Страница:
Обладая такими деньгами, что это удивляет меня самого, и ограниченным количеством времени, я не отказываю себе в желании осуществить свои давние байронические мечты во всей их убогой величественности. Начать с того, что дом оказался больше, чем казался мне в моих воспоминаниях в последние несколько недель пребывания в Англии, когда он стал для меня символом бегства. Говоря по правде, это не вилла и даже не особняк, но небольшое палаццо. Строение это столь древнее и царственное, что можно было поверить агенту по недвижимости, много лет пытавшемуся избавиться от него и знавшему всю его подноготную, что когда-то оно принадлежало неаполитанскому князю. Как многие другие строения на холме, оно стояло в большом саду, обнесенном высокой оградой, выставляя напоказ свое превосходство над нагромождением города внизу. Тут были пышно украшенные фонтаны перед и позади палаццо, дабы охлаждать воздух перед тем, как он поднимется к балкону, на котором я, с тех пор как приехал сюда, сидел каждый день и отстукивал на машинке воспоминания о прошлом. Весь фасад был украшен потрескавшимися барочными барельефами, источенными соленым бризом херувимами и виноградными гроздьями. Дом и в самом деле неповторимый в своем роде (как сказала бы Элен!), в своем разваливающемся, помпезном, итальянском роде.
Изгнания развивают пристрастие к роскоши; «морган плюс 8», который не только составляет контраст, но и служит превосходным дополнением к древним камням, заменил мне мой «рейндж-ровер». Зрелище этого автомобиля, сибаритски длинного и белого, стоящего в тени пальм у старинного палаццо, – одно из самых больших моих утешений.
Внутренность моих руин являет не менее впечатляющее зрелище: мраморные полы, нелепая лепнина на потолках, огромные залы, которым я вряд ли когда найду применение. Главная зала имеет три застекленные двери, выходящие на высокий балкон, где я сейчас сижу. В доме, когда я въехал в него, не было никакой мебели, но я купил кое-что, включая кровать с белым пологом о четырех столбиках, в которой намерен спать в одиночестве.
Палаццо, несмотря на свое великолепие, обладает недостатками всех итальянских домов, которые спланированы таким образом, чтобы защитить их обитателей от жары. Ни ковра или чего-то мягкого, ни намека на комфорт. Одни жесткие поверхности. Все скрежещет, скрипит и визжит. Нельзя сделать движения, чтобы не раздался визг металла по мрамору или дребезг стекла в деревянной окантовке. Вкупе с огромными размерами и пустотой комнат это создает атмосферу, как нельзя лучше отвечающую моему душевному состоянию.
В первое время одиночество было мне в тягость. Особенно невыносимо было по вечерам. Часто мне казалось, что, отгородившись такой далью от других, я лишь способствовал тому, что они стали ближе. Временами я почти физически ощущал их незримое присутствие в доме. В отчаянии я пускался бродить по Неаполю, заходя в бары и заводя разговоры с незнакомцами. Однажды ночью я спустился на дорогу на южной стороне залива, где у колеблющегося пламени костров, словно призраки, стояли, покачиваясь, бледные проститутки, и заплатил одной только за то, что она проговорила со мной несколько часов.
После недели страданий я поступил по примеру Байрона и отправился на поиски зоомагазина.
Я нашел один на жалкой боковой улочке неподалеку от порта, хотя и не сразу понял, что это такое. Ничто не намекало на то, что там торговали всякой живностью, кроме аквариума с тропическими рыбками, едва различимыми сквозь грязное стекло витрины.
Первое, что сразило меня, когда я переступил порог, это острая вонь животных и их пищи. Когда глаза привыкли к полумраку помещения, я увидел, что его стены до самого потолка сплошь завешаны старинными железными клетками. Многие из них были пусты. В других находились кошки, собаки, всяческие тушканчики и прочая живность.
Хозяин был старик в грязной рубахе. Что-то в нем и его темнице напомнило мне Вернона в те времена, когда он сидел в своей лавке среди груд беспорядочно сваленных книг, пока я не перекупил ее у него. Будучи итальянцем, этот тип отнюдь не мог похвастать особой учтивостью, в отличие от моего прежнего служащего, но манерой преподносить свой товар покупателю он походил на Вернона. Когда я поинтересовался, может ли он предложить что-нибудь более экзотическое, чем то, что у него выставлено, старик ухмыльнулся.
– Могу предложить все, что угодно, синьор, если у вас есть наличные.
Воодушевленный его заявлением, я сказал, кого бы мне хотелось иметь.
– С ними хлопот не оберешься, – проворчал он в ответ. – Почему бы просто не завести кошку?
– Спасибо за совет. Можете достать мне то, что я прошу?
– Конечно, но это обойдется недешево.
– Вот потому-то, полагаю, вам бы следовало постараться заинтересовать меня.
Мое замечание, похоже, не понравилось ему, поэтому я решил, чтобы смягчить его, что-нибудь купить прямо сейчас. Секунду подумав, я остановился на большом английском бульдоге. Еще не выведя его из магазина, я придумал ему кличку – Трелони.
Неделю спустя этот угрюмый тип позвонил мне и сообщил, что Перси, мой попугай, прибыл.
Перси был крупной птицей с ярким оперением, неописуемый красавец. Когда я получил его, крылья у него были подрезаны, чтобы он не улетел, так что не пришлось сажать его в клетку. Где скоком, где помогая себе крыльями, он сновал по бесконечным мраморным полам, иногда замирая на месте, чтобы прислушаться к отражающемуся от высоких потолков эху его хриплого крика. Любуясь им, сидящим на перилах балкона на фоне искрящихся вод залива и голубоватого силуэта Капри вдалеке, я почти забывал о прошлом. Я пробовал научить его повторять разные фразы, по большей части непристойные, но безуспешно. Хотя он, видимо, привязался ко мне, насколько способны привязаться птицы. Я решил дать его крыльям отрасти, чтобы посмотреть, улетит ли он.
Всего через два дня после прибытия Перси мой поставщик снова позвонил и сказал, что только что пароходом прибыла партия товара, где находится и Каслриг. Каслриг был взрослый шимпанзе.
Мы быстро стали с ним большими друзьями. Куда бы я ни шел, он следовал за мной, ковыляя сбоку и предпочитая держать меня за руку. Когда я устраивался на балконе с пишущей машинкой, он сидел рядом и часами преданно смотрел на меня. Он пил из чашки, ел с тарелки, хотя и пальцами. Когда я шел спать, он вскарабкивался на мою кровать и закутывался в полог.
