Страница:
Это были, определенно, ребята Падана. Один, чистый гоблин, здоровый и жесткий, как бык, другой был человеком, ну почти, и, наверное, говоруном, лечилой, черт бы побрал этих сволочей… Говорун сразу сел на единственный в комнате табурет, сложил руки на груди, ласково так осмотрел Берита с головы до ног, потом с ног до головы.
– Привет, Гиена, – сказал мягким, как перина, голоском. – Тебе привет, сам знаешь от кого, и вот что хочется знать… Ты к делу-то когда приступишь?
– Да чего с ним разговаривать? – удивился гоблин-бык. – Дать по ребрам, чтобы повежливее был, и потом…
– Умолкни, а? – попросил лечила. Снова повернулся к Бериту.
Пришлось Бериту сесть в кровати, даже слегка улыбнуться. А в голове билась одна только мысль – может, еще обойдется? Хотя и знал уже, что почти наверняка – нет, не обойдется.
– Ребята, может, вы пива принесли? А то в глотке пересохло, хочется…
Гоблин все же ударил, несильно, без замаха, в голову. Удар пришелся в плечо, все же успел Берит чуть прикрыться, но его отбросило к стене. Он от стены отклеился и снова уселся прямо, улыбнулся гоблину, чтобы расположить его к себе, если удастся, хотя навряд ли, и чтобы ему свои зубы показать, может, он хотя бы тогда чуток утихомирится?
Вот только получилось наоборот, гоблин лишь разозлился.
– Еще ухмыляешься, отрыжка! – заорал он и снова попытался ударить. Только теперь Берит был настороже, перекатился мягко, удара не получилось.
– Тихо, – снова, не повышая голоса, приказал говорун. – Ему же объяснить нужно, за что ты его… – Он посмотрел теперь на Берита так, что лучше бы было этого объяснения избежать. – Падану надоело ждать, у него заказ, а ты жмешься… Чего ты жмешься, Гиена?
– А он гордый, – прохрипел гоблин и упал на Берита всем телом.
Прижал его к кровати, которая не выдержала и рассыпалась, да так неудачно, что Берит оказался в каком-то провале между обломками и тюфяком и никак не мог выбраться или увернуться. А гоблин принялся его мутузить, с удовольствием ощущая эти удары, жарко и противно дыша прямо в лицо своей жертве. Тогда говорун, подождав, пока гоблин натешится, произнес:
– Ты его бей несильно, он нужен еще, пока не отказался.
– Тогда ладно… – Гоблин поднялся, еще раз пнул Берита, который лежал, не в силах подняться, отошел все же к двери.
Лечила встал, отпихнул табуретку, так что она упала на Берита. Сказал зло:
– Ты урок усвоил, сволочь? Вот и думай быстрее, следующий раз так легко не отделаешься.
Они ушли. Берит покатался по тюфяку, вытирая кровь из носа и пробуя найти положение, когда бы ребра и грудь так сильно не болели, но все же пришлось подняться. Потому что вошла Гонория. Она все увидела и поняла сразу. Помрачнела, поставила табуретку, села пряменько, даже сложила руки на коленях, стервоза.
– Я их сдержать пыталась. Но таких разве удержишь?
Берит все же добрел до умывальной плошки, поплескал в лицо водой, утерся той драной тряпкой, которую использовал вместо нормального полотенца. Тряпка воняла, и уже давно, но Гонория другую не приносила, тоже воспитывала по-своему.
– Ты как? – все же спросила она, теперь уже пытаясь придать голосу озабоченность. А может, и в самом деле волновалась за него, хотя бы немного.
– Нутро отбили, зверюги драные, – просипел Берит.
– Ты бы с ними сошелся, а? – высказалась Гонория. – Они бы тебя так не метелили при каждой встрече, а с уважением…
– Ага, молотили бы с уважением, скажи еще – с реверансами, – рыкнул Берит, согнал с табурета Гонорию, сам сел. Ноги у него дрожали от боли и унижения. И дышать выходило больно, все же изрядно его этот бык гоблинский отделал.
– Ты вот что, посиди пока. Я тебе сейчас рыбки принесу, у меня почти свежая рыбка жареная есть, – смилостивилась вдруг Гонория и умчалась вниз.
Обернулась действительно быстро, поставила на колченогий, обломанный с одного края столик миску с жареной рыбой. Даже хлеба принесла, а потом еще добавила и кружку воды, хорошей, которая почти и не пахла водорослями, наверное, к дальнему фонтану ходила с кувшином, а не к здешнему колодцу.
Берит подумал-подумал и стал есть. Какая это была рыба, он не понял, по вкусу что-то среднее между кефалькой и камбалой. Да и челюсть болела, все же свернул ее этот недоумок и урод… Да и рыба ему вдруг разонравилась, заметил он, что куплена у разносчика, а не приготовлена Гонорией, видно, поленилась она, не захотела сама у плиты стоять. И откуда у нее деньги, ведь самой жарежку устроить – дешевле бы вышло.
И все же он был ей благодарен. Неожиданно для себя обернулся и в упор, требовательно, как и не хотел сам, спросил ее:
– Ты меня-то хоть любишь?
До того, как он спросил, она смотрела на него почти с жалостью, он это чувствовал, а может, и воображал себе, что она – так-то вот с жалостью. Но когда спросил, она в лице переменилась, стала обычной Гонорией, туповатой, вечно злой и агрессивной.
– Тебя любить?.. – протянула она, как и почти все женщины в этом квартале умели. – Ишь чего захотел? – Она резко, словно воровала, выдернула тарелку у него из-под рук, а он и хлеб еще не доел, и спрятать в кулак не успел. Вышла за дверь, но, прежде чем спуститься по шаткой лестнице, обернулась, что-то в ее лице было все же непривычным, не таким, когда она порыкивала на него: – Зачем любить? И за что, за побрякушки? Они того не стоят, ты бы добыл что-то дельное, тогда бы, глядишь… – И вдруг со слезами в голосе, чего никогда не бывало, договорила: – Не нужна тебе любовь, тебе бы только трахаться да жрать!
Под ее тяжкими шагами лестница закачалась так, как раньше никогда не качалась, того и гляди рухнет. Берит осмотрел свою комнатуху, разломанную теперь кровать, разорванный тюфяк, сорванный со стены коврик. Поднялся, ходить уже получалось почти нормально, без хромания, вот только дышалось еще с трудом. Все же умело его бил этот гад, очень умело. И следов почти не осталось, если не считать фингала под глазом и разбитого носа, ну да это в их городе и в их домах за несчастье не считалось.
