Страница:
Только как? Господи, хоть бы она не поменяла фамилию, тогда через адресное бюро. Отчества не помню, вот плохо… Но район знаю, Зойка называла — Зареченский. Уже хорошо…»
На перроне Лидия стояла, растерянно оглядываясь вокруг, словно не понимая, зачем она здесь и куда первым делом направить стопы свои. Увидела своего ночного спутника, что курил с ней в тамбуре. Тот шел уверенным шагом, видно, что местный, и выглядел посвежевшим — успел все-таки отоспаться. Решилась, окликнула:
— Молодой человек! Вы не подскажете, где адресное бюро?
— С удовольствием! — улыбнулся Дмитрий. Улыбка была хорошей, да и весь он прямо светился доброжелательностью и, казалось, даже обрадовался просьбе. — Идемте, я вас провожу. Там рядом газетный киоск, я как раз прессу свежую хочу посмотреть.
Киоск действительно был рядом, и пока Лидии искали адрес Зойки, мужчина успел отложить приличную стопку газет. Увидев, что она уже уходит, приветливо помахал ей рукой. Лидия ответила благодарной улыбкой. А когда она скрылась за углом, Дмитрий поспешил к адресному бюро. Показал удостоверение, попросил сказать, кого она разыскивала. Зачем ему это понадобилось, он пока и сам не знал.
— Прости меня, — прошептал художник. — Прости… Я не смог этого сделать, потому что ты — мой автопортрет…
— Ну, сегодня денек предстоит… Убит художник Графов, прямо у себя в мастерской.
— Господи! Кому он был нужен, — была первая реакция Маруси.
— Пока! — Митя поцеловал жену. — Созвонимся. — И добавил: — Если получится…
Они никогда не задавали ненужных вопросов: когда вернешься, насколько уходишь. Оба были профи и с уважением относились к работе друг друга.
— В общем, так…
Подполковник Овсянников, начальник отдела, как всегда, ходил по кабинету и этим вечно создавал проблему для подчиненных: сидеть в присутствии начальства было не положено. Поэтому, расхаживая, время от времени подполковник повторял: «А ты сиди, сиди и слушай», даже если сидевший, в данном случае капитан Дмитрий Прозоров, и не думал подниматься. А еще он любил повторять: главное, смотри в корень, за что и приобрел себе прозвище Корень.
— Художник — личность известная, тут юбилей его намечался, так что дело будет громкое. Журналюги… — Начальник чуть запнулся, вспомнив, видимо, что жена у капитана как раз и есть «журналюга», но тем не менее закончил фразу: — …набегут, шум поднимут. Короче, эксперт ждет в машине, бери с собой Николая Артемова, впрочем, он уже в машине. А там — гляди в корень…
— Кто сообщил? — уже на пороге спросил Дмитрий.
— Уборщица. У него, видишь ли, персональная уборщица в мастерской.
Этот, казалось бы, незначительный факт очень рассердил начальника, он даже подошел к урне, полной окурков, и пнул ее ногой. Уже неделю назад из-за маленького оклада уволилась уборщица, а новую не нашли.
— Артемова твоего просил вчера прибрать, самый молодой, не развалился бы, скажи ему…
Что сказать, Дмитрий уже не слышал. Скорее всего, что-нибудь вроде «твою мать!»… А сам подумал: «Ну вот, может, и уборщица художника им пригодится, безработная осталась».
Мастерская Графова была обычной трехкомнатной квартирой. Первая комната и обставлена по-жилому: диван, на котором, съежившись, сидела женщина, видимо, уборщица, маленький столик, два пуфика, какие-то шкафчики, встроенные в стену, ковер на полу. Следующая, довольно большая и светлая, — собственно, мастерская. Часть картин была развешена, другие стояли на полу одна за другой, прислоненные к стенам. Мольберт с натянутым холстом стоял у окна, а напротив, у другого окна, письменный стол и кресло. Вот у этого-то стола, на светлом ковре, залитом кровью, и лежал в неудобной позе, на боку, поджав под себя ноги, мертвый художник. Кровь была и на столе, и на кресле, в котором скорее всего его убили. Он то ли сполз сам, то ли просто свалился на пол.
Началась обыденная работа. Щелкал фотоаппарат, судмедэксперт Борис диктовал Николаю размер и количество колотых ран. Дмитрий вернулся в первую комнату, подсел к женщине. «Какое неприятное лицо», — отметил про себя и негромко, мягко, произнес:
— Ну, давайте знакомиться. Вы, видимо, и есть уборщица, которая много лет проработала у Виктора Ивановича. Как вас зовут?
— Геля. Гелия Петровна.
Голос у нее был низкий, мужской. Руки дрожали так заметно, что она обхватила ладонями колени, чтобы сдержать дрожь.
«Да, в быту художник явно не был эстетом», — подумал капитан и непринужденно улыбнулся Геле:
— Какое странное имя… Особенно в сочетании с отчеством. Правда ведь? Вам, наверное, не раз это говорили…
— Отец был химиком, знаете, таким, помешанным на науке. Сына ждал, чтоб назвать его Гелием. Когда дочка родилась, от своего не отступился. А на руки мои не смотрите, это не от волнения, хотя я, конечно, волнуюсь. У меня щитовидная железа больная, базедова болезнь. — Усмехнулась: — Да вы сами догадались, наверное… Тут уж не скроешь, на лице все написано. Руки у меня всегда дрожат и потеют. Вот… — показала ладони, действительно влажные.
Капитан был доволен, что выбрал нужный тон, не стал торопиться.
— Геля! Кстати, можно без отчества? Ну и хорошо. Вам работать не трудно было? Все же помещение большое…
— Трудно. Я знаю, что плохо работала, хотя старалась. Виктор Иванович меня жалел, поэтому держал. У меня сын инвалид от рождения и сама я, видите…
— Он был таким добрым человеком?
Уловил, уловил капитан минутное колебание, тень, пробежавшую по лицу при слове «добрый», но ответ последовал:
— Да, очень добрым. Для меня настоящий благодетель. Я бы без него пропала, теперь вот и пропаду, наверное…
— И все-таки. Геля, при всей доброте… Ну, нужно или дружить с человеком, или состоять в родстве, чтобы многие годы помогать ему. Согласитесь, что несчастных и обездоленных людей, увы, очень много…
— Мы были родственниками. Очень дальними, правда, по отцу.
— Я где-то читал, что он сирота, вырос в детдоме.
— Да, это так. Я же сказала — очень дальние.
— А можно встретиться с вашим отцом? Он бы, наверное, многое о нем мог рассказать.
— Его давно нет в живых. Неужели вы думаете, если бы он был, то я бы, я бы…
Геля заплакала, руки задрожали еще сильнее, на шее заколыхался огромный зоб.