Мой зверинец доставлял мне некоторые хлопоты. Трелони, имевший обыкновение пускать слюни, оставлял за собой след на мраморном полу. Перси, прыгая повсюду, гадил в невероятных количествах. Хотя бы Каслрига оказалось легко приучить к порядку. В первый день, как я привез его домой, он бесцеремонно присел прямо в величественной парадной зале.
– Каслриг, мерзкое животное! Вон отсюда, справляй свои дела в саду!
Он застыл и мгновение смотрел на меня своими умными маленькими глазками, явно обиженный. Потом кубарем помчался на балкон, где я сидел в это время, вскочил на перила и, даже не глядя, прыгнул вниз в пустоту. Я думал, что он разбился, но он чудесным образом свалился на пальму у фонтана, соскочил на землю и уже скорчился у ствола, настороженно поглядывая по сторонам. Закончив, он взлетел обратно на пальму и принялся подпрыгивать, раскачивая ветви, чтобы обратить на себя внимание. Это был первый за несколько дней случай, заставивший меня улыбнуться.
Всего через две недели, как они поселились в доме, я почувствовал, что мои питомцы знают. Однажды вечером я вернулся домой особенно печальным и попытался утопить свои горести в джине, что всегда делало меня окончательно несчастным. Один за другим мои любимцы явились из своих углов, чтобы утешить меня. Ночь была жаркая, но не душная. Неаполь лежал под нами мерцающим полумесяцем. Только колеблющиеся огоньки напоминали о холмах на той стороне залива.
Мои подопечные пришли и сели рядом, и я не мог избавиться от ощущения, что они знают. По тому, как Перси повернул ко мне голову, какими печальными глазами смотрел на меня Трелони, как Каслриг забрался мне на колени и нежно прислонился головой к моей груди, ясно было, что они точно знали, что мне пришлось пережить и что еще предстоит перенести.
Потрясение от изгнания – это потрясение от перемены всего. Весь мир гибнет, а с ним и личность. Это поразительно, понимаете, что испытываешь такую тяжесть от одиночества и перемен.
Музыка – поразительная вещь.
Не считая людей, с которыми я заговаривал в барах, и той проститутки, я первые несколько недель жизни в Неаполе по-настоящему ни с кем не соприкасался. Укрывшись высоко на холме, одинокий в своем разрушающемся палаццо, я начал чувствовать себя великаном-людоедом из сказки, чего-то ждущим без всякой надежды. Поздно ночью, когда все закрывалось, я возвращался домой и поднимался под эхо своих шагов по мраморной лестнице, мысленно представляя себе жену. Как ей понравился бы этот дом! И Фрэн тоже… но бессмысленно думать об этом. Они никогда не увидят этот дворец.
Уже тогда я знал это. Тем не менее, поднимаясь по ступеням, я ловил себя на том, что воображаю то одну, то другую лежащими на кушетке в огромной парадной зале, чудесным образом ждущих меня и задремавших в ожидании или устремивших невидящий взор на расписной потолок. Но вместо них меня встречали лишь мои подопечные: Трелони радостными прыжками, Каслриг воплями, Перси, неуклюже подскакивая и хлопая подрезанными крыльями. Почему-то сама их привязанность ко мне, казалось, только усугубляла пустоту дома. Я часто не спал всю ночь. И думал, что одиночество погонит меня обратно в Англию. Потом я встретил Паоло.
Паоло работал в довольно снобистском баре у самого подножия моего холма. Ему было только тринадцать, поэтому я сообразил, что в конце лета он пойдет в школу и не будет работать в баре. Может, потому, что он выглядел младше своего возраста, он, казалось, старался изображать взрослого. Видя, как он несет сразу пять тарелок со спагетти или крутится за стойкой, словно приготовление каппуччино требует навыков восточного единоборства, можно было подумать, что он не один год работает официантом.
Когда я в первый раз попытался заговорить с ним, он был очень сдержан, почти груб. Узнав, что я из Лондона, сказал, что да, Лондон хороший город, но никогда не сравнится с Неаполем. И с этими словами гордо удалился, настоящий маленький мужчина. В моем-то возрасте и со всеми моими достижениями меня осадил ребенок. Он, конечно, не должен был знать. Одиноких людей, чья обитель – молчание, слова легко оскорбляют.
Несколько дней спустя я поговорил с хозяином. Чем мне таскаться сюда, нельзя ли сделать так, чтобы Паоло приносил мне домой что-нибудь из бара? (В Неаполе многие бары предоставляли подобную услугу.) Хозяин не имел ничего против, так что я дал Паоло свой адрес.
Его первый приход был очень важен для меня. Я находился в Неаполе уже почти три недели, однако он был первый, кто должен был посетить мой дом. Перед его приходом я постарался подготовиться, чтобы восхитить его тем, как я живу. Дом представлял собой западню, тщательно устроенную одиноким человеком: ворота и парадные двери распахнуты, спортивный автомобиль сияет, тут же экзотические животные, которых можно потрогать. Все это должно было убедить меня, что мальчик будет очарован, однако после недель полной изоляции я чувствовал себя чуть ли не чудовищем и уродом. Я беспокоился, что он воспримет меня как опасного чудака или нелепого сладострастника или просто будет смущен печатью, наложенной на меня возрастом и одиночеством. Когда я увидел его тоненькую смуглую фигурку, шагающую по дороге к моим воротам, торжественно, как алтарный служка, с покрытым салфеткой подносом в руках, у меня вспотели ладони.
Я тут же сел за машинку и сделал вид, что работаю. Сквозь стук машинки и мантру цикад я услышал скрип открывающихся ворот и шаги Паоло, приближающегося к дому.
– Синьор!
– А? – Я, не вставая, нагнулся и посмотрел на него сквозь узор шелушащейся железной решетки. Он стоял возле «моргана» и смотрел вверх, щурясь от слепящего солнца. – Ах, это ты! Неси сюда, можешь? Дверь открыта. Поднимись по лестнице, а там направо.
– Конечно.
Через мгновение громко стукнула закрывающаяся дверь, затем донеслось эхо шагов по мраморной лестнице. Поставив поднос на мой стол, Паоло не спешил уходить. Я по-прежнему сидел, не сводя глаз с машинки. Он негромко кашлянул.
– Хорошая машина там у вас внизу.
– Спасибо.
– Знаете, я хочу стать гонщиком, когда вырасту. Все лучшие гонщики родились в Неаполе.
