Басс Луи. Роскошь изгнания

   В те далекие дни я жил в Гринвиче и был счастлив. С тех самых пор, как в пятьдесят девятом пришлось покинуть Оксфорд, я считал Гринвич своим домом. Тридцать лет спустя я приобрел там большой участок. Имел два высоких дома в георгианском стиле, с террасами: в одном – небольшие однокомнатные квартирки, в другом – роскошные апартаменты. Кроме того, я владел двумя модными антикварными магазинами и двумя бутербродными, обе с квартирами в верхнем этаже. Все это, за исключением бутербродных, я прикупил по дешевке в шестидесятые годы, и теперь земля, дома и магазины стоили целое состояние.
   Сами мы жили на большой, величественного вида ампирной вилле. Она была настолько роскошной, просто по-королевски роскошной, что даже мне самому часто становилось не по себе, когда я только въехал в нее. Мне тогда едва исполнилось тридцать, и каждый раз, подходя к дверям, я оглядывался, нет ли поблизости представителей закона. (Людям, занимающимся торговлей антиквариатом и недвижимостью, часто приходится идти на сделки с совестью – это издержки профессии.) Потребовалось немало времени, чтобы привыкнуть к тому, что это действительно моя вилла.
   Она располагалась близ дороги, и к ней вел полукруглый подъезд, где я тем вечером и остановил, как обычно, свою машину.
   Теперь постарайтесь представить, что вы со мной. Постарайтесь услышать, как это слышал я, тихое урчание мотора «рейнджровера» и хруст гальки под колесами, звук, в котором столько от Англии, от богатства и счастья, от домашнего уюта. Теперь вы слышите стук надежной тяжелой двери. Высокий мужчина средних лет идет к дому. У него седеющие волосы, достаточно длинные, чтобы придать ему сходство с художником, и тонкий, как нож, нос. Костюм и старинный «Филипп Патек» на руке дают представление о его богатстве.
   Ни за что не скажешь, что в кармане безукоризненного костюма у этого типа лежит подобная литературная находка или что он вообще интересуется книгами. Глядя на то, как он плавно скользит в чересполосице теней, двигаясь с непринужденностью человека, который никогда не знал поражений, естественней подумать, что это просто очередная акула бизнеса.
   На освещенном крыльце он останавливается и, обернувшись, смотрит в сторону парка, вертя кольцо на пальце. На мгновение в его глазах появляется выражение тревоги и усталости, даже, может быть, боли. Он перестает играть с кольцом и легко касается желудка.
   Он успокаивает себя и входит в дом. Синева в небе сменяется тьмой.
   Элен была на кухне. Соблазнительно пухленькая, когда мы поженились, теперь она превратилась в грузную женщину с тяжелой постменопаузной грудью. Она не пользовалась косметикой, не подкрашивала седеющих волос и ходила в неизменных бесформенных юбках и мохнатых свитерах. По причине этих перемен, а не вопреки им, какие-то чувства к ней еще тлели на пепелище моего среднего возраста.
   Когда я вошел, она отложила книгу, которую читала, и плавно скользнула мне навстречу с величественностью крупной женщины. Обняв меня, она положила голову мне на плечо, словно собираясь заплакать или заснуть. Ее голос был нежен.
   – Я люблю тебя, Клод.
   – И я тебя.
   В этом не было ничего необыкновенного. Каждый вечер она крепко обнимала меня и говорила, что любит. Это, впрочем, относилось не столько ко мне, сколько к ней самой, потому что Элен любила все на свете. А то, что существуют вещи, которые она не в силах полюбить, викторианская архитектура и госпожа Тэтчер например, это Элен, похоже, считала в какой-то степени доказательством собственного морального несовершенства, а потому всегда оправдывала все, что угодно, называя это «по-своему замечательным».
