Страница:
Вызывали на допрос и Рустама, но допроса как такового не получилось. Говоривший с заметным акцентом, но всегда правильно строящий фразы, он тупо твердил:
— Моя ничего не знает, моя земляка на поезде встречал, моя ночью не был.
— Да знаем мы, что не было тебя, — сердился майор. — Но рассказать про тех, с кем жил четыре года, можешь? Анекдоты, небось, слушал?
— Моя анекдоты не понимает. Хозяин домой пришел, жена чужим мужчиной на постель лежит. Такой женщина убивать надо. Они смеются.
— Как же ты учишься? — удивился майор.
— Моя хорошо рисует. Моя Узбекистан на Москва посылал. Моя нацмен, учителя жалеют.
— Уведите его, — распорядился майор и чуть спустя с досадой сказал лейтенанту: — Набрали чучмеков и тянут за уши. Но что поделаешь, интернациональный долг, надо помогать младшим братьям готовить свои национальные кадры. В конце концов черт с ним, у него на тот вечер действительно железное алиби.
Судьба Васи сложится весьма печально. Вернее, и вовсе не сложится — оборвется: в тюрьме его убьют в драке уголовники. Отца, председателя богатейшего совхоза под Минском, исключат из партии и снимут с работы. Матери, сельской учительнице, запретят работать в школе. Гиви исчезнет из-под всевидящего ока КГБ на долгие годы, но в семидесятых его фамилия появится в титрах кинолент многих известных режиссеров как художника-постановщика. Графические иллюстрации Рустама украсят книжные издания поэтов — классиков Востока и будут радовать читателей тонкостью рисунка, особой вязью письма и необычным сочетанием красок. Но тогда, после допроса в КГБ, он раз и навсегда перестанет общаться с Виктором, и его бронзовое лицо с бровями вразлет, с косым разрезом черных глаз, лицо Великого Могола, не дрогнет ни одним мускулом, ни одним нервом в ответ на приветствие или вопрос своего однокурсника.
С наступлением последних летних каникул, молча собрав вещи, Рустам уедет в Узбекистан, а Виктор отправится бродить по заповедным местам родного края. Писалось плохо. Делал наброски, чтобы хоть на будущее запечатлеть красоту озерца, трагичность старого морщинистого дуба, поваленного бурей. Просился на ночлег к одиноким старикам, платил за приют чем мог — в основном, рубил дрова. Его поили парным молоком, угощали картошкой в мундире, а он быстрыми штрихами рисовал простым карандашом лица людей, которые уже много пережили и много поняли в жизни. В одной из деревень встретился со стариком таким древним, что никто из местных жителей не знал и не помнил его молодым. Считали его чуть ли не юродивым. И действительно, странны были речи его.
— Человеку от рождения дается тоска на вырост. Маленькая такая, присосется к сердцу и растет потихоньку, становясь все больше и больше. К старости так разрастется, что становится больше самого сердца и вовсе съедает его. Но это не у всех, — хитренько улыбался белесыми своими глазками. — Потому как секрет надо знать.
— Дед, скажи секрет, — просил Виктор.
Дед замыкался, секрета не говорил, пришлось махнуть рукой: ересь одна, ерунда какая-то. Но душа тосковала, просила покоя и гнала его все дальше и дальше. Заблудившись однажды, набрел на избушку лесника. Тот принял его хорошо: жил бобылем, тосковал по людям. Угостил самогоном, на закуску выставил соленые грибы. А поутру предложил пожить у него недельку: «Мне в город давно съездить надо, с начальством свидеться, дела накопились, да об пенсии похлопотать пора пришла». Виктор с радостью согласился, спросил только, где ему чем-нибудь отовариться.
— Грибы соленые бери у меня сколько хочешь, сухари есть. Магазины в деревне пустые, но недалеко, в Кощеевке, прямо у большой проезжей дороги, есть маленький рыночек. Там можешь картошки прикупить, яичек, если повезет, какая-нибудь баба хлеба домашнего вынесет. Ягод да грибов свежих не бери, их тут под ногами немерено.
Утром вместе вышли к дороге. Лесник попутку ждать, Виктор на рынок отправился. Стояли за самодельными прилавками четыре пожилые бабы, торговали молоком, картошкой, грибами и ягодами. А пятою была Агафья, Агаша, молодая девушка с черной косой по пояс, с зелеными ясными глазами под темными ресницами. Торговала она поделками из дерева, бересты и обожженной глины. Девушка была так хороша, а поделки настолько искусны, что Виктор прямо застыл у прилавка. Да и она, глянув на него, никак не могла отвести глаз. Виктор сразу вспомнил, что давно не брился, темная бородка уже обрамляла лицо, кудрявые волосы отросли почти до плеч. У него перехватило горло.
— Здравствуй, красавица! Это что ж у вас за мастер такой живет в глухомани?
Взял в руки сказочную птицу с раскрашенным хвостом из настоящих перьев. У птицы было женское, тонко вылепленное личико. Девушка молчала, словно онемев.
— Может, я вас испугал своим странным видом? Так вы не бойтесь. Я художник, потому мне так и интересны ваши поделки. Просто долго бродил с мольбертом, зарос весь…
Бабы переглядывались, перешептывались, потом одна из них дернула за рукав девушку:
— Ты чего, Агаша? Видишь, мужчина интересуется, а ты словно воды в рот набрала. Похвались, скажи, что сама мастерила.
— Неужели сама? — искренне удивился Виктор. — Где ты училась?
— Нигде не училась, — опять ответила за нее говорливая баба. — Разве что в семье. У них так и идет: от деда к внуку. А тут, вишь, девка приспособилась.
— Дорого ли просите, красавица?
— Сколько заплатите…
— Денег у меня с собой маловато на такую красотищу. Но вот птичку да матрешку возьму.
Положил на прилавок две десятки.
— Это много, — зарделась Агаша, и добавила: — Спаси вас Бог.
И эта фраза вместо обычного спасибо, и необычные поделки, и сама красота девушки в этой забытой богом глуши — все казалось каким-то нереальным.
Виктор немного помедлил у прилавка:
— Скажи, как часто ты здесь торгуешь, если я захочу еще чего купить?
— Да как наработаю, так и выйду. К воскресенью стараюсь, продать легче.
— Ну, до встречи тогда, Агаша-краса, длинная коса.
Встретились они раньше, да так неожиданно, что у Виктора впервые затрепетало сердце от радостного волнения.
Вечером того дня, что побывал на рынке, он почувствовал, что занемог. Болело горло, бросало то в жар, то в холод, как всегда во время простуды отзывалась болью нога. К ночи поднялась, видно, высокая температура, впадал в забытье, в нездоровый, беспорядочный сон. То являлся ему добродушный майор из КГБ, то бронзовое лицо Рустама, а то зеленоглазая Агаша склонялась над ним с ласковой улыбкой. Так промаялся до утра, но и утро не принесло облегчения. Поэтому, открыв глаза и увидев Агашу в проеме двери, не поверил, прикрыл их снова, но видение казалось столь реальным, что заставил себя приподняться, сесть на лежанке. Живая, настоящая Агаша стояла перед ним, глядела изумленными глазами.
