Басс Луи. Роскошь изгнания

   Мы втащили шедевр Клайва в магазин.
   – Кажется, замечательная вещь, – сказал, отдуваясь, Кристофер, когда мы поставили комод на место. – Где ты его достал?
   – На аукционе в Эссексе. Пришлось заплатить бешеные деньги, но, думаю, кое-что мы вернем.
   – О! – воскликнул он, нагибаясь, чтобы рассмотреть поближе. – Ручки-то у него более поздней работы, так?
   – Возможно, их заменили. Это часто делают.
   – Гм…– с сомнением хмыкнул Кристофер, лишний раз доказывая, что унаследовал от матери ее интуицию.– Что-то я не очень в этом уверен…
   – Ладно, все равно попробуй, может, найдется на него покупатель.
   – Сколько мне просить за него?
   Методика подобных подсчетов была проста. Прикинь, сколько такая вещь действительно может стоить. Утрой цену. Добавь пятнадцать процентов налога на добавочную стоимость на тот случай, если решишь его заплатить. Плюс еще двадцать процентов на кретинизм этих невеж покупателей – вот и будет подходящая сумма!
   – Две с половиной тысячи.
   – Что ж, цена хорошая.
   – Считаешь? Я, пожалуй, дал маху. Надо накинуть еще две с половиной сотни.
   Помня, что я заплатил за него всего пятьсот фунтов, вы можете подумать, что это уж слишком. А сколько, вы ожидали, я заплачу Клайву? Ради всего святого! Ведь чертов комод – это всего-навсего подделка.
   – Правильно, – сказал я и торопливо направился к выходу. На сегодня я достаточно потрудился, хватит. Съезжу посмотреть, как продвигаются дела у Вернона.
   По дороге в книжный магазин меня вновь охватило вчерашнее возбуждение. Даже не раскрыв всех своих тайн, байроновские письма уже были самым волнующим открытием, какое мне когда-либо удалось совершить. Зашифрованные фрагменты могли содержать совершенно новые факты из жизни поэта, которые поразят литературный мир, неизвестную любовную историю например.
   Как всегда, вечность ушла, пока я нашел место, чтобы припарковаться. Пока мой «рейнджровер», эта раскаленная коробка из металла и резины, полз в потоке машин по весенним улицам, я фантазировал: зашифрованный текст изменит не только наш взгляд на Байрона, но на все романтическое движение в литературе. Наши с Верноном портреты появятся на первых страницах воскресных газет, нас снова и снова будут просить рассказать историю нашего поразительного открытия. Сами письма будут стоить целое состояние, но не покинут своего законного места в застекленном шкафчике у меня дома, никому не позволю их тронуть.
   К тому времени, как я припарковался, я уже убедил себя, что Вернон успел справиться с шифром. Я торопливо зашагал к магазину, чуть ли не бегом преодолев последние несколько ярдов, и, задыхаясь, ворвался в дверь.
   В зале был лишь один клиент, американец с возмутительно торчащим, словно фаллос, объективом фотоаппарата; расставив ноги и будто вросши в ковер, он смотрел на Кэролайн, которая взбиралась по стремянке к верхним книжным полкам. На ней была вчерашняя коротенькая юбочка, и я, даже при том, что мысли у меня были заняты совсем другим, на миг задержался взглядом на ее бледных ляжках.
   Вернон сидел в глубине магазина, склонившись над ворохом бумаг, покрывавших стол. Заслышав треньканье колокольчика над дверью, он поднял голову и посмотрел в мою сторону. Посмотрел совершенно пустым взглядом.
   – Ах, вот она! – Кэролайн начала неуклюже спускаться вниз, крепко прижимая к себе огромный том с золотым тиснением на корешке. – Вы сами, сэр, убедитесь, что она в превосходном состоянии.
   – Поднимитесь ко мне наверх, Вернон, – сказал я, проходя мимо американца и чувствуя на себе мраморный взгляд Байрона, – и расскажите, как продвигается дело.