   Она была полна любви, и этого ей было достаточно. Все, чего ей хотелось, пока дети растут, – это быть с ними. Теперь, когда они были уже почти взрослые (хотя, что касается нашей дочери Фрэн, тут я серьезно сомневаюсь), я поставил Элен руководить одной из моих бутербродных, чем она, кажется, с удовольствием занималась со свойственным ей тщанием.
   Она нежно обнимала меня, глаза прикрыты, грудь вздымается медленно, покойно. Мы покачивались, как покачиваются на прибойной волне стоящие на якоре корабля. Это всегда напоминало мне о последнем танце на дискотеке в пятом классе: приглушенный свет, натертый пол с разметкой для нетбола усеян серпантином и бумажными стаканчиками. Элен каким-то образом умела поддерживать и сохранять живость тех ощущений.
   Освобождаясь от ее объятий, я всегда испытывал легкое чувство вины, но ведь кто-то же из нас должен был это сделать. Мы шутили между собой, что, если б она встретила мужчину схожего с ней темперамента, они только и делали бы, что целыми днями стояли и сжимали друг друга в объятиях.
   В тот вечер я был слишком возбужден, чтобы долго обниматься. Когда я высвободился, Элен открыла глаза и улыбнулась, словно удивившись моему присутствию. Я тем временем устремился к буфету с напитками. Мне хотелось отметить событие и немного успокоиться. Когда в груди разлился приятный огонь, я обернулся и увидел, что Элен стоит там, где я ее оставил. Она внимательно смотрела на меня, склонив голову набок и скрестив руки под грудью.
   – Что-то с тобой случилось необычное сегодня?
   – А что, по мне заметно? – спросил я с улыбкой, ничуть не удивленный ее вопросом. Элен обладала интуицией, граничащей с ясновидением. Вскоре после нашего с ней знакомства я пересмотрел свое мнение о паранормальных явлениях. – Почему ты спросила?
   – Просто почувствовала, дорогой, что что-то случилось. – Она присела к столу. – Я права?
   – Как всегда. А ты можешь предположить, что именно?
   – Нет. Только что это было что-то… очень необычное.
   – Элен, имя Байрон тебе о чем-нибудь говорит?
   – Представь, говорит кое о чем. – Еще в начале нашей совместной жизни Элен подхватила мою манеру отвечать саркастическим тоном. – У меня такое ощущение, что ты уже упоминал его раньше.
   – Что ж, то, что произошло сегодня, связано с этим самым Байроном.
   И я пустился в рассказ о том, как обнаружил письма. Я в общих чертах передал ей их содержание, обрисовал характер Гилберта, вкратце описал его путешествие через Альпы.
   Затем торжествующе достал из кармана два байроновских письма.
   Когда я читал ей отчет Гилберта о посещении им оперы и палаццо Байрона, Элен сидела не шелохнувшись, но могу сказать, что, в отличие от Вернона, она разделяла мой энтузиазм. Элен знала мое прошлое, понимала катастрофичность решения, когда-то принятого мной, и то, что оно отзывалось и на нынешнем моем спокойном существовании. Вернон видел во мне лишь бизнесмена, но Элен чувствовала, что все намного сложней. Она знала, что мой успех может быть расценен как поражение, что выбранный мною путь, которым я так триумфально следовал, – не более чем символ многих других путей, которые для меня постоянно закрыты. Она знала, почему Байрон значит для меня больше, чем любой другой писатель, поскольку я открыл для себя, что его жизненный путь был столь же противоречив, как моя карьера, только это был путь героической личности.
    «Когда мы отобедали, Байрон пожелал побеседовать со мной наедине».
   – А дальше?…
   Я пересек комнату и положил перед ней страницу с зашифрованным текстом.
   – А дальше вот что.
   Если Вернона таинственные знаки так захватили, что он буквально забыл обо всем, то у Элен, к моему удивлению, они как будто вызвали отвращение. Едва бросив взгляд на страницу, она вся напряглась и отодвинулась подальше.
   – Что это?