— Откуда ты, Агаша? Как оказалась здесь?
— К дяде своему пришла, Трифону Степановичу. А вы почему здесь?
— Приютил меня твой дядя, а сам в город по делам подался. А я вот приболел, — пожаловался Виктор. — Позавчера под ливень попал, промок весь.
— Так я вас вылечу, — оживилась Агаша. — У дядьки мед хороший припасен и травка всякая, и малина. Сейчас только чайник вскипячу.
От душистого травяного отвара действительно полегчало. Агаша подносила кружку к его губам, с ложечки кормила медом, и Виктор подумал, что после мамы Розы никто так не ухаживал за ним. Уснул, не заметил как, а проснулся, когда солнце клонилось к закату. Девушка сидела за столом на лавке.
— Агаша, я думал, ты ушла. Тебя дома не хватятся?
— Отец с матерью привыкли. Я по лесу долго гуляю, то бересту собираю, то какие сучки-задоринки. Есть такие, чуть поправь да подкрась, а из него уже зверушка выглядывает неведомая. Бывает, и заночую тут, у дядьки.
— Тебе бы учиться с таким талантом. Есть отделение — народные промыслы. В Москву бы поехать.
— У меня здесь учителя хорошие. А учиться мне нельзя, да меня и не примут.
— Почему это?
Агаша не ответила, перевела разговор на другое, подбросила в печь дровишек, поставила чугунок с картошкой, достала соленья из погреба.
— Бог мне послал тебя, Агаша, — растрогался Виктор.
— Бог и послал, — серьезно ответила девушка. — Ты как подошел к прилавку, так я и обомлела, потому что во сне тебя видела, да все никак не могла догадаться, где же мы встретимся, если я из деревни дальше леса никуда не хожу. А вот ведь не разминулись.
— Как это — «во сне»? — не понял Виктор.
И опять Агаша не ответила, только улыбнулась лукаво.
— Агаша, я бы твой портрет написал. Только, знаешь как? Обнаженную. Села бы ты на зеленую лужайку, обняла колени руками и положила на них голову. А волосы распущенные падали бы до самых ступней. И это была бы не откровенная нагота, а такая, что лишь угадывается, лишь дразнит. Назвал бы «Лесная нимфа», и любовались бы люди твоей красотой.
— Как же я перед мужчиной чужим оголюсь?
— Сама же говоришь — во сне видела, может, не такой уж чужой. А потом, перед художником, как перед доктором, обнаженной быть вовсе не зазорно. К нам в институт приходят мужчины, женщины, раздеваются и сидят, стараясь не шелохнуться, им за это деньги платят, а мы учимся рисовать человеческое тело. Но это учеба, и нам все равно, мужчина ли, женщина перед нами. Но если пошлет судьба художнику его Музу, это счастье. У всех великих были свои натурщицы.
Агаше разговор не понравился, Виктор не сразу это заметил, спохватился, замолчал.
— Никак на работу зовешь? — усмехнулась Агаша. — Спасибо, мне есть чем на хлеб насущный заработать.
— Ты не так поняла меня, Агаша. За работу платить надо, а мне пока и платить нечем. Я красоту твою запечатлеть хочу.
— Я все же пойду домой, скажусь отцу с матерью, — засобиралась Агаша. — А завтра приду пораньше, тогда и подумаем… Ты поешь да поспи. Утро вечера мудренее.
И опять не спалось Виктору ночью, но уже по другой причине. От снадобья Агаши прошла боль в горле, поутихла в ноге. Но сама Агаша словно не уходила. Едва впадал в дрему, она тут как тут. Он то губы ее искал, то прижимал к себе. Желание обладать ею было так велико, что распирало, болело в паху. Любовный опыт у Виктора был небогатый. Со студентками связываться не рисковал, чуть что — пришьют аморалку, либо жениться принудят. Захаживал иногда к сорокалетней буфетчице Тамаре из кафе напротив института, которое они называли «забегаловкой». Сама пригласила, когда ему порции сосисок не досталось.
— Ты зайди к концу работы, проводишь домой, я здесь недалеко живу. У меня в холодильнике целый килограмм сосисок, себе припасла, но тебе отдам.
Похвалился ребятам, что вечером сосиски притащит, они, переглянувшись, заулыбались.
— Значит, мать-наставница тебя заметила? — спросил Гиви.
— Почему мать-наставница? — не понял Виктор.
— Потому, брат, что у нее не одно поколение студентов любовной науке обучалось. Но ты сходи, сходи.
Тамара накормила, угостила хорошим коньяком и сама предложила: «Оставайся, красавчик». Ни тогда, ни во все последующие разы у него самостоятельно не возникало желание переспать с этой женщиной, но она все брала в свои руки — в прямом и переносном смысле, то ободряя, то подсмеиваясь над тем, что Виктор, не такой уж юнец, до нее не знал женщин. Стараниями Тамары он удовольствие все-таки получал, но сам инициативы не проявлял, не смел первым раздеть ее и уложить в постель. Да и нетерпения особого не испытывал. Однажды, погладив его по груди, Тамара сказала:
— Смотри, шевелюра у тебя густая, а грудь почти гладкая, так, поросль. Вот Гиви до чего заросший, у него, по-моему, даже спина волосатая. — А когда ее рука скользнула ниже, подлила масла в огонь: — А у Рустама здесь все чисто выбрито. Говорит, обычай у них такой, брить надо.
Виктор вскочил оскорбленный.
— Ты что же, весь институт наш обслуживаешь?
— Дурачок! — не рассердилась Тамара. — Это вы меня обслуживаете. Кого выберу, тот и обслужит. Вот Васька мне не понравился, толстоват, а вы все трое красавчики.
Виктора покоробил цинизм Тамары, больше он не приходил к ней ни разу. Но и она его тоже больше не звала. Впервые он томился от желания близости с конкретной женщиной — Агашей.
Она пришла, как и обещала, утром.
— Господи, Агаша, Агаша… — повторял Виктор, будто в бреду.
Она подошла, потрогала лоб, увидела пересохшие, потрескавшиеся губы. Обеспокоилась:
— Плохо тебе? Горишь весь.
— Это не то, Агаша, не то.
Обхватил ее, притянул к себе, навалился всем телом, подмял под себя. Дальнейшее помнит смутно — вырваться не дал, как-то справился с одеждой, что-то разорвал, что-то стянул, но овладел, вломился в нее и в ту же секунду разрядился. А еще через секунду испугался: ведь он, по сути, изнасиловал Агашу.