А потом он понял, что следует все же приниматься за дело. Как ни крути, а все незаметно для него созрело, даже перезрело немного. Прежде всего, он попробовал выкинуть из головы все мысли: и о храме, и о том, что его ждет, если он проколется, и о клятом Падане, и обо всем том, что этим вечером произошло. Мельком посмотрел в окошко, ночь там наливалась чернотой, становилась гуще. Если бы не его способность видеть в темноте, пришлось бы, пожалуй, свечу зажигать. Хотя и была у него всего-то одна свечка, сальная, вонючая, дымная и почти не дающая света, но все же была.
Нет, Берит решил, что свет ему не нужен. Просто дотащился до угла комнаты, поднял доску в полу, пошарил внизу. Достал свою сумку. Это была обычная холщовая сумка, с длинными ручками, чтобы носить через плечо. Выложил на стол туго перевязанную тряпицу, развязал и развернул, в ней были инструменты. Это были не слишком хорошие железки, но когда-то он ими гордился, теперь, правда, следовало бы заказать себе и получше, научился за годы-то ремесла, вот только денег не было, а влезать в долги слесарю он не решался. В общем, пока обходился этими.
Одна отмыкалка была для висячих замков значительного размера, другая поменьше, но тоже для висячих, он ими почти и не пользовался, потому что склады и ворота – не его специальность. Потом два хитрых щупа, которыми можно было через узкую щель просунуться и справиться с засовом, если его не закрывала еще какая-нибудь защелка. А потом последовала его гордость – почти две дюжины мелких крючочков, которыми он умел открыть едва ли не любой дверной замок в городе. Хорошо еще, что у них в Береговой Кости не было чрезмерно искусных умельцев, и замки даже в богатых домах устанавливали несложные, и этими вот железками, как правило, можно было справиться.
Помимо отмычек Гиена достал еще ломик, очень острый стеклорез и стамеску, чтобы бесшумно расширить щель между косяком и дверью, если она бывала слишком узкой. Он протер каждый из инструментов и осмотрел внимательно, чтобы не сломалось что-нибудь на деле. Хотя как бы он поступил, если бы, например, даже на фомке заметил трещину или начавшийся излом, было непонятно. Может, пошел бы к Падану, чтобы подзанять новую, хотя тот и содрал бы с него втридорога за кусок железа… Эх, чем больше теперь Берит думал о своей жизни, тем меньше она ему нравилась.
А ведь раньше он о жизни не задумывался, даже не пытался, даже не предполагал, что такие мысли существуют. Теперь же… Это был еще один тревожный звоночек из тех, которые он слышал последние дни, вот только как следовало поступить, он все равно не знал. Ладно, возьмет он это Покрывало Метли, а там… Может, что-нибудь и переменится к лучшему, потому что куда уж хуже-то?
Он стал спускаться по лестнице и тогда вдруг подумал, что скоро ее нужно будет чинить, укреплять, а ведь раньше он и об этом не думал. Он остановился, снова начал гадать – откуда у него эти вот незнакомые и странные мысли? Будто кто-то незаметно залез к нему в голову и талдычит свое, будто бы он что-то должен сделать, что-то совершить, и не вполне для себя привычное, хотя и сложное… Нет, ничего до конца он не сообразил, подошел к двери, что вела на улицу. Она была заперта на разломанную щеколду, видно, и здесь тот гоблин здоровенный потешился, урод. Обернулся, крикнул, чтобы Гонория в своем подвальчике знала:
– Ухожу я.
Внизу, где Гонория, видимо, сидела, что-то упало, а потом стало так тихо, как и в могиле не бывает. Не хотела она ему ответить, разозлилась, наверное, и на сломанную дверь, и на его вопрос о любви.
Вышел, дверь захлопнул за собой гулко, прошел два шага по знакомому переулочку и вдруг снова остановился. Дышал тяжело и смотрел теперь назад с мукой. Ох, плохо это было – возвращаться, когда на дело уже вышел. Но деваться некуда, рука-то была здорово отбита, когда он пробовал защититься от ударов, не стоило ей сегодня доверять, хотя завтра, не исключено, еще хуже будет. Да, досталось ему не вовремя, но, с другой-то стороны, когда это вовремя бывает?.. И все же развернулся, пошел назад.
Подниматься теперь не стал, зашел в полуподвальчик, где Гонория сидела на довольно широком, но ободранном креслице, склонившись над чем-то мягким и чистым. Видно, какую-то скатерку подрубала, или даже штопала, или вышивку какую-нибудь пускала по ткани, она же мастерица была, на самом-то деле, могла и вышивку сделать, и очень неплохо у нее выходило… Но головы не подняла, спросив угрюмо:
– Чего вернулся?
– У тебя веревка была, где?
– В углу, за комодом, валяется.
Веревка у нее действительно лежала за ящичным комодиком, который достался ей, когда Берит случайно разбогател вдруг и купил комод у столяра с соседней улицы. Ох и гордилась же Гонория подарком, даже пробовала воском натирать, чтоб блестел. Этот комодик она считала теперь обязательной своей вещью, чтобы заказчики видели: пусть она и не богата, но их вещички, над которыми она работает, не просто так окажутся в кучу свалены, а будут уложены аккуратно, как в хороших, хозяйственных домах.
Берит отодвинул комод, за ним увидел нишу со свернутым кольцами куском толстенького шпагата. Он уже и забыл, когда и где его стырил, теперь, когда у него одна рука болела, веревка эта была кстати. Он вытащил ее, отрезал маленьким портновским ножом, который нашел перед Гонорией, два куска локтей по пять длиной, связал, чтобы получились две петли. Сказал неопределенно:
– Это – чтобы отдохнуть, если не найду хорошего уступа. А то рука левая почти не сгибается в локте, и плечо ноет.
– Может, еще фонарь нужен? – спросила вдруг Гонория.
– Нет, если понадобится, я там факел отыщу.
И Берит по прозвищу Гиена окончательно пошел заниматься своим делом.
5
– Привет, Гиена, – сказал мягким, как перина, голоском. – Тебе привет, сам знаешь от кого, и вот что хочется знать… Ты к делу-то когда приступишь?
– Да чего с ним разговаривать? – удивился гоблин-бык. – Дать по ребрам, чтобы повежливее был, и потом…
– Умолкни, а? – попросил лечила. Снова повернулся к Бериту.
Пришлось Бериту сесть в кровати, даже слегка улыбнуться. А в голове билась одна только мысль – может, еще обойдется? Хотя и знал уже, что почти наверняка – нет, не обойдется.