   – Какой-то шифр. Вернон сейчас, наверно, пытается его прочесть.
   – Не нравится мне это.
   Я был слегка раздосадован. Я ждал, что она разделит со мной мою радость.
   – Что ты хочешь этим сказать? – спросил я. Она посмотрела на меня чуть ли не со страхом. – Разве тебе не интересно, о чем там говорится?
   – Чувствую, что там какая-то грязь. Убери его от меня.
   Я невольно забеспокоился. Глядя на нее, я припомнил случай, произошедший в первые годы нашей совместной жизни. Мы подыскивали первый свой дом и поехали посмотреть коттедж в Камбервелле. Едва мы вошли во вторую спальню, ту, что поменьше, как Элен, удивив меня и агента, наотрез отказалась осматривать дом дальше и потребовала, чтобы мы уехали.
   – Перестань, Элен. Это всего лишь старое письмо.
   – Я говорю серьезно, Клод. Убери. Не желаю даже видеть его.
   Когда мы покинули тот дом, Элен так дрожала, что я повел ее в местный паб чего-нибудь выпить. Хозяин заведения рассказал нам, что дом не могут продать вот уж пять лет, с тех пор, как прежняя его владелица убила своих троих детей и покончила с собой. Он в деталях знал ту кровавую историю. Можно было даже не спрашивать, где произошла трагедия, но я все равно спросил, просто чтобы подтвердить свои подозрения, и он ответил: в маленькой спальне.
   Как только письма исчезли в моем кармане, Элен успокоилась.
   – Прости, милый. Ты, наверно, прав. Это было глупо, не знаю, что на меня нашло.
   Я хотел было согласиться и добавить, что это случается с ней отнюдь не в первый раз, как в дверь неожиданно позвонили. Рука Элен немедленно взметнулась к волосам поправить прическу, что было совершенно излишне. Это был ее неизменный жест при всяком звонке в дверь – бессознательная дань суетной женской природе. Продолжая поправлять волосы, она направилась в прихожую. Мгновение спустя я услышал звук открывающейся двери и трубный глас, принадлежавший моему старинному приятелю Россу.
   Оставшись на минуту один, я окинул взглядом кухню. По какой-то причине она сделалась центром нашей жизни в этом особняке. Может быть, она привлекала огромными двустворчатыми окнами, выходившими в сад. Скорее же всего дело было в том, что Элен предпочитала проводить время здесь. А она во многих отношениях была у нас главой семьи. Остальные комнаты в нижнем этаже с их антикварной обстановкой и люстрами Элен считала «слишком пышными». На кухне же, среди функциональной современной мебели, с кафельным полом и стенами, отделанными сосновыми панелями, она чувствовала себя уютно.
   Когда она вернулась, мечтательно улыбаясь, вид у нее снова был безмятежный: Росса она любила больше всех других наших знакомых. Сам Росс выглядел так, словно только что явился с похорон ребенка или с обсуждения в Женском институте в Доркинге способов приготовления джема. Он вечно так выглядел и вел себя с тех самых пор, как я познакомился с ним в Оксфорде. Неизлечимый меланхолик.
   – Привет, Росс! – поздоровался я. – Как дела? Как всегда ужасно?
   – Да, ужасно, – тяжко вздохнул он, усаживаясь на стул. – Я бы даже сказал, чертовски ужасно.
   – Ну, все могло бы быть еще хуже, старик. Ты мог бы заболеть раком или там еще чем.
   – Эх, если бы мне так повезло! – ответил Росс уныло. – Я б все отдал за то, чтобы заболеть раком. Даже курить бросил бы.
   Росс, как вы теперь можете догадаться, был писателем. До тридцати с небольшим он преподавал, а потом после многолетних попыток ему таки удалось опубликовать свой роман. Книга имела некоторый успех, поэтому он бросил преподавание и с тех пор отказывался заниматься чем-то еще во имя чистоты искусства. Его романы пользовались все меньшим и меньшим успехом, так что он остался буквально без гроша в кармане. Теперь было похоже, что его издатели собирались окончательно избавиться от него.