— Агаша, Агаша, прости меня!
Она лежала с широко раскрытыми глазами, и слезы текли по щекам, капали на подушку. Затем поднялась, как могла, поправила на себе одежду. Поднялся и Виктор.
— Я не смог совладать с собой, Агаша, — твердил он.
Агаша молча сняла с лежанки серое байковое одеяло, свернула его.
— Куда, зачем? — опять испугался Виктор. Разодранная одежда, испачканное девичьей кровью одеяло — вещдоки, по которым можно упрятать его на долгие годы.
Агаша вытерла ладонью глаза, улыбнулась:
— Пойдем, здесь озерцо есть, застираю, сами помоемся. Что случилось, то случилось.
Виктор обнял ее, прослезился:
— Святая ты, Агаша…
Девушка переоделась в чистую рубаху дяди Трифона, присев у воды, простирнула одеяло, выполоскала свою одежду.
— Там у дядьки нитки с иголкой есть, высушится — заштопаю.
— Агаша, посмотри на меня! Распусти косу, Агашенька. Как ты хороша! Куда до тебя васнецовской Аленушке! Распусти косу, Агашенька, чудо ты мое, прелесть моя.
Никогда не произносил Виктор таких слов, даже не предполагал, что есть они у него, свои, личные, что живут в его сердце.
Агаша косу распустила, волосы упали густой волной ниже пояса.
— И рубаху сними, пусть не прячет красоты твоей.
Послушно сняла и рубаху. Солнце, как специально, показалось из-за туч, заиграло в чистой воде, в зеленой траве, лучами прошлось по нежной коже девушки, звездочками зажглось в ее глазах.
— Ах, как жаль, не взял я мольберта. Поистине чудное мгновение: твоя красота с красотой природы слилась воедино.
Потом обнимал ее, обнаженную, целовал в губы ласково.
— Ты увидишь, Агаша, я совсем негрубый. Просто очень, очень хотел тебя и был слаб из-за болезни, почти не владел собой. Я буду любить тебя нежно.
Отошел, любуясь, как хороша. Тут только заметил крестик на шее.
— Агаша, а что это у тебя, зачем?
— Я в Бога верую, Витя.
— Ты что, серьезно? И в церковь ходишь?
— Хожу и в церковь.
— Да брось ты… какой Бог? Вон недавно спутник в космос запустили, слышала, наверное? Не старуха, в церковь ходить.
— Витя, а ты сам сколько раз при мне Бога вспоминал. Сказал, что меня сам Бог послал и святою назвал.
— Так это же так просто, к слову. Ну все мы время от времени «не дай бог», или «ей-богу» говорим, но это же ничего не значит.
— Давай не будем об этом, Витя. Потом поговорим.
— И действительно, чего это мы…
Три дня они еще миловались в избушке лесника. И какое это было счастье — не подчиняться старой циничной бабе, а самому властвовать над юной красивой женщиной, подчинять ее своей воле. На четвертый Виктор сказал:
— Мне надо собираться в дорогу, возвращаться в Москву. Да и лесник не сегодня-завтра вернется.
— Витя, а как же я? — спросила Агаша, помертвев лицом.
— В каком смысле?
— Ты не возьмешь меня с собой?
— С собой?
Такого оборота Виктор не ожидал.
— Куда «с собой», Агаша? Я же студент, живу в общежитии.
Про дом во Владограде промолчал.
— Я себя сам прокормить не могу.
— Витенька, милый, я тебя прокормлю. У нас соседка в Москву ездила с моими поделками — нарасхват пошли, иностранцы покупали, не только наши. Там и магазин такой есть, что сдать можно, на рынке стоять не буду, чтоб позорно тебе не было.
— Понимаешь, иногда у нас дают комнаты женатым, но это если оба студенты.
— Мы сами комнату снимем, я на все заработаю, ухаживать за тобой буду, лелеять стану.
— Я не девка, меня лелеять. Есть и еще кое-что поважнее. Ты насчет Бога серьезно говорила?
— Да разве можно об этом несерьезно?
— У нас профессора с работы выгнали и из партии исключили за то, что жена верующая и что мать в церкви отпевал. А уж со мной-то разом расправятся.
— Я знаю, Витя, у меня у самой дед, священник, за веру пострадал, смерть мученическую принял. Родителям ходу не давали, оттого и в лесу живем. Я учиться не стала, семь классов еле закончила — затюкали за крестик да за то, что в церковь хожу. Но я никому сказывать не буду. Кто меня в этой Москве в храме увидит?
— Кому надо, увидят. Да мне самому стыдно, что у меня жена — мракобеска.
— Ты все путаешь, Витя. Мракобеска — это когда без Бога.
— Вот меня уж не надо агитировать. Не выйдет.
— Что мне теперь делать, Витя?
— Да то же, что до этого делала.
— Ты же меня испортил…
Виктора передернуло от этого слова. Дура деревенская! Еле сдержался, но все же спросил:
— А других слов ты для любви, для близости не знаешь?
— Так то для любви… А где она? — Заплакала. — Мать проклянет. Она у меня суровая.
— А ей, что, обязательно докладывать? Ну ладно, не плачь. Приеду за тобой на зимние каникулы, потерпи немного.
Обнял, прижал к себе.
— Не плачь, я действительно влюбился первый раз в жизни. Все будет хорошо.
Но Агаша из объятий вывернулась.
— Тот сон, о котором говорила, он плохо кончился. Видно, судьбу не обманешь, как не хотелось бы.
Ушла — не «до свидания», «прощай» сказала.
Последний год учебы мало чем отличался от предыдущих, только теперь Виктор время от времени встречался с майором на конспиративной квартире. В сентябре, когда он сообщил о том, что профессор Смирнов преклоняется перед западным буржуазным искусством, рассказывает о Пабло Пикассо, восторгается французскими импрессионистами, критикует соцреализм, который, по его мнению, сковывает творческий потенциал художника, майор, вздохнув, сказал:
— У меня для тебя неприятное сообщение. Вера Сливко погибла.
Виктор не сразу сообразил какая Вера. Вспомнил — сучка эта… Ничего неприятного он не испытал, даже наоборот, но вежливо спросил:
— А что с ней произошло?
— Убили. Причем, действовал профессионал. Похоже, ребром ладони по шее. Ты не знаешь, кто бы это мог быть?
— Откуда? Я же не общался с ней, не знал круг ее знакомых.
