшего между пальцами, будет непросто.
– Значит, так, – начал приказывать он, – потопчите мешок как следует и высыпайте все за борт, только попробуйте, чтобы эти вот… семена пошире рассыпались по ветру.
– Тогда лучше будет выбрасывать их перед лопастями, – подсказал Луад. – Тогда их еще и воздушные струи с крыльев пошире разбросают.
Топтать мешок было не так уж легко, потому что его дерюжка не позволяла стручкам ломаться и на твердой палубе. К тому же и Луад был легковат. Рыцарь подумал было помочь, но места для его ноги, а в большей степени для его плеч над мешком не нашлось, поэтому он еще разок осмотрел корабль и летучих тварей. Теперь они приближались с кормы, вынюхивая корабль по запаху, который был, конечно, крепче за кормой. Тогда Сухром пошел на рулевое возвышение к капитану.
Виль, конечно, видел все, что происходит, но впал в какой-то ступор, не мог даже повернуть голову к подошедшему рыцарю, лишь следил страшно налитыми кровью глазами за кружащими крылатыми ящерицами-птеросами.
– Наверное, потребуется весь перец, который ты, капитан, незаконно везешь на корабле Госпожи с южных островов.
Капитан дернулся, слегка покривился, перевел взгляд на шкипера, вытер пот страха со лба и вдруг – заупрямился!
– Осмелюсь спросить, сэр, кто возместит мне и моей команде убытки?
– Ты еще отказываешься? – удивился Сухром.
Снова, как и в разговоре со шкипером, огромная тень от крыльев летучей твари накрыла их на миг. Только теперь она пронеслась уже так близко, что было слышно, как скрипит ветер под кожистыми складками, как на взмахах этих крыльев что-то хлопает, несильно, будто бы плотный плащ на ветру у путника, но и этого оказалось недостаточно.
– Мы все вложили в этот перец деньги, собранные за многие годы, рыцарь, – пробурчал капитан Виль.
– Ты использовал «Раскат» в целях своего обогащения, капитан, не спрашивая разрешения у владелицы, нашей Госпожи. Если я доложу ей об этом, то одним увольнением со службы ты вряд ли отделаешься. А если корабль погибнет из-за твоей жадности, тогда… Вряд ли даже семья твоя уцелеет, а может, и весь твой род. Госпожа умеет мстить, ты это должен знать, не можешь не знать.
– Я предлагаю другое, сэр рыцарь, ведь Госпожа, да продлятся ее дни вечно, наверняка выдала тебе некоторую сумму для того, чтобы ты мог совершить свое путешествие, не так ли?.. Вот из этой суммы я прошу выделить мне ту часть, которая покроет убытки.
Сверху, с надувного баллона летучего корабля, вдруг сорвался один из матросов. Он падал недолго, а так как был обнажен по пояс, то раскрыл свои слабенькие, показавшиеся в низком солнце почти прозрачные крылышки и попытался остановить падение. Но он при этом кричал, а вот этого делать уже не следовало. Потому что одна из летучих тварей почти тут же изменила направление полета, рванулась вбок, и уже через пару махов, которые все же тарху удалось сделать, страшные длинные челюсти сомкнулись на бедном летучем птицоиде, и кровь, ошметки и перышки из его крыльев разлетелись в разные стороны. Два или три других птероса тут же напали на ту, что пожирала несчастного матроса в воздухе, они сцепились, но падали общим комком недолго, когда перед землей они распались, каждая держала в зубах что-то, на что даже закаленному рыцарю Бело-Черного Ордена не хотелось смотреть. Они разорвали свою жертву на части, в куски, и почти ничего не падало вниз, лишь какое-то мутное облачко образовалось в воздухе, бывшее еще недавно живым и чувствующим мир тархом.
Капитан и рыцарь досмотрели все же этот кровавый спектакль, и тогда капитан произнес задумчиво:
– Рыцарь, я согласен на ту сумму, которую заплатил за перец на островах. Больше мне не надо, но это – прошу вернуть, иначе мы окажемся совсем нищими.