   Старик кивнул и начал с трудом вставать со стула. Подойдя к его столу, я увидел тоненькую стопку Гилбертовых писем, окруженную листками, вырванными из блокнота, первозданно белыми по сравнению с пожелтевшими письмами. Листки сплошь были исписаны аккуратным бухгалтерским почерком, и я обратил внимание, что цифр и подсчетов на них было столько же, сколько слов и фраз.
   – Это мы тоже можем забрать с собой, – сказал я, начиная собирать бумаги. – В офисе работать спокойней.
   – Благодарю. – По пути к лестнице Вернон бросил неприязненный взгляд на нашего единственного посетителя. – Здесь было довольно сложно сосредоточиться.
   Переложив бумаги в одну руку, другою я взял его под локоть, помогая подняться на первую ступеньку. Колени у него скрипели не просто громко, а почти душераздирающе, как дверь в фильме ужасов. Мне подумалось, что скоро старику придется передвигаться в инвалидной коляске.
   – Чем обрадуете, Вернон?
   – Да особо нечем, Клод.– Только услышав, как он обращается ко мне просто по имени, я вспомнил, что письма сблизили нас, привнесли теплоту в наши отношения.– Дешифровка может занять много времени.
   Дальше мы поднимались молча, потому что я почувствовал себя с ним неловко. Мне казалось, что прежде, когда в наших отношениях присутствовали едва сдерживаемые горечь и соперничество, было почему-то проще жить. Правду он вчера сказал: между нами очень мало общего. Мы принадлежим к разным поколениям, разным мирам.
   В офисе было солнечно и тихо. Привычными сталагмитами высились древние груды книг, столпами вневременными и загадочными, как Стоунхендж: все премудрости европейской культуры, сведенные к коллекции примитивных тотемов. Байрон стоял в позе романтического героя, гордо встречающего ледяной морской ветер. Сомнительные книжки, которые приволок Пройдоха Дейв, валялись там, где мы их оставили – на столе рядом с бутылкой и стаканами.
   Я медленно подвел Вернона к столу, и мы уселись, как сидели вчера, друг против друга, я спиной к окну, так что солнце пригревало меня, словно рубашка на мне была только что из-под раскаленного утюга.
   – Вернон, мне бы хотелось, чтобы с сегодняшнего дня вы без стеснения заходили сюда, когда пожелаете. – Старик в свойственной ему манере ответил легким наклоном головы. – Знаю, вы это воспринимаете очень серьезно, но для меня то, что по закону я являюсь владельцем магазина, не имеет значения. Единственная моя забота – это чтобы он приносил доход. Относитесь к нему как к нашему общему делу.
   – Очень любезно с вашей стороны, Клод.
   – Ну и прекрасно. А теперь расскажите, что там с письмами.
   Не говоря ни слова, Вернон разложил бумаги на столе, щурясь от падавшего на них солнца. У меня, как обычно, возникло ощущение, что он успел забыть, о чем я сказал секунду назад. Только я собрался повторить свои слова, как он заговорил.
   – Насколько я понимаю, это чисельный шифр, – сказал он, не поднимая глаз от бумаг. – Однако впечатление такое, что его почти невозможно разгадать. Я бился с ним вчера до поздней ночи, сегодня вернулся к нему рано утром и совершенно ничего не добился. Пытался решить всеми мыслимыми способами, но все получалась какая-то тарабарщина.
   – Тем не менее это наверняка лишь вопрос времени.
   Он поднял голову и сурово посмотрел на меня поверх очков.
   – Клод, вам не приходило в голову, что, быть может, это чей-то розыгрыш?
   – Что вы хотите этим сказать?
   – Подумайте сами. Мы имеем письма, написанные якобы в начале девятнадцатого века и содержащие пространные зашифрованные фрагменты, что фактически делает их уникальными. Тому есть три возможных объяснения. Первое, что это действительно шифр, в таком случае Гилберту необходимо было написать нечто такое, чего не смог бы прочесть никто из тех, для кого это не предназначалось. И второе, эти зашифрованные вставки – своеобразная шутка.