— Простите, Геля, простите. А больше никакой родни у Виктора Ивановича не было?
— Так он говорил…
Опять недосказанность, которую почувствовал капитан. Надо поднажать немного, самую малость.
— А на самом деле все оказалось не так, верно ведь, Геля?
Она вскинула на него глаза. Ужасные выпученные глаза.
— Вы знаете?
— Да как вам сказать… Кое-что, как и вы.
Геля снова разволновалась, голос у нее сел, стал совсем осипшим.
— Я ничего точно не знаю. Просто однажды позвонил мужчина и назвался братом.
— Это вам сам Виктор Иванович рассказал?
— Нет, понимаете… У меня голос, вы же слышите, его можно за мужской принять. Благодетеля моего не было, а я, если его нет, записываю, кто звонил. Ну, вроде как секретарша. Я сказала: «Слушаю вас…» Он спросил: «Это мастерская художника Графова?» Я ответила, что да. И он тогда говорит: «Здравствуй, Каин, это брат твой, Авель…»
— Вот так дословно и сказал, именно эту фразу?
— Так и сказал. А я извинилась, объяснила, что Виктора Ивановича нет и что я уборщица.
— И как он на это прореагировал?
— Вроде как растерялся. И еще удивился: «Так вы женщина?» А потом повесил трубку.
— Вы рассказали об этом художнику?
— Конечно.
— А какова была его реакция?
— Он разволновался очень.
— Может, испугался?
— Не могу сказать точно. Скорее, просто разволновался. Стал верхние пуговицы на воротнике рубашки расстегивать, словно его душат. И лекарства попросил сердечного. Я час еще с ним посидела, а потом он велел мне уйти.
— А больше вы не слышали этого голоса по телефону?
— Нет.
— И не приходил этот таинственный брат?
— По крайней мере, я не знаю об этом. Зато потом дочь еще объявилась…
Дмитрий уловил в голосе явную неприязнь.
— Дочь? Выходит, не такой уж он сирота, наш Виктор Иванович. И что же, он представил вам ее? Вот, мол, моя дочь…
Геля низко наклонила голову, а когда подняла, в глазах ее полыхала ненависть. Однако она смогла справиться с ней.
— Вы не так представляете наши отношения… Он мне помогает, и все. Он не разговаривает со мной никогда, если нет необходимости.
— Да, отношения несколько странные. Так откуда же вы узнали, что это была дочь? Она его отцом называла?
— Они при мне не говорили, Виктор Иванович попросил меня уйти. Только я сама догадалась. Она похожа на него, как две капли воды. И тоже художница, он ее выставку в салоне устраивал, а потом сюда привез.
— Вы могли бы описать ее?
— Конечно. Высокая, волосы темные, а глаза ярко-зеленые. Красивая и, по-моему, совсем без косметики.
— А одета была во что-то черное и желтое, так?
— Значит, вы действительно знали?
— Я же сказал: кое-что. А больше она не приходила?
— Звонила вчера только. По-моему, они собирались встретиться.
Разговор о дочери почему-то особенно взволновал Гелю, и Дмитрий решил сменить тему.
— А вообще к нему многие ходили? Вы же должны знать его окружение?
— Сюда — немногие, у него ведь и дом еще есть. Вот когда в марте прошлого года выборы были, да, тогда сюда приходили, молодежь в основном. Здесь было что-то вроде штаба. Только его не выбрали.
— Геля, а рядом чья мастерская?
— Павла Митрохина, художник тоже.
— Часто он сюда приходит?
— Он здесь живет, от жены ушел, больше негде.
— Вы хотите сказать, что он и сейчас там?
— А где же ему быть. Он редко уходит.
— Странно. Очень странно.
— Чего странного?
— Ну, во-первых, он должен бы выйти и поинтересоваться, что случилось, чего народ топчется. Кроме того, наш сотрудник звонил в дверь, никто не отозвался.
— Да пьяный спит.
— Геля, вы посидите здесь еще немного, подождите, я схожу, посмотрю, как там, — кивнул в сторону комнаты, где работали ребята. Они закруглялись. Место, где лежал покойный, было очерчено мелом, а сам он упакован в черный пластиковый пакет.
— Ну что скажешь, — обратился Дмитрий к судмедэксперту Борису. — Первое впечатление?
— А первое впечатление у меня, Димыч, такое. Убийство произошло вчера, где-то между семнадцатью и девятнадцатью часами. Действовал непрофессионал, такое количество дырок мог сделать только человек, находившийся в ярости, короче, в состоянии аффекта. Кстати, при наличии стольких ран нет ни одной смертельной, художник просто истек кровью. Еще могу предположить, что убийца невысокого роста, но очень силен. Покойник хорошо его знал, не боялся и скорее всего не ожидал нападения, поэтому не сделал даже попытки защититься.
— Боря, ты говоришь, убийца очень сильный. Значит, скорее мужчина, чем женщина?
— Исключить женщину сразу, сходу, нельзя. Знаешь, еще будучи студентом, я проходил практику в институте судебной медицины имени Сербского. Так там произошел уникальный случай. Молодая девушка хрупкого телосложения в припадке безумия не только вырвала железную решетку из окна, но и свернула прутья в бараний рог. Так что сам понимаешь.
— А чем, ты думаешь, нанесены раны?
— Да думать не надо. «Острый, колющий предмет», а короче, ножницы. Коля нашел их в ванне.
Борис развернул целлофан. Ножницы были большими, похожими на портновские.
— Видишь, даже кровь не смыта. Убийца лишь замыл «пальчики».
— Геля, — позвал Дмитрий, и когда уборщица, старательно отводя взгляд от черного мешка, вошла, спросил: — Вы видели когда-нибудь эти ножницы?
— Да каждый день. Они на столе лежали у Виктора Ивановича.
— Зачем?
— Так у него много инструментов, — удивилась Геля непонятливости следователя. — Вот, целый ящик. И молоток, и гвозди, и пассатижи. Он рамки сколачивал, холсты надрезал, да мало чего! Вы думаете, у художника только краски и кисти? Ножницами он часто пользовался.
— Ну, спасибо за разъяснение. В соседнюю мастерскую кто звонил? Ты, Коля? Вот Геля говорит, что хозяин там, а не открыл, потому что скорее всего спит пьяный.
— Может, спит, а может… Пошли, ребята, еще постучим как следует, не откроет, будем ломать.
— Не надо ломать! — Геля умоляюще посмотрела на Дмитрия. — У меня ключ есть. Он мне давно его дал. Сказал — вдруг потеряю, пусть запасной у тебя будет.
