Страница:
– Но когда вы забрали часы, я знал, что вы принесете их обратно. – Тут я повернулся и пошел прочь. Вослед мне звучал его голос: – Прощайте, дружище. Не пропадайте!
Я, не оглядываясь, проскочил в калитку, неожиданно для себя придя в ярость от его предположения, что мы можем встретиться когда-нибудь еще. Вскочил в машину, резко захлопнул дверцу и помчался вон из деревни.
Проехав минут десять по шоссе, я остановился на обочине, уронил голову на обтянутый кожей руль и расплакался.
На Вернона мой рассказ об истории самоубийства Амелии не произвел никакого впечатления.
– Значит, женщина существовала. С ней мы разобрались, это хорошо. Но важно все разузнать о Гилберте и зачем он писал те свои письма.
– Возможно, в этом нам сможет помочь Тим, я позвоню ему сегодня вечером.
– Возможно.
Мы сидели наверху, в офисе, как вчера, когда возились с шифром. Солнце било в окно у меня за спиной, был разгар дня. Стопки книг окружали нас, как миниатюрные башни Манхэттена, дремля в лучах солнца.
Вернон был при бабочке и в бордового цвета жилете, из кармашка которого свисала цепочка часов. Сравнивая его с человеком, повстречавшимся мне утром, я почувствовал, что теперь лучше понимаю его. Он и священник были примерно одного возраста, оба – личности эксцентричные, но если священник был мягким, зыбким и душевным, то Вернон – сухим, резким и точным. В сравнении с открытостью священника маниакальная скрытность Вернона казалась чуть ли не патологией.
– Вы показывали письма вашему другу в Британской библиотеке?
– Да.
– Ну и?…
– И он сразу не определил, поддельные они или нет. Это, конечно, еще ничего не значит. Придется подождать результатов экспертизы.
– Что ж, подождем.
Я сказал это, только чтобы не портить ему настроение, потому что сам был больше прежнего убежден в подлинности писем.
Вскоре я уехал домой и остаток дня провел в своем кабинете. Поначалу я ничего не мог делать, только думал о том, как в то утро вернул часы. Как и поход к проститутке, это, похоже, означало поворот в моей жизни. Оба события, важные сами по себе, были символом чего-то большего, резкой смены направления ветра на противоположное.
Я поднял телефонную трубку.
– Кристофер?
– О, привет, папа!
– Помнишь тот высокий комод в георгианском стиле, что я привез на днях?
– Угу.
– Напомни мне: во сколько я его оценил?
– В две семьсот пятьдесят.
– Точно. Опусти цену до пятисот и повесь на него табличку покрупней: «копия».
– Что?
– Это подделка, Кристофер,
– Я тоже так подумал. Но сегодня утром снял ручки, просто чтобы лишний раз убедиться, – они явно были заменены. Комод оказался подлинный.
– Когда я говорю, подделка, я имею в виду прекрасную подделку, профессиональную, сделанную так, что эксперт не отличит от подлинника.
Это было в первый раз, когда я намекнул о существовании Искусника Клайва.
– Ты же не хочешь сказать, что кто-то…
– Не просто кто-то. А профессионал, Кристофер. Больше того, мастер.
Несколько секунд мой сын молчал. Я почти чувствовал, как напрягается его мозг, усваивая смысл услышанного. Пока он соображал, я думал о следах, оставленных ручками, шифры и письма выскальзывали из корешков Библий. Наконец Кристофер заговорил:
– Ты имеешь в виду, что знаешь человека, который действительно делает антикварные вещи?
– Поговорим об этом позже. Пока!
После разговора с сыном вдруг проснулась боль в желудке. Чтобы отвлечься, я встал и подошел к застекленному шкафчику. Нет, рано на покой: еще предстоит сделать крупнейшую находку, важнейшая игра только начинается.
Я новыми глазами перечитал письма, зная теперь, что произошло с Амелией, – юная девушка, которой были адресованы эти грязные послания, утопилась. Закончив читать, я убрал их на место и попробовал соединить все, что мне было известно: характер Гилберта, инстинктивное отвращение, которое он вызвал у Элен и у меня, его восхищение Байроном, самоубийство Амелии, ее молодость, порнографическое содержание писем, – чтобы объяснить себе тайну шифра.
Я чувствовал, что ответ так близок, что просто непонятно, как он не появился раньше. Я помучился еще с полчаса, и наконец мне показалось, что ответ найден. Он был передо мной, смотрел мне в лицо, но что-то во мне просто упрямо отказывалось увидеть его.
В конце концов мне это надоело, и я спустился вниз глотнуть спиртного.
Из гостиной доносился звук телевизора. Я сунул в дверь голову: Фрэн, свернувшись калачиком на диване, смотрела мультик и грызла кукурузные хлопья.
– Привет, Фрэн!
– Привет, пап! – ответила она, скосив на меня глаза. – Не думала, что ты вернешься так рано.
Я замер на месте, ничего не отвечая, потому что ее слова всколыхнули во мне что-то, какое-то, как я интуитивно чувствовал, невероятно важное воспоминание. Мгновение память слепо шарила по своим закоулкам, и вдруг – вот оно: Фрэн нагая выскакивает из ванной комнаты, натыкается на меня и, обхватив себя за плечи, чтобы прикрыть грудь, объясняет, что не думала, что я встану так рано…
В тот же миг я увидел ответ и понял, почему так долго отказывался его замечать. Полный яростной решимости окончательно убедиться в этом, я, ни слова не говоря, вышел из гостиной и бросился наверх.
Ворвавшись в кабинет, я схватил телефонную трубку и принялся тыкать в кнопки, набирая номер в каком-то лихорадочном ужасе, в котором, однако, скрывался и элемент удовольствия, радости открытия. Я собирался дать другу священника время закончить свой ужин, но теперь было не до приличий.
– Алло? Будьте добры, могу я поговорить с Тимом?
– Я вас слушаю.
Не в состоянии стоять спокойно, я постепенно двигался к окну.
– Извините, что беспокою вас в такое время. Меня зовут Клод Вулдридж.
Голос на другом конце линии неожиданно потеплел.
– Да, да! Пит все рассказал мне о вас.
– Пит?
– Питер Голдинг. Приходский священник.
– А, ну конечно.
За окном в парке мальчишки играли в крикет, столбиком крикетной калитки им служило дерево. Солнце клонилось к земле, и от мальчишек ложились невероятно длинные тени, тени изящных Титанов.
– Я слышал, вас интересует Амелия Миллбэнк. Что именно вы хотите о ней знать?
– В сущности, только пару вещей. – Одна из теней с сюрреальной грацией скользнула по траве, рука откинута назад, готовясь сделать бросок.– Были ли у нее братья?