Ледяной страх сковал его сердце. Рустам, занимавшийся восточным единоборством, когда-то показывал им, как ребром ладони раскалывают кирпичи. Он, не он ли — кто знает, но сомнениями своими не поделился с майором из-за страха и в тот же день пошел к коменданту с просьбой перевести его в любую другую комнату, поселить с кем угодно. Мотивировал тем, что Рустам плохо знает русский язык, общаться с ним трудно, а главное — психологическая несовместимость…
На зимних каникулах к Агаше не поехал, он и вообще не собирался ехать — не хватало еще связаться с верующей фанатичкой. Но в сердце она все-таки засела занозой, и летом, уже получив диплом, отправился по знакомым местам. С трудом нашел избушку лесника, тот, слава богу, оказался дома. Встретил его старик неласково, самогоном не угостил. Перекинув через плечо ружьишко, сказал:
— Пойдем на воздух, побеседуем.
— Как Агаша? — спросил Виктор.
Лесник молчал, пока шли от дома до полянки. Поотстав от Виктора, перещелкнул затвор, затем окликнул. Виктор повернулся и вскрикнул: на него смотрело черное дуло.
— Умерла Агаша, когда дочку твою родила, — сказал лесник. — Такую девку загубил, мать твою… Сейчас и я грех на душу возьму, убью поганца.
У Виктора потемнело в глазах, и он почувствовал, как по ногам побежали горячие струйки.
— У тебя глаза желтые, волчьи.
Лесник опустил ружье.
— Я их много поубивал на своем веку. Только они перед смертью не ссутся. Живи как сможешь.
Развернулся, пошел в избу.
Так закончилась для Виктора первая и единственная история любви. Провидение отказалось от него.
— Это он следил за художником, — шепнула ему девочка, когда они шли к могиле, но Дмитрий уже и сам догадался.
Он подошел к гробу, встал по другую сторону, прямо напротив этого человека, скорее всего, неизвестного брата, Авеля, звонившего по телефону и, не таясь, рассматривал его. Тот был высок ростом, с достаточно густой для своего возраста, поседевшей с висков шевелюрой, темными глазами, волевым подбородком с ямочкой посередине и, наверное, красивым мужским ртом, но его постоянно искажала гримаса сдерживаемого плача. Нос чуть с горбинкой, кожа смуглая, такие часто встречаются среди казаков. Дмитрий вгляделся в лицо покойника — похожи ли? И не смог ответить себе, смерть слишком меняет облик. Посмотрел на портрет — да, пожалуй, похожи.
Когда пришла минута прощания, только тот, которого Дмитрий окрестил про себя Авелем, нагнулся над гробом, поцеловал сначала лоб, потом руки покойника, и капитан совершенно явственно услышал: «Прости, брат».
Итак, все-таки брат…
Пока засыпали могилу, ставили временный обелиск, капитан, потолкавшись среди провожающих, услышал много нелицеприятного о покойнике. Каждый, словно извиняясь, оговаривался: «Конечно, о покойниках плохо не говорят… — А потом: — Помните, как Аксенову зарубил поездку за рубеж? А Красовского гноил… Ну, тот еврей, он их вообще ненавидел. А Петрову так и не пустил в Союз, таланта простить не мог. В общем, царствие ему небесное, но если честно… Кто скажет о нем доброе слово?… Да, стукач, конечно, стукач… Сидорова замели почему? А уж как был талантлив. Да Бог с ним. Все хотел урвать для себя, потопить кого-то, а в итоге — те же метр восемьдесят. Или два? Он высокий был, это да… А брат откуда взялся? Сроду никого не было. И вдруг — на тебе, всемирная скорбь. Ах, ты, Господи… Да ложь все это. По большому счету, никто его не любил. Ну, если брат, если правда, тогда, конечно… Не знаем. Пусть покоится с миром, чего уж теперь».
Вот под эти разговорчики, под стук комьев земли, что каждый все же кинул в могилу, и подобрался Дмитрий вплотную к Авелю.
— Простите, вы брат покойного?
Мужчина молча кивнул.
— А я старший уполномоченный уголовного розыска. Брат ваш был убит при невыясненных обстоятельствах. Потому уж простите, вам придется проехать с нами в отделение.
— Да, да, — согласился поспешно. — Я и сам хотел обратиться… Так все нелепо, несуразно…
— Вот и хорошо, что сами. Пройдемте в машину.
В отделении Дмитрий начал, как положено, по протоколу. Спросил имя, фамилию, время и место рождения, где проживает.
Григорий Иванович Грачев отвечал спокойно, но, услышав вопрос об образовании, смутился, замялся на какое-то время, затем ответил:
— Никакого… Ну, если все суммировать, где-то класса четыре получится.
Насчет работы ответил не колеблясь:
— Сапожник.
Вот тут Дмитрий немного притормозил. Долго изучающе смотрел на подозреваемого, которого обозначил под № 1.
— Григорий Иванович! У меня есть сосед, кандидат физико-математических наук, который работает таксистом. Перестройка, рынок, все понятно… Я думаю, вы из тех же сапожников. Но на человека, не имеющего никакого образования, вы, простите, не похожи. Объяснитесь!
— Видите ли, Дмитрий Дмитриевич, мне посчастливилось жениться на очень образованной женщине, внучке известного академика, дворянке по происхождению. — Нотки гордости невольно послышались в его словах. — В доме большая библиотека, я много читал. Пишу до сих пор неграмотно, но говорить научился. Ну, а что сапожник, — поднял обе ладони вверх, — посмотрите. Если такие руки найдете у ученого или артиста, я скажу, что ввел вас в заблуждение.
— Хорошо, оставим эту тему. Расскажите о себе, о брате, с самого начала, с момента, как помните…
Григорий рассказал все честно, без утайки. Как носила мать куски вареного мяса, как ее арестовали, как крикнула напоследок «береги Витьку!», и как он искал его всю жизнь.
— Григорий Иванович! Ваш брат дважды менял фамилию. Как вы смогли найти его?
Григорий помолчал, скорбные морщины прорисовались от крыльев носа до верхней губы, вдруг состарив его лицо.
— Вы, конечно, не раз видели по телевидению депутата Госдумы Александра Федоровича Иванова? Он, согласитесь, один из самых заметных, ярких политиков… Вы удивлены — откуда может простой сапожник знать такого известного человека? Вместе в детдоме были, правда, недолго. Потом бродяжничали по всей стране, да не России, а СССР, конечно… Вот он и нашел Виктора, дал адрес. А я, вместо того чтобы без обиняков прийти к нему, затеял дурацкую игру. Очень, понимаете, обидно было. Я жил под своей фамилией, найти меня было просто. Выходит, не искал… А я искал его всю жизнь. Вот и стал то звонить, то ждать у подъезда на лавочке. А за день до убийства подошел к нему, когда он садился в свою «Волгу», спросил, сколько времени и попросил подвезти, сославшись на спешку. Он узнал меня, я, правда, не сразу это понял, но ответил, что ему не по пути, и уехал.
— Моя ничего не знает, моя земляка на поезде встречал, моя ночью не был.
— Да знаем мы, что не было тебя, — сердился майор. — Но рассказать про тех, с кем жил четыре года, можешь? Анекдоты, небось, слушал?