— Что ж, тогда пошли…
На звонок никто не ответил, как и на громкий стук в дверь. Дмитрий повернул в замке ключ, рывком распахнул дверь, вместе с ним в комнату ворвались еще два опера, следом вошла Геля. Художник действительно спал, развалившись на продавленном диване. Спал в одежде — джинсах и свитере, лишь ботинки стояли на полу рядом с пустыми бутылками. Впрочем, одна бутылка коньяка была недопитой, стакан валялся опрокинутым, возле него — лужица вытекшей жидкости. Дмитрий потряс художника за плечи, тот, проворчав что-то невразумительное, повернулся на другой бок.
— Паша, — позвала Геля, — проснись, тут пришли к тебе.
Павел снова повернулся, безуспешно пытаясь сесть. С первой попытки не удалось. Но голову поднял, обвел всех мутным взглядом, длинные кудрявые волосы были всклокочены, борода тоже. И все же Дмитрий отметил про себя, что даже в таком состоянии мужчина красив, эдакий русский богатырь.
— Геля, — простонал художник, наконец усевшись на диване и свесив ноги в вязаных теплых носках, — ты кого привела ко мне? Впрочем, я рад… Хотя не в форме по случаю большого подпития… Но ведь повод какой…
— А что за повод, можно узнать? — спросил Дмитрий, подсаживаясь по-приятельски на диван.
— Повод у меня наиприятнейший. Давайте выпьем, и я все расскажу…
Капитан поднял стакан, понюхал его. То же самое проделал с бутылкой, — мало ли какая там могла оказаться жидкость. Запах вроде бы соответствовал. Тогда Дмитрий налил полстакана и протянул Павлу:
— Давай, лечись!
— А ты? Геля, найди еще посудину!
— Я потом, из твоего выпью. Давай, давай!
Художник выпил, вытер ладонью бороду, и уже через минуту оглядел всех совершенно осмысленным взглядом.
— Вы кто?
— Я лично капитан милиции, старший следователь УВД. Фамилия моя Прозоров, зовут Дмитрий Дмитриевич. Вот удостоверение.
— Да на хрена мне твое удостоверение, лучше скажи, ты-то по какому поводу ко мне в гости явился?
— Не в гости, а по службе. Вчера вечером был убит ваш сосед Виктор Иванович Графов.
— Господи, да кому он нужен?
Дмитрий вспомнил, что эту фразу сразу же произнесла и жена его, Маруся.
— Значит, нужен… А скорее, кому-то был очень ненужен — живой.
— Но я не слышал ничего, ей-богу.
— А разве вы вчера к нему не заходили? — неожиданно резко произнес капитан, и тон его был скорее утвердительным.
— Заходил. Вечером.
— Вечер — понятие растяжимое. Во сколько?
— Не помню, на часы не смотрел, был уже пьяным.
— Кто вам открыл?
— А никто. Открыто было, вот это помню. Я даже удивился.
— Ну-ну, рассказывайте, продолжайте. О чем говорили, что делал Виктор Иванович?
— Так я его не видел.
— Поясните, что значит — не видели? Его не было в мастерской?
— Я вошел в первую комнату, света нигде нет, крикнул: «Виктор, ты где»? Он не ответил. Ну, думаю, прилег старик подремать. А я пришел-то выпивки попросить. У него всегда в шкафчике, бар там в стене вделан, стояло несколько бутылок. Геля, скажи им, так ведь? А я чувствую, недопил, ну и решил похозяйничать. Знаю, знаю, сейчас кражу мне пришьете. Но он мне сам всегда давал или Геля, а я возвращал, когда деньги появлялись. Гель, ну скажи им, — опять обратился он к уборщице.
Та кивнула: да, так, это правда.
— А теперь я вроде как разбогател, вот и взял два коньяка. На днях бы отдал.
— Как разбогатели, не поделитесь секретом?
— Секрета нет, а вот рассказывать мне теперь расхотелось. Допрашиваете тут. Геля, душа моя, куда я тапки дел? Под диван, видно, задвинул. Помоги, а, глянь?
— Я вам помогу, — опередил капитан Гелю, но, едва наклонившись, вдруг уставился на носки художника.
— Ну-ка, подними ноги.
— Как поднять? Куда? Ты, капитан, не перепутал меня с какой-нибудь прелестницей?
— Тогда снимай носки. Живо!
— Да пожалуйста, с ума с вами сойдешь. Только не вздумайте нюхать, господа, по причине почти недельного пьянства носков, как и белья, не менял. Виноват, прошу простить.
— Хватит юродствовать! — Голос капитана стал жестким. — Что за бурые пятна на носках?
— Кто ж их знает. Может, краска?
— Может… Но на кровь больше похоже. Коля, позови Бориса, пусть упакует, как положено. А вы собирайтесь, поедете с нами.
— Да вы что, ребята, вы думаете, я…
— Это не он! — закричала вдруг Геля. — Он не может, вы не знаете, это самый добрый и хороший человек. Только что пьяница.
— Эх, Геля, сколько преступлений совершали неплохие люди именно в пьяном виде.
— Только не он, не он! Вы же сейчас страшную ошибку делаете!
— До ошибки еще далеко, будем разбираться, мы же его не арестовываем. Задержим на три дня, а там, глядишь, все прояснится. Кстати, и вы, Геля, с нами ненадолго проедете. Надо отпечатки пальцев снять, чтобы исключить ваши из тех, что оставили другие посетители. Давайте, ребята, закругляться.
Капитан вышел на улицу, ему давно хотелось курить. У подъезда уже собрались журналисты. Маруси среди них, конечно, не было, она знала, что и так все получит из первых рук. Сержант из районного отделения, которого они прихватили по дороге, стоял на посту насмерть, как оловянный солдатик, внутрь никого не впустил, но они не расходились, ждали, когда подъедет труповозка и вынесут тело.
Капитан отошел к соседнему подъезду, сел на скамеечку, с наслаждением затянулся и вдруг услышал:
— Дяденька, дяденька, вы из милиции?
Голос шел из окна квартиры на первом этаже и принадлежал девчушке лет двенадцати, замотанной в белый пуховый платок.
— Из милиции.
Капитан встал, подошел к окну.
— А я чего-то знаю про того художника, которого убили… Заходите в квартиру, я вам расскажу.
— У тебя дома кто из старших есть?
— Нет, я одна. У меня ангина, уже неделю в школу не хожу.
— Раз одна, значит, не зайду, не положено.
— Ну и не заходите. А я чего-то видела…
— А давай мы, знаешь, как сделаем? Через окошко поговорим. — Капитан улыбнулся и подмигнул девчушке: вот, мол, какие мы хитрые с тобой.
— Давайте! — обрадовалась девочка. И тут же с таинственным видом важно произнесла:
— За убитым дяденькой следили, вот!
Ей явно хотелось поиграть в сыщика.
— Да ну! — Капитан изобразил невероятное удивление. — Прямо следили? А кто?
— Другой дяденька.
— И как он следил?