   – Что очень сомнительно, не так ли?
   – Тогда, на мой взгляд, верно первое объяснение. Но, в конце концов, о чем столь опасном должна была бы знать эта Амелия?
   – Гм… а какое третье предположение?
   – Я подумал, это очевидно. Что письма – подделка.
   – Чепуха! Какой в этом смысл? Право, единственное, ради чего занимаются подделками, это деньги.
   – Разумеется, разумеется, – пробормотал Вернон, снова склоняясь над выцветшими листками. – Просто мне кажется, что ни одно из этих объяснений не подходит. Каждый раз, как я смотрю на эти проклятые символы, не могу избавиться от ощущения, что меня морочат.
   – Но вы все равно не отступитесь?
   Я мог бы и не спрашивать. Не успел я договорить, как он, насупя брови, снова уткнулся в блокнот и принялся что-то писать, ничего не слыша и не видя вокруг.
   – Что? О да, я не… отступлюсь… ага, так-так…
   Ответ повис в воздухе. Однако на сей раз он так и не договорил. Пять минут спустя он бросил ручку и сидел, уставясь на написанное, явно забыв о моем присутствии.
   В комнате висела такая напряженная тишина, что я боялся дышать. Казалось, мысли Вернона толпятся над этой тишиной, как радуги над мыльной пленкой, и любой звук может спугнуть их. Кресло, в котором я сидел, когда-то принадлежало его отцу – старое кожаное кресло, которое вращалось на деревянном основании, и малейшее движение заставляло его скрипеть и стонать, так что я сидел, не смея пошевелиться, и раздумывал над своей дальнейшей жизнью.
   По правде говоря, я приближался к тому возрасту, когда уже особо много не сделаешь. Мой основной офис в Гринвиче, который занимался выплатой жалованья сотрудникам, сбором дохода, который приносила разнообразная недвижимая собственность, и прочим, по существу работал сам по себе, не требуя моего контроля, достаточно было того, что за ним между делом приглядывал Кристофер. Торговля антиквариатом целиком перешла к нему: на аукционы, или посмотреть продающуюся недвижимость, или к Искуснику Клайву я ездил больше из удовольствия, чем по необходимости. Что до Элен и ее закусочной, то в ее дела я не вмешивался.
   Книжную лавку Дьюсона я приобрел не столько из деловых соображений, сколько из желания чем-то занять себя, но уже через два месяца магазин был полностью перестроен и успешно заработал. Моего присутствия в нем не требовалось. Вернон и Кэролайн прекрасно справлялись и сами.
   И вот, когда я сидел там в своем скрипучем кресле, а Вернон корпел над письмами, мне в голову пришла мысль, равно как рано или поздно приходит всем нам, что моя карьера постепенно движется к закату. Однако к осознанию этого факта примешивалось возбуждение, порожденное загадочными письмами, которое так живо напомнило мне мою молодость и первые сделки, с чего, собственно, все и началось.
   Вернон снова принялся писать, словно его вдруг осенило. Чуть наклонившись над столом, я, к своему удивлению, увидел, что он производит какие-то сложные вычисления, что-то деля столбиком. Какое отношение это имело к шифру, можно было только догадываться. Наконец он тряхнул головой и тонкой линией перечеркнул все свои подсчеты.
   Расстроенный, что ничем не могу помочь Вернону, я крутил обручальное кольцо на пальце и блуждал глазами по комнате. Все в ней – сейф, гравюра с изображение кремации Шелли, внушительные нагромождения книг, солнце, сверкающее на часовой цепочке Вернона, – виделось застывшим, как на картине с изображением некоего интерьера.