— Моя анекдоты не понимает. Хозяин домой пришел, жена чужим мужчиной на постель лежит. Такой женщина убивать надо. Они смеются.
— Как же ты учишься? — удивился майор.
— Моя хорошо рисует. Моя Узбекистан на Москва посылал. Моя нацмен, учителя жалеют.
— Уведите его, — распорядился майор и чуть спустя с досадой сказал лейтенанту: — Набрали чучмеков и тянут за уши. Но что поделаешь, интернациональный долг, надо помогать младшим братьям готовить свои национальные кадры. В конце концов черт с ним, у него на тот вечер действительно железное алиби.
Судьба Васи сложится весьма печально. Вернее, и вовсе не сложится — оборвется: в тюрьме его убьют в драке уголовники. Отца, председателя богатейшего совхоза под Минском, исключат из партии и снимут с работы. Матери, сельской учительнице, запретят работать в школе. Гиви исчезнет из-под всевидящего ока КГБ на долгие годы, но в семидесятых его фамилия появится в титрах кинолент многих известных режиссеров как художника-постановщика. Графические иллюстрации Рустама украсят книжные издания поэтов — классиков Востока и будут радовать читателей тонкостью рисунка, особой вязью письма и необычным сочетанием красок. Но тогда, после допроса в КГБ, он раз и навсегда перестанет общаться с Виктором, и его бронзовое лицо с бровями вразлет, с косым разрезом черных глаз, лицо Великого Могола, не дрогнет ни одним мускулом, ни одним нервом в ответ на приветствие или вопрос своего однокурсника.
С наступлением последних летних каникул, молча собрав вещи, Рустам уедет в Узбекистан, а Виктор отправится бродить по заповедным местам родного края. Писалось плохо. Делал наброски, чтобы хоть на будущее запечатлеть красоту озерца, трагичность старого морщинистого дуба, поваленного бурей. Просился на ночлег к одиноким старикам, платил за приют чем мог — в основном, рубил дрова. Его поили парным молоком, угощали картошкой в мундире, а он быстрыми штрихами рисовал простым карандашом лица людей, которые уже много пережили и много поняли в жизни. В одной из деревень встретился со стариком таким древним, что никто из местных жителей не знал и не помнил его молодым. Считали его чуть ли не юродивым. И действительно, странны были речи его.
— Человеку от рождения дается тоска на вырост. Маленькая такая, присосется к сердцу и растет потихоньку, становясь все больше и больше. К старости так разрастется, что становится больше самого сердца и вовсе съедает его. Но это не у всех, — хитренько улыбался белесыми своими глазками. — Потому как секрет надо знать.
— Дед, скажи секрет, — просил Виктор.
Дед замыкался, секрета не говорил, пришлось махнуть рукой: ересь одна, ерунда какая-то. Но душа тосковала, просила покоя и гнала его все дальше и дальше. Заблудившись однажды, набрел на избушку лесника. Тот принял его хорошо: жил бобылем, тосковал по людям. Угостил самогоном, на закуску выставил соленые грибы. А поутру предложил пожить у него недельку: «Мне в город давно съездить надо, с начальством свидеться, дела накопились, да об пенсии похлопотать пора пришла». Виктор с радостью согласился, спросил только, где ему чем-нибудь отовариться.
— Грибы соленые бери у меня сколько хочешь, сухари есть. Магазины в деревне пустые, но недалеко, в Кощеевке, прямо у большой проезжей дороги, есть маленький рыночек. Там можешь картошки прикупить, яичек, если повезет, какая-нибудь баба хлеба домашнего вынесет. Ягод да грибов свежих не бери, их тут под ногами немерено.
Утром вместе вышли к дороге. Лесник попутку ждать, Виктор на рынок отправился. Стояли за самодельными прилавками четыре пожилые бабы, торговали молоком, картошкой, грибами и ягодами. А пятою была Агафья, Агаша, молодая девушка с черной косой по пояс, с зелеными ясными глазами под темными ресницами. Торговала она поделками из дерева, бересты и обожженной глины. Девушка была так хороша, а поделки настолько искусны, что Виктор прямо застыл у прилавка. Да и она, глянув на него, никак не могла отвести глаз. Виктор сразу вспомнил, что давно не брился, темная бородка уже обрамляла лицо, кудрявые волосы отросли почти до плеч. У него перехватило горло.
— Здравствуй, красавица! Это что ж у вас за мастер такой живет в глухомани?
Взял в руки сказочную птицу с раскрашенным хвостом из настоящих перьев. У птицы было женское, тонко вылепленное личико. Девушка молчала, словно онемев.
— Может, я вас испугал своим странным видом? Так вы не бойтесь. Я художник, потому мне так и интересны ваши поделки. Просто долго бродил с мольбертом, зарос весь…
Бабы переглядывались, перешептывались, потом одна из них дернула за рукав девушку:
— Ты чего, Агаша? Видишь, мужчина интересуется, а ты словно воды в рот набрала. Похвались, скажи, что сама мастерила.
— Неужели сама? — искренне удивился Виктор. — Где ты училась?
— Нигде не училась, — опять ответила за нее говорливая баба. — Разве что в семье. У них так и идет: от деда к внуку. А тут, вишь, девка приспособилась.
— Дорого ли просите, красавица?
— Сколько заплатите…
— Денег у меня с собой маловато на такую красотищу. Но вот птичку да матрешку возьму.
Положил на прилавок две десятки.
— Это много, — зарделась Агаша, и добавила: — Спаси вас Бог.
И эта фраза вместо обычного спасибо, и необычные поделки, и сама красота девушки в этой забытой богом глуши — все казалось каким-то нереальным.
Виктор немного помедлил у прилавка:
— Скажи, как часто ты здесь торгуешь, если я захочу еще чего купить?
— Да как наработаю, так и выйду. К воскресенью стараюсь, продать легче.
— Ну, до встречи тогда, Агаша-краса, длинная коса.
Встретились они раньше, да так неожиданно, что у Виктора впервые затрепетало сердце от радостного волнения.
Вечером того дня, что побывал на рынке, он почувствовал, что занемог. Болело горло, бросало то в жар, то в холод, как всегда во время простуды отзывалась болью нога. К ночи поднялась, видно, высокая температура, впадал в забытье, в нездоровый, беспорядочный сон. То являлся ему добродушный майор из КГБ, то бронзовое лицо Рустама, а то зеленоглазая Агаша склонялась над ним с ласковой улыбкой. Так промаялся до утра, но и утро не принесло облегчения. Поэтому, открыв глаза и увидев Агашу в проеме двери, не поверил, прикрыл их снова, но видение казалось столь реальным, что заставил себя приподняться, сесть на лежанке. Живая, настоящая Агаша стояла перед ним, глядела изумленными глазами.
— Откуда ты, Агаша? Как оказалась здесь?