– Я не говорю, что согласен, но… может быть, – быстро проговорил рыцарь и бросился назад, потому что больше ждать уже было невозможно. – Потом решим, капитан, после…
Он схватил истоптанный мешок с перцем и попытался выйти на самую носовую оконечность кораблика, потому что загребные, как им и положено, работали главным образом передними крыльями, а идея Луада использовать их для распыления семян показалась удачной. Он даже высунулся чуть не по пояс дальше носового украшения, которое у них на «Раскате», оказывается, имелось, и заставил Датыра держать себя за пояс и перевязь с мечом.
Он не очень-то и прицеливался, это было бесполезно, потому что птеросы кружили уже везде, были повсюду, куда ни посмотри. Он чуть потряс мешок… И легкие маслянистые семена южного растения разлетелись… почти в нос и в легкие самому рыцарю.
И Сухром, вдохнув это остро пахнущее облачко, согнулся в приступе неудержимого кашля – горло у него тут же загорелось, будто в него залили расплавленный свинец, нос потек, глаза перестали что-либо видеть… Более неудачной попытки распылить эту специю трудно было представить.
А потом ему стало так худо, что его начало трясти, будто бы он был укушен самой отвратительной, самой ядовитой змеей на свете. Кажется, Датыр все же отволок его с носа на палубу и тут же сам взялся за мешок. Это было правильно, это было необходимо, только теперь, после глупой попытки рассыпать перец с носа, они сделали все правильно и высыпали содержимое мешка с кормы, чуть потеснив капитана, который, конечно, с рулей уйти не мог. Вот только Сухром этого уже не видел, он не мог этого видеть, потому что впал в полубессознательное состояние.
В себя сколько-нибудь он пришел только ночью, когда в снастях, удерживающих баллон над кораблем, мирно сверкали звезды. Оказывается, его оставили лежать на палубе, потому что в каютах маленького кораблика было, конечно, гораздо меньше воздуха, пригодного для дыхания. Над ним сидел его оруженосец, он был молчалив и спокоен, он ждал, что его господину пошлет судьба.
Почему-то Сухром сразу же понял, что Датыр готов ко всему. Умрет он, рыцарь Ордена, следовательно, избежать этого было невозможно, останется в живых – еще лучше, можно будет продолжить путешествие и выполнить распоряжения Госпожи, которые, разумеется, следовало исполнять до конца, чего бы это ни стоило.
Сначала рыцарь попросил пить. Тут же у его губ появилась плошка с водой, он глотнул, но вкус во рту у него стоял такой, что он скорчился, будто бы ему предложили не чистую воду, а все тот же перечный отвар. Как ни трудно ему было глотать, он все же выпил почти половину плошки, прежде чем кивнул, чтобы оруженосец отставил ее.
– Как я понимаю… птеросы убрались? – спросил он, с трудом шевеля губами и языком.
И закашлялся, потому что говорить было трудно, он слишком много вдохнул этой перцовой гадости в легкие, они тоже горели ядовитым пламенем.
– Да, господин, они кружили вокруг нас, но подлетать опасались. Ты здорово придумал, чем их можно вот так отпугивать. Все говорят, что нам необыкновенно повезло.
– Повезло нам в том… что перец этот… оказался на корабле.
Датыр немного помолчал, согласно кивнул:
– Да, это большая удача. Капитан сказал, что нужно оповестить старейшин его народа, как следует спасаться от летающих ящеров, и теперь можно будет спрямить иные маршруты их летающих кораблей. Оказывается, у них давняя война идет… – Он снова умолк, всматриваясь в лицо рыцаря. – А я-то прежде думал, что такой летучий корабль один и только Госпоже принадлежит…
– Как ты считаешь, я довольно сильно… траванулся?
– Сильно. Мы даже думали, что ты не очнешься. Луад сказал, что один стручок этого перца может использовать вся семья чуть не в течение полугода, и совсем не от жадности, а потому что если его переложить, то любое кушанье станет несъедобным. А ты вдохнул столько, что… Но теперь это неважно, ты приходишь в себя, господин. И глаза у тебя уже не туманные, и говоришь ты разумно, а раньше-то все бредил.
Вот тут-то рыцарь и догадался. Он спросил:
– Датыр, а сколько я был… в отключке?
– Да почитай, неделю, мы уже давно и ту пустыню миновали, и горы прошли, и до новых долетели, господин.
– Неделю?