   Мысли мои рассеянно блуждали. Ноги Кэролайн под столом. Фрэн, лишь вчера еще маленькая девочка, а теперь вот задравшая юбчонку – зачем? – демонстрируя свою женскую зрелость. Элен, бегущая по саду, размахивая руками. Моя карьера, подходящая к концу. Росс, врывающийся без стука ко мне в комнату в университетском общежитии, потом вдруг останавливающийся и ерошащий свою бороду. Послушай-ка вот это. Что именно? Какое-то стихотворение, которое он только что где-то вычитал.
   Когда мне было двадцать с небольшим, я поехал в Клэпхем, к пожилой женщине, желавшей продать кое-какие антикварные вещи. Ничего особо ценного у нее не оказалось – так, много всяческого викторианского барахла, с которым не стоило и возиться. Для нее, однако, те вещи были дороги как память, отчего мы никак не могли с ней договориться о цене. Пока мы торговались по поводу вещей в спальне для гостей, я заметил, что она что-то прячет за платяным шкафом, словно стыдясь, что кто-то увидит: это была вылинявшая китайская ширма. С замиранием сердца я небрежно попросил показать мне ее. Это просто старый хлам, сказала хозяйка, и я могу забрать ее бесплатно, если желаю. В конце концов я по своей доброте душевной заставил ее взять тридцать фунтов и унес ширму с собой.
   В том же месяце изображение ширмы появилось на обложке каталога аукциона Кристи. Проданная за двадцать пять тысяч, она позволила начать мне собственное дело.
   Спазм в желудке вернул меня на землю. Я увидел, что продолжаю крутить кольцо на пальце с тем же волнением, какое испытывал много лет назад. Но на сей раз это не помогало, я это чувствовал. Неожиданно во мне возникло неясное желание бежать, вырваться на свободу. Какая-то часть меня подталкивала продать все, что я имел, и уехать, отправиться за границу, подальше от карьеры, которая завершалась, от безлюбого брака, от детей, переросших мою любовь.
   Я встал и подошел к окну. Солнце обняло меня. Фредди был внизу, на тротуаре, и, опершись на урну, заглядывал внутрь нее, словно ждал, что его вот-вот вырвет. Во мне росло нетерпение, предчувствие больших перемен.
   – Вернон, – прерывающимся голосом сказал я, но тот не слышал меня. Даже глаз не оторвал от работы. – Мне здесь нечего делать. Я ухожу. Если будут какие успехи, постарайтесь дозвониться мне домой.
   – Непременно. – Он уже снова уткнулся в листки и что-то быстро писал. – Обязательно позвоню, Клод.
   Я решительно вышел из комнаты и сбежал по скрипучим ступенькам. Посетителей в зале не было. Американец уже ушел. Заслышав мои шаги, Кэролайн оторвалась от книги.
   – Мистер Вулдридж?
   – Да?
   – Что происходит? Отчего все так взволнованы?
   – Объясню позже,– сказал я, проносясь мимо нее, хотя не имел представления, куда идти. – Сейчас я очень тороплюсь.
   На улице солнце казалось не таким жарким. Перед Британским музеем я свернул направо и пошел в сторону Сохо. Потом вдруг возникла другая идея. Я замедлил шаг, удивляясь сам себе, но не остановился. Просто плыл дальше, увлекаемый людским потоком, словно пылинка на воде. Интересно было наблюдать за собой со стороны – как далеко я в действительности зайду. Углубившись в квартал красных фонарей, я остановился и прочитал приглашение над раскрытой дверью:
   ВОСЕМНАДЦАТИЛЕТНИЕ МАНЕКЕНЩИЦЫ.
   ВВЕРХ ПО ЛЕСТНИЦЕ.
   Задрав голову, я увидел четыре грязных окна с серыми тюлевыми занавесками. И надо всем этим продолжали скользить все те же, что и утром, облака, немыслимо безмятежно, мечтой о белизне.
   Сам не заметив как, я оказался на лестнице и понял, что на самом деле задумал это еще в магазине, а может, и еще раньше. Я не дрожал от нетерпения. Во мне не было и признака того томления по юной плоти, которое преследовало меня большую часть моей женатой жизни. Двадцать пять лет верности и жертвы закончились спокойно, с чувством печали.