– Ребята, может, вы пива принесли? А то в глотке пересохло, хочется…
Гоблин все же ударил, несильно, без замаха, в голову. Удар пришелся в плечо, все же успел Берит чуть прикрыться, но его отбросило к стене. Он от стены отклеился и снова уселся прямо, улыбнулся гоблину, чтобы расположить его к себе, если удастся, хотя навряд ли, и чтобы ему свои зубы показать, может, он хотя бы тогда чуток утихомирится?
Вот только получилось наоборот, гоблин лишь разозлился.
– Еще ухмыляешься, отрыжка! – заорал он и снова попытался ударить. Только теперь Берит был настороже, перекатился мягко, удара не получилось.
– Тихо, – снова, не повышая голоса, приказал говорун. – Ему же объяснить нужно, за что ты его… – Он посмотрел теперь на Берита так, что лучше бы было этого объяснения избежать. – Падану надоело ждать, у него заказ, а ты жмешься… Чего ты жмешься, Гиена?
– А он гордый, – прохрипел гоблин и упал на Берита всем телом.
Прижал его к кровати, которая не выдержала и рассыпалась, да так неудачно, что Берит оказался в каком-то провале между обломками и тюфяком и никак не мог выбраться или увернуться. А гоблин принялся его мутузить, с удовольствием ощущая эти удары, жарко и противно дыша прямо в лицо своей жертве. Тогда говорун, подождав, пока гоблин натешится, произнес:
– Ты его бей несильно, он нужен еще, пока не отказался.
– Тогда ладно… – Гоблин поднялся, еще раз пнул Берита, который лежал, не в силах подняться, отошел все же к двери.
Лечила встал, отпихнул табуретку, так что она упала на Берита. Сказал зло:
– Ты урок усвоил, сволочь? Вот и думай быстрее, следующий раз так легко не отделаешься.
Они ушли. Берит покатался по тюфяку, вытирая кровь из носа и пробуя найти положение, когда бы ребра и грудь так сильно не болели, но все же пришлось подняться. Потому что вошла Гонория. Она все увидела и поняла сразу. Помрачнела, поставила табуретку, села пряменько, даже сложила руки на коленях, стервоза.
– Я их сдержать пыталась. Но таких разве удержишь?
Берит все же добрел до умывальной плошки, поплескал в лицо водой, утерся той драной тряпкой, которую использовал вместо нормального полотенца. Тряпка воняла, и уже давно, но Гонория другую не приносила, тоже воспитывала по-своему.
– Ты как? – все же спросила она, теперь уже пытаясь придать голосу озабоченность. А может, и в самом деле волновалась за него, хотя бы немного.
– Нутро отбили, зверюги драные, – просипел Берит.
– Ты бы с ними сошелся, а? – высказалась Гонория. – Они бы тебя так не метелили при каждой встрече, а с уважением…
– Ага, молотили бы с уважением, скажи еще – с реверансами, – рыкнул Берит, согнал с табурета Гонорию, сам сел. Ноги у него дрожали от боли и унижения. И дышать выходило больно, все же изрядно его этот бык гоблинский отделал.
– Ты вот что, посиди пока. Я тебе сейчас рыбки принесу, у меня почти свежая рыбка жареная есть, – смилостивилась вдруг Гонория и умчалась вниз.
Обернулась действительно быстро, поставила на колченогий, обломанный с одного края столик миску с жареной рыбой. Даже хлеба принесла, а потом еще добавила и кружку воды, хорошей, которая почти и не пахла водорослями, наверное, к дальнему фонтану ходила с кувшином, а не к здешнему колодцу.
Берит подумал-подумал и стал есть. Какая это была рыба, он не понял, по вкусу что-то среднее между кефалькой и камбалой. Да и челюсть болела, все же свернул ее этот недоумок и урод… Да и рыба ему вдруг разонравилась, заметил он, что куплена у разносчика, а не приготовлена Гонорией, видно, поленилась она, не захотела сама у плиты стоять. И откуда у нее деньги, ведь самой жарежку устроить – дешевле бы вышло.
И все же он был ей благодарен. Неожиданно для себя обернулся и в упор, требовательно, как и не хотел сам, спросил ее:
– Ты меня-то хоть любишь?
До того, как он спросил, она смотрела на него почти с жалостью, он это чувствовал, а может, и воображал себе, что она – так-то вот с жалостью. Но когда спросил, она в лице переменилась, стала обычной Гонорией, туповатой, вечно злой и агрессивной.
– Тебя любить?.. – протянула она, как и почти все женщины в этом квартале умели. – Ишь чего захотел? – Она резко, словно воровала, выдернула тарелку у него из-под рук, а он и хлеб еще не доел, и спрятать в кулак не успел. Вышла за дверь, но, прежде чем спуститься по шаткой лестнице, обернулась, что-то в ее лице было все же непривычным, не таким, когда она порыкивала на него: – Зачем любить? И за что, за побрякушки? Они того не стоят, ты бы добыл что-то дельное, тогда бы, глядишь… – И вдруг со слезами в голосе, чего никогда не бывало, договорила: – Не нужна тебе любовь, тебе бы только трахаться да жрать!
Под ее тяжкими шагами лестница закачалась так, как раньше никогда не качалась, того и гляди рухнет. Берит осмотрел свою комнатуху, разломанную теперь кровать, разорванный тюфяк, сорванный со стены коврик. Поднялся, ходить уже получалось почти нормально, без хромания, вот только дышалось еще с трудом. Все же умело его бил этот гад, очень умело. И следов почти не осталось, если не считать фингала под глазом и разбитого носа, ну да это в их городе и в их домах за несчастье не считалось.
А потом он понял, что следует все же приниматься за дело. Как ни крути, а все незаметно для него созрело, даже перезрело немного. Прежде всего, он попробовал выкинуть из головы все мысли: и о храме, и о том, что его ждет, если он проколется, и о клятом Падане, и обо всем том, что этим вечером произошло. Мельком посмотрел в окошко, ночь там наливалась чернотой, становилась гуще. Если бы не его способность видеть в темноте, пришлось бы, пожалуй, свечу зажигать. Хотя и была у него всего-то одна свечка, сальная, вонючая, дымная и почти не дающая света, но все же была.