Тень принимающего качалась из стороны в сторону.
– Нет. Насколько помню, она была единственным ребенком. – Чувствуя, что меня поташнивает, как в самолете, я следил за полетом мяча, который взмыл вверх и падал так медленно, что, казалось, никогда не коснется земли. – Алло! Вы слушаете?
– Да. Извините. – Мне вдруг захотелось, чтобы мне ответили, что я ошибаюсь, и с этим чувством я задал свой второй вопрос: – Как звали ее отца?
– Гилберт. – Один из полевых игроков в эффектном прыжке поймал мяч. Мне были слышны крики ликования. – Гилберт Миллбэнк. Он умер в том же году, в каком она покончила с собой.
– И это было в?…
– В тысяча восемьсот семнадцатом. Ее семье пришлось покинуть Миллбэнк-Хаус той же зимой.
– Вы что-нибудь знаете о том, как умер Гилберт?
– Не слишком много… во всем этом есть какая-то тайна. Более того, он даже стал на несколько лет местной легендой. Точно известно одно: он в это время находился на материке, на юге Италии.
– В Неаполе?
– Не уверен. Это нужно проверить. Что еще вам хотелось бы знать?
– Пока это все, благодарю.
– Слушайте, если желаете, чтобы я послал вам какие-то документы, касающиеся этой семьи, просто дайте мне ваш адрес.
– Да, это мне чрезвычайно помогло бы. Вы очень добры.
– Друзья Пита – мои друзья.
– Пита?
– Приходского священника.
Я положил трубку. Разрозненные фрагменты слились в цельную картину. Все обрело ясный смысл. И еще я понял, почему Гилберта так тянуло к Байрону. Перед глазами встала фраза из письма о встрече в опере.
МЫ ОБА БЫЛИ ОДИНОКИ, И ТАК ДОЛЖНО БЫТЬ ВСЕГДА.
Потом меня осенило. Я постоянно, словно отказываясь видеть это из чистого упрямства, игнорировал самый важный ключ к разгадке: Байрон сам пользовался шифром в некоторых из своих писем. Это были письма к сестре. Оба шифровали свои послания, потому что ими владела сходная страсть – страсть столь противоестественная, что ее любой ценой нужно было сохранить в тайне, однако столь мучительная, что невозможно не рассказать о ней.
7
Я, не оглядываясь, проскочил в калитку, неожиданно для себя придя в ярость от его предположения, что мы можем встретиться когда-нибудь еще. Вскочил в машину, резко захлопнул дверцу и помчался вон из деревни.
Проехав минут десять по шоссе, я остановился на обочине, уронил голову на обтянутый кожей руль и расплакался.
На Вернона мой рассказ об истории самоубийства Амелии не произвел никакого впечатления.
– Значит, женщина существовала. С ней мы разобрались, это хорошо. Но важно все разузнать о Гилберте и зачем он писал те свои письма.
– Возможно, в этом нам сможет помочь Тим, я позвоню ему сегодня вечером.
– Возможно.
Мы сидели наверху, в офисе, как вчера, когда возились с шифром. Солнце било в окно у меня за спиной, был разгар дня. Стопки книг окружали нас, как миниатюрные башни Манхэттена, дремля в лучах солнца.
Вернон был при бабочке и в бордового цвета жилете, из кармашка которого свисала цепочка часов. Сравнивая его с человеком, повстречавшимся мне утром, я почувствовал, что теперь лучше понимаю его. Он и священник были примерно одного возраста, оба – личности эксцентричные, но если священник был мягким, зыбким и душевным, то Вернон – сухим, резким и точным. В сравнении с открытостью священника маниакальная скрытность Вернона казалась чуть ли не патологией.
– Вы показывали письма вашему другу в Британской библиотеке?
– Да.
– Ну и?…
– И он сразу не определил, поддельные они или нет. Это, конечно, еще ничего не значит. Придется подождать результатов экспертизы.
– Что ж, подождем.
Я сказал это, только чтобы не портить ему настроение, потому что сам был больше прежнего убежден в подлинности писем.
Вскоре я уехал домой и остаток дня провел в своем кабинете. Поначалу я ничего не мог делать, только думал о том, как в то утро вернул часы. Как и поход к проститутке, это, похоже, означало поворот в моей жизни. Оба события, важные сами по себе, были символом чего-то большего, резкой смены направления ветра на противоположное.
Я поднял телефонную трубку.
– Кристофер?
– О, привет, папа!
– Помнишь тот высокий комод в георгианском стиле, что я привез на днях?
– Угу.
– Напомни мне: во сколько я его оценил?
– В две семьсот пятьдесят.
– Точно. Опусти цену до пятисот и повесь на него табличку покрупней: «копия».
– Что?
– Это подделка, Кристофер,
– Я тоже так подумал. Но сегодня утром снял ручки, просто чтобы лишний раз убедиться, – они явно были заменены. Комод оказался подлинный.
– Когда я говорю, подделка, я имею в виду прекрасную подделку, профессиональную, сделанную так, что эксперт не отличит от подлинника.
Это было в первый раз, когда я намекнул о существовании Искусника Клайва.
– Ты же не хочешь сказать, что кто-то…
– Не просто кто-то. А профессионал, Кристофер. Больше того, мастер.
Несколько секунд мой сын молчал. Я почти чувствовал, как напрягается его мозг, усваивая смысл услышанного. Пока он соображал, я думал о следах, оставленных ручками, шифры и письма выскальзывали из корешков Библий. Наконец Кристофер заговорил:
– Ты имеешь в виду, что знаешь человека, который действительно делает антикварные вещи?
– Поговорим об этом позже. Пока!
После разговора с сыном вдруг проснулась боль в желудке. Чтобы отвлечься, я встал и подошел к застекленному шкафчику. Нет, рано на покой: еще предстоит сделать крупнейшую находку, важнейшая игра только начинается.
Я новыми глазами перечитал письма, зная теперь, что произошло с Амелией, – юная девушка, которой были адресованы эти грязные послания, утопилась. Закончив читать, я убрал их на место и попробовал соединить все, что мне было известно: характер Гилберта, инстинктивное отвращение, которое он вызвал у Элен и у меня, его восхищение Байроном, самоубийство Амелии, ее молодость, порнографическое содержание писем, – чтобы объяснить себе тайну шифра.
Я чувствовал, что ответ так близок, что просто непонятно, как он не появился раньше. Я помучился еще с полчаса, и наконец мне показалось, что ответ найден. Он был передо мной, смотрел мне в лицо, но что-то во мне просто упрямо отказывалось увидеть его.
В конце концов мне это надоело, и я спустился вниз глотнуть спиртного.