5

   Когда я тем вечером открыл дверь, вернувшись домой после первой моей измены, Элен готовила ужин. Аромат с кухни уже проник во все уголки дома. Жена в ситцевом платье, которое висело на ней мешком, сновала от буфета к плите. Завидев меня, она подошла, тыльной стороной ладони отводя выбившиеся прядки. Я глядел на нее, испытывая чувство невыносимой ностальгии по нашей молодости, которая в случаях, подобных нашему, часто приходит на место любви.
   – Здравствуй, дорогой! – Мгновение она смотрела на меня, явно заметив, что что-то не так. Однако в этот раз интуиция ее подвела. Должно быть, она не распространялась на супружескую неверность. Возможно, в случаях, которые грозили Элен болью, ее дар переставал действовать. Она совершенно неверно истолковала выражение моего лица. – Значит, расшифровать письма не получается.
   Я помотал головой. Вдруг мне пришло в голову, что запах девицы мог остаться на моей одежде и теле, так что я быстренько сел за стол, не дожидаясь, когда Элен подойдет ближе. Но, сев за стол, я тут же сообразил, что отказ от ежевечернего ритуала будет подозрительней всякого запаха.
   Но Элен, видимо, ничего не почувствовала или не обратила внимания. Она просто вернулась к готовке. Мне показалось, что она никогда не была такой бесхитростной и слабой. Какое-то время она стояла у плиты, повернувшись ко мне спиной, а я сидел за столом, недоумевая, что за безумие нашло на меня сегодня днем.
   – Клод! – вдруг повернулась ко мне Элен, словно только сейчас что-то сообразив. – Что с тобой?
   – Со мной? Что ты имеешь в виду?
   – Ты не налил себе выпить!
   Мгновенье я смотрел на ее сияющее лицо, красное от жара плиты, как у вошедшей в раж исполнительницы рождественских гимнов.
   – Да что-то не хочется.
   – Господи, должно быть, плохи дела!
   Не в состоянии отвечать, я смотрел мимо нее в окно с чувством полного опустошения, как бывает, когда переспишь с женщиной. Сумерки ложились на сад. Над крышами в разрывах мрачных туч увядало и мрачнело небо. Начали вспыхивать линии фонарей, прорезая громадное скопище городских улиц и уходя в сумрак пригорода. Это было как какой-то ритуал, утонченный и глубинный, вселенский знак, который никогда никому не понять. Тьму медленно пересекал самолет, вспыхивали его бортовые огни, словно регистрируя пульс незримого сердца.
   – Это тебе. – Элен стояла у стола, протягивая маленький сверточек. – В благодарность за сегодняшнее утро.
   – Что? – озадаченно спросил я. – А что произошло сегодня утром?
   – Не имею представления. Все, что я знаю, это что ты заходил к Фрэн и в результате у нее было прекрасное настроение, когда она вернулась домой. Уж не помню, когда я видела ее такой счастливой.
   – Да ну, пустяки, зашел и зашел.
   Элен ласково улыбнулась и быстро поцеловала меня в лоб.
   – Я знаю тебя, Клод. Знаю, чего тебе стоит заставить себя извиниться.
   Я молча развернул сверток. Внутри находилась бархатная коробочка, а в ней – кошмарные, золотые с черным запонки. Элен с опаской взглянула на меня.
   – Ну как?
   – Восхитительные запонки.
   – Правда, нравятся? – неуверенно переспросила она. – Мне кажется, они очень необычные.
   – Точно, очень необычные. – Элен любила покупать мне одежду, но лучше бы она этого не делала. У нее не было ни чувства стиля, ни хотя бы понимания мужского честолюбия. Но сейчас это было не важно, я встал из-за стола и обнял ее. – Чудесные запонки, Элен. Правда
   Я едва не расплакался.
   – Я рада.
   – Кстати, а где Фрэн?