Ответить Датыр не успел, потому что к лежащему на кошме рыцарю подошел шкипер. Он улыбался, и не из одной вежливости, видно было, что он доволен, что рыцарь не умер. Это же заметил и оруженосец. Он посмотрел на шкипера, потом высказался – уж лучше бы промолчал:
– Они с капитаном опасались, господин, если ты умрешь, им за перец никто не заплатит, просто не с кого будет эти деньги стребовать.
Ага, решил Сухром, разумно. И вполне в духе этих вот… смертных.
– Ну не только… Еще я рад, что изобретатель такого отличного способа справляться с птеросами остался в живых, не погиб, – добавил шкипер Луад. – От имени моего народа, издавна страдающего от этих хищников, выражаю тебе свое восхищение, рыцарь.
– Да, разумеется, – согласился Сухром. И все же сумел спросить: – А куда же вы летели, пока меня?.. Пока я не мог?..
– Ты еще не очень-то крепок, рыцарь, но завтра сам все увидишь. Мы приближаемся наконец-то к тому месту, с которого нам следует спрашивать только тебя о направлении и подчиняться твоим приказаниям.
Сухром кивнул. Луад довольно неожиданно, но вполне торжественно поклонился и хотел было уйти, но рыцарь сумел хоть и негромко, слабо, но все же окликнуть его:
– Шкипер, значит, мы их победили?
Не то чтобы он не поверил Датыру. Просто ему еще раз хотелось услышать, что они победили. Вот только ответ шкипера вышел не совсем такой, какого рыцарь ожидал. Луад отозвался:
– Безмозглых и жадных птеросов мы отогнали, сэр рыцарь, так будет вернее сказать… Но мастер Виль заметил, что с демониками, например, которые тоже умеют летать и нападают, случается, на наши транспорты, так бы не получилось. – Он потоптался в темноте, разгоняемой лишь слабым светом звезд и огоньками на юте «Раската». – Не говоря уж о пегасах или мантикорах… – Но эти слова он произнес уже себе под нос так негромко, что его не расслышал даже Датыр.
4
Крепа по прозвищу Скала сидела на башенном наблюдательном пункте, как это называл полусотник Н’рх, карлик, командир их гарнизона, и посматривала вокруг, как и полагалось на этом посту. Смотреть было не на что, она изучила окрестности за три года, что провела в этом отдаленном, грубо построенном форте на краю земли, как свою ладонь. Форт, именуемый Трехгорным, потому что стоял между тремя горами, вообще-то считался даже крепостью и закрывал единственный на сотни верст перевал через хребет Малого Ледника. Да только тут никогда ничего не случалось, и зачем форт тут находился, кроме как для взимания какой-нибудь платы за переход в земли герцогства Шье, сказать было невозможно. Скорее всего, по картам всяких там офицеров и генералов получалось, что тут положено было иметь хоть какое-то укрепление, чтобы обезопаситься от орд кочующих горных нимов, почти таких же грязных карликов, как и Н’рх.
А этот самый Н’рх, как было каждому в форте известно, присвоил себе звание полусотника незаконно, потому что по чину был всего лишь фельдфебелем, а не корнетом, но лет ему было, пожалуй, под сто, для нормального корнета уже поздновато, любой сколько-то разумный служака давно бы вышел в подротмистры, а то и в ротмистры, то есть командовал бы ротой или большой ротой, имея в своих подчиненных целых три полусотника, и не корнетов каких-то задрипанных, а пожалуй что, и прапорщиков, одного фельдфебеля и кучу сержантов. Но Н’рх оказался слишком тупым, зло думала Крепа, вот и оставили его тут сторожить тень от трех горок с тремя десятками бездельников, которые и составляли этот забытый всеми богами гарнизон.
Сама-то она, если бы все сложилось как надо, давно бы уже вышла в капралы, а то и в сержанты, да не повезло ей… Не любила Крепа думать об этой истории, хотя, чего уж греха таить, на башне бывало настолько скучно, что воспоминания, а то и мечты свои глупые, почти такие же, какими баловалась в детстве, когда жизни и службы еще не знала, не нюхала, не понимала, – мечты эти сами забредали ей в голову, и в последнее время она не знала, что с ними делать.