— Сидел на той лавочке, как вы, и курил. А когда Виктор Иванович приезжал на машине, он ее вот там ставил, видите, площадка? Тогда этот дядя вставал и шел ему навстречу, вроде он тут гуляет.
— Они здоровались, разговаривали?
— Нет, просто проходили мимо, и тот, который следил, не возвращался до следующего утра. Да, вспомнила! Один раз разговаривали. Он у Виктора Ивановича время спросил, тот ответил, и опять пошли в разные стороны.
— Разве ты могла слышать, что он спросил?
Девочка смутилась:
— Нет, конечно. Но художник, сосед наш, посмотрел на часы и что-то сказал.
— И сколько раз ты видела этого человека?
— Ну, я не каждое утро сижу возле окошка. Но раза три видела.
— А вчера он тут был?
— Был, вот вчера-то он время и спрашивал. А потом еще и вечером, второй раз пришел.
— Какая ты умница! Когда вырастешь, будешь, наверное, знаменитым сыщиком. И что же он, вечером заходил к Виктору Ивановичу?
— Я недосмотрела, — виновато ответила девочка. — Он все сидел и курил, а потом мама пришла, и я перестала ждать ее у окошка.
— А как тебя, умница, зовут?
— Катя. Фамилия Симакова.
— Скажи, Катенька, если бы ты этого дядю увидела, ты бы его узнала?
— Конечно, я его хорошо запомнила.
— Ну, до свидания, умница Катенька! Я еще к тебе загляну, когда мама дома будет. Договорились?
В управлении заскочили в буфет, выпили по чашке кофе, проглотили наспех по бутерброду, и на доклад к начальнику.
— Ну что? — встретил их подполковник. — Поздравить можно? Уже и подозреваемого задержали. Так сказать, по горячим следам.
— Да нет, Иван Степанович, до поздравлений пока далеко. И насчет задержанного большие у меня сомнения, — вздохнул Дмитрий.
— Тогда давай по существу. Смотри в корень, так сказать. Дело-то твое, Прозоров, ты же у нас искусствовед в штатском.
Анекдот насчет искусствоведа родился когда-то, еще в 70-х, о сотруднике совсем другого ведомства, но подполковник время от времени подначивал Дмитрия, зная о его любви к искусству. Впрочем, делал он это беззлобно, даже гордился, что такой у него подчиненный — и на театры, и на выставки всевозможные ухитряется время выкроить. Сам-то Иван Степанович был роду простого, из мужиков. После армии пришел в милицию, дослужился до подполковника, где-то подучиваясь и доучиваясь — то на курсах, то заочно. Но дураком он не был, отличался природной смекалистостью, цепкостью — ничего не ускользало от его маленьких, почти не видных из-под надбровных дуг глаз. Людей умел ценить, короче — смотрел в корень. Но самое главное, за что уважал своего начальника Дмитрий, была его порядочность. Силовые ведомства, как и всю страну, разъедала коррупция. Корень был честен до щепетильности. Не стеснялся и проконсультироваться у того же капитана, если чего не понимал. Однажды, когда еще не был начальником, пришлось ему вести дело об убийстве, связанном с наркотиками. Подозреваемым (потом оказалось — и преступником) был московский кинооператор, довольно известный. Фильм снимался в основном, в их области, преступление совершилось здесь же, оттого и занималось им областное УВД. После допроса позвал к себе Степаныч Дмитрия и, немного смущаясь, сказал:
— Послушай, я тут этого балабола, мерзавца этого, допрашивал. И кое-что не понял, а у него спрашивать не стал. Ты поясни мне, я вот выписал… Несколько раз допрашиваемый повторял: «Мы снимали в режиме, времени было мало». В каком таком режиме? Про общий режим знаю, про строгий — тоже. Но при чем здесь кино?
— В режиме — это значит в сумерках, на закате, или на рассвете. Там действительно нужно поймать время, уложиться в него.
— Понятно. А вот еще такое слово «подфелине», это что?
— Не знаю, — растерялся Дмитрий. — А вы вспомните, в каком контексте, ну, к чему он это говорил?
— Да режиссера своего хаял. Он, мол, снимает подфелине, думает, что гений, а сам бездарь.
Дима закашлялся, подавляя смешок, чтоб, не дай бог, не обидеть подполковника.
— Иван Степанович! Есть такой великий итальянский режиссер, Феллини его фамилия. Так вот оператор хотел сказать, что его режиссер пытался снять фильм под Феллини, то есть подражал ему.
— Фу ты, черт! Ну ладно, спасибо, Дима. Только ты, это, анекдоты про меня не рассказывай! А то знаю, как вы насмешничать любите…
— Обижаете, Степаныч! Все — сказано и забыто.
С той поры и окрестил подполковник Дмитрия «искусствоведом в штатском». И уж если преступление совершалось в среде интеллектуальной, старался поручить его Прозорову. Вот такой он был, их начальник Корень, подполковник Овсянников.
Дмитрий начал докладывать. Повторил:
— В том, что убил сосед-пьяница, очень сомневаюсь, хотя кровь на носках, если она совпадает с кровью убитого, как-то объяснить придется. Задержал же его из других соображений: пусть посидит в обезьяннике денек-другой, протрезвеет и, думается мне, что-то полезное для нас вспомнит. Что мы еще имеем на данный момент? Неизвестно откуда взявшиеся родственники: сначала брат, потом дочь. Но дочь — под вопросом, это лишь предположение уборщицы, основанное на внешнем сходстве Графова с художницей Оскольниковой. Кстати, где найти Оскольникову, я, похоже, знаю, она, скорее всего, еще у нас, во Владограде. Если уже уехала, ее нетрудно разыскать, только времени уйдет больше. Это опять же если предположить, что уехала она домой, что невиновна, что не скрылась и так далее. Есть еще одна свидетельница, которая утверждает, что за художником следил какой-то мужчина. Но свидетельница эта — девчушка лет двенадцати, хотя и смышленая. Надо будет еще опросить соседей. Уборщица Геля Колесникова. По логике, для нее смерть художника — большая потеря. Он практически содержал ее вместе с сыном инвалидом. Колесникова объясняет это тем, что они состоят в дальнем родстве, но чего-то явно недоговаривает. Но, повторяю, ей смерть художника явно невыгодна, мотивы преступления вообще пока нам неизвестны.
На перроне Лидия стояла, растерянно оглядываясь вокруг, словно не понимая, зачем она здесь и куда первым делом направить стопы свои. Увидела своего ночного спутника, что курил с ней в тамбуре. Тот шел уверенным шагом, видно, что местный, и выглядел посвежевшим — успел все-таки отоспаться. Решилась, окликнула:
— Молодой человек! Вы не подскажете, где адресное бюро?