Из гостиной доносился звук телевизора. Я сунул в дверь голову: Фрэн, свернувшись калачиком на диване, смотрела мультик и грызла кукурузные хлопья.
– Привет, Фрэн!
– Привет, пап! – ответила она, скосив на меня глаза. – Не думала, что ты вернешься так рано.
Я замер на месте, ничего не отвечая, потому что ее слова всколыхнули во мне что-то, какое-то, как я интуитивно чувствовал, невероятно важное воспоминание. Мгновение память слепо шарила по своим закоулкам, и вдруг – вот оно: Фрэн нагая выскакивает из ванной комнаты, натыкается на меня и, обхватив себя за плечи, чтобы прикрыть грудь, объясняет, что не думала, что я встану так рано…
В тот же миг я увидел ответ и понял, почему так долго отказывался его замечать. Полный яростной решимости окончательно убедиться в этом, я, ни слова не говоря, вышел из гостиной и бросился наверх.
Ворвавшись в кабинет, я схватил телефонную трубку и принялся тыкать в кнопки, набирая номер в каком-то лихорадочном ужасе, в котором, однако, скрывался и элемент удовольствия, радости открытия. Я собирался дать другу священника время закончить свой ужин, но теперь было не до приличий.
– Алло? Будьте добры, могу я поговорить с Тимом?
– Я вас слушаю.
Не в состоянии стоять спокойно, я постепенно двигался к окну.
– Извините, что беспокою вас в такое время. Меня зовут Клод Вулдридж.
Голос на другом конце линии неожиданно потеплел.
– Да, да! Пит все рассказал мне о вас.
– Пит?
– Питер Голдинг. Приходский священник.
– А, ну конечно.
За окном в парке мальчишки играли в крикет, столбиком крикетной калитки им служило дерево. Солнце клонилось к земле, и от мальчишек ложились невероятно длинные тени, тени изящных Титанов.
– Я слышал, вас интересует Амелия Миллбэнк. Что именно вы хотите о ней знать?
– В сущности, только пару вещей. – Одна из теней с сюрреальной грацией скользнула по траве, рука откинута назад, готовясь сделать бросок.– Были ли у нее братья?
Тень принимающего качалась из стороны в сторону.
– Нет. Насколько помню, она была единственным ребенком. – Чувствуя, что меня поташнивает, как в самолете, я следил за полетом мяча, который взмыл вверх и падал так медленно, что, казалось, никогда не коснется земли. – Алло! Вы слушаете?
– Да. Извините. – Мне вдруг захотелось, чтобы мне ответили, что я ошибаюсь, и с этим чувством я задал свой второй вопрос: – Как звали ее отца?
– Гилберт. – Один из полевых игроков в эффектном прыжке поймал мяч. Мне были слышны крики ликования. – Гилберт Миллбэнк. Он умер в том же году, в каком она покончила с собой.
– И это было в?…
– В тысяча восемьсот семнадцатом. Ее семье пришлось покинуть Миллбэнк-Хаус той же зимой.
– Вы что-нибудь знаете о том, как умер Гилберт?
– Не слишком много… во всем этом есть какая-то тайна. Более того, он даже стал на несколько лет местной легендой. Точно известно одно: он в это время находился на материке, на юге Италии.
– В Неаполе?
– Не уверен. Это нужно проверить. Что еще вам хотелось бы знать?
– Пока это все, благодарю.
– Слушайте, если желаете, чтобы я послал вам какие-то документы, касающиеся этой семьи, просто дайте мне ваш адрес.
– Да, это мне чрезвычайно помогло бы. Вы очень добры.
– Друзья Пита – мои друзья.
– Пита?
– Приходского священника.
Я положил трубку. Разрозненные фрагменты слились в цельную картину. Все обрело ясный смысл. И еще я понял, почему Гилберта так тянуло к Байрону. Перед глазами встала фраза из письма о встрече в опере.
МЫ ОБА БЫЛИ ОДИНОКИ, И ТАК ДОЛЖНО БЫТЬ ВСЕГДА.
Потом меня осенило. Я постоянно, словно отказываясь видеть это из чистого упрямства, игнорировал самый важный ключ к разгадке: Байрон сам пользовался шифром в некоторых из своих писем. Это были письма к сестре. Оба шифровали свои послания, потому что ими владела сходная страсть – страсть столь противоестественная, что ее любой ценой нужно было сохранить в тайне, однако столь мучительная, что невозможно не рассказать о ней.
7
На другой день было воскресенье, и я допоздна валялся в постели, отсыпаясь, чего мне не удавалось с тех пор, как я нашел письма.
В конце концов проснувшись, я сразу увидал, что за окном снова солнечный день: спальню разрезал пыльный луч, пробивавшийся сквозь неплотно задернутые шторы. Элен уже встала, но постель с ее стороны была еще теплой. Вдалеке звонили колокола на церкви. Звуки летели в ясном воздухе, отчетливые и крохотные, словно из музыкальной шкатулки. Снизу из кухни донесся запах жарящегося бекона, и я улыбнулся: в воскресный день завтрак был самым большим утешением. Через несколько мгновений я уже влезал в халат, щурясь на солнечный луч и поражаясь тому, что все может быть таким обыденным, словно ничего не произошло.
– Ты, как всегда, вовремя, – сказала Элен, стряхивая лоснящуюся яичницу со сковородки мне в тарелку. Она сунула сковородку под кран – прозрачное на солнце облако пара с шипением поднялось к потолку. – Не ходи на работу, наслаждайся заслуженным отдыхом. Это тонкое искусство.
Мы еще сидели за завтраком, когда появилась Фрэн, одетая для улицы: вызывающе обтрепанный джемпер и слишком короткие для такой юбочки чулки, открывавшие взору манящую полоску бедра. Сказав: «С добрым утром», она открыла холодильник и налила себе апельсинового соку.
– Уходишь, значит? – беззаботно сказал я.
– Ухожу.
– Напомни-ка мне: когда у тебя первый экзамен?
Элен бросила на меня предостерегающий взгляд,
– Через две недели.– Фрэн наклонилась и тронула губами мою щеку.– Не волнуйся. Все под контролем.
Ее тело коснулось моего плеча. Элен не спускала с меня глаз, боясь, как бы я не устроил очередной скандал.
– Вот как, все под контролем? Ладно, поверим на слово. Желаю приятно провести время.
Напряжение, повисшее было в воздухе, рассеялось.
– Спасибо. Ну пока! Мам, пока!
Поставив грязный стакан на кухонный стол, Фрэн, изящно покачиваясь, проследовала по коридору к входной двери. Элен вернулась к еде.
– Это все ради тебя, надеюсь, ты это понимаешь. Будь моя воля, я бы запер ее в комнате и убедился, что она занимается.