   Его счастье, что у него был я. Он жил за символическую плату в одном из принадлежавших мне домов, и я постоянно ссужал ему деньги на, мягко говоря, очень большой срок. Хотя все в нашей семье знали об этом, никто никогда не упоминал об этих трансакциях. Как многие бедняки, Росс болезненно воспринимал любые разговоры о деньгах.
   Мы все закурили.
   – Что слышно от твоих издателей? – бодро спросил я.
   – Уж эти мне бесхребетные Тэтчеры, – проворчал Росс, который в раздраженном состоянии обычно становился многословным. – Они не понимают произведений, написанных со страстью и воображением, если только…
   – На мой взгляд, последняя твоя книга была очень хороша, – храбро прервала его Элен, явно желая перекрыть привычный поток обличительной речи. По правде сказать, романы Росса были не в ее вкусе. Они имели неприятное обыкновение заканчиваться самоубийством главного героя. – Нет, в самом деле очень хороша – по-своему.
   Ее слова вызвали у меня усмешку. Элен наивно полагала, что никто не разгадал ее маленькой хитрости. Не сознавала, сколь убийственны ее слова.
   – Премного благодарен, – сказал Росс глубоко несчастным голосом, говорившим, что он все прекрасно понял. – Ты очень любезна
   Мы сочувственно смотрели на него. Он был крепкого сложения, но очень небольшого роста и, приходя в возбуждение или в ярость, начинал подпрыгивать, как драчливый петух. С другой стороны, он мог часами сидеть совершенно неподвижно, погрузившись в размышления. Черная густая борода была даже чрезмерной компенсацией за сияющую лысину. Довершал портрет украшенный красными прожилками нос отчаянного пьяницы.
   Невзирая на неприглядную внешность и постоянное безденежье, Росс имел большой успех у женщин, и я могу понять почему. В нем было нечто, что не может не привлекать. Его глубоко посаженные темные глаза были то мечтательно задумчивы, то пылали огнем. Впрочем, насколько быстро их пленяло его обаяние, настолько же быстро его угрюмая одержимость вызывала в них охлаждение. С каждым таким дезертирством он еще больше мрачнел.
   Глядя на него, я решил, что нужней всего сейчас этому типу – плотно поесть, поэтому встал из-за стола и, не выпуская изо рта сигареты, занялся ужином. Я любил готовить. Это было одно из домашних дел, для которых я никогда не нанимал помощника, поскольку к возне на кухне относился как к восстанавливающей терапии после дня тяжких усилий на ниве наживы. Орудуя ножом на кухонном столе, я рассказывал Россу историю с письмами.
   – Не верю, – отреагировал он, услышав о шифре. – Быть этого не может! А ну, покажи немедленно.
   Я тщательно вытер руки и вернулся к стулу, на котором висел мой пиджак. Элен вышла якобы в туалет, и меня вновь обеспокоило, насколько сильны в ней дурные предчувствия относительно моей находки. Прежде чем протянуть письма Россу, я негромко поинтересовался:
   – Как у тебя с деньгами, Росс?
   – Терпимо. На следующей неделе ожидаю чека.
   Это ни о чем не говорило. Росс постоянно ожидал чека.
   – Уверен, что не нужна помощь?
   Вместо ответа Росс протянул руку за письмами, уселся и молча принялся разглядывать, явно не читая. Каждый раз, как мы говорили о деньгах, мне становилось невероятно его жалко. Глядя на его лысую голову, усеянную крапинками, как яйцо, я мысленно вернулся на тридцать лет назад, в Оксфорд. Мне вспомнилось, как мы ночи напролет читали друг другу стихи и болтали о женщинах. Вспомнилось, как я впервые увидел его, это было на вечеринке, и он стоял в углу, словно мрачная скала в бурном море.