— С удовольствием! — улыбнулся Дмитрий. Улыбка была хорошей, да и весь он прямо светился доброжелательностью и, казалось, даже обрадовался просьбе. — Идемте, я вас провожу. Там рядом газетный киоск, я как раз прессу свежую хочу посмотреть.
Киоск действительно был рядом, и пока Лидии искали адрес Зойки, мужчина успел отложить приличную стопку газет. Увидев, что она уже уходит, приветливо помахал ей рукой. Лидия ответила благодарной улыбкой. А когда она скрылась за углом, Дмитрий поспешил к адресному бюро. Показал удостоверение, попросил сказать, кого она разыскивала. Зачем ему это понадобилось, он пока и сам не знал.
* * *
Виктор Иванович какое-то время был еще в сознании. Он даже услышал чьи-то шаги в коридоре. Возможно, это возвращается убийца. Сейчас пощупает пульс, поймет, что я живой и… Нет, добивать не будет, будет спасать. Опомнится. Вызовет «скорую». Но шаги затихли, а перед глазами появилось какое-то марево, розовый туман. А может, это сгущались сумерки. Потом показалось, что кто-то наклонился над ним. Ага, это его конь, его верный конь сошел с холста. Как кстати… Виктор Иванович хотел сказать ему что-нибудь ласковое, но не смог и попробовал хотя бы улыбнуться. Конь ответил ему печальным взглядом, наклонился еще ниже и стал облизывать горячим красным языком. Странно. Разве лошади могут так вылизывать лицо, руки, грудь? Как собака… Но боль стихала, тело обволакивало теплом. «Ты подними меня, унеси отсюда» — мысленно попросил Виктор Иванович коня, и тот понял его, но покачал головой. «Ты забыл? У меня перебито крыло. И сломан хребет, ты же знаешь… Ведь ты должен был создать меня сильным и гордым».— Прости меня, — прошептал художник. — Прости… Я не смог этого сделать, потому что ты — мой автопортрет…
* * *
Дмитрий уже был у двери, когда раздался телефонный звонок. Положив трубку, сказал Марусе:— Ну, сегодня денек предстоит… Убит художник Графов, прямо у себя в мастерской.
— Господи! Кому он был нужен, — была первая реакция Маруси.
— Пока! — Митя поцеловал жену. — Созвонимся. — И добавил: — Если получится…
Они никогда не задавали ненужных вопросов: когда вернешься, насколько уходишь. Оба были профи и с уважением относились к работе друг друга.
— В общем, так…
Подполковник Овсянников, начальник отдела, как всегда, ходил по кабинету и этим вечно создавал проблему для подчиненных: сидеть в присутствии начальства было не положено. Поэтому, расхаживая, время от времени подполковник повторял: «А ты сиди, сиди и слушай», даже если сидевший, в данном случае капитан Дмитрий Прозоров, и не думал подниматься. А еще он любил повторять: главное, смотри в корень, за что и приобрел себе прозвище Корень.
— Художник — личность известная, тут юбилей его намечался, так что дело будет громкое. Журналюги… — Начальник чуть запнулся, вспомнив, видимо, что жена у капитана как раз и есть «журналюга», но тем не менее закончил фразу: — …набегут, шум поднимут. Короче, эксперт ждет в машине, бери с собой Николая Артемова, впрочем, он уже в машине. А там — гляди в корень…
— Кто сообщил? — уже на пороге спросил Дмитрий.
— Уборщица. У него, видишь ли, персональная уборщица в мастерской.
Этот, казалось бы, незначительный факт очень рассердил начальника, он даже подошел к урне, полной окурков, и пнул ее ногой. Уже неделю назад из-за маленького оклада уволилась уборщица, а новую не нашли.
— Артемова твоего просил вчера прибрать, самый молодой, не развалился бы, скажи ему…
Что сказать, Дмитрий уже не слышал. Скорее всего, что-нибудь вроде «твою мать!»… А сам подумал: «Ну вот, может, и уборщица художника им пригодится, безработная осталась».
Мастерская Графова была обычной трехкомнатной квартирой. Первая комната и обставлена по-жилому: диван, на котором, съежившись, сидела женщина, видимо, уборщица, маленький столик, два пуфика, какие-то шкафчики, встроенные в стену, ковер на полу. Следующая, довольно большая и светлая, — собственно, мастерская. Часть картин была развешена, другие стояли на полу одна за другой, прислоненные к стенам. Мольберт с натянутым холстом стоял у окна, а напротив, у другого окна, письменный стол и кресло. Вот у этого-то стола, на светлом ковре, залитом кровью, и лежал в неудобной позе, на боку, поджав под себя ноги, мертвый художник. Кровь была и на столе, и на кресле, в котором скорее всего его убили. Он то ли сполз сам, то ли просто свалился на пол.
Началась обыденная работа. Щелкал фотоаппарат, судмедэксперт Борис диктовал Николаю размер и количество колотых ран. Дмитрий вернулся в первую комнату, подсел к женщине. «Какое неприятное лицо», — отметил про себя и негромко, мягко, произнес:
— Ну, давайте знакомиться. Вы, видимо, и есть уборщица, которая много лет проработала у Виктора Ивановича. Как вас зовут?
— Геля. Гелия Петровна.
Голос у нее был низкий, мужской. Руки дрожали так заметно, что она обхватила ладонями колени, чтобы сдержать дрожь.
«Да, в быту художник явно не был эстетом», — подумал капитан и непринужденно улыбнулся Геле:
— Какое странное имя… Особенно в сочетании с отчеством. Правда ведь? Вам, наверное, не раз это говорили…
— Отец был химиком, знаете, таким, помешанным на науке. Сына ждал, чтоб назвать его Гелием. Когда дочка родилась, от своего не отступился. А на руки мои не смотрите, это не от волнения, хотя я, конечно, волнуюсь. У меня щитовидная железа больная, базедова болезнь. — Усмехнулась: — Да вы сами догадались, наверное… Тут уж не скроешь, на лице все написано. Руки у меня всегда дрожат и потеют. Вот… — показала ладони, действительно влажные.
Капитан был доволен, что выбрал нужный тон, не стал торопиться.
— Геля! Кстати, можно без отчества? Ну и хорошо. Вам работать не трудно было? Все же помещение большое…
— Трудно. Я знаю, что плохо работала, хотя старалась. Виктор Иванович меня жалел, поэтому держал. У меня сын инвалид от рождения и сама я, видите…
— Он был таким добрым человеком?
Уловил, уловил капитан минутное колебание, тень, пробежавшую по лицу при слове «добрый», но ответ последовал:
— Да, очень добрым. Для меня настоящий благодетель. Я бы без него пропала, теперь вот и пропаду, наверное…
— И все-таки. Геля, при всей доброте… Ну, нужно или дружить с человеком, или состоять в родстве, чтобы многие годы помогать ему. Согласитесь, что несчастных и обездоленных людей, увы, очень много…
— Мы были родственниками. Очень дальними, правда, по отцу.