Казалось, темы для разговора исчерпаны. Оглушительный пульсирующий звон цикад только подчеркивал молчание. Паоло отогнал муху, досаждавшую ему. Я обратил внимание на большое родимое пятно у него на подбородке, которое портило его лицо. Он застенчиво переминался с ноги на ногу и уже готов был идти обратно. В этот критический момент из глубины дома прибежал познакомиться Трелони и обслюнявил Паоло его начищенные форменные туфли.
– Собачка, – заметил мальчуган. Посмотрев на Трелони, он увидел Перси, который прятался под столом. – Ой, – негромко воскликнул он, – у вас и попугай!
Выражение, с каким он это сказал, заставило меня улыбнуться. Я решил выложить свой козырь, откинулся на спинку стула и поднял голову.
– Каслриг!
Раздался визг, и сверху слетел шимпанзе – он был на крыше, – попал прямо на стол и стоял, пялясь на моего гостя и подпрыгивая от возбуждения.
– Чтоб тебя! – вскрикнул Паоло, вздрогнув от неожиданности. Лед наконец был сломан. – Господи Иисусе!
– Знакомься, это Каслриг.
– Ух ты, это ж обезьяна! Даже не верится! У вас обезьяна! Фантастика!
Теперь, когда плотина была прорвана, ничто уже не сдерживало его возбуждения и бурного восторга, превративших его в шестилетнего ребенка. Что ест обезьяна? Откуда она? Какую скорость может развивать моя машина? Говорящий ли попугай? Какой все-таки породы эта большая уродская собака? Вопросы сыпались бесконечно, так что я в конце концов отослал его обратно, боясь, как бы он не лишился работы.
Когда он ушел, я взял Каслрига на руки и немного покружился с ним по огромному залу, окрыленный успехом.
Примерно через неделю я позвонил в бар, чтобы мне прислали чего-нибудь к ужину. Я работал, печатая двумя пальцами на машинке, и стук ее клавиш звучал в горячем предвечернем воздухе, как упражнения новичка на маракасе. Появился Паоло, но как будто не был расположен разговаривать, возможно не желая мне мешать. Но и возвращаться в бар не торопился, а с балкона пошел в зал и принялся играть с моими любимцами. Его смех и создаваемый ими шум отдавались эхом по всему пустынному дому. Хотя я был доволен, что он осваивается у меня, но сосредоточиться все же не мог. Немного погодя я крикнул через плечо:
– Ты на сегодня уже кончил работать?
– Да, Клауд, – так он произносил мое имя. – Я собираюсь домой. Мне надо скоро идти, чтобы успеть на автобус.
Я заглянул в темную комнату. Паоло нашел маленький мячик, который я купил для Трелони, и они играли в свинку-в-серединке: Трелони выступал в неблагодарной роли свиньи, а Паоло и Каслриг перебрасывались через него мячиком. Зрелище было невообразимое, особенно потому еще, что на Паоло была его форма официанта с крохотной бабочкой на шее. Я, улыбаясь, пошел к ним.
– Играй, играй, не торопись, – сказал я. – Я подброшу тебя домой.
Его лицо вспыхнуло от восторга. Прокатиться в моем «моргане» явно было его заветной мечтой.
– А-а, – небрежно бросил он. – Хорошо тогда.
– Трелони тоже может поехать, но ты, Каслриг, останешься и будешь вести себя как хорошая обезьяна. Не хочу, чтобы ты причинил неприятности местным жителям.
Я настолько привык разговаривать со своими любимцами, что не видел в этом ничего странного или неловкого. Хотя я говорил, как обычно, по-английски, Паоло понял суть.
– Мы возьмем с собой Кассири, да?
– Нет, Паоло, не возьмем. Если я позволю ему поехать, он научится водить машину, глядя на меня, и тогда кто знает, что он натворит?
На самом деле машина сама по себе вызывала у него большой интерес, и я чувствовал, что брать с собой Каслрига будет чересчур.
– Ну пожалуйста! – забывшись, стал просить Паоло. – Пожалуйста, возьмем его с собой, ну пожалуйста!
Я посмотрел на шимпанзе, который тоже безмолвно просил разрешить ему поехать с нами, делая круглые глаза и протягивая ко мне руку. Тут я понял, что для Паоло, ребенка по сути, одно дело приехать домой на большой белой спортивной машине и совсем другое – в ней же, да еще и с Каслригом.
– Так и быть, – сказал я.
Паоло расплылся в улыбке, Каслриг поднял руки над головой и начал бегать по комнате, а я пошел переодеться.
Пять минут спустя я вышел из спальни, обряженный в кремовый пиджак, красный в горошек галстук, панаму и дорогие темные очки. В Англии такой наряд выглядел бы нелепым и вызывающим. Здесь в таком виде вы не выделяетесь в толпе. Паоло едва взглянул на меня, ничуть не удивившись.
– Отлично! – сказал он, подпрыгивая от возбуждения. – Едем!
С опущенным верхом мы помчались в Неаполь. Каслриг был в восторге. Поначалу он не мог усидеть на месте, но когда мы выехали на главное шоссе, шедшее по берегу залива, и я вдавил педаль газа, он замолчал, будто потрясенный скоростью. Я оглянулся и увидел, что он стоит на заднем сиденье и, подавшись вперед, крепко держится за плечи Паоло. Трелони сидел рядом с ним, стараясь сохранять благородное достоинство. Сам Паоло довольно улыбался во все стороны в надежде, что его заметит кто-то из знакомых.
Как я говорил, моя машина всегда привлекала к себе внимание – итальянцы никогда не стеснялись откровенно пялиться на нее и часто даже прерывали разговор, чтобы, раскрыв рот, проводить ее глазами, – но с шимпанзе на заднем сиденье мы буквально остановили уличное движение. Байрон со всем своим окружением вряд ли производил больший ажиотаж. Под бесчисленными перекрестными взглядами итальянцев ко мне вернулось старое чувство близости поэту и безотчетное предубеждение против записной книжки, которую я оставил Вернону.
Как оказалось, Паоло жил в самой древней и беднейшей части Неаполя, в одном из тех узких мощенных булыжником переулков, где повсюду красуется белье на веревках и кишит жизнь. Мы проехали две площадки, где мальчишки гоняли мяч, пяток ремонтирующихся скутеров и бесчисленные группки болтающих соседей, всякий раз замолкавших, когда мы громыхали мимо по булыжнику. Когда мы подъезжали к его дому, Паоло радостно заулыбался и замахал людям на тротуаре. Наконец мы остановились, и он завопил:
– Мама! Мама! Иди посмотри!