   – Вообще-то, полсотни пригодились бы, – наконец пробормотал он. – Верну, как только получу те деньги.
   Я достал чековую книжку и выписал ему сотню, по опыту зная, что смущение мешает ему верно оценить свои потребности.
   – Спасибо, Клод.
   – Пустяки, – ответил я так же небрежно. Помогать Россу деньгами было все равно что помогать себе другому, выбравшему иную дорогу, живущему жизнью, которой мог бы жить я сам, если бы все сложилось не так, как сложилось. – Быстренько прочитай письма, пока Элен не вернулась.
   – Что за спешка такая?
   – Ей они не нравятся. – Я скривился, передразнивая Элен, и сказал ее хриплым голосом: – «Чувствую, что там какая-то грязь, Клод».
   Мы рассмеялись.
   – Господи Боже! – кричал Росс. – Опять пресловутая женская интуиция! Что-то она, видите ли, им подсказывает! – Продолжая улыбаться, он склонился над письмом и принялся читать. Минуту спустя улыбка сползла с его лица, и он сказал совершенно иным тоном: – Понимаю, что она имеет в виду, хотя…
   – И ты туда же!
   – Все, что касается Байрона в опере, – замечательно, но вот сам автор письма… что-то есть в нем очень неприятное. – Росс дочитал страницу и увидел зашифрованные строки. – Боже всемилостивый! – тихо пробормотал он.
   – Росс? В чем дело? – Но он, не отвечая, смотрел широко открытыми глазами на тонкую коричневатую страницу. – Что такое?
   – Дьявол! – прошептал он и медленно поднял на меня глаза, словно в трансе. – Дьявол!
   Я постарался взять себя в руки, но Росс, должно быть, заметил мое потрясение и неожиданно захохотал.
   – Жаль, что ты не видишь себя, ну и дурень! Здорово я тебя разыграл!
   – Чертовски смешно, – рассерженно сказал я, забирая у него письма и пряча их в карман пиджака.
   – О, Клод, тебя всегда ничего не стоило обмануть! Если б ты только мог видеть себя со стороны! – Он встал, состроил страшную рожу, выставил скрюченные пальцы и жутко завыл: – Дья-а-вол! Дья-а-вол!
   Потом снова захохотал, утирая выступившие слезы. Росс всегда смеялся как-то неестественно, как человек, слегка одичавший от слишком долгой жизни в одиночестве.
   – Да заткнись ты, писака полоумный.
   Но Росс никак не мог остановиться. Глядя на него, я заметил то, что замечал и прежде: когда он смеялся, его глаза становились еще мрачней и отрешенней. Как два калеки на балу.
   – Все же поделитесь с нами, мистер Вулдридж, – с притворной серьезностью вдруг сказал он, – каким образом человек, такой безнадежно легковерный, как вы, добился успеха в бизнесе?
   – Я не легковерен, отнюдь. Просто, когда я возвращаюсь домой, я оставляю свою подозрительность в машине.
   Росс перестал улыбаться.
   – Хороший и прямой ответ.
   Я со вздохом встал и продолжил готовить ужин. Мне следовало бы предвидеть, что Росса не заинтересует моя скромная находка, которая, в конце концов, не имеет прямого отношения к книге, которую он пишет в данный момент.
   Вечер прошел славно, как, впрочем, кажется мне сегодня, проходили в то время все наши вечера. Элен вернулась, и, пока ужин доходил на плите, мы сидели втроем за столом, покуривая, попивая вино и непринужденно болтая, как люди, знающие друг друга вот уж тридцать лет. Несмотря на свой безрассудный страх, Элен не могла удержаться от предположений относительно писем. Прежде чем подавать на стол, я откупорил еще бутылку вина, вследствие чего мы с Россом скоро начали строить и вовсе дикие теории.