— К дяде своему пришла, Трифону Степановичу. А вы почему здесь?
— Приютил меня твой дядя, а сам в город по делам подался. А я вот приболел, — пожаловался Виктор. — Позавчера под ливень попал, промок весь.
— Так я вас вылечу, — оживилась Агаша. — У дядьки мед хороший припасен и травка всякая, и малина. Сейчас только чайник вскипячу.
От душистого травяного отвара действительно полегчало. Агаша подносила кружку к его губам, с ложечки кормила медом, и Виктор подумал, что после мамы Розы никто так не ухаживал за ним. Уснул, не заметил как, а проснулся, когда солнце клонилось к закату. Девушка сидела за столом на лавке.
— Агаша, я думал, ты ушла. Тебя дома не хватятся?
— Отец с матерью привыкли. Я по лесу долго гуляю, то бересту собираю, то какие сучки-задоринки. Есть такие, чуть поправь да подкрась, а из него уже зверушка выглядывает неведомая. Бывает, и заночую тут, у дядьки.
— Тебе бы учиться с таким талантом. Есть отделение — народные промыслы. В Москву бы поехать.
— У меня здесь учителя хорошие. А учиться мне нельзя, да меня и не примут.
— Почему это?
Агаша не ответила, перевела разговор на другое, подбросила в печь дровишек, поставила чугунок с картошкой, достала соленья из погреба.
— Бог мне послал тебя, Агаша, — растрогался Виктор.
— Бог и послал, — серьезно ответила девушка. — Ты как подошел к прилавку, так я и обомлела, потому что во сне тебя видела, да все никак не могла догадаться, где же мы встретимся, если я из деревни дальше леса никуда не хожу. А вот ведь не разминулись.
— Как это — «во сне»? — не понял Виктор.
И опять Агаша не ответила, только улыбнулась лукаво.
— Агаша, я бы твой портрет написал. Только, знаешь как? Обнаженную. Села бы ты на зеленую лужайку, обняла колени руками и положила на них голову. А волосы распущенные падали бы до самых ступней. И это была бы не откровенная нагота, а такая, что лишь угадывается, лишь дразнит. Назвал бы «Лесная нимфа», и любовались бы люди твоей красотой.
— Как же я перед мужчиной чужим оголюсь?
— Сама же говоришь — во сне видела, может, не такой уж чужой. А потом, перед художником, как перед доктором, обнаженной быть вовсе не зазорно. К нам в институт приходят мужчины, женщины, раздеваются и сидят, стараясь не шелохнуться, им за это деньги платят, а мы учимся рисовать человеческое тело. Но это учеба, и нам все равно, мужчина ли, женщина перед нами. Но если пошлет судьба художнику его Музу, это счастье. У всех великих были свои натурщицы.
Агаше разговор не понравился, Виктор не сразу это заметил, спохватился, замолчал.
— Никак на работу зовешь? — усмехнулась Агаша. — Спасибо, мне есть чем на хлеб насущный заработать.
— Ты не так поняла меня, Агаша. За работу платить надо, а мне пока и платить нечем. Я красоту твою запечатлеть хочу.
— Я все же пойду домой, скажусь отцу с матерью, — засобиралась Агаша. — А завтра приду пораньше, тогда и подумаем… Ты поешь да поспи. Утро вечера мудренее.
И опять не спалось Виктору ночью, но уже по другой причине. От снадобья Агаши прошла боль в горле, поутихла в ноге. Но сама Агаша словно не уходила. Едва впадал в дрему, она тут как тут. Он то губы ее искал, то прижимал к себе. Желание обладать ею было так велико, что распирало, болело в паху. Любовный опыт у Виктора был небогатый. Со студентками связываться не рисковал, чуть что — пришьют аморалку, либо жениться принудят. Захаживал иногда к сорокалетней буфетчице Тамаре из кафе напротив института, которое они называли «забегаловкой». Сама пригласила, когда ему порции сосисок не досталось.
— Ты зайди к концу работы, проводишь домой, я здесь недалеко живу. У меня в холодильнике целый килограмм сосисок, себе припасла, но тебе отдам.
Похвалился ребятам, что вечером сосиски притащит, они, переглянувшись, заулыбались.
— Значит, мать-наставница тебя заметила? — спросил Гиви.
— Почему мать-наставница? — не понял Виктор.
— Потому, брат, что у нее не одно поколение студентов любовной науке обучалось. Но ты сходи, сходи.
Тамара накормила, угостила хорошим коньяком и сама предложила: «Оставайся, красавчик». Ни тогда, ни во все последующие разы у него самостоятельно не возникало желание переспать с этой женщиной, но она все брала в свои руки — в прямом и переносном смысле, то ободряя, то подсмеиваясь над тем, что Виктор, не такой уж юнец, до нее не знал женщин. Стараниями Тамары он удовольствие все-таки получал, но сам инициативы не проявлял, не смел первым раздеть ее и уложить в постель. Да и нетерпения особого не испытывал. Однажды, погладив его по груди, Тамара сказала:
— Смотри, шевелюра у тебя густая, а грудь почти гладкая, так, поросль. Вот Гиви до чего заросший, у него, по-моему, даже спина волосатая. — А когда ее рука скользнула ниже, подлила масла в огонь: — А у Рустама здесь все чисто выбрито. Говорит, обычай у них такой, брить надо.
Виктор вскочил оскорбленный.
— Ты что же, весь институт наш обслуживаешь?
— Дурачок! — не рассердилась Тамара. — Это вы меня обслуживаете. Кого выберу, тот и обслужит. Вот Васька мне не понравился, толстоват, а вы все трое красавчики.
Виктора покоробил цинизм Тамары, больше он не приходил к ней ни разу. Но и она его тоже больше не звала. Впервые он томился от желания близости с конкретной женщиной — Агашей.
Она пришла, как и обещала, утром.
— Господи, Агаша, Агаша… — повторял Виктор, будто в бреду.
Она подошла, потрогала лоб, увидела пересохшие, потрескавшиеся губы. Обеспокоилась:
— Плохо тебе? Горишь весь.
— Это не то, Агаша, не то.
Обхватил ее, притянул к себе, навалился всем телом, подмял под себя. Дальнейшее помнит смутно — вырваться не дал, как-то справился с одеждой, что-то разорвал, что-то стянул, но овладел, вломился в нее и в ту же секунду разрядился. А еще через секунду испугался: ведь он, по сути, изнасиловал Агашу.
— Агаша, Агаша, прости меня!
Она лежала с широко раскрытыми глазами, и слезы текли по щекам, капали на подушку. Затем поднялась, как могла, поправила на себе одежду. Поднялся и Виктор.
— Я не смог совладать с собой, Агаша, — твердил он.
Агаша молча сняла с лежанки серое байковое одеяло, свернула его.