Крепа Скала поднялась, прошла по прогибающимся под ее ступнями не очень прочным, а местами и гниловатым доскам настила. Над ней возвышался какой-никакой, хотя скорее именно что – никакой, навес, устроенный на четырех столбах, сложенных по углам башни, достаточно мощно увязанных двумя тяжеленными балками, уложенными крестом, и четырьмя здоровенными лесинами, образующими квадрат. Ввысь конструкция поднималась треугольными стропилами, на которые были почти аккуратно уложены черепицы из тонко и плоско расколотых местных светлых камней. Вся конструкция выдерживала не только собственный вес, но и вес снегов, которые наметали на крепость зимние метели и снегопады. А дуло тут гораздо сильнее, чем внизу, у земли, в квадрате фортовых стен, и потому те, кто тут слишком долго оставался на посту, неизменно простужались. Как и она сейчас простудилась, но никому до этого не было дела.
А все потому, что она этого вот Малтуска, тупого и мнящего о себе слишком много лестригона, на место поставила, когда он вдруг решил за ней приударить и пристать с нескромными предложениями… Нет, она не жалела, что тогда треснула его по плечу так, что сломала ключицу, как потом стало известно, так что этот грубиян и нахал с полмесяца ходил в тугой повязке, зло поглядывая на Крепу красноватыми глазками. Но Малтуск был любимчиком Н’рха, а это означало, что самозваный полусотник сослал ее на этот пост в почти бессменное дежурство. Лишь иногда, когда ей и вправду становилось невтерпеж, она обязана была кричать кому-нибудь, кто дежурил в тот момент на стенах, чтобы он смотрел вокруг внимательнее, и спускалась вниз, чтобы оправиться или поесть. Выходило, что ее наказали еще и этой унизительной для нее-то, для девушки, пусть и циклопы по роду и происхождению, обязанностью, когда все знали, куда и зачем она направляется.
Что же, тому, кто служил в армии достаточно долго, такие вот подлости мелких командирчиков хорошо известны, они для того и служили, и дышали, кажется, чтобы делать службу подчиненных как можно более унизительной и мерзкой. Она к этому привыкла, но решила когда-нибудь поквитаться с Н’рхом и с Малтуском, да так, чтобы им мало не показалось и чтоб они прокляли тот день, когда с ней, с Крепой, выпало им оказаться в одном гарнизоне.
Эх-хо-хо, жизнь солдатская… А ведь когда она решила убежать из дома и позже, когда пошла в армию, ни о чем подобном и не подозревала. Ну предположим, убежала она правильно, иначе бы выдали ее замуж за старого и грязного циклопа Воту, у которого и без того уже было три жены, вечно озирающиеся, неуверенные и какие-то больные от беспрерывных родов, которых Вота настолько забил-затюкал, что их имена-то даже соседи не знали, называли по возрасту – старшая, средняя и младшая… Кажется, младшей доставалось больше всех, ее шпыняли, иногда довольно жестоко, не только сам Вота, но и остальные жены, а когда отец Крепы согласился, чтобы этот старик женился и на ней тоже, когда она представила себе, что начнет вот так же, как и эти три несчастные, беспрерывно рожать нелюбимых детей, которых тоже будут дразнить и мучить дети от старших жен Воты, когда она это себе хорошенько уяснила… И куда ей после этого было деваться, если не бежать?
Кстати, род-то у них был хороший, и отец пользовался в общине уважением, и две его жены были достаточно милые женщины, было время, когда Крепа их обеих называла мамами, и детей у них в семье было не слишком много, как раз столько, чтобы всем хватало еды зимой, да вот Крепа-то оказалась младшей из пяти остальных своих братьев и сестер… А значит, когда Вота предложил взять ее в жены, отец даже пытался Крепе объяснить, что ей повезло, обычно-то младших девчонок не в жены брали, а в служанки, хотя и пользовались как женами вполне своеобычно, так что им и рожать приходилось, хотя дети их оказывались бастардами, которым в некоторых злых семьях и вовсе жизни не было.
А как было бы славно, порой думала Крепа, завести себе мужа, найти или выкопать уютную милую пещерку, чтобы огонь пылал в очаге все время, согревая воздух, и чтобы на нем бараньи тушки жарились, завести ребятишек, хотя она это весьма смутно себе представляла, не вполне понимала, что для этого нужно, но если есть мужчина, тогда, конечно, можно и детей получить как-либо… Они, то есть мужчины, знают, что для этого полагается делать.