   – У себя в спальне. – Элен отступила на шаг и многозначительно посмотрела на меня. – Повторяет уроки.
   – О!
   – Ну, ты доволен? Она действительно занимается!
   – Конечно, доволен, – ответил я, заставив себя улыбнуться. – Очень доволен.
   При других обстоятельствах это был бы прекрасный день. Мы с Элен обменивались обычными шутками относительно моей работы. Примерно через час спустилась улыбающаяся Фрэн и на самом деле поцеловала меня в щеку. Ближе к ужину появились Росс и Кристофер. В тот вечер даже у Росса, казалось, было хорошее настроение, он постоянно подливал себе и, блестя темными глазами, сыпал шутками и байками. Когда он бывал в ударе, с ним не мог сравниться никто из моих знакомых.
   Все были веселы и болтали без умолку. В общем шуме не было заметно моей молчаливости. Только однажды Фрэн наклонилась ко мне – ее свежая красота сияла, освещенная снизу свечами, которые зажгла по такому случаю Элен, – и спросила:
   – В чем дело, пап? Ты что-то приуныл.
   – Да нет. Просто устал.
   Наконец мы легли. Жена прижалась ко мне и, чувствуя, что во мне нет желания, довольная уснула, положив голову мне на плечо. Несколько часов я пролежал без сна, боясь двинуться, чтобы не разбудить ее. Рука совсем онемела, но я все равно не шевелился. Никогда за все время нашей совместной жизни не чувствовал я себя таким одиноким. Я был почти благодарен жжению в желудке – моему неразлучному спутнику, малой доли той кары, которой я заслуживал.
   Рассвет застал меня на обычном своем посту – у застекленной двери в кухне, где я стоял и смотрел на рассвет в саду. Ночь стекала с лужайки под деревья и кусты в дальних его уголках. Я задумчиво стоял, покуривая и наблюдая, как она отступает.
   Что-то сломалось во мне вчера, и лишь теперь, когда это вдруг произошло, я осознал, в каком напряжении жил все эти годы. Должно быть, блюсти супружескую верность – всегда тяжелое бремя. Дешевая девка, с которой я провел время в квартале красных фонарей, была в самом соку. Долгое время зная лишь перезрелое, рыхлое тело жены, я забыл, сколь упруга может быть юная плоть.
   Тем не менее по-настоящему она меня не зажгла. Рядом с ее молодостью мне лишь стало видней, какая сам я рухлядь. Сейчас, дымя сигаретой и глядя на сад, я понял, что в определенной степени та девушка была знаком, зашифрованным посланием о моей жизни.
   В должное время спустились Фрэн и Элен, чтобы позавтракать. Они оживленно болтали за столом, я же сидел и молча наблюдал за ними с таким чувством, будто смотрю прямую передачу по телевизору. Только теперь я разглядел, что Фрэн уже почти стала взрослой. Возможно, это тоже сыграло определенную роль. У детей свое назначение. Они придают нашей жизни смысл. Жена же у меня – неунывающая, грузная женщина, ее прекрасные волосы уже седеют. Глядя на нее, я чувствовал определенную вину за вчерашнее, но так отстраненно, словно это случилось не со мной, а с кем-то другим. Мое похождение не доставило ей страданий.
   Жена с дочерью не обращали внимания на мое молчание, сочтя его за одну из обычных моих причуд. Фрэн кончила завтракать и скрылась у себя наверху. Я вышел из-за стола, вернулся к застекленной двери и закурил очередную сигарету.
   – Ты собираешься одеваться, милый?
   – Нет. К чему? Куда мне идти?
   Мой ответ удивил Элен.
   – Ты не собираешься в книжный магазин?
   – Теперь там и без меня прекрасно обходятся.
   – А письма как же? Вернон, может быть, уже расшифровал их.
   – Он позвонит, если расшифрует.
   Секунду спустя я почувствовал ее руку на своем плече.
   – Что с тобой, Клод? – нежно спросила она. – Я знаю, что ты всю ночь не спал.