   Едва ужин был подан, заявился Кристофер, пунктуальный, как обычно. Дети у меня рослые, но если Фрэн – сама красота и стройность, то Кристофер – сутулый увалень. Хотя он в значительной степени унаследовал от матери ее мечтательность, но был начисто лишен ее тонкости и оттого грубоват. Вопреки всем доводам рассудка, он упорно желал изучать философию в университете, и теперь большее время пребывал на иной планете.
   Хотя Кристофер и Фрэн прекрасно ладили между собой, они даже в младенчестве были разными. Кристофер был золотым ребенком, тихим и уже тогда задумчивым. Фрэн, родившаяся спустя пять лет после Кристофера, не давала нам покоя ни днем ни ночью, орала, словно ее черти поджаривали.
   Однажды, когда Кристоферу было двенадцать, соседи обвинили его в том, что он насыпал песку в бак их новенького «вольво». Я был доволен, во-первых, потому, что мой сын неожиданно для меня оказался храбрецом, а во-вторых, потому, что чертовы соседи никогда мне не нравились. Не показывая, что я горжусь им, как иногда и следует поступать отцам, я устроил ему хороший нагоняй. Кристофер понуро слушал, а потом вдруг разразился слезами и признался, что он тут вовсе ни при чем, что это все Фрэн, ее рук дело. А он просто боялся мне рассказать. Лишь тогда я понял, что настоящий заводила у них – она, хотя и на пять лет младше его.
   С возрастом она не стала покладистей. Когда ей было четырнадцать, один из учителей поймал ее на проступке, подробности которого до сих пор покрыты мраком, – тогда она привела в действие огнетушитель в мужском учительском туалете. Ее не выгнали из школы только благодаря дипломатическим усилиям с моей стороны, выразившимся в изрядном пожертвовании на новый спортзал. Она каким-то образом изловчилась сдать экзамены и перейти в следующий класс. Что было дальше? А то, что целыми днями она бездельничала, слушала так называемую «музыку» у себя в комнате, а по ночам усвистывала из дому и успела переспать с половиной южного Лондона.
   В отличие от Элен, я чувствовал, что мой долг – приструнить нашу дочь, но мое намерение грозило привести к некоторым трениям в семье. Жена во время одного из наших с ней многочисленных споров относительно политики laissez-faire [Непротивление (фр.).] в отношениях с дочерью сравнила себя с пацифисткой, живущей в одном доме с милитаристом и ядерной бомбой.
   Братец «бомбы», несмотря на все свои заскоки, водился с компанией, вызывавшей меньше опасений. Главным образом ради него я и двинулся в книжный бизнес: за первые два года после окончания университета торговля антиквариатом фактически перешла в его руки, и он доказал, что обладает удивительной деловой хваткой и, возможно унаследовав малость от материнской проницательности, был способен мгновенно определить подделку. Он жил в квартире над большим моим магазином, но часто приходил к нам к обеду. Мы прекрасно с ним ладили. По правде сказать, Кристофер, такой мягкий по натуре, отлично ладил со всеми, даже с Россом, с которым часами мог болтать об эстетике, постмодернизме, деконструктивизме и прочем вздоре.
   Мы ужинали на кухне, столовая с ее длинным столом и бархатными портьерами была слишком роскошной, чтобы пользоваться ею каждый день. Естественно, главной темой общего разговора был Гилберт и его письма. Элен в очередной раз заявила, что во всем этом есть что-то мерзопакостное, чем позабавила меня и Росса. Однако сами письма остались лежать у меня в кармане. Все-таки я уважал ее чувства, а кроме того, знал, что стоит Кристоферу увидеть шифрованные страницы, и он будет для нас потерян на остаток вечера.
   К концу ужина меня уже так и подмывало позвонить Вернону и узнать, как продвигается расшифровка. Тем не менее я сдержался. Ничего не случится, если подожду до завтра, решил я.
   Когда мы приступили к сыру, влетела Фрэн.