Худая, болезненного вида женщина лет тридцати пяти появилась на балконе и секунду стояла, глядя на нас. Потом повернулась позвать мужа:
– Бруно! Ты просто не поверишь!
На балкон вышел коренастый мужчина в жилете, глянул на нас и захохотал.
– Buona sera![Добрый вечер! (ит.)] – крикнул я, чувствуя себя не в своей тарелке, потому что к этому времени на нас глазела уже вся улица. – Я друг Паоло. Я только подвез его до дому.
– Поднимемся выпьем кофе, – сказал Паоло.
– Нет, нет, не могу.
– Да, да, – крикнул сверху отец Паоло, справившись с приступом веселья. – Поднимайтесь, выпейте кофе, синьор!
Ничего не поделаешь, пришлось подниматься. Когда мы вышли из машины, вокруг нас успела собраться толпа маленьких оборвышей.
– Трелони, ты должен остаться в машине, потому что я не хочу, чтобы ты закапал слюной мебель людям. Никого не кусай, пока они не скажут какой-нибудь гадости о Китсе.
Трелони грустно посмотрел на меня.
– Inglese[Англичанин! (ит.)]! – закричали пораженные дети. – Inglese!
– Тебе, Каслриг, лучше пойти со мной. Идем.
Каслриг выпрыгнул из машины, взял меня за руку, и Паоло повел нас наверх по грязной лестнице.
Квартира была очень тесная и бедно обставленная, но сияла чистотой. В кухне над столом висело выцветшее изображение Девы Марии, почти неизменное в этом средоточии неаполитанской нищеты. У Паоло было бесчисленное количество младших братьев и сестер, которые, визжа от восторга, потащили Каслрига играть в свою спальню. Сам Паоло, как можно было предположить, остался со взрослыми. Войдя, я снял шляпу и темные очки, поскольку начал чувствовать себя претенциозным идиотом.
А мать Паоло, которую звали Анна, принялась извиняться за все – дом, жару, мух, печенье, – я, мол, наверно привык к более благородной обстановке. Я уже чувствовал себя мошенником. Меня подмывало сказать ей, что их бедность меня ничуть не шокирует. А также все время хотелось достать из кармана чековую книжку и выписать ей приличную сумму, но мне удалось удержаться от этого жеста. В этом мне помог Бруно, который добродушно посмеивался надо мной и всем своим независимым видом словно показывал, что не нуждается ни в чьей помощи.
Мы болтали о том о сем. После недель, проведенных в одиночестве, нежданный избыток общения казался почти сюрреальным. Выяснилось, что Бруно по профессии механик. Он задал мне массу технических вопросов о моей замечательной машине, но моих знаний итальянского не хватало, чтобы ответить ему. Единственное, что я мог сказать ему по существу, это что «морганы» собирают почти исключительно вручную.
– Да! – сказал он, уважительно кивнув. – Ручная сборка лучше всего.
Когда он спросил, чем я занимаюсь, то, не успел я ответить, вмешался Паоло.
– Он английский писатель. Пишет целый день. Это обязательно будет великая книга.
Естественно, его сообщение удвоило раболепное почтение его матери, которое и без того смущало меня. Я не стал опровергать Паоло, чувствуя, что атмосфера насквозь пронизана фальшью, так что даже не стоит беспокоиться по этому поводу. С этой минуты Бруно называл меня не иначе как Scrittore [Писатель (ит.).] – с оттенком легкой иронии, словно мы с ним были давние знакомцы.
Как только приличия позволили, я распрощался с хозяевами, ужасно устав от всего этого. Общение с людьми, как часто случается, заставило меня лишь острее ощутить свое одиночество. Я испытывал потребность вернуться домой, в мое уединение, где можно было спокойно собраться с мыслями.
Паоло спустился проводить меня. Солнце покидало улицу, освещая уже только самые верхние окна. «Морган», казалось, светился в глухой тени. Вокруг него собралась большая толпа детей, которые заглядывали внутрь, на приборную доску, однако старались ничего не трогать. Они все держались на некотором расстоянии от машины, словно перед ними был космический корабль.
Предпочтения детей разделились, одни не сводили глаз с меня, другие – с моей обезьяны. Когда я сквозь гул мотора стал прощаться с Паоло, они все так грустно посмотрели на меня, что я смог сказать только одно:
– Так и быть. Влезайте.
Через две секунды мы побили мировой рекорд по количеству детей, какое мог вместить «морган». Они – кроме Паоло, который считал ниже своего достоинства ехать с плебсом по причине личного знакомства со мной, – набились в машину; кто теснился сзади, кто стоял на переднем сиденье и держался за переднее стекло, кто уселся на капоте или повис на подножках. Каслрига мне пришлось посадить себе на колени. Бруно смотрел с балкона и оглушительно хохотал.
Когда мы тронулись, очень медленно, восторгу детей не было предела. По всей улице из каждого окна торчало по две-три головы. Дети смеялись, кричали, махали друзьям. В конце улицы, убедившись, что они держатся крепко, я поддал газу, и раздавшийся визг можно было бы услышать и на Уайтхолле[Улица в Лондоне, на которой расположены правительственные учреждения Великобритании.].
Там, где булыжник кончался, все вылезли из машины, хором благодаря меня, спрашивая, приеду ли я еще, и крича, как это было замечательно.
– Нет, это вы замечательные, – отвечал я, глядя на сияющие детские лица. Они не поняли меня, потому что я сказал это по-английски, а темные очки скрывали слезы у меня на глазах. – Я люблю вас. Очень люблю всех вас.
Я уехал, ругая себя за то, что так расчувствовался. Но спустя несколько минут пришлось остановить машину, потому что я плакал, как старуха на свадьбе. Просто непонятно было, что на меня нашло.
Но мои любимцы понимали. Когда я вернулся в свой огромный пустой дом, стоящий высоко на холме, далеко от бурления жизни в городе, и сел на балконе с бутылкой джина, они собрались вокруг меня. Перси вспрыгнул сперва на стул, оттуда на стол и, печально повернув голову, смотрел на меня. Трелони следовал за мной по пустым комнатам и наконец уселся у ног, скорбно глядя мне в глаза. Каслриг взобрался мне на колени, обнял меня и прижался уродливой головенкой к моей груди. Он прижимался ко мне нежно и осторожно, потому что понимал, как все они, что я умираю.