Да, это было бы хорошо, и чтобы выход из пещерки был к югу, к морю, которое клубилось бы водой, туманами, блеском и свежестью, как у них на южном побережье бывает. И чтобы было у них сотен пять-шесть овец и барашков на мясо и шкуры, и можно было бы стричь шерсть, и чтобы сеть у мужа была надежной, из тех, что не рвутся, если крупная рыбина попадется, и кормиться можно было бы всласть, не опасаясь зимнего голода, и соседи попались бы добродушные, с которыми можно обсудить свадьбы детей, конечно, когда они в возраст войдут, и похороны стариков, а мужчины могли бы иногда, подвыпив, соревноваться в силе, а если понадобится, собраться в ватажку, чтобы отбить для себя, для общины еще кусочек берега у лестригонов, извечных и самых непримиримых врагов циклопов еще с тех пор, когда мир стал таким, каким стал…
Но вот оказалась она тут, в этой грязной крепости, под началом тупого и дурного фельдфебеля, который величает себя полусотником, то есть полуротмистром, если брать линейные войска, и просвета в ее жизни нет никакого. Ни малейшей надежды в этом ее положении. К тому же и Малтуск этот, скотина и настырный нахал… Ведь ниже ее на голову и кидать камни не умеет ни руками, ни пращой, и два глаза у него, а туда же – давай за ней волочиться! Еще неизвестно, какие дети у них от этого будут, а то вдруг получатся уроды с двумя глазами и без того главного чувства, которое суждено циклопам от древних богов… Чувства понимания всего вокруг происходящего, даже того, чего не увидишь глазами, не услышишь ушами и не поймешь на ощупь.
Это был дар их рода, их расы. Это было то самое, что, по рассказам стариков, позволило циклопам не просто выжить в трудной войне с остальными древними расами, но и победить, создать свой мир на южных берегах континента. Хотя некоторые говорили, что теперь-то слишком многое изменилось, и циклопы стали все реже встречаться в других землях, на других берегах, а континентальные, которые и моря-то никогда не видели, прежде довольно многочисленные, все куда-то ушли, или их согнали с обжитых мест всякие прочие, мелкие, которые своей многочисленностью были еще хуже, чем лестригоны. А возможно, настоящие циклопы все умерли с голоду или от холода, с которым плохо умели справляться без обильной и жирной еды.
Хотя бойцами циклопы всегда считались очень хорошими, надежными, верными. Среди тех, кто уходил служить в армию, рассказывали, что бывали времена, когда циклопы не боялись даже с боевыми слонами схватиться и летучих пегасов сбивали метко брошенным камнем, и даже мантикор с самых южных островов удавалось раздавить в рукопашной… Да, были циклопы в прежние времена, не то, что ныне, решила Крепа, и тут же ей подумалось, что вот за это ей и приходится страдать, мучиться в этой крепости, терпеть обиды и наказания… Измельчала как-то незаметно их порода, уменьшилась в росте, иссякла в подлинной силе, осталась только память, которая у них, у циклопов, всегда была на диво хороша – сама Крепа не считалась в их роду умной, но и то могла бы без запинки назвать всех предков своих за последние два десятка поколений, а это, что ни говори, четыре тысячи обычных лет. Для каких-нибудь короткоживущих, вроде людишек, поколений за сотню, не меньше… Впрочем, считать она тоже как следует не умела, а сколько жили люди – вообще оставалось для нее загадкой. На поле боя они, как правило, умирали быстро и бесполезно, кстати, она сама много раз была тому причиной…
Крепа попробовала присесть, чтобы ноги отдохнули, но потом все же прошлась по скрипучему настилу башни. Она могла без ошибок сказать, как скрипит каждая из досок, ведь у каждой был свой голос, своя слабина и треск под ногами… От безделья, от скуки можно было продлить внимание до семьи оленей, которые бродили на южном склоне северной горы, подсмотреть, как двое молодых оленят ощипывали кусты, все время удерживая в поле зрения хвост оленихи. Но этим Крепа тоже устала развлекаться. Можно было обратиться на северный склон дальней горки перевала, там обитала семья жуткого черного борова, иногда Н’рх отряжал команду, чтобы забить их всех на мясо, но старый и умный кабан уходил от охотников своих свиней с приплодом, оставляя преследователям только следы… Вот если бы она пошла на охоту, она бы непременно кабана обманула как-нибудь, а может, и не стала бы, пусть себе живет и плодит свое семейство. Зачем его забивать, ведь еду-то им привозят на подводах из долины, не всегда это была свежая и вкусная еда, но зато ее было много.