— Куда, зачем? — опять испугался Виктор. Разодранная одежда, испачканное девичьей кровью одеяло — вещдоки, по которым можно упрятать его на долгие годы.
Агаша вытерла ладонью глаза, улыбнулась:
— Пойдем, здесь озерцо есть, застираю, сами помоемся. Что случилось, то случилось.
Виктор обнял ее, прослезился:
— Святая ты, Агаша…
Девушка переоделась в чистую рубаху дяди Трифона, присев у воды, простирнула одеяло, выполоскала свою одежду.
— Там у дядьки нитки с иголкой есть, высушится — заштопаю.
— Агаша, посмотри на меня! Распусти косу, Агашенька. Как ты хороша! Куда до тебя васнецовской Аленушке! Распусти косу, Агашенька, чудо ты мое, прелесть моя.
Никогда не произносил Виктор таких слов, даже не предполагал, что есть они у него, свои, личные, что живут в его сердце.
Агаша косу распустила, волосы упали густой волной ниже пояса.
— И рубаху сними, пусть не прячет красоты твоей.
Послушно сняла и рубаху. Солнце, как специально, показалось из-за туч, заиграло в чистой воде, в зеленой траве, лучами прошлось по нежной коже девушки, звездочками зажглось в ее глазах.
— Ах, как жаль, не взял я мольберта. Поистине чудное мгновение: твоя красота с красотой природы слилась воедино.
Потом обнимал ее, обнаженную, целовал в губы ласково.
— Ты увидишь, Агаша, я совсем негрубый. Просто очень, очень хотел тебя и был слаб из-за болезни, почти не владел собой. Я буду любить тебя нежно.
Отошел, любуясь, как хороша. Тут только заметил крестик на шее.
— Агаша, а что это у тебя, зачем?
— Я в Бога верую, Витя.
— Ты что, серьезно? И в церковь ходишь?
— Хожу и в церковь.
— Да брось ты… какой Бог? Вон недавно спутник в космос запустили, слышала, наверное? Не старуха, в церковь ходить.
— Витя, а ты сам сколько раз при мне Бога вспоминал. Сказал, что меня сам Бог послал и святою назвал.
— Так это же так просто, к слову. Ну все мы время от времени «не дай бог», или «ей-богу» говорим, но это же ничего не значит.
— Давай не будем об этом, Витя. Потом поговорим.
— И действительно, чего это мы…
Три дня они еще миловались в избушке лесника. И какое это было счастье — не подчиняться старой циничной бабе, а самому властвовать над юной красивой женщиной, подчинять ее своей воле. На четвертый Виктор сказал:
— Мне надо собираться в дорогу, возвращаться в Москву. Да и лесник не сегодня-завтра вернется.
— Витя, а как же я? — спросила Агаша, помертвев лицом.
— В каком смысле?
— Ты не возьмешь меня с собой?
— С собой?
Такого оборота Виктор не ожидал.
— Куда «с собой», Агаша? Я же студент, живу в общежитии.
Про дом во Владограде промолчал.
— Я себя сам прокормить не могу.
— Витенька, милый, я тебя прокормлю. У нас соседка в Москву ездила с моими поделками — нарасхват пошли, иностранцы покупали, не только наши. Там и магазин такой есть, что сдать можно, на рынке стоять не буду, чтоб позорно тебе не было.
— Понимаешь, иногда у нас дают комнаты женатым, но это если оба студенты.
— Мы сами комнату снимем, я на все заработаю, ухаживать за тобой буду, лелеять стану.
— Я не девка, меня лелеять. Есть и еще кое-что поважнее. Ты насчет Бога серьезно говорила?
— Да разве можно об этом несерьезно?
— У нас профессора с работы выгнали и из партии исключили за то, что жена верующая и что мать в церкви отпевал. А уж со мной-то разом расправятся.
— Я знаю, Витя, у меня у самой дед, священник, за веру пострадал, смерть мученическую принял. Родителям ходу не давали, оттого и в лесу живем. Я учиться не стала, семь классов еле закончила — затюкали за крестик да за то, что в церковь хожу. Но я никому сказывать не буду. Кто меня в этой Москве в храме увидит?
— Кому надо, увидят. Да мне самому стыдно, что у меня жена — мракобеска.
— Ты все путаешь, Витя. Мракобеска — это когда без Бога.
— Вот меня уж не надо агитировать. Не выйдет.
— Что мне теперь делать, Витя?
— Да то же, что до этого делала.
— Ты же меня испортил…
Виктора передернуло от этого слова. Дура деревенская! Еле сдержался, но все же спросил:
— А других слов ты для любви, для близости не знаешь?
— Так то для любви… А где она? — Заплакала. — Мать проклянет. Она у меня суровая.
— А ей, что, обязательно докладывать? Ну ладно, не плачь. Приеду за тобой на зимние каникулы, потерпи немного.
Обнял, прижал к себе.
— Не плачь, я действительно влюбился первый раз в жизни. Все будет хорошо.
Но Агаша из объятий вывернулась.
— Тот сон, о котором говорила, он плохо кончился. Видно, судьбу не обманешь, как не хотелось бы.
Ушла — не «до свидания», «прощай» сказала.
Последний год учебы мало чем отличался от предыдущих, только теперь Виктор время от времени встречался с майором на конспиративной квартире. В сентябре, когда он сообщил о том, что профессор Смирнов преклоняется перед западным буржуазным искусством, рассказывает о Пабло Пикассо, восторгается французскими импрессионистами, критикует соцреализм, который, по его мнению, сковывает творческий потенциал художника, майор, вздохнув, сказал:
— У меня для тебя неприятное сообщение. Вера Сливко погибла.
Виктор не сразу сообразил какая Вера. Вспомнил — сучка эта… Ничего неприятного он не испытал, даже наоборот, но вежливо спросил:
— А что с ней произошло?
— Убили. Причем, действовал профессионал. Похоже, ребром ладони по шее. Ты не знаешь, кто бы это мог быть?
— Откуда? Я же не общался с ней, не знал круг ее знакомых.
Ледяной страх сковал его сердце. Рустам, занимавшийся восточным единоборством, когда-то показывал им, как ребром ладони раскалывают кирпичи. Он, не он ли — кто знает, но сомнениями своими не поделился с майором из-за страха и в тот же день пошел к коменданту с просьбой перевести его в любую другую комнату, поселить с кем угодно. Мотивировал тем, что Рустам плохо знает русский язык, общаться с ним трудно, а главное — психологическая несовместимость…
На зимних каникулах к Агаше не поехал, он и вообще не собирался ехать — не хватало еще связаться с верующей фанатичкой. Но в сердце она все-таки засела занозой, и летом, уже получив диплом, отправился по знакомым местам. С трудом нашел избушку лесника, тот, слава богу, оказался дома. Встретил его старик неласково, самогоном не угостил. Перекинув через плечо ружьишко, сказал:
— Пойдем на воздух, побеседуем.