Это был дебютный гамбит в нашем обычном споре по поводу Фрэн, но Элен предпочла не поддаваться соблазну и сделала неожиданный ход.
– Знаешь, что я думаю? – сказала она, срезая жирок с бекона. – Я думаю, ты ее ревнуешь.
– Что, Фрэн? Я? Какой вздор!
– Такое у меня чувство.
Я хотел было сказать, что думаю о ее чувствах, но в этот момент зазвонил телефон.
– Это Росс,– с уверенностью в голосе сказала Элен, когда я встал из-за стола.
– Да неужели?
– Наверняка.
– Алло? О черт! Привет, Росс!
Элен принялась намазывать себе маслом гренку.
– Просто предчувствие, – бормотала она себе под нос. – Только и всего.
Росс, как оказалось, изнывал от скуки.
– Он едет к нам, – объяснил я, положив трубку, – будет надоедать, паршивец. Я всячески старался отговорить его, но… Эй! Эй! Ты меня слушаешь?
– Я просто задумалась, – отрешенно ответила Элен,– о той бедной девочке, которая утопилась в озере. Как, повтори, ее звали?
– Амелия. – Вчера вечером, когда Элен забралась в постель, я рассказал ей всю эту историю. – Амелия Миллбэнк, дочь Гилберта.
– Какой ужас! Чтобы собственный отец довел дочь до такого состояния! Как только я увидела те письма, так сразу же поняла: в этом есть что-то нездоровое. Просто предчувствие, кстати.
– Да, ты очень проницательна, но, думаю, на сей раз предчувствия тебя подвели. Скорей всего, он в этом не виноват, он не доводил ее до самоубийства. Вспомни, она убила себя после его смерти. Думаю, она сделала это от горя. Потому что любила его.
– Не болтай чепуху, Клод. Ни одна девушка не может полюбить такое чудовище.
– Не может? Я в этом не уверен. И скажу тебе кое-что еще. Я думаю, что это твое чудовище убили.
– Почему ты так считаешь?
– Последнее, о чем он написал Амелии, это что он уезжает, отправляется искать мемуары. Полагаю, он слишком близко подобрался к ним.
Я ждал, что Элен засмеется надо мной, но вместо этого она погрузилась в молчание.
– Что же тогда было в мемуарах такого,– наконец проговорила она, – что человека готовы убить, лишь бы сохранить это в тайне?
– Правда.
– Правда о чем?
– Я бы все отдал, чтобы самому это узнать. – С внезапно охватившим меня чувством безысходности я посмотрел на нее. – Хотя, конечно, сомневаюсь, что мне когда-нибудь это удастся. Даже если рукопись уцелела, шансов найти ее – один на миллион. Хотя, если мы ее найдем… если найдем…
– Наверно, самое лучшее будет оставить ее в покое. Наверно, и письма тоже. В конце концов, что ты выиграл, узнав историю бедной девочки?
– Я не могу оставить мемуары в покое и не искать их. – Я отвернулся к окну и вновь увидел светящийся отблеск зари, отражающийся от воды, юного изгнанника, склонившегося над столом и яростно пишущего.
– Больше ничего не осталось, чего стоило бы искать.
От безнадежности задачи я до конца дня пребывал в мрачном настроении. Как бы там ни было, я всегда с безразличием относился к выходным дням. Приехал Росс, как собирался, и помог готовить ланч. В противоположность моему, у него настроение было приподнятое – он закончил книгу и объявил себя гением. После ланча мы вышли в залитый солнцем сад, где, попивая пиммз, первый раз в этом году сыграли в крокет. Элен с Россом играли с азартом, Элен – потому что получала удовольствие от игры, Росс – потому что всегда должен был выигрывать. Я тоже принимал участие, благодушно подыгрывая одной стороне, а меж тем с тоскливым отчаянием думал о мемуарах, пытаясь представить себе толщину и плотность бумаги, цвет старинных чернил, первую фразу. Окончательная версия мемуаров, переданная Джону Мюррею, была написана на листах большого формата. Я гадал, сколько страниц удалось прихватить с собой Марии Апулья, хотя, в общем, это не имело большого значения: даже одна найденная страница стала бы фундаментальным открытием. Чем больше я думал о мемуарах, тем меньше мне верилось, что когда-нибудь я смогу взять в руки те бесценные страницы.
Элен играла со своей обычной неуклюжей грацией, расстраиваясь всякий раз, когда шар не попадал в ворота. Росс был безжалостен, а поскольку я мало внимания обращал на игру, победа ему была обеспечена. К тому же, независимо от того, прекрасный он был игрок или неважный, он просто зверел, когда начинал проигрывать.
Фрэн вернулась под вечер и сразу поднялась к себе, предположительно собираясь позаниматься. Я решил поговорить с ней завтра, но Элен о своем намерении ничего не сказал. Росс засиделся у нас допоздна. За ужином говорили только он и Элен.
Наконец мы с Элен отправились спать. Она не пыталась возбудить меня и скоро уснула. Я лежал с открытыми глазами, думая о мемуарах, обессилев от пустоты целого дня безделья. Если моя карьера и впрямь закончена, то впереди меня ждет только вот это: нисхождение в сумерки осени, тишина, сгущающаяся как мрак, пустота воскресений.
Хотя назавтра был рабочий день, я опять долго валялся в постели. Меня мучила мысль: почему Джон Мюррей, издатель Байрона, сжег мемуары? Ни одно из объяснений, предлагавшихся с тех пор, не было убедительным. О кровосмесительной связи Байрона с его сестрой, например, всем было известно еще до его смерти. Простое подтверждение этого факта не могло послужить поводом для уничтожения мемуаров величайшего поэта того времени. Как, впрочем, и пикантные подробности его разнообразных любовных связей. Мне казалось, что причина тут куда серьезней.
По дороге в город я сделал небольшой крюк и проехал, просто из любопытства, мимо своего антикварного магазина. Кристофера на месте не было. Женщина за прилавком была мне незнакома – с недавнего времени мой сын самостоятельно нанимал и увольнял персонал двух магазинов, – и, увидев ее, я понял, насколько изменился мой собственный бизнес. Однако что меня интересовало больше – это комод Клайва. Тщательно вычищенная и заново покрытая лаком, подделка красовалась на почетном месте – в витрине магазина. Ни один человек, разбирающийся в подобных вещах, не прошел бы мимо, оставшись равнодушным. Вопреки моему распоряжению Кристофер не стал снижать на него цену.
Поначалу я был приятно удивлен: парень следовал по стопам своего отца, готовый, в конце концов, преступить законы кантианской морали ради кайфа, какой испытываешь, провернув удачную сделку. Однако, приближаясь к Лондону, я что-то приуныл. Мне почему-то казалось, что новое поколение Вулдриджей должно быть иным, не таким нечистоплотным. Честный сын стал бы оправданием моей собственной карьеры. Но вместо этого грехи отцов, похоже, передались детям.