   – Я чувствую себя старым, Элен. То, что байроновские письма лишили меня покоя, тому доказательство. Знаешь, нечто подобное я когда-то испытывал, заработав двадцать фунтов на каком-нибудь платяном шкафе. И теперь взбудоражен не меньше. Не могу избавиться от ощущения, что это последняя моя находка. Нет у меня стимула, чтобы дальше продолжать дело. – Я улыбнулся, чувствуя себя глупо, но мне было необходимо выговориться. – Я передал бразды правления Кристоферу. От меня больше нет никакого проку.
   – Конечно, ты не прав, любовь моя. Может, ты займешься новым бизнесом, или расширишь этот, или еще что-нибудь придумаешь.
   – Я устал от бизнеса, вот в чем все дело. Слишком это легко. Каждый дурак может делать деньги.
   Элен рассмеялась.
   – Пойми, ты достиг положения, к которому, по твоим же словам, всегда стремился: сколотить такое состояние, чтобы, уйдя на покой, жить в роскоши.
   – Иметь много денег и ничего не делать – такое хорошо, только когда молод. Для меня это все равно что смерть. Я боюсь ощущения пустоты. – На солнце набежала тучка. На сад легла тень. – Мой отец…
   Даже не оглядываясь, я почувствовал, что Элен тихо подошла и стала у меня за спиной.
   – Выброси эти мысли из головы, Клод. Это последнее, над чем тебе стоит сейчас задумываться.
   Я посмотрел на тучку: солнце выглянуло из-за нее, и вновь брызнуло ослепительное сияние.
   – Я всю жизнь вкалывал без передышки.
   – Пока, мам! Пока, пап!
   Мы попрощались с Фрэн, на секунду задержавшейся в дверях. Она была в школьной форме. Когда дверь закрылась за ней, меня обдала волна невероятной печали.
   – Как я люблю эту девчонку!
   – Я это знаю, Клод. Вот поэтому ты не должен позволять себе киснуть. Сейчас важный период в ее жизни.
   Я промолчал. Элен постояла немного, положив руку мне на плечо, и пошла наверх одеваться.
   Все утро я слонялся по дому. Настроение было до того подавленное, что я даже не мог читать или слушать музыку. Оставалось только бродить по комнатам. Наверно, от безделья больше обычного разболелся желудок. Пришлось дать себе слово пойти к врачу, если через неделю не станет лучше.
   Около двух пришла женщина убраться в доме. Чтобы не мешать ей, я решил пока погулять в саду. Под кустом, где я положил его вчера, я увидел мертвого воробья – бесформенный комочек перьев. Я подумал, что не дело оставлять его там, пока не уберет садовник. Сходил за совком и аккуратно, чтобы не повредить корни цветов, закопал воробья в мягкой земле одной из клумб.
   Покончив с этим, я стоял, сам удивляясь, к чему были все эти хлопоты. К тому времени ветер усилился и небо стало похоже на свернувшееся молоко. Я чувствовал печаль, словно присутствовал на настоящих похоронах. Я закрыл глаза и перенесся в родительский дом, куда я приехал на рождественские каникулы в последний год моей учебы в Оксфорде. В то утро я проснулся от дикого вопля. Мать с побелевшим и застывшим лицом стояла на лестничной площадке у моей комнаты перед трупом отца, который висел на привязанном к перилам поясе своего халата.
   Это случилось до Крещения, и перила еще были украшены мишурой. В последних нелепых судорогах отец сорвал несколько гирлянд, и они шутовским украшением оплели его плечи. В подобном обрамлении даже его лицо горгульи с толстым вывалившимся языком и выкаченными глазами казалось дурацким. Тело было абсолютно и неестественно неподвижно. Ты чувствовал, что малейшего движения воздуха достаточно, чтобы оно начало медленно поворачиваться в воздухе, точно бумажные Санта-Клаусы и снеговики на новогодней елке, когда открываешь дверь в гостиную.