Нет, Берит решил, что свет ему не нужен. Просто дотащился до угла комнаты, поднял доску в полу, пошарил внизу. Достал свою сумку. Это была обычная холщовая сумка, с длинными ручками, чтобы носить через плечо. Выложил на стол туго перевязанную тряпицу, развязал и развернул, в ней были инструменты. Это были не слишком хорошие железки, но когда-то он ими гордился, теперь, правда, следовало бы заказать себе и получше, научился за годы-то ремесла, вот только денег не было, а влезать в долги слесарю он не решался. В общем, пока обходился этими.
Одна отмыкалка была для висячих замков значительного размера, другая поменьше, но тоже для висячих, он ими почти и не пользовался, потому что склады и ворота – не его специальность. Потом два хитрых щупа, которыми можно было через узкую щель просунуться и справиться с засовом, если его не закрывала еще какая-нибудь защелка. А потом последовала его гордость – почти две дюжины мелких крючочков, которыми он умел открыть едва ли не любой дверной замок в городе. Хорошо еще, что у них в Береговой Кости не было чрезмерно искусных умельцев, и замки даже в богатых домах устанавливали несложные, и этими вот железками, как правило, можно было справиться.
Помимо отмычек Гиена достал еще ломик, очень острый стеклорез и стамеску, чтобы бесшумно расширить щель между косяком и дверью, если она бывала слишком узкой. Он протер каждый из инструментов и осмотрел внимательно, чтобы не сломалось что-нибудь на деле. Хотя как бы он поступил, если бы, например, даже на фомке заметил трещину или начавшийся излом, было непонятно. Может, пошел бы к Падану, чтобы подзанять новую, хотя тот и содрал бы с него втридорога за кусок железа… Эх, чем больше теперь Берит думал о своей жизни, тем меньше она ему нравилась.
А ведь раньше он о жизни не задумывался, даже не пытался, даже не предполагал, что такие мысли существуют. Теперь же… Это был еще один тревожный звоночек из тех, которые он слышал последние дни, вот только как следовало поступить, он все равно не знал. Ладно, возьмет он это Покрывало Метли, а там… Может, что-нибудь и переменится к лучшему, потому что куда уж хуже-то?
Он стал спускаться по лестнице и тогда вдруг подумал, что скоро ее нужно будет чинить, укреплять, а ведь раньше он и об этом не думал. Он остановился, снова начал гадать – откуда у него эти вот незнакомые и странные мысли? Будто кто-то незаметно залез к нему в голову и талдычит свое, будто бы он что-то должен сделать, что-то совершить, и не вполне для себя привычное, хотя и сложное… Нет, ничего до конца он не сообразил, подошел к двери, что вела на улицу. Она была заперта на разломанную щеколду, видно, и здесь тот гоблин здоровенный потешился, урод. Обернулся, крикнул, чтобы Гонория в своем подвальчике знала:
– Ухожу я.
Внизу, где Гонория, видимо, сидела, что-то упало, а потом стало так тихо, как и в могиле не бывает. Не хотела она ему ответить, разозлилась, наверное, и на сломанную дверь, и на его вопрос о любви.
Вышел, дверь захлопнул за собой гулко, прошел два шага по знакомому переулочку и вдруг снова остановился. Дышал тяжело и смотрел теперь назад с мукой. Ох, плохо это было – возвращаться, когда на дело уже вышел. Но деваться некуда, рука-то была здорово отбита, когда он пробовал защититься от ударов, не стоило ей сегодня доверять, хотя завтра, не исключено, еще хуже будет. Да, досталось ему не вовремя, но, с другой-то стороны, когда это вовремя бывает?.. И все же развернулся, пошел назад.
Подниматься теперь не стал, зашел в полуподвальчик, где Гонория сидела на довольно широком, но ободранном креслице, склонившись над чем-то мягким и чистым. Видно, какую-то скатерку подрубала, или даже штопала, или вышивку какую-нибудь пускала по ткани, она же мастерица была, на самом-то деле, могла и вышивку сделать, и очень неплохо у нее выходило… Но головы не подняла, спросив угрюмо:
– Чего вернулся?
– У тебя веревка была, где?
– В углу, за комодом, валяется.
Веревка у нее действительно лежала за ящичным комодиком, который достался ей, когда Берит случайно разбогател вдруг и купил комод у столяра с соседней улицы. Ох и гордилась же Гонория подарком, даже пробовала воском натирать, чтоб блестел. Этот комодик она считала теперь обязательной своей вещью, чтобы заказчики видели: пусть она и не богата, но их вещички, над которыми она работает, не просто так окажутся в кучу свалены, а будут уложены аккуратно, как в хороших, хозяйственных домах.
Берит отодвинул комод, за ним увидел нишу со свернутым кольцами куском толстенького шпагата. Он уже и забыл, когда и где его стырил, теперь, когда у него одна рука болела, веревка эта была кстати. Он вытащил ее, отрезал маленьким портновским ножом, который нашел перед Гонорией, два куска локтей по пять длиной, связал, чтобы получились две петли. Сказал неопределенно:
– Это – чтобы отдохнуть, если не найду хорошего уступа. А то рука левая почти не сгибается в локте, и плечо ноет.
– Может, еще фонарь нужен? – спросила вдруг Гонория.
– Нет, если понадобится, я там факел отыщу.
И Берит по прозвищу Гиена окончательно пошел заниматься своим делом.
5
Он стоял перед воротами в храм Метли и смотрел на факелы, которые этой ночью, сухой и на редкость ветреной, выбрасывали в воздух свое пламя, яркое, неровное. Стоял почти на том же месте, на котором произошла драка с тремя деревенскими дурачками, и успокаивался. Как ему начинало казаться, у него даже ребра переставали болеть, даже плечо отпустило. Он снова вникал в здание перед собой, согласовывался с ним, проникал в его архитектуру, в его характер, в строение коридоров, стен, контрфорсов, помещений, и даже еще точнее – в передвижения охранников по стенам и внутри зданий, в свет факелов, который изнутри, через редкие и узкие окна, похожие на бойницы, пробивался наружу…
Где-то мелькнула тень, едва заметным затемнением этого света, еще где-то раздался невнятный звук, то ли бравые охранники затеяли перепалку, а может, просто заспорили о чем-то своем, или монахи дружно и стройно начали молиться, выпевая Метле псалмы, или служки убирались после долгого дня и торговались, кому что делать… Гиене было знать важно, но не слишком. Он и так уже знал, как будет двигаться и куда направится.
Обошел стену, со стороны бухты, невидимо плещущейся за домами, тут было чуть-чуть светлее, все же море еще подсвечивало, хотя это могли различить только его глаза, охранники храма этого наверняка не замечали. Потом присмотрелся к горгульям, они ему не нравились, были слишком выразительными. Он снова, уже в который раз, подумал, может, и стражники не понадобятся, схарчат чудища эти неловкого воришку и не подавятся, лишь поутру под стенами его косточки обглоданные найдут и даже убирать не станут, городские собаки растащат, чтобы в своих укромных углах догрызть.