В городе мне пришлось проявить чудеса ловкости, чтобы припарковаться. Я нашел место сразу за Лонг-Экр и дальше двинулся пешком. Первым делом я зашел в справочную библиотеку близ Лестер-сквер, где имелись телефонные справочники со всего света. Там я выписал адреса всех Апулья, живущих в Неаполе: при определенном везении кто-нибудь из них окажется потомком той Апулья, которая, согласно Гилберту, украла мемуары. Если это не приведет меня прямо к книге, то хотя бы даст ниточку для дальнейших поисков.
Я быстро выписал адреса, поскольку в целом городе было только двенадцать Апулья. На мой взгляд, это было не слишком хорошим знаком: мне казалось, что чем продолжительней и сложней поиски, тем вероятней, что рукопись окажется подлинной. Изготовители подделок, желая наверняка вывести меня на мемуары, выбрали бы, конечно, более необычную фамилию.
Закончив дела в библиотеке, я двинулся по Лонг-Экр к Стенфорду. Мое отражение в витринах магазинов было серым и измученным. Я купил карту Неаполя и поехал к себе в книжный магазин. Когда я вошел в зал, Вернон занимался покупателем, как всегда, словно вросши лакированными туфлями в ковер, и явно собирался порекомендовать клиенту заглянуть к Блэкуоллу, через дорогу.
– У нас этой книги нет, сэр, но… – Заметив меня, он коротко и важно кивнул и продолжал обычным своим тонким голосом: – По крайней мере в данный момент мы ею не располагаем. Однако вы можете заглянуть к нам в любой день на следующей неделе. А не желаете ли приобрести чуть более позднее издание? Право, оно представляет такую же ценность для коллекционера.
На новичка это представление производило впечатление. Надо было хорошо знать Вернона, чтобы догадаться, что он ломает комедию. Однако была парочка признаков, что он рассказывает сказки: он прятал свои водянистые глаза, неуверенно почесывал морщинистым пальцем нос. Я уже предпринимал попытки отучить его от этой привычки, и каждый раз потом всегда приходилось раскаиваться.
Но слушать, как Вернон пробует продать книгу, было ничто по сравнению с тем, что я увидел, пройдя в глубь магазина: Кэролайн была не одна. На краешке ее стола спиной ко мне примостился нескладный долговязый парень. То, как она смотрела на него сквозь толстые линзы очков, не оставляло сомнения, что старания ловеласа не пропали даром. Но поразительней всего была личность ее воздыхателя.
– Доброе утро, Кристофер, – сказал я, поравнявшись с ними. Мне было непросто сохранить непроницаемое лицо. – У тебя что, перерыв?
Кристофер, всплеснув руками, как ужаленный, соскочил со стола и повернулся ко мне.
– О, папа! Привет! Я просто проходил мимо… понимаешь, я только что вернулся с аукциона в Кемдене и решил заглянуть к Кэролайн поболтать…
Придумать что-то более убедительное его вдохновения не хватило. Тем временем юная леди, о которой шла речь, мучительно покраснев, сосредоточила все свое внимание на скрепках, сооружая из них какую-то сложную конструкцию.
– Так, значит, вы уже знакомы?
– Да, разговаривали по телефону пару раз,– ответил Кристофер. – Но по-настоящему не встречались, то есть лично не встречались.
Их смятение передалось и мне. Что, наверно, естественно для отца: меня настолько волновала сексуальная жизнь дочери, что мне в голову не приходило подумать о сыне. Ваш покорный слуга разрешил ему иметь собственную маленькую холостяцкую квартирку, которую, как я предполагал, он использовал для того же, для чего их всегда используют молодые мужчины. При мысли, что он или кто бы то ни было, коли на то пошло, способен втюриться в Кэролайн, я изумился и даже растрогался.
Отечески взяв Кристофера под локоть, я отвел его от стола к застекленному шкафу, в котором у нас стояли самые дорогие издания.
– Вижу, – мягко сказал я, – ты не позаботился выставить новый ценник на тот комод, как я велел.
В его поведении произошло легкое, но заметное изменение, свидетельствующее о неожиданно возросшей самоуверенности. Я понял, что в том, что касается бизнеса, Кристофер чувствует себя гораздо свободней, нежели в делах сердечных.
– Да, я тебя не послушался. Понимаю, что это подделка, но при всем при том исключительно хорошая. Уверен, будь ты, пап, молодым, то не стал бы…
– Не трудись, – сказал я вполголоса, чтобы Кэролайн не смогла услышать, – не нужно ничего объяснять. Теперь ты хозяин магазина. По всем вопросам сам принимаешь решения. Однако не могу не спросить себя, что сказал бы по этому поводу старина Иммануил.
– Старина кто?
– Кант, Иммануил Кант, тот, кто сформулировал категорический моральный императив.
– А, этот, – с легкой насмешкой сказал Кристофер. – Ну, я думаю, что он не слишком долго бы продержался в антикварном бизнесе.
– Возможно, недолго. И все же послушайся моего совета.
– Какого?
– Если хочешь завоевать Кэролайн, своди ее в Королевский национальный на «Лира».
После этого он, разумеется, вновь стал сама неловкость и застенчивость, так что я сунул пятьдесят фунтов в его липкую лапу, сказал, чтобы он взял один билет и на меня, и направился к лестнице на второй этаж. Вернон еще занимался с покупателем. Я попросил Кэролайн послать старика ко мне наверх, как только он освободится.
Наверху в офисе я очистил письменный стол и расстелил карту Неаполя, собираясь отметить на ней адреса всех Апулья. Но вместо этого долго сидел, в полном унынии уставясь в окно. Всего мгновение мне понадобилось, чтобы определиться с Кристофером. Отныне магазины находились в его ведении. Он мог все вопросы решать самостоятельно. Мне осталась роль почетного наблюдателя.
Пальцы вертели обручальное кольцо. Мысли устремились в привычное теперь русло: Кристофер обхаживает Кэролайн! Кто бы мог подумать? Хотя, можно сказать, они вполне подходят друг другу. Он-то как раз и может подложить мне свинью – жениться и, года не пройдет, сделать меня дедом. Что если так и случится? Ну, в этом тоже есть своя отрада. Для того мы и живем. Буду играть с внуками в саду в Гринвиче, Элен души в них не чает, балует. Какое удовольствие возиться с малышами, когда оборотная сторона этого удовольствия ложится на других. Маленькая девчушка – как будет славно, новая малышка Фрэн. В конце концов они все уходят от нас.