— Как Агаша? — спросил Виктор.
Лесник молчал, пока шли от дома до полянки. Поотстав от Виктора, перещелкнул затвор, затем окликнул. Виктор повернулся и вскрикнул: на него смотрело черное дуло.
— Умерла Агаша, когда дочку твою родила, — сказал лесник. — Такую девку загубил, мать твою… Сейчас и я грех на душу возьму, убью поганца.
У Виктора потемнело в глазах, и он почувствовал, как по ногам побежали горячие струйки.
— У тебя глаза желтые, волчьи.
Лесник опустил ружье.
— Я их много поубивал на своем веку. Только они перед смертью не ссутся. Живи как сможешь.
Развернулся, пошел в избу.
Так закончилась для Виктора первая и единственная история любви. Провидение отказалось от него.
* * *
Похороны Графова были немноголюдны. У гроба стояли, в основном, представители областной и городской администрации, творческих союзов, люди официальные, все, как положено, со скорбными лицами. И слова соответствующие произносились: «Ушел от нас известный художник, общественный деятель… Большой вклад в искусство… Останется в своих учениках… Светлая память долгие годы будет жить в наших сердцах». И лишь одно лицо выделялось среди всех, на одном лице отражалась целая гамма чувств неподдельных и искренних — страдание, боль невосполнимой утраты и, быть может, раскаяние — так по крайней мере показалось капитану Дмитрию Прозорову.— Это он следил за художником, — шепнула ему девочка, когда они шли к могиле, но Дмитрий уже и сам догадался.
Он подошел к гробу, встал по другую сторону, прямо напротив этого человека, скорее всего, неизвестного брата, Авеля, звонившего по телефону и, не таясь, рассматривал его. Тот был высок ростом, с достаточно густой для своего возраста, поседевшей с висков шевелюрой, темными глазами, волевым подбородком с ямочкой посередине и, наверное, красивым мужским ртом, но его постоянно искажала гримаса сдерживаемого плача. Нос чуть с горбинкой, кожа смуглая, такие часто встречаются среди казаков. Дмитрий вгляделся в лицо покойника — похожи ли? И не смог ответить себе, смерть слишком меняет облик. Посмотрел на портрет — да, пожалуй, похожи.
Когда пришла минута прощания, только тот, которого Дмитрий окрестил про себя Авелем, нагнулся над гробом, поцеловал сначала лоб, потом руки покойника, и капитан совершенно явственно услышал: «Прости, брат».
Итак, все-таки брат…
Пока засыпали могилу, ставили временный обелиск, капитан, потолкавшись среди провожающих, услышал много нелицеприятного о покойнике. Каждый, словно извиняясь, оговаривался: «Конечно, о покойниках плохо не говорят… — А потом: — Помните, как Аксенову зарубил поездку за рубеж? А Красовского гноил… Ну, тот еврей, он их вообще ненавидел. А Петрову так и не пустил в Союз, таланта простить не мог. В общем, царствие ему небесное, но если честно… Кто скажет о нем доброе слово?… Да, стукач, конечно, стукач… Сидорова замели почему? А уж как был талантлив. Да Бог с ним. Все хотел урвать для себя, потопить кого-то, а в итоге — те же метр восемьдесят. Или два? Он высокий был, это да… А брат откуда взялся? Сроду никого не было. И вдруг — на тебе, всемирная скорбь. Ах, ты, Господи… Да ложь все это. По большому счету, никто его не любил. Ну, если брат, если правда, тогда, конечно… Не знаем. Пусть покоится с миром, чего уж теперь».
Вот под эти разговорчики, под стук комьев земли, что каждый все же кинул в могилу, и подобрался Дмитрий вплотную к Авелю.
— Простите, вы брат покойного?
Мужчина молча кивнул.
— А я старший уполномоченный уголовного розыска. Брат ваш был убит при невыясненных обстоятельствах. Потому уж простите, вам придется проехать с нами в отделение.
— Да, да, — согласился поспешно. — Я и сам хотел обратиться… Так все нелепо, несуразно…
— Вот и хорошо, что сами. Пройдемте в машину.
В отделении Дмитрий начал, как положено, по протоколу. Спросил имя, фамилию, время и место рождения, где проживает.
Григорий Иванович Грачев отвечал спокойно, но, услышав вопрос об образовании, смутился, замялся на какое-то время, затем ответил:
— Никакого… Ну, если все суммировать, где-то класса четыре получится.
Насчет работы ответил не колеблясь:
— Сапожник.
Вот тут Дмитрий немного притормозил. Долго изучающе смотрел на подозреваемого, которого обозначил под № 1.
— Григорий Иванович! У меня есть сосед, кандидат физико-математических наук, который работает таксистом. Перестройка, рынок, все понятно… Я думаю, вы из тех же сапожников. Но на человека, не имеющего никакого образования, вы, простите, не похожи. Объяснитесь!
— Видите ли, Дмитрий Дмитриевич, мне посчастливилось жениться на очень образованной женщине, внучке известного академика, дворянке по происхождению. — Нотки гордости невольно послышались в его словах. — В доме большая библиотека, я много читал. Пишу до сих пор неграмотно, но говорить научился. Ну, а что сапожник, — поднял обе ладони вверх, — посмотрите. Если такие руки найдете у ученого или артиста, я скажу, что ввел вас в заблуждение.
— Хорошо, оставим эту тему. Расскажите о себе, о брате, с самого начала, с момента, как помните…
Григорий рассказал все честно, без утайки. Как носила мать куски вареного мяса, как ее арестовали, как крикнула напоследок «береги Витьку!», и как он искал его всю жизнь.
— Григорий Иванович! Ваш брат дважды менял фамилию. Как вы смогли найти его?
Григорий помолчал, скорбные морщины прорисовались от крыльев носа до верхней губы, вдруг состарив его лицо.
— Вы, конечно, не раз видели по телевидению депутата Госдумы Александра Федоровича Иванова? Он, согласитесь, один из самых заметных, ярких политиков… Вы удивлены — откуда может простой сапожник знать такого известного человека? Вместе в детдоме были, правда, недолго. Потом бродяжничали по всей стране, да не России, а СССР, конечно… Вот он и нашел Виктора, дал адрес. А я, вместо того чтобы без обиняков прийти к нему, затеял дурацкую игру. Очень, понимаете, обидно было. Я жил под своей фамилией, найти меня было просто. Выходит, не искал… А я искал его всю жизнь. Вот и стал то звонить, то ждать у подъезда на лавочке. А за день до убийства подошел к нему, когда он садился в свою «Волгу», спросил, сколько времени и попросил подвезти, сославшись на спешку. Он узнал меня, я, правда, не сразу это понял, но ответил, что ему не по пути, и уехал.