Какой-то храмовник наверху неуклюже загремел доспехами и коротким копьем проскреб по камням, а может, так-то он боролся со скукой, ленью и собственными мечтами, хотя, с другой стороны, какие мечты у охранника?.. Пиво он и так каждый вечер получает, жратвы ему, по всему, тоже хватало, и даже форму выдают, почитай, дважды в году, а о прочем он и догадаться не умел… Все это было теперь глупо и неправильно со стороны Берита, теперь следовало действовать. И не терять концентрацию.
Как бесшумная тень, почти незаметная в общей темноте, Берит выскочил из щели между домами и оказался под стеной. Отсюда она казалось непомерно высокой и слишком уж гладкой, чтобы по ней можно было взбираться. Но он знал это чувство, его можно было перебороть. Он пополз, вжимаясь в камни, прилипая к ним, как большая, не очень шустрая муха. Щели в кладке от выветренного и вымытого дождями раствора позволяли воткнуть пальцы, хотя бы самыми кончиками, и даже носки мягких сапожек, а впрочем… Зря он их не снял, повесил бы за плечо, тогда бы взбирался на когтях, когти-то у него на ногах были – загляденье, твердые, длинные, ими удавалось почти на любой стене найти опору… Да, зря не разулся, но теперь сожалеть было поздновато.
Берит посмотрел вниз, он добрался уже до середины стены и был локтях в восьми над землей. Горгульи нависали над ним еще ближе. И отбитое плечо вдруг запульсировало такой болью, что Гиена зажмурился, собираясь с силами, чтобы дальше карабкаться. Пополз, и вдруг морда горгульи оказалась совсем рядом – большая, каменная, с ужасающе и чрезмерно натуралистично разинутой пастью, а ее голову прорезали глубокие и частые канавки, обозначающие, по мнению скульптора, то ли волосы, то ли складки кожи. За них удалось зацепиться, и морда, кстати, не ожила, не вцепилась в него… Обычным украшением эта морда оказалась, всего лишь.
Тут Берит не выдержал, скинул с пояса одну петлю, закинул на голову сверху, удачно укрепил ее за каменное ухо чудища, вторую зацепил за клыки в пасти и смог поставить обе ноги в них. Теперь он висел более чем в дюжине локтей над улицей, ползти наверх ему оставалось еще футов десять, не больше. Но он знал: чтобы перебраться через парапет, ему потребуется вся сила рук, и для этого нужно, чтобы боль в плече поутихла. Он настолько обнаглел, что даже попробовал чуток присесть на каменную горгулью, но для его зада она была слишком узкой и неровной, нормального отдыха не получилось еще и потому, что болели ребра на каждом вдохе. Все-таки мудрый он стал, раз уж подготовил эти петли.
Дождавшись, чтобы дыхание снова сделалось бесшумным и глубоким, Берит встал ногами на морду горгульи, осторожно выпрямился и пополз дальше, наконец-то дотянулся руками до края стены. Теперь он стоял совсем спокойно, прислушиваясь: не хватало только перевалить через край стены в объятия задремавшего стражника… Но на стене никого не было, где-то дальше, за висячей настенной башенкой, действительно кто-то негромко переговаривался, но это было далеко, ярдах в сорока от него. Путь же до лестницы и дальше, в одну из пристроек к кухне, был свободен. Гиена перемахнул через стену между зубцами, тут же присел, вжался в каменный парапет, осмотрелся еще раз, еще вернее. Так и есть, можно одним рывком сбежать со стены к этой пристройке главного здания, вот только бы двери в нее оказались незапертыми.
Он пробежал, низко пригибаясь, по стене, потом вниз, по нешироким, но надежным ступеням, добрался до двери. Открыл ее едва на фут, знал по опыту, что скрипит дверь обычно, когда ее открываешь чуть больше. Как он определял то место, где дверь начинала издавать звук, как он умел почувствовать характер каждой петли – он и сам не знал, это умение было в нем, кажется, от рождения. Проскользнул внутрь. Это было хорошо, теперь его было не видно. Снова передохнул.
Так, теперь по коридору вправо и вниз, там должна быть лестница, и что самое замечательное – эти службы пустовали, ни стражников, ни монахов, ни служек тут не имелось, только крысы да тараканы могли ему теперь встретиться. Берит побежал, по-прежнему почти бесшумно, то есть те звуки, которые он все же поневоле создавал, можно было услышать только с расстояния считаных футов, не дальше. Дверь в подвалы оказалась неплохо освещена факелом, вставленным в стенную державку, но поблизости никого не было, и он рискнул. Она была заперта, но всего лишь на обычный засовный замок, грубо отлитый из черной, незвонкой бронзы, он справился с ним минуты за две, приоткрыл дверь, снова едва на три ладони, протиснулся за нее, прикрыл. Запирать, естественно, не стал. Перед ним оказалось подземелье.
И в нем никого не было, оно было почти пусто. Почти… Потому что Гиена отчетливо ощущал: что-то в нем есть, какие-то сигнальные устройства, что-то в высшей степени хитроумное, по мнению строителей храма, а для него – уже семечки, пустяки, воплощенная глупость тех, кто это подземелье строил. Берит двинулся вперед мягко, словно и не был живым существом, а был частью самого храма или летучей мышью, которая не задевает ни пола коридора, ни стен, ни низкого, сводчатого потолка.
Глаза привыкли видеть в полной тьме, едва он дошел до следующих дверей, уже спустившись по узкой лестнице ниже уровня земли, наверное, футов на двадцать. Эти двери были еще массивнее тех, прежних, и повозиться с ними пришлось чуть подольше, зато можно было не опасаться, что кто-то услышит звяканье отмычек. Тут Берит был один-одинешенек и едва ли не отдыхал при этом.
Вот только для замка этого пришлось три отмычки использовать одновременно, уж очень у ключа, который его отпирал, была сложная бородка. Но Гиена и тут сумел. Расправившись и с этой дверью, он собой едва ли не загордился. Преждевременно, конечно, но главное – почему-то у него появилось ощущение уверенности в успехе, он решил, что все у него получится, и это было настолько приятно, настолько вкусно… что пришлось даже ощущение это слегка подавлять, потому что он знал – освобождение от настороженности почти так же мешает выполнению дела, как плохие отмычки.