– Клод?
– Заходите, Вернон. Присаживайтесь.
Вернон медленно шествовал между стопками книг, словно священник, направляющийся к алтарю. Я повернулся к нему, и вновь меня поразила неповторимая атмосфера офиса, аура печали, святости и старины, обволакивавшая его. Самый воздух комнаты говорил о покое – покое пенсионера, сидящего в кресле, может, погрузившегося в книгу или просто возвращающегося мыслями к самым ярким страницам прошлого, к свежему журналу в приемной врача. Приглушенный шум Лондона за окном, казалось, только подчеркивал тишину офиса: «Дыосон» был островом в этом море.
Вернон тяжело опустился в заскрипевшее под ним кресло, и солнце приветливо выглянуло из-за облаков.
– Что это у вас? Карта Неаполя? Вы же не собираетесь отправиться туда прежде, чем мы получим от Джорджа результаты экспертизы?
– Нет, не беспокойтесь, я все действия буду согласовывать с вами. Однако должен признаться, что я готов отправиться в Венецию: тот историк сообщил мне кое-что интересное.
Вернон сплел пальцы, выставив домиком сложенные указательные.
– В самом деле?
– Гилберт был отцом Амелии.
Мгновение Вернон молчал, постукивая указательными пальцами себя по подбородку. Затем улыбнулся.
– Умно придумано.
– Что вы имеете в виду?
– Я имею в виду, что наши друзья приложили немало усилий, чтобы заставить нас пойти по нужному им следу. Мошенники и впрямь разработали прекрасный план, продумали все детали. – Он поднял поблескивавшие очки к потолку. – Найти юную самоубийцу той эпохи, затем сочинить зашифрованные письма от ее отца! Удивительная изобретательность! Сработано почти как произведение искусства!
– Вернон, неужели вам хотя бы на миг не приходила мысль, что письма могут быть подлинными?
– Всерьез – нет. По крайней мере с того момента, как мы расшифровали письмо, в котором сообщалось о мемуарах. Это было слишком очевидно.
– Знаете, как поступил бы я, если бы собрался подделать мемуары Байрона? Очень просто. Изготовил бы их, потом предлагал бы всем, пока не нашел бы покупателя. Если бы продать не получилось, я бы предложил их газетам и издательствам.
В конце концов проснувшись, я сразу увидал, что за окном снова солнечный день: спальню разрезал пыльный луч, пробивавшийся сквозь неплотно задернутые шторы. Элен уже встала, но постель с ее стороны была еще теплой. Вдалеке звонили колокола на церкви. Звуки летели в ясном воздухе, отчетливые и крохотные, словно из музыкальной шкатулки. Снизу из кухни донесся запах жарящегося бекона, и я улыбнулся: в воскресный день завтрак был самым большим утешением. Через несколько мгновений я уже влезал в халат, щурясь на солнечный луч и поражаясь тому, что все может быть таким обыденным, словно ничего не произошло.
– Ты, как всегда, вовремя, – сказала Элен, стряхивая лоснящуюся яичницу со сковородки мне в тарелку. Она сунула сковородку под кран – прозрачное на солнце облако пара с шипением поднялось к потолку. – Не ходи на работу, наслаждайся заслуженным отдыхом. Это тонкое искусство.
Мы еще сидели за завтраком, когда появилась Фрэн, одетая для улицы: вызывающе обтрепанный джемпер и слишком короткие для такой юбочки чулки, открывавшие взору манящую полоску бедра. Сказав: «С добрым утром», она открыла холодильник и налила себе апельсинового соку.
– Уходишь, значит? – беззаботно сказал я.
– Ухожу.
– Напомни-ка мне: когда у тебя первый экзамен?
Элен бросила на меня предостерегающий взгляд,
– Через две недели.– Фрэн наклонилась и тронула губами мою щеку.– Не волнуйся. Все под контролем.
Ее тело коснулось моего плеча. Элен не спускала с меня глаз, боясь, как бы я не устроил очередной скандал.
– Вот как, все под контролем? Ладно, поверим на слово. Желаю приятно провести время.
Напряжение, повисшее было в воздухе, рассеялось.
– Спасибо. Ну пока! Мам, пока!
Поставив грязный стакан на кухонный стол, Фрэн, изящно покачиваясь, проследовала по коридору к входной двери. Элен вернулась к еде.
– Это все ради тебя, надеюсь, ты это понимаешь. Будь моя воля, я бы запер ее в комнате и убедился, что она занимается.
Это был дебютный гамбит в нашем обычном споре по поводу Фрэн, но Элен предпочла не поддаваться соблазну и сделала неожиданный ход.
– Знаешь, что я думаю? – сказала она, срезая жирок с бекона. – Я думаю, ты ее ревнуешь.
– Что, Фрэн? Я? Какой вздор!
– Такое у меня чувство.
Я хотел было сказать, что думаю о ее чувствах, но в этот момент зазвонил телефон.
– Это Росс,– с уверенностью в голосе сказала Элен, когда я встал из-за стола.
– Да неужели?
– Наверняка.
– Алло? О черт! Привет, Росс!
Элен принялась намазывать себе маслом гренку.
– Просто предчувствие, – бормотала она себе под нос. – Только и всего.
Росс, как оказалось, изнывал от скуки.
– Он едет к нам, – объяснил я, положив трубку, – будет надоедать, паршивец. Я всячески старался отговорить его, но… Эй! Эй! Ты меня слушаешь?
– Я просто задумалась, – отрешенно ответила Элен,– о той бедной девочке, которая утопилась в озере. Как, повтори, ее звали?
– Амелия. – Вчера вечером, когда Элен забралась в постель, я рассказал ей всю эту историю. – Амелия Миллбэнк, дочь Гилберта.
– Какой ужас! Чтобы собственный отец довел дочь до такого состояния! Как только я увидела те письма, так сразу же поняла: в этом есть что-то нездоровое. Просто предчувствие, кстати.
– Да, ты очень проницательна, но, думаю, на сей раз предчувствия тебя подвели. Скорей всего, он в этом не виноват, он не доводил ее до самоубийства. Вспомни, она убила себя после его смерти. Думаю, она сделала это от горя. Потому что любила его.
– Не болтай чепуху, Клод. Ни одна девушка не может полюбить такое чудовище.
– Не может? Я в этом не уверен. И скажу тебе кое-что еще. Я думаю, что это твое чудовище убили.
– Почему ты так считаешь?
– Последнее, о чем он написал Амелии, это что он уезжает, отправляется искать мемуары. Полагаю, он слишком близко подобрался к ним.
Я ждал, что Элен засмеется надо мной, но вместо этого она погрузилась в молчание.
