Эрве Базен

И огонь пожирает огонь


   Кровь, Креон, придает густоту пурпуру. Идет ли речь о мужчине или женщине, идет ли речь о моих подданных, — если они хотят быть счастливыми мне во вред, горе их счастью!

Менандр





 
   Страсть быстролетна. Если иная для нас и бессмертна, значит, некая драма, смеясь, ее прервала и увековечила в рамках эпохи.

Нимье





 
   …и огонь пожирает огонь.

Шекспир, «Ромео и Джульетта»




I


   Ну разве сейчас подходящий момент? Вокруг бушуют бои, а Мария молится. Она, пожалуй, сейчас единственная из всех в церкви, кто целиком поглощен службой. Мануэль и сам не мог бы сказать, трогает это его или раздражает. Когда девушка молится за тебя в твое отсутствие, значит, она думает о тебе, и это не может не трогать. Но когда она молится за тебя, стоя рядом, что тут можно сказать? Если и так все ясно, нужно ли тешить себя иллюзиями? Для Мануэля в этом есть что-то непостижимое, озадачивающее — словно на его место встал кто-то другой, на чью долю выпало «перекинуть мостик» (по выражению Марии) между двумя существами, которых, казалось бы, в эту минуту ничто не разъединяет. Недаром в нем тотчас возродилось ощущение духовной пропасти — даже не пропасти, а враждебности, — которую, к сожалению, ему не всегда удавалось преодолеть; еще совсем недавно он ни за что бы не поверил, что это чувство может сосуществовать со страстью, более того — обострять ее. На языке так и вертится старый как мир довод: «Да полноте, Мария! Если бы бог существовал, в мире царила бы справедливость, каждому воздавалось бы по заслугам и бог отвергал бы все молитвы, все способы давления как не соответствующие идеальному порядку в мире…» А для философствования разве сейчас подходящий момент? Как поразительно хороша Мария в этом зеленом платье, с этими ее удивительными волосами цвета меди, рассыпанными по плечам! Право же, нельзя на нее сердиться за то, что она воспользовалась случаем и представила своей родне человека, с которым, быть может, последует примеру своей сводной сестры.
   Разве можно сердиться на нее за это публичное признание их отношений — ей ведь с таким трудом удалось преодолеть собственную сдержанность, да и сдержанность своего спутника, — за то мужество, которое понадобилось ей, чтобы заставить кое-кого примириться с его присутствием, за ту радость, какой она вся лучится, совершенно не думая о последствиях. Мануэль понимает, почему у него на сердце кошки скребут: он злится прежде всего на себя самого. Он переминается с ноги на ногу, внутренне обвиняя себя в бездействии, в том, что бросил все, устремившись навстречу личному счастью. Невозможно понять, близко или далеко трещат выстрелы. Просто невозможно, находясь в церкви, где бьется о стены эхо, догадаться, по чему и по кому стреляют или хотя бы где идет бой.
   Порой кажется, что стреляют в центре города, порой — что много западнее, в стороне предместий. Неясно даже, между кем и кем произошло столкновение. Вся ли армия брошена против народа, чтобы поставить его на колени? Или мятежные полки бьются с частями, верными правительству? В ответ на одиночные выстрелы раздаются длинные пулеметные или автоматные очереди, потом все тонет в тяжелом, глухом гуле; самолеты прорезают этот гул оглушительным грохотом, в котором полностью тонет голос священника; он умолкает, потом снова возобновляет свое бормотанье. Приземистый, кругленький, нервно сжимая руки, он вертит головой — направо, налево, точно боится, что двери в церкви рухнут под напором извне; он промокает влажный от пота лоб и, торопясь покончить с обрядом, произносит:
   — В заключение, дети мои, я желаю вам и вашим семьям жить в мире и согласии, которого — увы! — в эти тягостные часы так недостает нашему многострадальному отечеству…
   Оглушительный взрыв обрывает его на полуслове, он вздрагивает, багрово-красное лицо мгновенно белеет, лишь на скулах остается по фиолетовому пятну. Где-то совсем рядом разорвалась бомба или взлетел на воздух дом. Со звоном посыпались стекла, и центральная люстра закачалась на тросе, позвякивая подвесками. Все оборачиваются: Лила, кузина невесты, вскрикнула и, вся дрожа, вцепилась в подставку для молитвенника; но вот, смертельно бледная, стыдясь обмоченной юбки, она уже спешит по центральному проходу, оборачивается, торопливо приседает перед алтарем и на цыпочках покидает церковь.
   — Им бы следовало отложить церемонию, — шепчет Мануэль, пользуясь мгновеньем затишья.