Дверь чуть скрипнула, но он не торопился, открывал ее едва ли не медленнее, чем трава растет, а потому сразу замер. Все оставалось покойно, скрежет в верхней, кажется, петле никого не насторожил. Берит продвинулся в образовавшуюся щель, придерживая дверь изо всех сил, пришлось и воздух выпустить, и брюхо втянуть, но он все же просунулся. Перед ним снова была лестница вниз, он пошел по ней, оглядывая стены, ступени, потолок… Ловушек пока не было. И наконец-то он оказался перед совсем уж глубоким коридором.
Идти по нему было скользко, вода подтекала тут по стенам тихими, сложными узорами, но и уходила по полу куда-то еще ниже. И когда Берит прошел уже ярдов двадцать, наконец он увидел… Это была «паутинка», ловушка, сотканная из нитей в виде настоящей паутины. Вот только сплели ее не пауки.
Но справляться с такой Гиена научился еще в детстве, мать научила. Она тоже не чуралась в иной чулан залезть, чтобы едой запастись, когда совсем уж голодно становилось. Весь фокус был в том, чтобы подуть на нее, а потом, когда она уже начнет колебаться, разорвать, подув чуть сильнее на некоторые из боковых нитей, ведь бывают же сквозняки, и даже в таких коридорах… Он освободил один из нижних углов, закрытых «паутинкой», сосредоточился, еще раз дунул, чтобы она поднялась, как легкий занавес… И перетек под ней по полу, не обозначив себя кому-то там наверху, кто наверняка за этой системой безопасности послеживал.
Теперь еще нужно было пройти по коридору в определенной последовательности его ответвлений, не тыкаться наобум. Берит это понял, еще когда первый раз изучал подземелье, сидя перед храмом. Это была тоже довольно хитрая ловушка, нужно было миновать сначала левый коридор, потом свернуть направо, снова пройти по коридору, оказаться почти на том же месте, с какого он начинал движение после «паутинки», и лишь потом двигать по центральному проходу, ведущему к сокровищнице. Гиена так и сделал, все было в порядке, он прошел и эту ловушку. И оказался наконец-то перед последней дверью, за которой находилось главное хранилище храма.
Для начала он обследовал ее тщательнее, чем мастеровой, который когда-то ее изготовил. Но вроде бы все было в порядке, не было тут никаких сигналок о том, что дверь открывается. Он не поверил и проверил все еще раз, потом посмотрел на дверь измененным взглядом. Это было непросто, да и само это его изменение было неосторожностью, оно могло вызвать какой-либо магический шум, его вполне мог кто-нибудь заметить там, наверху. Но это было все же необходимо, это была разумная неосторожность, можно сказать, необходимый риск. Но и тогда он ничего не заметил.
Тогда стал открывать замок. А был тот совсем старым, настолько, что поневоле приходили в голову мысли о столетиях, миновавших с того дня, когда этот замок установили здесь. Общую систему Гиена, конечно, понимал, но какие-то хитрости, уже забытые нынешними мастерами, не позволяли с замком справиться. Берит даже разозлился на себя, потому что не ему, Гиене, было тормозить перед таким запором. А потом что-то щелкнуло, и все – дверь качнулась… Всего-то на волос, но она, несомненно, сдалась, и он толкнул ее.
В сокровищнице было не так темно, как в коридоре. Откуда-то пробивался лучик света, вероятно, от лампы, зажженной наверху, отбрасывающей свет по сложной системе вентиляции умело поставленными зеркалами. Храмовники всегда были мастерами на такие штуки. Для привыкшего к подземельной тьме Берита это было неумеренной иллюминацией. А еще тут было сухо и свежо, вовсе не чувствовалось застоявшейся сырости, которая осталась за дверью.
И пахло богатством, пусть и ненужным, едва ли не забытым, но все же богатством, деньгами, драгоценностями, изобилием, добытым трудом многих поколений самых разных существ и рас, живущих в мире.
Берит осторожно прошел вперед по проходу, образованному собранными и выставленными у стены доспехами, богато украшенными золотом, серебром и полудрагоценными каменьями. Потом пошло оружие помельче – узорчатые мечи и булавы странной формы, какие-то арбалеты с расстроенными спусковыми механизмами и разорванной тетивой, другие смертоносные устройства, о действии которых Берит даже не пробовал догадываться. За ними на разных полках находились прочие побрякушки – табакерки, кольца с браслетами, диадемы, даже две совсем потемневшие от времени короны, одна большая, мужская, другая поменьше, может, женская или детская.
Помещение сделало поворот, и пошло все прочее – немалых размеров чаны с самоцветами, но пока не слишком дорогими, хотя за иные из них Берит с Гонорией мог бы безбедно прожить месяц или больше. Было также много тканей, вычурных, драгоценных, вышитых узорами, но толку от них было мало, потому что они уже наверняка сгнили. Были меха с севера, дорогие пояса, какие-то мантии, тиары… И лишь за ними оказались монеты. Их было очень много, но все больше серебра, тусклого и старого, как и все, что здесь хранилось. Совсем у стен стояли бочки, как в винном подвале, только поставленные на донышко, и без крышек, многие из них разваливались от ветхости, а из них на пол просыпались, словно застывшая вода, совсем уж черные бронзовые монетки, но изредка то тут, то там поблескивало золото. Настоящие золотые невиданной формы и незнакомой чеканки… Собрать их нетрудно, хоть целый кошель, но что на них купишь? Первый же трактирщик, увидев такую монету, донесет стражникам, а они-то сообразят… Нет, Берит не знал, что с этим делать.
У дальней глухой стены находились полки с какими-то амулетами, и было их так много, что он даже потряс головой. А еще тут были предметы обихода храмовых служб или подношения богатеев, что-то просивших у Метли, – поставцы, подсвечники, кадила, много ламп и лампадок… снова перемежаемые богатой одеждой для служб, сплошь затканной золотом и украшенной таким количеством уже настоящих, дорогих камней, что Берит едва не зажмурился. И свет здесь опять пробивался по воздуховоду, падая на небольшой ящик, выделяя его, словно бы главную ценность… Может, это был гроб Метли, ее саркофаг, ее хранилище?
Где-то мелькнула тень, едва заметным затемнением этого света, еще где-то раздался невнятный звук, то ли бравые охранники затеяли перепалку, а может, просто заспорили о чем-то своем, или монахи дружно и стройно начали молиться, выпевая Метле псалмы, или служки убирались после долгого дня и торговались, кому что делать… Гиене было знать важно, но не слишком. Он и так уже знал, как будет двигаться и куда направится.