И вдруг что-то изменилось в мире вокруг, как Крепе на миг показалось, в самом воздухе. Она подошла к краю башни, даже вперед немного подалась, хотя обычное ограждение тут было едва ей по колени, и очень легко можно было слететь вниз, а это означало для нее конец, при ее-то массе она даже с такой в общем-то не очень значительной высоты разбилась бы… Но там, где-то очень далеко, возможно за сотни миль от их крепости, что-то сдвинулось – это было точно. Вернее, если бы Скале хватило слов на том языке, на каком разговаривали местные коротышки, с которыми приходилось служить, она бы попробовала им объяснить, что сдвинулась вся структура местности, что-то неизвестное прежде довольно сильно повредило состояние гор и лесов, вторглось в их жизнь. Она даже попробовала подумать, как это могло быть, что же такое случилось, чтобы настолько заметно все вокруг переродилось? Но ничего не придумала и все же обеспокоилась.
А этот самый Н’рх, как было каждому в форте известно, присвоил себе звание полусотника незаконно, потому что по чину был всего лишь фельдфебелем, а не корнетом, но лет ему было, пожалуй, под сто, для нормального корнета уже поздновато, любой сколько-то разумный служака давно бы вышел в подротмистры, а то и в ротмистры, то есть командовал бы ротой или большой ротой, имея в своих подчиненных целых три полусотника, и не корнетов каких-то задрипанных, а пожалуй что, и прапорщиков, одного фельдфебеля и кучу сержантов. Но Н’рх оказался слишком тупым, зло думала Крепа, вот и оставили его тут сторожить тень от трех горок с тремя десятками бездельников, которые и составляли этот забытый всеми богами гарнизон.
Сама-то она, если бы все сложилось как надо, давно бы уже вышла в капралы, а то и в сержанты, да не повезло ей… Не любила Крепа думать об этой истории, хотя, чего уж греха таить, на башне бывало настолько скучно, что воспоминания, а то и мечты свои глупые, почти такие же, какими баловалась в детстве, когда жизни и службы еще не знала, не нюхала, не понимала, – мечты эти сами забредали ей в голову, и в последнее время она не знала, что с ними делать.
Крепа Скала поднялась, прошла по прогибающимся под ее ступнями не очень прочным, а местами и гниловатым доскам настила. Над ней возвышался какой-никакой, хотя скорее именно что – никакой, навес, устроенный на четырех столбах, сложенных по углам башни, достаточно мощно увязанных двумя тяжеленными балками, уложенными крестом, и четырьмя здоровенными лесинами, образующими квадрат. Ввысь конструкция поднималась треугольными стропилами, на которые были почти аккуратно уложены черепицы из тонко и плоско расколотых местных светлых камней. Вся конструкция выдерживала не только собственный вес, но и вес снегов, которые наметали на крепость зимние метели и снегопады. А дуло тут гораздо сильнее, чем внизу, у земли, в квадрате фортовых стен, и потому те, кто тут слишком долго оставался на посту, неизменно простужались. Как и она сейчас простудилась, но никому до этого не было дела.
А все потому, что она этого вот Малтуска, тупого и мнящего о себе слишком много лестригона, на место поставила, когда он вдруг решил за ней приударить и пристать с нескромными предложениями… Нет, она не жалела, что тогда треснула его по плечу так, что сломала ключицу, как потом стало известно, так что этот грубиян и нахал с полмесяца ходил в тугой повязке, зло поглядывая на Крепу красноватыми глазками. Но Малтуск был любимчиком Н’рха, а это означало, что самозваный полусотник сослал ее на этот пост в почти бессменное дежурство. Лишь иногда, когда ей и вправду становилось невтерпеж, она обязана была кричать кому-нибудь, кто дежурил в тот момент на стенах, чтобы он смотрел вокруг внимательнее, и спускалась вниз, чтобы оправиться или поесть. Выходило, что ее наказали еще и этой унизительной для нее-то, для девушки, пусть и циклопы по роду и происхождению, обязанностью, когда все знали, куда и зачем она направляется.