— Я где-то читал, что он сирота, вырос в детдоме.
— Да, это так. Я же сказала — очень дальние.
— А можно встретиться с вашим отцом? Он бы, наверное, многое о нем мог рассказать.
— Его давно нет в живых. Неужели вы думаете, если бы он был, то я бы, я бы…
Геля заплакала, руки задрожали еще сильнее, на шее заколыхался огромный зоб.
— Простите, Геля, простите. А больше никакой родни у Виктора Ивановича не было?
— Так он говорил…
Опять недосказанность, которую почувствовал капитан. Надо поднажать немного, самую малость.
— А на самом деле все оказалось не так, верно ведь, Геля?
Она вскинула на него глаза. Ужасные выпученные глаза.
— Вы знаете?
— Да как вам сказать… Кое-что, как и вы.
Геля снова разволновалась, голос у нее сел, стал совсем осипшим.
— Я ничего точно не знаю. Просто однажды позвонил мужчина и назвался братом.
— Это вам сам Виктор Иванович рассказал?
— Нет, понимаете… У меня голос, вы же слышите, его можно за мужской принять. Благодетеля моего не было, а я, если его нет, записываю, кто звонил. Ну, вроде как секретарша. Я сказала: «Слушаю вас…» Он спросил: «Это мастерская художника Графова?» Я ответила, что да. И он тогда говорит: «Здравствуй, Каин, это брат твой, Авель…»
— Вот так дословно и сказал, именно эту фразу?
— Так и сказал. А я извинилась, объяснила, что Виктора Ивановича нет и что я уборщица.
— И как он на это прореагировал?
— Вроде как растерялся. И еще удивился: «Так вы женщина?» А потом повесил трубку.
— Вы рассказали об этом художнику?
— Конечно.
— А какова была его реакция?
— Он разволновался очень.
— Может, испугался?
— Не могу сказать точно. Скорее, просто разволновался. Стал верхние пуговицы на воротнике рубашки расстегивать, словно его душат. И лекарства попросил сердечного. Я час еще с ним посидела, а потом он велел мне уйти.
— А больше вы не слышали этого голоса по телефону?
— Нет.
— И не приходил этот таинственный брат?
— По крайней мере, я не знаю об этом. Зато потом дочь еще объявилась…
Дмитрий уловил в голосе явную неприязнь.
— Дочь? Выходит, не такой уж он сирота, наш Виктор Иванович. И что же, он представил вам ее? Вот, мол, моя дочь…
Геля низко наклонила голову, а когда подняла, в глазах ее полыхала ненависть. Однако она смогла справиться с ней.
— Вы не так представляете наши отношения… Он мне помогает, и все. Он не разговаривает со мной никогда, если нет необходимости.
— Да, отношения несколько странные. Так откуда же вы узнали, что это была дочь? Она его отцом называла?
— Они при мне не говорили, Виктор Иванович попросил меня уйти. Только я сама догадалась. Она похожа на него, как две капли воды. И тоже художница, он ее выставку в салоне устраивал, а потом сюда привез.
— Вы могли бы описать ее?
— Конечно. Высокая, волосы темные, а глаза ярко-зеленые. Красивая и, по-моему, совсем без косметики.
— А одета была во что-то черное и желтое, так?
— Значит, вы действительно знали?
— Я же сказал: кое-что. А больше она не приходила?
— Звонила вчера только. По-моему, они собирались встретиться.
Разговор о дочери почему-то особенно взволновал Гелю, и Дмитрий решил сменить тему.
— А вообще к нему многие ходили? Вы же должны знать его окружение?
— Сюда — немногие, у него ведь и дом еще есть. Вот когда в марте прошлого года выборы были, да, тогда сюда приходили, молодежь в основном. Здесь было что-то вроде штаба. Только его не выбрали.
— Геля, а рядом чья мастерская?
— Павла Митрохина, художник тоже.
— Часто он сюда приходит?
— Он здесь живет, от жены ушел, больше негде.
— Вы хотите сказать, что он и сейчас там?
— А где же ему быть. Он редко уходит.
— Странно. Очень странно.
— Чего странного?
— Ну, во-первых, он должен бы выйти и поинтересоваться, что случилось, чего народ топчется. Кроме того, наш сотрудник звонил в дверь, никто не отозвался.
— Да пьяный спит.
— Геля, вы посидите здесь еще немного, подождите, я схожу, посмотрю, как там, — кивнул в сторону комнаты, где работали ребята. Они закруглялись. Место, где лежал покойный, было очерчено мелом, а сам он упакован в черный пластиковый пакет.
— Ну что скажешь, — обратился Дмитрий к судмедэксперту Борису. — Первое впечатление?
— А первое впечатление у меня, Димыч, такое. Убийство произошло вчера, где-то между семнадцатью и девятнадцатью часами. Действовал непрофессионал, такое количество дырок мог сделать только человек, находившийся в ярости, короче, в состоянии аффекта. Кстати, при наличии стольких ран нет ни одной смертельной, художник просто истек кровью. Еще могу предположить, что убийца невысокого роста, но очень силен. Покойник хорошо его знал, не боялся и скорее всего не ожидал нападения, поэтому не сделал даже попытки защититься.
— Боря, ты говоришь, убийца очень сильный. Значит, скорее мужчина, чем женщина?
— Исключить женщину сразу, сходу, нельзя. Знаешь, еще будучи студентом, я проходил практику в институте судебной медицины имени Сербского. Так там произошел уникальный случай. Молодая девушка хрупкого телосложения в припадке безумия не только вырвала железную решетку из окна, но и свернула прутья в бараний рог. Так что сам понимаешь.
— А чем, ты думаешь, нанесены раны?
— Да думать не надо. «Острый, колющий предмет», а короче, ножницы. Коля нашел их в ванне.
Борис развернул целлофан. Ножницы были большими, похожими на портновские.
— Видишь, даже кровь не смыта. Убийца лишь замыл «пальчики».
— Геля, — позвал Дмитрий, и когда уборщица, старательно отводя взгляд от черного мешка, вошла, спросил: — Вы видели когда-нибудь эти ножницы?
— Да каждый день. Они на столе лежали у Виктора Ивановича.
— Зачем?
— Так у него много инструментов, — удивилась Геля непонятливости следователя. — Вот, целый ящик. И молоток, и гвозди, и пассатижи. Он рамки сколачивал, холсты надрезал, да мало чего! Вы думаете, у художника только краски и кисти? Ножницами он часто пользовался.
— Ну, спасибо за разъяснение. В соседнюю мастерскую кто звонил? Ты, Коля? Вот Геля говорит, что хозяин там, а не открыл, потому что скорее всего спит пьяный.