– Что же тогда было в мемуарах такого,– наконец проговорила она, – что человека готовы убить, лишь бы сохранить это в тайне?
– Правда.
– Правда о чем?
– Я бы все отдал, чтобы самому это узнать. – С внезапно охватившим меня чувством безысходности я посмотрел на нее. – Хотя, конечно, сомневаюсь, что мне когда-нибудь это удастся. Даже если рукопись уцелела, шансов найти ее – один на миллион. Хотя, если мы ее найдем… если найдем…
– Наверно, самое лучшее будет оставить ее в покое. Наверно, и письма тоже. В конце концов, что ты выиграл, узнав историю бедной девочки?
– Я не могу оставить мемуары в покое и не искать их. – Я отвернулся к окну и вновь увидел светящийся отблеск зари, отражающийся от воды, юного изгнанника, склонившегося над столом и яростно пишущего.
– Больше ничего не осталось, чего стоило бы искать.
От безнадежности задачи я до конца дня пребывал в мрачном настроении. Как бы там ни было, я всегда с безразличием относился к выходным дням. Приехал Росс, как собирался, и помог готовить ланч. В противоположность моему, у него настроение было приподнятое – он закончил книгу и объявил себя гением. После ланча мы вышли в залитый солнцем сад, где, попивая пиммз, первый раз в этом году сыграли в крокет. Элен с Россом играли с азартом, Элен – потому что получала удовольствие от игры, Росс – потому что всегда должен был выигрывать. Я тоже принимал участие, благодушно подыгрывая одной стороне, а меж тем с тоскливым отчаянием думал о мемуарах, пытаясь представить себе толщину и плотность бумаги, цвет старинных чернил, первую фразу. Окончательная версия мемуаров, переданная Джону Мюррею, была написана на листах большого формата. Я гадал, сколько страниц удалось прихватить с собой Марии Апулья, хотя, в общем, это не имело большого значения: даже одна найденная страница стала бы фундаментальным открытием. Чем больше я думал о мемуарах, тем меньше мне верилось, что когда-нибудь я смогу взять в руки те бесценные страницы.
Элен играла со своей обычной неуклюжей грацией, расстраиваясь всякий раз, когда шар не попадал в ворота. Росс был безжалостен, а поскольку я мало внимания обращал на игру, победа ему была обеспечена. К тому же, независимо от того, прекрасный он был игрок или неважный, он просто зверел, когда начинал проигрывать.
Фрэн вернулась под вечер и сразу поднялась к себе, предположительно собираясь позаниматься. Я решил поговорить с ней завтра, но Элен о своем намерении ничего не сказал. Росс засиделся у нас допоздна. За ужином говорили только он и Элен.
Наконец мы с Элен отправились спать. Она не пыталась возбудить меня и скоро уснула. Я лежал с открытыми глазами, думая о мемуарах, обессилев от пустоты целого дня безделья. Если моя карьера и впрямь закончена, то впереди меня ждет только вот это: нисхождение в сумерки осени, тишина, сгущающаяся как мрак, пустота воскресений.
Хотя назавтра был рабочий день, я опять долго валялся в постели. Меня мучила мысль: почему Джон Мюррей, издатель Байрона, сжег мемуары? Ни одно из объяснений, предлагавшихся с тех пор, не было убедительным. О кровосмесительной связи Байрона с его сестрой, например, всем было известно еще до его смерти. Простое подтверждение этого факта не могло послужить поводом для уничтожения мемуаров величайшего поэта того времени. Как, впрочем, и пикантные подробности его разнообразных любовных связей. Мне казалось, что причина тут куда серьезней.
По дороге в город я сделал небольшой крюк и проехал, просто из любопытства, мимо своего антикварного магазина. Кристофера на месте не было. Женщина за прилавком была мне незнакома – с недавнего времени мой сын самостоятельно нанимал и увольнял персонал двух магазинов, – и, увидев ее, я понял, насколько изменился мой собственный бизнес. Однако что меня интересовало больше – это комод Клайва. Тщательно вычищенная и заново покрытая лаком, подделка красовалась на почетном месте – в витрине магазина. Ни один человек, разбирающийся в подобных вещах, не прошел бы мимо, оставшись равнодушным. Вопреки моему распоряжению Кристофер не стал снижать на него цену.
Поначалу я был приятно удивлен: парень следовал по стопам своего отца, готовый, в конце концов, преступить законы кантианской морали ради кайфа, какой испытываешь, провернув удачную сделку. Однако, приближаясь к Лондону, я что-то приуныл. Мне почему-то казалось, что новое поколение Вулдриджей должно быть иным, не таким нечистоплотным. Честный сын стал бы оправданием моей собственной карьеры. Но вместо этого грехи отцов, похоже, передались детям.
В городе мне пришлось проявить чудеса ловкости, чтобы припарковаться. Я нашел место сразу за Лонг-Экр и дальше двинулся пешком. Первым делом я зашел в справочную библиотеку близ Лестер-сквер, где имелись телефонные справочники со всего света. Там я выписал адреса всех Апулья, живущих в Неаполе: при определенном везении кто-нибудь из них окажется потомком той Апулья, которая, согласно Гилберту, украла мемуары. Если это не приведет меня прямо к книге, то хотя бы даст ниточку для дальнейших поисков.
Я быстро выписал адреса, поскольку в целом городе было только двенадцать Апулья. На мой взгляд, это было не слишком хорошим знаком: мне казалось, что чем продолжительней и сложней поиски, тем вероятней, что рукопись окажется подлинной. Изготовители подделок, желая наверняка вывести меня на мемуары, выбрали бы, конечно, более необычную фамилию.
Закончив дела в библиотеке, я двинулся по Лонг-Экр к Стенфорду. Мое отражение в витринах магазинов было серым и измученным. Я купил карту Неаполя и поехал к себе в книжный магазин. Когда я вошел в зал, Вернон занимался покупателем, как всегда, словно вросши лакированными туфлями в ковер, и явно собирался порекомендовать клиенту заглянуть к Блэкуоллу, через дорогу.
– У нас этой книги нет, сэр, но… – Заметив меня, он коротко и важно кивнул и продолжал обычным своим тонким голосом: – По крайней мере в данный момент мы ею не располагаем. Однако вы можете заглянуть к нам в любой день на следующей неделе. А не желаете ли приобрести чуть более позднее издание? Право, оно представляет такую же ценность для коллекционера.
На новичка это представление производило впечатление. Надо было хорошо знать Вернона, чтобы догадаться, что он ломает комедию. Однако была парочка признаков, что он рассказывает сказки: он прятал свои водянистые глаза, неуверенно почесывал морщинистым пальцем нос. Я уже предпринимал попытки отучить его от этой привычки, и каждый раз потом всегда приходилось раскаиваться.