12
Изгнания развивают пристрастие к роскоши; «морган плюс 8», который не только составляет контраст, но и служит превосходным дополнением к древним камням, заменил мне мой «рейндж-ровер». Зрелище этого автомобиля, сибаритски длинного и белого, стоящего в тени пальм у старинного палаццо, – одно из самых больших моих утешений.
Внутренность моих руин являет не менее впечатляющее зрелище: мраморные полы, нелепая лепнина на потолках, огромные залы, которым я вряд ли когда найду применение. Главная зала имеет три застекленные двери, выходящие на высокий балкон, где я сейчас сижу. В доме, когда я въехал в него, не было никакой мебели, но я купил кое-что, включая кровать с белым пологом о четырех столбиках, в которой намерен спать в одиночестве.
Палаццо, несмотря на свое великолепие, обладает недостатками всех итальянских домов, которые спланированы таким образом, чтобы защитить их обитателей от жары. Ни ковра или чего-то мягкого, ни намека на комфорт. Одни жесткие поверхности. Все скрежещет, скрипит и визжит. Нельзя сделать движения, чтобы не раздался визг металла по мрамору или дребезг стекла в деревянной окантовке. Вкупе с огромными размерами и пустотой комнат это создает атмосферу, как нельзя лучше отвечающую моему душевному состоянию.
В первое время одиночество было мне в тягость. Особенно невыносимо было по вечерам. Часто мне казалось, что, отгородившись такой далью от других, я лишь способствовал тому, что они стали ближе. Временами я почти физически ощущал их незримое присутствие в доме. В отчаянии я пускался бродить по Неаполю, заходя в бары и заводя разговоры с незнакомцами. Однажды ночью я спустился на дорогу на южной стороне залива, где у колеблющегося пламени костров, словно призраки, стояли, покачиваясь, бледные проститутки, и заплатил одной только за то, что она проговорила со мной несколько часов.
После недели страданий я поступил по примеру Байрона и отправился на поиски зоомагазина.
Я нашел один на жалкой боковой улочке неподалеку от порта, хотя и не сразу понял, что это такое. Ничто не намекало на то, что там торговали всякой живностью, кроме аквариума с тропическими рыбками, едва различимыми сквозь грязное стекло витрины.
Первое, что сразило меня, когда я переступил порог, это острая вонь животных и их пищи. Когда глаза привыкли к полумраку помещения, я увидел, что его стены до самого потолка сплошь завешаны старинными железными клетками. Многие из них были пусты. В других находились кошки, собаки, всяческие тушканчики и прочая живность.
Хозяин был старик в грязной рубахе. Что-то в нем и его темнице напомнило мне Вернона в те времена, когда он сидел в своей лавке среди груд беспорядочно сваленных книг, пока я не перекупил ее у него. Будучи итальянцем, этот тип отнюдь не мог похвастать особой учтивостью, в отличие от моего прежнего служащего, но манерой преподносить свой товар покупателю он походил на Вернона. Когда я поинтересовался, может ли он предложить что-нибудь более экзотическое, чем то, что у него выставлено, старик ухмыльнулся.
– Могу предложить все, что угодно, синьор, если у вас есть наличные.
Воодушевленный его заявлением, я сказал, кого бы мне хотелось иметь.
– С ними хлопот не оберешься, – проворчал он в ответ. – Почему бы просто не завести кошку?
– Спасибо за совет. Можете достать мне то, что я прошу?
– Конечно, но это обойдется недешево.
– Вот потому-то, полагаю, вам бы следовало постараться заинтересовать меня.
Мое замечание, похоже, не понравилось ему, поэтому я решил, чтобы смягчить его, что-нибудь купить прямо сейчас. Секунду подумав, я остановился на большом английском бульдоге. Еще не выведя его из магазина, я придумал ему кличку – Трелони.
Неделю спустя этот угрюмый тип позвонил мне и сообщил, что Перси, мой попугай, прибыл.
Перси был крупной птицей с ярким оперением, неописуемый красавец. Когда я получил его, крылья у него были подрезаны, чтобы он не улетел, так что не пришлось сажать его в клетку. Где скоком, где помогая себе крыльями, он сновал по бесконечным мраморным полам, иногда замирая на месте, чтобы прислушаться к отражающемуся от высоких потолков эху его хриплого крика. Любуясь им, сидящим на перилах балкона на фоне искрящихся вод залива и голубоватого силуэта Капри вдалеке, я почти забывал о прошлом. Я пробовал научить его повторять разные фразы, по большей части непристойные, но безуспешно. Хотя он, видимо, привязался ко мне, насколько способны привязаться птицы. Я решил дать его крыльям отрасти, чтобы посмотреть, улетит ли он.
Всего через два дня после прибытия Перси мой поставщик снова позвонил и сказал, что только что пароходом прибыла партия товара, где находится и Каслриг. Каслриг был взрослый шимпанзе.
Мы быстро стали с ним большими друзьями. Куда бы я ни шел, он следовал за мной, ковыляя сбоку и предпочитая держать меня за руку. Когда я устраивался на балконе с пишущей машинкой, он сидел рядом и часами преданно смотрел на меня. Он пил из чашки, ел с тарелки, хотя и пальцами. Когда я шел спать, он вскарабкивался на мою кровать и закутывался в полог.
Мой зверинец доставлял мне некоторые хлопоты. Трелони, имевший обыкновение пускать слюни, оставлял за собой след на мраморном полу. Перси, прыгая повсюду, гадил в невероятных количествах. Хотя бы Каслрига оказалось легко приучить к порядку. В первый день, как я привез его домой, он бесцеремонно присел прямо в величественной парадной зале.
– Каслриг, мерзкое животное! Вон отсюда, справляй свои дела в саду!
Он застыл и мгновение смотрел на меня своими умными маленькими глазками, явно обиженный. Потом кубарем помчался на балкон, где я сидел в это время, вскочил на перила и, даже не глядя, прыгнул вниз в пустоту. Я думал, что он разбился, но он чудесным образом свалился на пальму у фонтана, соскочил на землю и уже скорчился у ствола, настороженно поглядывая по сторонам. Закончив, он взлетел обратно на пальму и принялся подпрыгивать, раскачивая ветви, чтобы обратить на себя внимание. Это был первый за несколько дней случай, заставивший меня улыбнуться.
Всего через две недели, как они поселились в доме, я почувствовал, что мои питомцы знают. Однажды вечером я вернулся домой особенно печальным и попытался утопить свои горести в джине, что всегда делало меня окончательно несчастным. Один за другим мои любимцы явились из своих углов, чтобы утешить меня. Ночь была жаркая, но не душная. Неаполь лежал под нами мерцающим полумесяцем. Только колеблющиеся огоньки напоминали о холмах на той стороне залива.