Обошел стену, со стороны бухты, невидимо плещущейся за домами, тут было чуть-чуть светлее, все же море еще подсвечивало, хотя это могли различить только его глаза, охранники храма этого наверняка не замечали. Потом присмотрелся к горгульям, они ему не нравились, были слишком выразительными. Он снова, уже в который раз, подумал, может, и стражники не понадобятся, схарчат чудища эти неловкого воришку и не подавятся, лишь поутру под стенами его косточки обглоданные найдут и даже убирать не станут, городские собаки растащат, чтобы в своих укромных углах догрызть.
Какой-то храмовник наверху неуклюже загремел доспехами и коротким копьем проскреб по камням, а может, так-то он боролся со скукой, ленью и собственными мечтами, хотя, с другой стороны, какие мечты у охранника?.. Пиво он и так каждый вечер получает, жратвы ему, по всему, тоже хватало, и даже форму выдают, почитай, дважды в году, а о прочем он и догадаться не умел… Все это было теперь глупо и неправильно со стороны Берита, теперь следовало действовать. И не терять концентрацию.
Как бесшумная тень, почти незаметная в общей темноте, Берит выскочил из щели между домами и оказался под стеной. Отсюда она казалось непомерно высокой и слишком уж гладкой, чтобы по ней можно было взбираться. Но он знал это чувство, его можно было перебороть. Он пополз, вжимаясь в камни, прилипая к ним, как большая, не очень шустрая муха. Щели в кладке от выветренного и вымытого дождями раствора позволяли воткнуть пальцы, хотя бы самыми кончиками, и даже носки мягких сапожек, а впрочем… Зря он их не снял, повесил бы за плечо, тогда бы взбирался на когтях, когти-то у него на ногах были – загляденье, твердые, длинные, ими удавалось почти на любой стене найти опору… Да, зря не разулся, но теперь сожалеть было поздновато.
Берит посмотрел вниз, он добрался уже до середины стены и был локтях в восьми над землей. Горгульи нависали над ним еще ближе. И отбитое плечо вдруг запульсировало такой болью, что Гиена зажмурился, собираясь с силами, чтобы дальше карабкаться. Пополз, и вдруг морда горгульи оказалась совсем рядом – большая, каменная, с ужасающе и чрезмерно натуралистично разинутой пастью, а ее голову прорезали глубокие и частые канавки, обозначающие, по мнению скульптора, то ли волосы, то ли складки кожи. За них удалось зацепиться, и морда, кстати, не ожила, не вцепилась в него… Обычным украшением эта морда оказалась, всего лишь.
Тут Берит не выдержал, скинул с пояса одну петлю, закинул на голову сверху, удачно укрепил ее за каменное ухо чудища, вторую зацепил за клыки в пасти и смог поставить обе ноги в них. Теперь он висел более чем в дюжине локтей над улицей, ползти наверх ему оставалось еще футов десять, не больше. Но он знал: чтобы перебраться через парапет, ему потребуется вся сила рук, и для этого нужно, чтобы боль в плече поутихла. Он настолько обнаглел, что даже попробовал чуток присесть на каменную горгулью, но для его зада она была слишком узкой и неровной, нормального отдыха не получилось еще и потому, что болели ребра на каждом вдохе. Все-таки мудрый он стал, раз уж подготовил эти петли.
Дождавшись, чтобы дыхание снова сделалось бесшумным и глубоким, Берит встал ногами на морду горгульи, осторожно выпрямился и пополз дальше, наконец-то дотянулся руками до края стены. Теперь он стоял совсем спокойно, прислушиваясь: не хватало только перевалить через край стены в объятия задремавшего стражника… Но на стене никого не было, где-то дальше, за висячей настенной башенкой, действительно кто-то негромко переговаривался, но это было далеко, ярдах в сорока от него. Путь же до лестницы и дальше, в одну из пристроек к кухне, был свободен. Гиена перемахнул через стену между зубцами, тут же присел, вжался в каменный парапет, осмотрелся еще раз, еще вернее. Так и есть, можно одним рывком сбежать со стены к этой пристройке главного здания, вот только бы двери в нее оказались незапертыми.
Он пробежал, низко пригибаясь, по стене, потом вниз, по нешироким, но надежным ступеням, добрался до двери. Открыл ее едва на фут, знал по опыту, что скрипит дверь обычно, когда ее открываешь чуть больше. Как он определял то место, где дверь начинала издавать звук, как он умел почувствовать характер каждой петли – он и сам не знал, это умение было в нем, кажется, от рождения. Проскользнул внутрь. Это было хорошо, теперь его было не видно. Снова передохнул.
Так, теперь по коридору вправо и вниз, там должна быть лестница, и что самое замечательное – эти службы пустовали, ни стражников, ни монахов, ни служек тут не имелось, только крысы да тараканы могли ему теперь встретиться. Берит побежал, по-прежнему почти бесшумно, то есть те звуки, которые он все же поневоле создавал, можно было услышать только с расстояния считаных футов, не дальше. Дверь в подвалы оказалась неплохо освещена факелом, вставленным в стенную державку, но поблизости никого не было, и он рискнул. Она была заперта, но всего лишь на обычный засовный замок, грубо отлитый из черной, незвонкой бронзы, он справился с ним минуты за две, приоткрыл дверь, снова едва на три ладони, протиснулся за нее, прикрыл. Запирать, естественно, не стал. Перед ним оказалось подземелье.
И в нем никого не было, оно было почти пусто. Почти… Потому что Гиена отчетливо ощущал: что-то в нем есть, какие-то сигнальные устройства, что-то в высшей степени хитроумное, по мнению строителей храма, а для него – уже семечки, пустяки, воплощенная глупость тех, кто это подземелье строил. Берит двинулся вперед мягко, словно и не был живым существом, а был частью самого храма или летучей мышью, которая не задевает ни пола коридора, ни стен, ни низкого, сводчатого потолка.
Глаза привыкли видеть в полной тьме, едва он дошел до следующих дверей, уже спустившись по узкой лестнице ниже уровня земли, наверное, футов на двадцать. Эти двери были еще массивнее тех, прежних, и повозиться с ними пришлось чуть подольше, зато можно было не опасаться, что кто-то услышит звяканье отмычек. Тут Берит был один-одинешенек и едва ли не отдыхал при этом.