   Уже по ее шагам в коридоре я понял, что она вдрызг пьяна. Радостное возбуждение, которое я испытывал с момента моей находки, сменилось раздражением: это был незабываемый день в моей жизни, и я не хотел, чтобы теперь мне его испортили.
   Дверь в кухню распахнулась, и мы, обернувшись, увидели на пороге восхитительную, как всегда, Фрэн, нетвердо державшуюся на ногах, как все юнцы, которым достаточно только пробку понюхать. Одета она была в своей манере – словно, как могла, старалась скрыть свое природное изящество. Но скрыть его было невозможно даже этим шиком барахла с распродажи, который я всегда находил невыносимо претенциозным. Свитер слишком велик, так что ее тонкие руки тонули в рукавах. Юбка коротка, но бесформенна. Тяжелые туземные серьги едва выглядывали из-под светлых волос. На ногах – горные ботинки, мужские и нарочито обшарпанные. Я чувствовал, что она так вырядилась специально, чтобы вывести меня из себя.
   Минуту Фрэн молча стояла в дверях, покачиваясь, явно желая напомнить нам, какая она чертовски независимая и самостоятельная, затем сказала: «Привет!» – и хихикнула.
   Мы поздоровались в ответ. Повисло неловкое молчание. Фрэн снова хихикнула.
   – Проходи и садись, детка. Ты что-нибудь ела?
   Словно не слыша матери, Фрэн повернула голову, и ее разбегавшиеся глаза наконец-то сосредоточились на мне.
   – Привет, папуля! Ты как, папуля?
   Знакомый прием. Она знала, что я ненавижу, когда она приходит домой выпивши, и намеренно вела себя вызывающе, чтобы поставить меня в неловкое положение перед присутствующими. Я решил действовать ее же оружием.
   – Я-то отлично, Фрэн. А вот ты как? – Однако я тут же почувствовал в своем голосе ту напряженность, которую Фрэн всегда вызывала во мне, и это меня взбесило. – У тебя такой вид, будто ты обслужила сегодня кучу мужиков.
   – Клод! – застонала Элен, словно я ударил дочь.
   Это разозлило меня еще больше.
   – Надеюсь, ты не забыла трусики где-нибудь. Я…
   – Клод! Прекрати!
   – Трусики? – переспросила Фрэн, чуть ли не в истерике. – Не могу вспомнить. Лучше будет просто проверить.
   И с этими словами задрала свою юбчонку.
   Мы все знали, что она неуправляема и безумно гордится своими ногами, но на сей раз она перещеголяла самое себя. Мы застыли на месте. Рука Кристофера замерла, не донеся печенье до рта. Мне стало так стыдно, что я не в силах был произнести ни слова. Как бы далеко я ни заходил, похоже, моя дочь всегда опережала меня на шаг и всегда побеждала.
   – Есть там что-нибудь? – сказала Фрэн, наклоняясь, чтобы заглянуть себе под юбку, и едва не падая. – Мне не видно!
   Ко всеобщему облегчению, девчонка была в трусиках, таких крохотных, что я никогда не забуду. И таких узеньких, что по бокам торчали завитки волос. Мне стало просто нехорошо.
   Когда нам показалось, что мы так и будем весь вечер сидеть в молчаливом замешательстве, Росс пришел на выручку, изрекши:
   – О тягостная скука бытия!
   Я расхохотался, Кристофер наконец откусил печенье. Элен сидела с озабоченным лицом и глядела на дочь. А Фрэн продолжала пошатываться, обмякшая и сконфуженная. Потом повернулась и пошла к себе наверх.
   В нашей семье никогда не сомневались, за кем останется победа.
   В те времена я в хорошую погоду обычно выходил наружу, чтобы выкурить последнюю сигарету и выпить последний глоток спиртного. Смотрел на машины, проезжавшие по улице, и на темные верхушки деревьев в Гринвичском парке, качающиеся во сне.