Мои подопечные пришли и сели рядом, и я не мог избавиться от ощущения, что они знают. По тому, как Перси повернул ко мне голову, какими печальными глазами смотрел на меня Трелони, как Каслриг забрался мне на колени и нежно прислонился головой к моей груди, ясно было, что они точно знали, что мне пришлось пережить и что еще предстоит перенести.
Потрясение от изгнания – это потрясение от перемены всего. Весь мир гибнет, а с ним и личность. Это поразительно, понимаете, что испытываешь такую тяжесть от одиночества и перемен.
Музыка – поразительная вещь.
Не считая людей, с которыми я заговаривал в барах, и той проститутки, я первые несколько недель жизни в Неаполе по-настоящему ни с кем не соприкасался. Укрывшись высоко на холме, одинокий в своем разрушающемся палаццо, я начал чувствовать себя великаном-людоедом из сказки, чего-то ждущим без всякой надежды. Поздно ночью, когда все закрывалось, я возвращался домой и поднимался под эхо своих шагов по мраморной лестнице, мысленно представляя себе жену. Как ей понравился бы этот дом! И Фрэн тоже… но бессмысленно думать об этом. Они никогда не увидят этот дворец.
Уже тогда я знал это. Тем не менее, поднимаясь по ступеням, я ловил себя на том, что воображаю то одну, то другую лежащими на кушетке в огромной парадной зале, чудесным образом ждущих меня и задремавших в ожидании или устремивших невидящий взор на расписной потолок. Но вместо них меня встречали лишь мои подопечные: Трелони радостными прыжками, Каслриг воплями, Перси, неуклюже подскакивая и хлопая подрезанными крыльями. Почему-то сама их привязанность ко мне, казалось, только усугубляла пустоту дома. Я часто не спал всю ночь. И думал, что одиночество погонит меня обратно в Англию. Потом я встретил Паоло.
Паоло работал в довольно снобистском баре у самого подножия моего холма. Ему было только тринадцать, поэтому я сообразил, что в конце лета он пойдет в школу и не будет работать в баре. Может, потому, что он выглядел младше своего возраста, он, казалось, старался изображать взрослого. Видя, как он несет сразу пять тарелок со спагетти или крутится за стойкой, словно приготовление каппуччино требует навыков восточного единоборства, можно было подумать, что он не один год работает официантом.
Когда я в первый раз попытался заговорить с ним, он был очень сдержан, почти груб. Узнав, что я из Лондона, сказал, что да, Лондон хороший город, но никогда не сравнится с Неаполем. И с этими словами гордо удалился, настоящий маленький мужчина. В моем-то возрасте и со всеми моими достижениями меня осадил ребенок. Он, конечно, не должен был знать. Одиноких людей, чья обитель – молчание, слова легко оскорбляют.
Несколько дней спустя я поговорил с хозяином. Чем мне таскаться сюда, нельзя ли сделать так, чтобы Паоло приносил мне домой что-нибудь из бара? (В Неаполе многие бары предоставляли подобную услугу.) Хозяин не имел ничего против, так что я дал Паоло свой адрес.
Его первый приход был очень важен для меня. Я находился в Неаполе уже почти три недели, однако он был первый, кто должен был посетить мой дом. Перед его приходом я постарался подготовиться, чтобы восхитить его тем, как я живу. Дом представлял собой западню, тщательно устроенную одиноким человеком: ворота и парадные двери распахнуты, спортивный автомобиль сияет, тут же экзотические животные, которых можно потрогать. Все это должно было убедить меня, что мальчик будет очарован, однако после недель полной изоляции я чувствовал себя чуть ли не чудовищем и уродом. Я беспокоился, что он воспримет меня как опасного чудака или нелепого сладострастника или просто будет смущен печатью, наложенной на меня возрастом и одиночеством. Когда я увидел его тоненькую смуглую фигурку, шагающую по дороге к моим воротам, торжественно, как алтарный служка, с покрытым салфеткой подносом в руках, у меня вспотели ладони.
Я тут же сел за машинку и сделал вид, что работаю. Сквозь стук машинки и мантру цикад я услышал скрип открывающихся ворот и шаги Паоло, приближающегося к дому.
– Синьор!
– А? – Я, не вставая, нагнулся и посмотрел на него сквозь узор шелушащейся железной решетки. Он стоял возле «моргана» и смотрел вверх, щурясь от слепящего солнца. – Ах, это ты! Неси сюда, можешь? Дверь открыта. Поднимись по лестнице, а там направо.
– Конечно.
Через мгновение громко стукнула закрывающаяся дверь, затем донеслось эхо шагов по мраморной лестнице. Поставив поднос на мой стол, Паоло не спешил уходить. Я по-прежнему сидел, не сводя глаз с машинки. Он негромко кашлянул.
– Хорошая машина там у вас внизу.
– Спасибо.
– Знаете, я хочу стать гонщиком, когда вырасту. Все лучшие гонщики родились в Неаполе.
Казалось, темы для разговора исчерпаны. Оглушительный пульсирующий звон цикад только подчеркивал молчание. Паоло отогнал муху, досаждавшую ему. Я обратил внимание на большое родимое пятно у него на подбородке, которое портило его лицо. Он застенчиво переминался с ноги на ногу и уже готов был идти обратно. В этот критический момент из глубины дома прибежал познакомиться Трелони и обслюнявил Паоло его начищенные форменные туфли.
– Собачка, – заметил мальчуган. Посмотрев на Трелони, он увидел Перси, который прятался под столом. – Ой, – негромко воскликнул он, – у вас и попугай!
Выражение, с каким он это сказал, заставило меня улыбнуться. Я решил выложить свой козырь, откинулся на спинку стула и поднял голову.
– Каслриг!
Раздался визг, и сверху слетел шимпанзе – он был на крыше, – попал прямо на стол и стоял, пялясь на моего гостя и подпрыгивая от возбуждения.
– Чтоб тебя! – вскрикнул Паоло, вздрогнув от неожиданности. Лед наконец был сломан. – Господи Иисусе!
– Знакомься, это Каслриг.
– Ух ты, это ж обезьяна! Даже не верится! У вас обезьяна! Фантастика!
Теперь, когда плотина была прорвана, ничто уже не сдерживало его возбуждения и бурного восторга, превративших его в шестилетнего ребенка. Что ест обезьяна? Откуда она? Какую скорость может развивать моя машина? Говорящий ли попугай? Какой все-таки породы эта большая уродская собака? Вопросы сыпались бесконечно, так что я в конце концов отослал его обратно, боясь, как бы он не лишился работы.