Что же, тому, кто служил в армии достаточно долго, такие вот подлости мелких командирчиков хорошо известны, они для того и служили, и дышали, кажется, чтобы делать службу подчиненных как можно более унизительной и мерзкой. Она к этому привыкла, но решила когда-нибудь поквитаться с Н’рхом и с Малтуском, да так, чтобы им мало не показалось и чтоб они прокляли тот день, когда с ней, с Крепой, выпало им оказаться в одном гарнизоне.
Эх-хо-хо, жизнь солдатская… А ведь когда она решила убежать из дома и позже, когда пошла в армию, ни о чем подобном и не подозревала. Ну предположим, убежала она правильно, иначе бы выдали ее замуж за старого и грязного циклопа Воту, у которого и без того уже было три жены, вечно озирающиеся, неуверенные и какие-то больные от беспрерывных родов, которых Вота настолько забил-затюкал, что их имена-то даже соседи не знали, называли по возрасту – старшая, средняя и младшая… Кажется, младшей доставалось больше всех, ее шпыняли, иногда довольно жестоко, не только сам Вота, но и остальные жены, а когда отец Крепы согласился, чтобы этот старик женился и на ней тоже, когда она представила себе, что начнет вот так же, как и эти три несчастные, беспрерывно рожать нелюбимых детей, которых тоже будут дразнить и мучить дети от старших жен Воты, когда она это себе хорошенько уяснила… И куда ей после этого было деваться, если не бежать?
Кстати, род-то у них был хороший, и отец пользовался в общине уважением, и две его жены были достаточно милые женщины, было время, когда Крепа их обеих называла мамами, и детей у них в семье было не слишком много, как раз столько, чтобы всем хватало еды зимой, да вот Крепа-то оказалась младшей из пяти остальных своих братьев и сестер… А значит, когда Вота предложил взять ее в жены, отец даже пытался Крепе объяснить, что ей повезло, обычно-то младших девчонок не в жены брали, а в служанки, хотя и пользовались как женами вполне своеобычно, так что им и рожать приходилось, хотя дети их оказывались бастардами, которым в некоторых злых семьях и вовсе жизни не было.
А как было бы славно, порой думала Крепа, завести себе мужа, найти или выкопать уютную милую пещерку, чтобы огонь пылал в очаге все время, согревая воздух, и чтобы на нем бараньи тушки жарились, завести ребятишек, хотя она это весьма смутно себе представляла, не вполне понимала, что для этого нужно, но если есть мужчина, тогда, конечно, можно и детей получить как-либо… Они, то есть мужчины, знают, что для этого полагается делать.
Да, это было бы хорошо, и чтобы выход из пещерки был к югу, к морю, которое клубилось бы водой, туманами, блеском и свежестью, как у них на южном побережье бывает. И чтобы было у них сотен пять-шесть овец и барашков на мясо и шкуры, и можно было бы стричь шерсть, и чтобы сеть у мужа была надежной, из тех, что не рвутся, если крупная рыбина попадется, и кормиться можно было бы всласть, не опасаясь зимнего голода, и соседи попались бы добродушные, с которыми можно обсудить свадьбы детей, конечно, когда они в возраст войдут, и похороны стариков, а мужчины могли бы иногда, подвыпив, соревноваться в силе, а если понадобится, собраться в ватажку, чтобы отбить для себя, для общины еще кусочек берега у лестригонов, извечных и самых непримиримых врагов циклопов еще с тех пор, когда мир стал таким, каким стал…
Но вот оказалась она тут, в этой грязной крепости, под началом тупого и дурного фельдфебеля, который величает себя полусотником, то есть полуротмистром, если брать линейные войска, и просвета в ее жизни нет никакого. Ни малейшей надежды в этом ее положении. К тому же и Малтуск этот, скотина и настырный нахал… Ведь ниже ее на голову и кидать камни не умеет ни руками, ни пращой, и два глаза у него, а туда же – давай за ней волочиться! Еще неизвестно, какие дети у них от этого будут, а то вдруг получатся уроды с двумя глазами и без того главного чувства, которое суждено циклопам от древних богов… Чувства понимания всего вокруг происходящего, даже того, чего не увидишь глазами, не услышишь ушами и не поймешь на ощупь.