Но слушать, как Вернон пробует продать книгу, было ничто по сравнению с тем, что я увидел, пройдя в глубь магазина: Кэролайн была не одна. На краешке ее стола спиной ко мне примостился нескладный долговязый парень. То, как она смотрела на него сквозь толстые линзы очков, не оставляло сомнения, что старания ловеласа не пропали даром. Но поразительней всего была личность ее воздыхателя.
– Доброе утро, Кристофер, – сказал я, поравнявшись с ними. Мне было непросто сохранить непроницаемое лицо. – У тебя что, перерыв?
Кристофер, всплеснув руками, как ужаленный, соскочил со стола и повернулся ко мне.
– О, папа! Привет! Я просто проходил мимо… понимаешь, я только что вернулся с аукциона в Кемдене и решил заглянуть к Кэролайн поболтать…
Придумать что-то более убедительное его вдохновения не хватило. Тем временем юная леди, о которой шла речь, мучительно покраснев, сосредоточила все свое внимание на скрепках, сооружая из них какую-то сложную конструкцию.
– Так, значит, вы уже знакомы?
– Да, разговаривали по телефону пару раз,– ответил Кристофер. – Но по-настоящему не встречались, то есть лично не встречались.
Их смятение передалось и мне. Что, наверно, естественно для отца: меня настолько волновала сексуальная жизнь дочери, что мне в голову не приходило подумать о сыне. Ваш покорный слуга разрешил ему иметь собственную маленькую холостяцкую квартирку, которую, как я предполагал, он использовал для того же, для чего их всегда используют молодые мужчины. При мысли, что он или кто бы то ни было, коли на то пошло, способен втюриться в Кэролайн, я изумился и даже растрогался.
Отечески взяв Кристофера под локоть, я отвел его от стола к застекленному шкафу, в котором у нас стояли самые дорогие издания.
– Вижу, – мягко сказал я, – ты не позаботился выставить новый ценник на тот комод, как я велел.
В его поведении произошло легкое, но заметное изменение, свидетельствующее о неожиданно возросшей самоуверенности. Я понял, что в том, что касается бизнеса, Кристофер чувствует себя гораздо свободней, нежели в делах сердечных.
– Да, я тебя не послушался. Понимаю, что это подделка, но при всем при том исключительно хорошая. Уверен, будь ты, пап, молодым, то не стал бы…
– Не трудись, – сказал я вполголоса, чтобы Кэролайн не смогла услышать, – не нужно ничего объяснять. Теперь ты хозяин магазина. По всем вопросам сам принимаешь решения. Однако не могу не спросить себя, что сказал бы по этому поводу старина Иммануил.
– Старина кто?
– Кант, Иммануил Кант, тот, кто сформулировал категорический моральный императив.
– А, этот, – с легкой насмешкой сказал Кристофер. – Ну, я думаю, что он не слишком долго бы продержался в антикварном бизнесе.
– Возможно, недолго. И все же послушайся моего совета.
– Какого?
– Если хочешь завоевать Кэролайн, своди ее в Королевский национальный на «Лира».
После этого он, разумеется, вновь стал сама неловкость и застенчивость, так что я сунул пятьдесят фунтов в его липкую лапу, сказал, чтобы он взял один билет и на меня, и направился к лестнице на второй этаж. Вернон еще занимался с покупателем. Я попросил Кэролайн послать старика ко мне наверх, как только он освободится.
Наверху в офисе я очистил письменный стол и расстелил карту Неаполя, собираясь отметить на ней адреса всех Апулья. Но вместо этого долго сидел, в полном унынии уставясь в окно. Всего мгновение мне понадобилось, чтобы определиться с Кристофером. Отныне магазины находились в его ведении. Он мог все вопросы решать самостоятельно. Мне осталась роль почетного наблюдателя.
Пальцы вертели обручальное кольцо. Мысли устремились в привычное теперь русло: Кристофер обхаживает Кэролайн! Кто бы мог подумать? Хотя, можно сказать, они вполне подходят друг другу. Он-то как раз и может подложить мне свинью – жениться и, года не пройдет, сделать меня дедом. Что если так и случится? Ну, в этом тоже есть своя отрада. Для того мы и живем. Буду играть с внуками в саду в Гринвиче, Элен души в них не чает, балует. Какое удовольствие возиться с малышами, когда оборотная сторона этого удовольствия ложится на других. Маленькая девчушка – как будет славно, новая малышка Фрэн. В конце концов они все уходят от нас.
– Клод?
– Заходите, Вернон. Присаживайтесь.
Вернон медленно шествовал между стопками книг, словно священник, направляющийся к алтарю. Я повернулся к нему, и вновь меня поразила неповторимая атмосфера офиса, аура печали, святости и старины, обволакивавшая его. Самый воздух комнаты говорил о покое – покое пенсионера, сидящего в кресле, может, погрузившегося в книгу или просто возвращающегося мыслями к самым ярким страницам прошлого, к свежему журналу в приемной врача. Приглушенный шум Лондона за окном, казалось, только подчеркивал тишину офиса: «Дыосон» был островом в этом море.
Вернон тяжело опустился в заскрипевшее под ним кресло, и солнце приветливо выглянуло из-за облаков.
– Что это у вас? Карта Неаполя? Вы же не собираетесь отправиться туда прежде, чем мы получим от Джорджа результаты экспертизы?
– Нет, не беспокойтесь, я все действия буду согласовывать с вами. Однако должен признаться, что я готов отправиться в Венецию: тот историк сообщил мне кое-что интересное.
Вернон сплел пальцы, выставив домиком сложенные указательные.
– В самом деле?
– Гилберт был отцом Амелии.
Мгновение Вернон молчал, постукивая указательными пальцами себя по подбородку. Затем улыбнулся.
– Умно придумано.
– Что вы имеете в виду?
– Я имею в виду, что наши друзья приложили немало усилий, чтобы заставить нас пойти по нужному им следу. Мошенники и впрямь разработали прекрасный план, продумали все детали. – Он поднял поблескивавшие очки к потолку. – Найти юную самоубийцу той эпохи, затем сочинить зашифрованные письма от ее отца! Удивительная изобретательность! Сработано почти как произведение искусства!
– Вернон, неужели вам хотя бы на миг не приходила мысль, что письма могут быть подлинными?
– Всерьез – нет. По крайней мере с того момента, как мы расшифровали письмо, в котором сообщалось о мемуарах. Это было слишком очевидно.
– Знаете, как поступил бы я, если бы собрался подделать мемуары Байрона? Очень просто. Изготовил бы их, потом предлагал бы всем, пока не нашел бы покупателя. Если бы продать не получилось, я бы предложил их газетам и издательствам.