Когда он ушел, я взял Каслрига на руки и немного покружился с ним по огромному залу, окрыленный успехом.
Примерно через неделю я позвонил в бар, чтобы мне прислали чего-нибудь к ужину. Я работал, печатая двумя пальцами на машинке, и стук ее клавиш звучал в горячем предвечернем воздухе, как упражнения новичка на маракасе. Появился Паоло, но как будто не был расположен разговаривать, возможно не желая мне мешать. Но и возвращаться в бар не торопился, а с балкона пошел в зал и принялся играть с моими любимцами. Его смех и создаваемый ими шум отдавались эхом по всему пустынному дому. Хотя я был доволен, что он осваивается у меня, но сосредоточиться все же не мог. Немного погодя я крикнул через плечо:
– Ты на сегодня уже кончил работать?
– Да, Клауд, – так он произносил мое имя. – Я собираюсь домой. Мне надо скоро идти, чтобы успеть на автобус.
Я заглянул в темную комнату. Паоло нашел маленький мячик, который я купил для Трелони, и они играли в свинку-в-серединке: Трелони выступал в неблагодарной роли свиньи, а Паоло и Каслриг перебрасывались через него мячиком. Зрелище было невообразимое, особенно потому еще, что на Паоло была его форма официанта с крохотной бабочкой на шее. Я, улыбаясь, пошел к ним.
– Играй, играй, не торопись, – сказал я. – Я подброшу тебя домой.
Его лицо вспыхнуло от восторга. Прокатиться в моем «моргане» явно было его заветной мечтой.
– А-а, – небрежно бросил он. – Хорошо тогда.
– Трелони тоже может поехать, но ты, Каслриг, останешься и будешь вести себя как хорошая обезьяна. Не хочу, чтобы ты причинил неприятности местным жителям.
Я настолько привык разговаривать со своими любимцами, что не видел в этом ничего странного или неловкого. Хотя я говорил, как обычно, по-английски, Паоло понял суть.
– Мы возьмем с собой Кассири, да?
– Нет, Паоло, не возьмем. Если я позволю ему поехать, он научится водить машину, глядя на меня, и тогда кто знает, что он натворит?
На самом деле машина сама по себе вызывала у него большой интерес, и я чувствовал, что брать с собой Каслрига будет чересчур.
– Ну пожалуйста! – забывшись, стал просить Паоло. – Пожалуйста, возьмем его с собой, ну пожалуйста!
Я посмотрел на шимпанзе, который тоже безмолвно просил разрешить ему поехать с нами, делая круглые глаза и протягивая ко мне руку. Тут я понял, что для Паоло, ребенка по сути, одно дело приехать домой на большой белой спортивной машине и совсем другое – в ней же, да еще и с Каслригом.
– Так и быть, – сказал я.
Паоло расплылся в улыбке, Каслриг поднял руки над головой и начал бегать по комнате, а я пошел переодеться.
Пять минут спустя я вышел из спальни, обряженный в кремовый пиджак, красный в горошек галстук, панаму и дорогие темные очки. В Англии такой наряд выглядел бы нелепым и вызывающим. Здесь в таком виде вы не выделяетесь в толпе. Паоло едва взглянул на меня, ничуть не удивившись.
– Отлично! – сказал он, подпрыгивая от возбуждения. – Едем!
С опущенным верхом мы помчались в Неаполь. Каслриг был в восторге. Поначалу он не мог усидеть на месте, но когда мы выехали на главное шоссе, шедшее по берегу залива, и я вдавил педаль газа, он замолчал, будто потрясенный скоростью. Я оглянулся и увидел, что он стоит на заднем сиденье и, подавшись вперед, крепко держится за плечи Паоло. Трелони сидел рядом с ним, стараясь сохранять благородное достоинство. Сам Паоло довольно улыбался во все стороны в надежде, что его заметит кто-то из знакомых.
Как я говорил, моя машина всегда привлекала к себе внимание – итальянцы никогда не стеснялись откровенно пялиться на нее и часто даже прерывали разговор, чтобы, раскрыв рот, проводить ее глазами, – но с шимпанзе на заднем сиденье мы буквально остановили уличное движение. Байрон со всем своим окружением вряд ли производил больший ажиотаж. Под бесчисленными перекрестными взглядами итальянцев ко мне вернулось старое чувство близости поэту и безотчетное предубеждение против записной книжки, которую я оставил Вернону.
Как оказалось, Паоло жил в самой древней и беднейшей части Неаполя, в одном из тех узких мощенных булыжником переулков, где повсюду красуется белье на веревках и кишит жизнь. Мы проехали две площадки, где мальчишки гоняли мяч, пяток ремонтирующихся скутеров и бесчисленные группки болтающих соседей, всякий раз замолкавших, когда мы громыхали мимо по булыжнику. Когда мы подъезжали к его дому, Паоло радостно заулыбался и замахал людям на тротуаре. Наконец мы остановились, и он завопил:
– Мама! Мама! Иди посмотри!
Худая, болезненного вида женщина лет тридцати пяти появилась на балконе и секунду стояла, глядя на нас. Потом повернулась позвать мужа:
– Бруно! Ты просто не поверишь!
На балкон вышел коренастый мужчина в жилете, глянул на нас и захохотал.
– Buona sera![Добрый вечер! (ит.)] – крикнул я, чувствуя себя не в своей тарелке, потому что к этому времени на нас глазела уже вся улица. – Я друг Паоло. Я только подвез его до дому.
– Поднимемся выпьем кофе, – сказал Паоло.
– Нет, нет, не могу.
– Да, да, – крикнул сверху отец Паоло, справившись с приступом веселья. – Поднимайтесь, выпейте кофе, синьор!
Ничего не поделаешь, пришлось подниматься. Когда мы вышли из машины, вокруг нас успела собраться толпа маленьких оборвышей.
– Трелони, ты должен остаться в машине, потому что я не хочу, чтобы ты закапал слюной мебель людям. Никого не кусай, пока они не скажут какой-нибудь гадости о Китсе.
Трелони грустно посмотрел на меня.
– Inglese[Англичанин! (ит.)]! – закричали пораженные дети. – Inglese!
– Тебе, Каслриг, лучше пойти со мной. Идем.
Каслриг выпрыгнул из машины, взял меня за руку, и Паоло повел нас наверх по грязной лестнице.