— Может, спит, а может… Пошли, ребята, еще постучим как следует, не откроет, будем ломать.
— Не надо ломать! — Геля умоляюще посмотрела на Дмитрия. — У меня ключ есть. Он мне давно его дал. Сказал — вдруг потеряю, пусть запасной у тебя будет.
— Что ж, тогда пошли…
На звонок никто не ответил, как и на громкий стук в дверь. Дмитрий повернул в замке ключ, рывком распахнул дверь, вместе с ним в комнату ворвались еще два опера, следом вошла Геля. Художник действительно спал, развалившись на продавленном диване. Спал в одежде — джинсах и свитере, лишь ботинки стояли на полу рядом с пустыми бутылками. Впрочем, одна бутылка коньяка была недопитой, стакан валялся опрокинутым, возле него — лужица вытекшей жидкости. Дмитрий потряс художника за плечи, тот, проворчав что-то невразумительное, повернулся на другой бок.
— Паша, — позвала Геля, — проснись, тут пришли к тебе.
Павел снова повернулся, безуспешно пытаясь сесть. С первой попытки не удалось. Но голову поднял, обвел всех мутным взглядом, длинные кудрявые волосы были всклокочены, борода тоже. И все же Дмитрий отметил про себя, что даже в таком состоянии мужчина красив, эдакий русский богатырь.
— Геля, — простонал художник, наконец усевшись на диване и свесив ноги в вязаных теплых носках, — ты кого привела ко мне? Впрочем, я рад… Хотя не в форме по случаю большого подпития… Но ведь повод какой…
— А что за повод, можно узнать? — спросил Дмитрий, подсаживаясь по-приятельски на диван.
— Повод у меня наиприятнейший. Давайте выпьем, и я все расскажу…
Капитан поднял стакан, понюхал его. То же самое проделал с бутылкой, — мало ли какая там могла оказаться жидкость. Запах вроде бы соответствовал. Тогда Дмитрий налил полстакана и протянул Павлу:
— Давай, лечись!
— А ты? Геля, найди еще посудину!
— Я потом, из твоего выпью. Давай, давай!
Художник выпил, вытер ладонью бороду, и уже через минуту оглядел всех совершенно осмысленным взглядом.
— Вы кто?
— Я лично капитан милиции, старший следователь УВД. Фамилия моя Прозоров, зовут Дмитрий Дмитриевич. Вот удостоверение.
— Да на хрена мне твое удостоверение, лучше скажи, ты-то по какому поводу ко мне в гости явился?
— Не в гости, а по службе. Вчера вечером был убит ваш сосед Виктор Иванович Графов.
— Господи, да кому он нужен?
Дмитрий вспомнил, что эту фразу сразу же произнесла и жена его, Маруся.
— Значит, нужен… А скорее, кому-то был очень ненужен — живой.
— Но я не слышал ничего, ей-богу.
— А разве вы вчера к нему не заходили? — неожиданно резко произнес капитан, и тон его был скорее утвердительным.
— Заходил. Вечером.
— Вечер — понятие растяжимое. Во сколько?
— Не помню, на часы не смотрел, был уже пьяным.
— Кто вам открыл?
— А никто. Открыто было, вот это помню. Я даже удивился.
— Ну-ну, рассказывайте, продолжайте. О чем говорили, что делал Виктор Иванович?
— Так я его не видел.
— Поясните, что значит — не видели? Его не было в мастерской?
— Я вошел в первую комнату, света нигде нет, крикнул: «Виктор, ты где»? Он не ответил. Ну, думаю, прилег старик подремать. А я пришел-то выпивки попросить. У него всегда в шкафчике, бар там в стене вделан, стояло несколько бутылок. Геля, скажи им, так ведь? А я чувствую, недопил, ну и решил похозяйничать. Знаю, знаю, сейчас кражу мне пришьете. Но он мне сам всегда давал или Геля, а я возвращал, когда деньги появлялись. Гель, ну скажи им, — опять обратился он к уборщице.
Та кивнула: да, так, это правда.
— А теперь я вроде как разбогател, вот и взял два коньяка. На днях бы отдал.
— Как разбогатели, не поделитесь секретом?
— Секрета нет, а вот рассказывать мне теперь расхотелось. Допрашиваете тут. Геля, душа моя, куда я тапки дел? Под диван, видно, задвинул. Помоги, а, глянь?
— Я вам помогу, — опередил капитан Гелю, но, едва наклонившись, вдруг уставился на носки художника.
— Ну-ка, подними ноги.
— Как поднять? Куда? Ты, капитан, не перепутал меня с какой-нибудь прелестницей?
— Тогда снимай носки. Живо!
— Да пожалуйста, с ума с вами сойдешь. Только не вздумайте нюхать, господа, по причине почти недельного пьянства носков, как и белья, не менял. Виноват, прошу простить.
— Хватит юродствовать! — Голос капитана стал жестким. — Что за бурые пятна на носках?
— Кто ж их знает. Может, краска?
— Может… Но на кровь больше похоже. Коля, позови Бориса, пусть упакует, как положено. А вы собирайтесь, поедете с нами.
— Да вы что, ребята, вы думаете, я…
— Это не он! — закричала вдруг Геля. — Он не может, вы не знаете, это самый добрый и хороший человек. Только что пьяница.
— Эх, Геля, сколько преступлений совершали неплохие люди именно в пьяном виде.
— Только не он, не он! Вы же сейчас страшную ошибку делаете!
— До ошибки еще далеко, будем разбираться, мы же его не арестовываем. Задержим на три дня, а там, глядишь, все прояснится. Кстати, и вы, Геля, с нами ненадолго проедете. Надо отпечатки пальцев снять, чтобы исключить ваши из тех, что оставили другие посетители. Давайте, ребята, закругляться.
Капитан вышел на улицу, ему давно хотелось курить. У подъезда уже собрались журналисты. Маруси среди них, конечно, не было, она знала, что и так все получит из первых рук. Сержант из районного отделения, которого они прихватили по дороге, стоял на посту насмерть, как оловянный солдатик, внутрь никого не впустил, но они не расходились, ждали, когда подъедет труповозка и вынесут тело.
Капитан отошел к соседнему подъезду, сел на скамеечку, с наслаждением затянулся и вдруг услышал:
— Дяденька, дяденька, вы из милиции?
Голос шел из окна квартиры на первом этаже и принадлежал девчушке лет двенадцати, замотанной в белый пуховый платок.
— Из милиции.
Капитан встал, подошел к окну.
— А я чего-то знаю про того художника, которого убили… Заходите в квартиру, я вам расскажу.
— У тебя дома кто из старших есть?
— Нет, я одна. У меня ангина, уже неделю в школу не хожу.
— Раз одна, значит, не зайду, не положено.