Вот только для замка этого пришлось три отмычки использовать одновременно, уж очень у ключа, который его отпирал, была сложная бородка. Но Гиена и тут сумел. Расправившись и с этой дверью, он собой едва ли не загордился. Преждевременно, конечно, но главное – почему-то у него появилось ощущение уверенности в успехе, он решил, что все у него получится, и это было настолько приятно, настолько вкусно… что пришлось даже ощущение это слегка подавлять, потому что он знал – освобождение от настороженности почти так же мешает выполнению дела, как плохие отмычки.
Дверь чуть скрипнула, но он не торопился, открывал ее едва ли не медленнее, чем трава растет, а потому сразу замер. Все оставалось покойно, скрежет в верхней, кажется, петле никого не насторожил. Берит продвинулся в образовавшуюся щель, придерживая дверь изо всех сил, пришлось и воздух выпустить, и брюхо втянуть, но он все же просунулся. Перед ним снова была лестница вниз, он пошел по ней, оглядывая стены, ступени, потолок… Ловушек пока не было. И наконец-то он оказался перед совсем уж глубоким коридором.
Идти по нему было скользко, вода подтекала тут по стенам тихими, сложными узорами, но и уходила по полу куда-то еще ниже. И когда Берит прошел уже ярдов двадцать, наконец он увидел… Это была «паутинка», ловушка, сотканная из нитей в виде настоящей паутины. Вот только сплели ее не пауки.
Но справляться с такой Гиена научился еще в детстве, мать научила. Она тоже не чуралась в иной чулан залезть, чтобы едой запастись, когда совсем уж голодно становилось. Весь фокус был в том, чтобы подуть на нее, а потом, когда она уже начнет колебаться, разорвать, подув чуть сильнее на некоторые из боковых нитей, ведь бывают же сквозняки, и даже в таких коридорах… Он освободил один из нижних углов, закрытых «паутинкой», сосредоточился, еще раз дунул, чтобы она поднялась, как легкий занавес… И перетек под ней по полу, не обозначив себя кому-то там наверху, кто наверняка за этой системой безопасности послеживал.
Теперь еще нужно было пройти по коридору в определенной последовательности его ответвлений, не тыкаться наобум. Берит это понял, еще когда первый раз изучал подземелье, сидя перед храмом. Это была тоже довольно хитрая ловушка, нужно было миновать сначала левый коридор, потом свернуть направо, снова пройти по коридору, оказаться почти на том же месте, с какого он начинал движение после «паутинки», и лишь потом двигать по центральному проходу, ведущему к сокровищнице. Гиена так и сделал, все было в порядке, он прошел и эту ловушку. И оказался наконец-то перед последней дверью, за которой находилось главное хранилище храма.
Для начала он обследовал ее тщательнее, чем мастеровой, который когда-то ее изготовил. Но вроде бы все было в порядке, не было тут никаких сигналок о том, что дверь открывается. Он не поверил и проверил все еще раз, потом посмотрел на дверь измененным взглядом. Это было непросто, да и само это его изменение было неосторожностью, оно могло вызвать какой-либо магический шум, его вполне мог кто-нибудь заметить там, наверху. Но это было все же необходимо, это была разумная неосторожность, можно сказать, необходимый риск. Но и тогда он ничего не заметил.
Тогда стал открывать замок. А был тот совсем старым, настолько, что поневоле приходили в голову мысли о столетиях, миновавших с того дня, когда этот замок установили здесь. Общую систему Гиена, конечно, понимал, но какие-то хитрости, уже забытые нынешними мастерами, не позволяли с замком справиться. Берит даже разозлился на себя, потому что не ему, Гиене, было тормозить перед таким запором. А потом что-то щелкнуло, и все – дверь качнулась… Всего-то на волос, но она, несомненно, сдалась, и он толкнул ее.
В сокровищнице было не так темно, как в коридоре. Откуда-то пробивался лучик света, вероятно, от лампы, зажженной наверху, отбрасывающей свет по сложной системе вентиляции умело поставленными зеркалами. Храмовники всегда были мастерами на такие штуки. Для привыкшего к подземельной тьме Берита это было неумеренной иллюминацией. А еще тут было сухо и свежо, вовсе не чувствовалось застоявшейся сырости, которая осталась за дверью.
И пахло богатством, пусть и ненужным, едва ли не забытым, но все же богатством, деньгами, драгоценностями, изобилием, добытым трудом многих поколений самых разных существ и рас, живущих в мире.
Берит осторожно прошел вперед по проходу, образованному собранными и выставленными у стены доспехами, богато украшенными золотом, серебром и полудрагоценными каменьями. Потом пошло оружие помельче – узорчатые мечи и булавы странной формы, какие-то арбалеты с расстроенными спусковыми механизмами и разорванной тетивой, другие смертоносные устройства, о действии которых Берит даже не пробовал догадываться. За ними на разных полках находились прочие побрякушки – табакерки, кольца с браслетами, диадемы, даже две совсем потемневшие от времени короны, одна большая, мужская, другая поменьше, может, женская или детская.
Помещение сделало поворот, и пошло все прочее – немалых размеров чаны с самоцветами, но пока не слишком дорогими, хотя за иные из них Берит с Гонорией мог бы безбедно прожить месяц или больше. Было также много тканей, вычурных, драгоценных, вышитых узорами, но толку от них было мало, потому что они уже наверняка сгнили. Были меха с севера, дорогие пояса, какие-то мантии, тиары… И лишь за ними оказались монеты. Их было очень много, но все больше серебра, тусклого и старого, как и все, что здесь хранилось. Совсем у стен стояли бочки, как в винном подвале, только поставленные на донышко, и без крышек, многие из них разваливались от ветхости, а из них на пол просыпались, словно застывшая вода, совсем уж черные бронзовые монетки, но изредка то тут, то там поблескивало золото. Настоящие золотые невиданной формы и незнакомой чеканки… Собрать их нетрудно, хоть целый кошель, но что на них купишь? Первый же трактирщик, увидев такую монету, донесет стражникам, а они-то сообразят… Нет, Берит не знал, что с этим делать.
У дальней глухой стены находились полки с какими-то амулетами, и было их так много, что он даже потряс головой. А еще тут были предметы обихода храмовых служб или подношения богатеев, что-то просивших у Метли, – поставцы, подсвечники, кадила, много ламп и лампадок… снова перемежаемые богатой одеждой для служб, сплошь затканной золотом и украшенной таким количеством уже настоящих, дорогих камней, что Берит едва не зажмурился. И свет здесь опять пробивался по воздуховоду, падая на небольшой ящик, выделяя его, словно бы главную ценность… Может, это был гроб Метли, ее саркофаг, ее хранилище?