Квартира была очень тесная и бедно обставленная, но сияла чистотой. В кухне над столом висело выцветшее изображение Девы Марии, почти неизменное в этом средоточии неаполитанской нищеты. У Паоло было бесчисленное количество младших братьев и сестер, которые, визжа от восторга, потащили Каслрига играть в свою спальню. Сам Паоло, как можно было предположить, остался со взрослыми. Войдя, я снял шляпу и темные очки, поскольку начал чувствовать себя претенциозным идиотом.
А мать Паоло, которую звали Анна, принялась извиняться за все – дом, жару, мух, печенье, – я, мол, наверно привык к более благородной обстановке. Я уже чувствовал себя мошенником. Меня подмывало сказать ей, что их бедность меня ничуть не шокирует. А также все время хотелось достать из кармана чековую книжку и выписать ей приличную сумму, но мне удалось удержаться от этого жеста. В этом мне помог Бруно, который добродушно посмеивался надо мной и всем своим независимым видом словно показывал, что не нуждается ни в чьей помощи.
Мы болтали о том о сем. После недель, проведенных в одиночестве, нежданный избыток общения казался почти сюрреальным. Выяснилось, что Бруно по профессии механик. Он задал мне массу технических вопросов о моей замечательной машине, но моих знаний итальянского не хватало, чтобы ответить ему. Единственное, что я мог сказать ему по существу, это что «морганы» собирают почти исключительно вручную.
– Да! – сказал он, уважительно кивнув. – Ручная сборка лучше всего.
Когда он спросил, чем я занимаюсь, то, не успел я ответить, вмешался Паоло.
– Он английский писатель. Пишет целый день. Это обязательно будет великая книга.
Естественно, его сообщение удвоило раболепное почтение его матери, которое и без того смущало меня. Я не стал опровергать Паоло, чувствуя, что атмосфера насквозь пронизана фальшью, так что даже не стоит беспокоиться по этому поводу. С этой минуты Бруно называл меня не иначе как Scrittore [Писатель (ит.).] – с оттенком легкой иронии, словно мы с ним были давние знакомцы.
Как только приличия позволили, я распрощался с хозяевами, ужасно устав от всего этого. Общение с людьми, как часто случается, заставило меня лишь острее ощутить свое одиночество. Я испытывал потребность вернуться домой, в мое уединение, где можно было спокойно собраться с мыслями.
Паоло спустился проводить меня. Солнце покидало улицу, освещая уже только самые верхние окна. «Морган», казалось, светился в глухой тени. Вокруг него собралась большая толпа детей, которые заглядывали внутрь, на приборную доску, однако старались ничего не трогать. Они все держались на некотором расстоянии от машины, словно перед ними был космический корабль.
Предпочтения детей разделились, одни не сводили глаз с меня, другие – с моей обезьяны. Когда я сквозь гул мотора стал прощаться с Паоло, они все так грустно посмотрели на меня, что я смог сказать только одно:
– Так и быть. Влезайте.
Через две секунды мы побили мировой рекорд по количеству детей, какое мог вместить «морган». Они – кроме Паоло, который считал ниже своего достоинства ехать с плебсом по причине личного знакомства со мной, – набились в машину; кто теснился сзади, кто стоял на переднем сиденье и держался за переднее стекло, кто уселся на капоте или повис на подножках. Каслрига мне пришлось посадить себе на колени. Бруно смотрел с балкона и оглушительно хохотал.
Когда мы тронулись, очень медленно, восторгу детей не было предела. По всей улице из каждого окна торчало по две-три головы. Дети смеялись, кричали, махали друзьям. В конце улицы, убедившись, что они держатся крепко, я поддал газу, и раздавшийся визг можно было бы услышать и на Уайтхолле[Улица в Лондоне, на которой расположены правительственные учреждения Великобритании.].
Там, где булыжник кончался, все вылезли из машины, хором благодаря меня, спрашивая, приеду ли я еще, и крича, как это было замечательно.
– Нет, это вы замечательные, – отвечал я, глядя на сияющие детские лица. Они не поняли меня, потому что я сказал это по-английски, а темные очки скрывали слезы у меня на глазах. – Я люблю вас. Очень люблю всех вас.
Я уехал, ругая себя за то, что так расчувствовался. Но спустя несколько минут пришлось остановить машину, потому что я плакал, как старуха на свадьбе. Просто непонятно было, что на меня нашло.
Но мои любимцы понимали. Когда я вернулся в свой огромный пустой дом, стоящий высоко на холме, далеко от бурления жизни в городе, и сел на балконе с бутылкой джина, они собрались вокруг меня. Перси вспрыгнул сперва на стул, оттуда на стол и, печально повернув голову, смотрел на меня. Трелони следовал за мной по пустым комнатам и наконец уселся у ног, скорбно глядя мне в глаза. Каслриг взобрался мне на колени, обнял меня и прижался уродливой головенкой к моей груди. Он прижимался ко мне нежно и осторожно, потому что понимал, как все они, что я умираю.
12
Я мгновенно сделался знаменитостью.
Сначала я стал относительно хорошо известен в квартале, где жил Паоло, потому что взял за привычку каждый вечер подвозить его до дому. Едва мы появлялись, все местные дети бросали свои игры и облепляли машину, чтобы прокатиться до дома Паоло. Похоже, им это ничуть не надоедало. Сбегаясь к машине, чумазая стая вопила: «Scrittore! Scrittore!» – ибо прозвище, которым наградил меня Бруно, не только прилипло ко мне, но и стало известно всей улице. За засиженными мухами окнами появлялось несколько взрослых лиц, чтобы посмотреть на веселье детей. Родители Паоло часто выходили на балкон, чтобы позвать меня на чашку кофе, но я всегда отказывался, ссылаясь на необходимость работать.
Сначала я стал относительно хорошо известен в квартале, где жил Паоло, потому что взял за привычку каждый вечер подвозить его до дому. Едва мы появлялись, все местные дети бросали свои игры и облепляли машину, чтобы прокатиться до дома Паоло. Похоже, им это ничуть не надоедало. Сбегаясь к машине, чумазая стая вопила: «Scrittore! Scrittore!» – ибо прозвище, которым наградил меня Бруно, не только прилипло ко мне, но и стало известно всей улице. За засиженными мухами окнами появлялось несколько взрослых лиц, чтобы посмотреть на веселье детей. Родители Паоло часто выходили на балкон, чтобы позвать меня на чашку кофе, но я всегда отказывался, ссылаясь на необходимость работать.