— Ну и не заходите. А я чего-то видела…
— А давай мы, знаешь, как сделаем? Через окошко поговорим. — Капитан улыбнулся и подмигнул девчушке: вот, мол, какие мы хитрые с тобой.
— Давайте! — обрадовалась девочка. И тут же с таинственным видом важно произнесла:
— За убитым дяденькой следили, вот!
Ей явно хотелось поиграть в сыщика.
— Да ну! — Капитан изобразил невероятное удивление. — Прямо следили? А кто?
— Другой дяденька.
— И как он следил?
— Сидел на той лавочке, как вы, и курил. А когда Виктор Иванович приезжал на машине, он ее вот там ставил, видите, площадка? Тогда этот дядя вставал и шел ему навстречу, вроде он тут гуляет.
— Они здоровались, разговаривали?
— Нет, просто проходили мимо, и тот, который следил, не возвращался до следующего утра. Да, вспомнила! Один раз разговаривали. Он у Виктора Ивановича время спросил, тот ответил, и опять пошли в разные стороны.
— Разве ты могла слышать, что он спросил?
Девочка смутилась:
— Нет, конечно. Но художник, сосед наш, посмотрел на часы и что-то сказал.
— И сколько раз ты видела этого человека?
— Ну, я не каждое утро сижу возле окошка. Но раза три видела.
— А вчера он тут был?
— Был, вот вчера-то он время и спрашивал. А потом еще и вечером, второй раз пришел.
— Какая ты умница! Когда вырастешь, будешь, наверное, знаменитым сыщиком. И что же он, вечером заходил к Виктору Ивановичу?
— Я недосмотрела, — виновато ответила девочка. — Он все сидел и курил, а потом мама пришла, и я перестала ждать ее у окошка.
— А как тебя, умница, зовут?
— Катя. Фамилия Симакова.
— Скажи, Катенька, если бы ты этого дядю увидела, ты бы его узнала?
— Конечно, я его хорошо запомнила.
— Ну, до свидания, умница Катенька! Я еще к тебе загляну, когда мама дома будет. Договорились?
В управлении заскочили в буфет, выпили по чашке кофе, проглотили наспех по бутерброду, и на доклад к начальнику.
— Ну что? — встретил их подполковник. — Поздравить можно? Уже и подозреваемого задержали. Так сказать, по горячим следам.
— Да нет, Иван Степанович, до поздравлений пока далеко. И насчет задержанного большие у меня сомнения, — вздохнул Дмитрий.
— Тогда давай по существу. Смотри в корень, так сказать. Дело-то твое, Прозоров, ты же у нас искусствовед в штатском.
Анекдот насчет искусствоведа родился когда-то, еще в 70-х, о сотруднике совсем другого ведомства, но подполковник время от времени подначивал Дмитрия, зная о его любви к искусству. Впрочем, делал он это беззлобно, даже гордился, что такой у него подчиненный — и на театры, и на выставки всевозможные ухитряется время выкроить. Сам-то Иван Степанович был роду простого, из мужиков. После армии пришел в милицию, дослужился до подполковника, где-то подучиваясь и доучиваясь — то на курсах, то заочно. Но дураком он не был, отличался природной смекалистостью, цепкостью — ничего не ускользало от его маленьких, почти не видных из-под надбровных дуг глаз. Людей умел ценить, короче — смотрел в корень. Но самое главное, за что уважал своего начальника Дмитрий, была его порядочность. Силовые ведомства, как и всю страну, разъедала коррупция. Корень был честен до щепетильности. Не стеснялся и проконсультироваться у того же капитана, если чего не понимал. Однажды, когда еще не был начальником, пришлось ему вести дело об убийстве, связанном с наркотиками. Подозреваемым (потом оказалось — и преступником) был московский кинооператор, довольно известный. Фильм снимался в основном, в их области, преступление совершилось здесь же, оттого и занималось им областное УВД. После допроса позвал к себе Степаныч Дмитрия и, немного смущаясь, сказал:
— Послушай, я тут этого балабола, мерзавца этого, допрашивал. И кое-что не понял, а у него спрашивать не стал. Ты поясни мне, я вот выписал… Несколько раз допрашиваемый повторял: «Мы снимали в режиме, времени было мало». В каком таком режиме? Про общий режим знаю, про строгий — тоже. Но при чем здесь кино?
— В режиме — это значит в сумерках, на закате, или на рассвете. Там действительно нужно поймать время, уложиться в него.
— Понятно. А вот еще такое слово «подфелине», это что?
— Не знаю, — растерялся Дмитрий. — А вы вспомните, в каком контексте, ну, к чему он это говорил?
— Да режиссера своего хаял. Он, мол, снимает подфелине, думает, что гений, а сам бездарь.
Дима закашлялся, подавляя смешок, чтоб, не дай бог, не обидеть подполковника.
— Иван Степанович! Есть такой великий итальянский режиссер, Феллини его фамилия. Так вот оператор хотел сказать, что его режиссер пытался снять фильм под Феллини, то есть подражал ему.
— Фу ты, черт! Ну ладно, спасибо, Дима. Только ты, это, анекдоты про меня не рассказывай! А то знаю, как вы насмешничать любите…
— Обижаете, Степаныч! Все — сказано и забыто.
С той поры и окрестил подполковник Дмитрия «искусствоведом в штатском». И уж если преступление совершалось в среде интеллектуальной, старался поручить его Прозорову. Вот такой он был, их начальник Корень, подполковник Овсянников.
Дмитрий начал докладывать. Повторил:
— В том, что убил сосед-пьяница, очень сомневаюсь, хотя кровь на носках, если она совпадает с кровью убитого, как-то объяснить придется. Задержал же его из других соображений: пусть посидит в обезьяннике денек-другой, протрезвеет и, думается мне, что-то полезное для нас вспомнит. Что мы еще имеем на данный момент? Неизвестно откуда взявшиеся родственники: сначала брат, потом дочь. Но дочь — под вопросом, это лишь предположение уборщицы, основанное на внешнем сходстве Графова с художницей Оскольниковой. Кстати, где найти Оскольникову, я, похоже, знаю, она, скорее всего, еще у нас, во Владограде. Если уже уехала, ее нетрудно разыскать, только времени уйдет больше. Это опять же если предположить, что уехала она домой, что невиновна, что не скрылась и так далее. Есть еще одна свидетельница, которая утверждает, что за художником следил какой-то мужчина. Но свидетельница эта — девчушка лет двенадцати, хотя и смышленая. Надо будет еще опросить соседей. Уборщица Геля Колесникова. По логике, для нее смерть художника — большая потеря. Он практически содержал ее вместе с сыном инвалидом. Колесникова объясняет это тем, что они состоят в дальнем родстве, но чего-то явно недоговаривает. Но, повторяю, ей смерть художника явно невыгодна, мотивы преступления вообще пока нам неизвестны.