Это был дар их рода, их расы. Это было то самое, что, по рассказам стариков, позволило циклопам не просто выжить в трудной войне с остальными древними расами, но и победить, создать свой мир на южных берегах континента. Хотя некоторые говорили, что теперь-то слишком многое изменилось, и циклопы стали все реже встречаться в других землях, на других берегах, а континентальные, которые и моря-то никогда не видели, прежде довольно многочисленные, все куда-то ушли, или их согнали с обжитых мест всякие прочие, мелкие, которые своей многочисленностью были еще хуже, чем лестригоны. А возможно, настоящие циклопы все умерли с голоду или от холода, с которым плохо умели справляться без обильной и жирной еды.
Хотя бойцами циклопы всегда считались очень хорошими, надежными, верными. Среди тех, кто уходил служить в армию, рассказывали, что бывали времена, когда циклопы не боялись даже с боевыми слонами схватиться и летучих пегасов сбивали метко брошенным камнем, и даже мантикор с самых южных островов удавалось раздавить в рукопашной… Да, были циклопы в прежние времена, не то, что ныне, решила Крепа, и тут же ей подумалось, что вот за это ей и приходится страдать, мучиться в этой крепости, терпеть обиды и наказания… Измельчала как-то незаметно их порода, уменьшилась в росте, иссякла в подлинной силе, осталась только память, которая у них, у циклопов, всегда была на диво хороша – сама Крепа не считалась в их роду умной, но и то могла бы без запинки назвать всех предков своих за последние два десятка поколений, а это, что ни говори, четыре тысячи обычных лет. Для каких-нибудь короткоживущих, вроде людишек, поколений за сотню, не меньше… Впрочем, считать она тоже как следует не умела, а сколько жили люди – вообще оставалось для нее загадкой. На поле боя они, как правило, умирали быстро и бесполезно, кстати, она сама много раз была тому причиной…
Крепа попробовала присесть, чтобы ноги отдохнули, но потом все же прошлась по скрипучему настилу башни. Она могла без ошибок сказать, как скрипит каждая из досок, ведь у каждой был свой голос, своя слабина и треск под ногами… От безделья, от скуки можно было продлить внимание до семьи оленей, которые бродили на южном склоне северной горы, подсмотреть, как двое молодых оленят ощипывали кусты, все время удерживая в поле зрения хвост оленихи. Но этим Крепа тоже устала развлекаться. Можно было обратиться на северный склон дальней горки перевала, там обитала семья жуткого черного борова, иногда Н’рх отряжал команду, чтобы забить их всех на мясо, но старый и умный кабан уходил от охотников своих свиней с приплодом, оставляя преследователям только следы… Вот если бы она пошла на охоту, она бы непременно кабана обманула как-нибудь, а может, и не стала бы, пусть себе живет и плодит свое семейство. Зачем его забивать, ведь еду-то им привозят на подводах из долины, не всегда это была свежая и вкусная еда, но зато ее было много.
И вдруг что-то изменилось в мире вокруг, как Крепе на миг показалось, в самом воздухе. Она подошла к краю башни, даже вперед немного подалась, хотя обычное ограждение тут было едва ей по колени, и очень легко можно было слететь вниз, а это означало для нее конец, при ее-то массе она даже с такой в общем-то не очень значительной высоты разбилась бы… Но там, где-то очень далеко, возможно за сотни миль от их крепости, что-то сдвинулось – это было точно. Вернее, если бы Скале хватило слов на том языке, на каком разговаривали местные коротышки, с которыми приходилось служить, она бы попробовала им объяснить, что сдвинулась вся структура местности, что-то неизвестное прежде довольно сильно повредило состояние гор и лесов, вторглось в их жизнь. Она даже попробовала подумать, как это могло быть, что же такое случилось, чтобы настолько заметно все вокруг переродилось? Но ничего не придумала и все же обеспокоилась.