   Мария вздрагивает и, вернувшись с небес на землю, кладет ладонь на руку Мануэля, который машинально тоже ухватился за подставку для молитвенника.
   — Невозможно, — шепчет она. — Половина родственников приехала из провинции.
   «Если б только я знал сегодня утром», — говорит самому себе Мануэль.
   Если б только он знал, если бы не лег в полночь, если бы не проснулся так поздно, если бы заранее не освободил себе этот день, если бы не жил один, если бы послушал радио, он не пришел бы сюда и не находился бы сейчас в церкви — впервые с тех пор, как он вышел из сиротского приюта, — и не торчал бы как чучело на этой дурацкой свадьбе, в то время как там, за стенами, неожиданно развязалась игра, в которой решается его участь. Здесь же вокруг него лишь удрученные лица да кривые усмешки. Всех этих Гарсиа и Пачеко — от силы человек десять из них Мануэль знает по имени — он тысячами видел на митингах, где они, пылая праведным гневом, выступали «за» или «против» него. То, что происходит сейчас за этими стенами, происходит и внутри, между двумя кланами, которые вот-вот сольются; Мануэль прекрасно все видит: те, кто еще вчера находил его вполне представительным, а сегодня уже считает скомпрометированным, стараются не смотреть на него, другие же испепеляют его огнем своих взглядов.
   Тем временем падре приступает к чтению первого текста, который жених и невеста выбрали, чтобы их бракосочетание заиграло своими, особыми красками, — это отрывок из «Песни песней», падре барабанит его recto tono[1], будто коммюнике:
   — «Приди, возлюбленный мой! И вот идет он, и расступаются перед ним кручи, холмы…»
   Наступившее снова затишье, весьма относительное, позволяет падре, хотя никто его и не слушает, добраться до конца. Из сотни родственников и друзей, которым были разосланы приглашения, отсутствует больше половины, а те, кто пришел, расселись по всей церкви отнюдь не случайно возникшими группками. Разумеется, и справа и слева от прохода сидят все те же чиновники, все те же ремесленники. Но если одни просто чуть приоделись ради праздника, другие щеголяют своей элегантностью, всем своим видом пытаясь показать, что они, мол, не лыком шиты. Но самое забавное, конечно, наблюдать, как они слушают, стараясь ничего не упустить. С одной стороны, каждый делает вид, будто поглощен службой, а на самом деле, как и сосед, напряженно ловит новости, которые шепотом передают по рядам те, кто прихватил с собой транзисторы. Шнурок, спускающийся с шеи дядюшки Хосе, можно было бы принять, пожалуй, за часть слухового аппарата, если бы губы дядюшки не шептали что-то на ухо Елене, которая то прижимается к нему, то откидывается к тетушке Беатрисе, и та, получив информацию, в свою очередь повторяет те же телодвижения. А вот Артуро, владелец грузовика, и не думает прятать приемник — держит его на животе, крепко прижав к себе локтем; физиономия у него так и сияет, он без конца крутит ручку, подправляя волну, и со счастливо-наглой ухмылкой делает победоносные жесты рукой.
   — «И был брак в Кане Галилейской, и матерь Иисуса была там. Был также зван Иисус и ученики Его на брак», — слышится монотонный голос падре, который читает теперь Евангелие от Иоанна, держа Библию в трясущихся руках.
   — Благонамеренные граждане, ликуйте! Прочие же пусть знают: за каждого павшего солдата мы расстреляем пятерых! — возвещает транзистор Артуро, который, перепутав, куда надо крутить ручку, неожиданно для себя прибавил звук.
   Падре прервал чтение текста и пристально смотрит на виновного, качая головой. Артуро весь напрягается и застывает в благоговейной позе, пряча подбородок в складки отливающих синевой, хотя и свежевыбритых, щек. Бормотанье возобновляется:
   — «И как недоставало вина…»
   В возникшем вдруг оглушительном грохоте никто уже не слышит, что произошло дальше. В игру вступает тяжелый пулемет, но и его перекрывает уханье пушки, которая, видимо, бьет прямой наводкой, ибо между выстрелом и разрывом снаряда проходит лишь доля секунды. Шум нарастает, наполняется криками, треском рушащихся стен, лязгом железа и снова звоном стеклянных градин. Звон раздается даже тут, в самом нефе: шальная пуля прошла навылет из одного витража в другой. Пурпурная россыпь — часть одеяния святого Петра — упала к ногам Альфонсо, брата Артуро. Альфонсо поднимает осколки, рассматривает, передает из рук в руки. Мужчины сутулятся, опускают плечи, женщины, вцепившись мужу в руку, запрокидывают голову, всматриваясь в своды.
   — Пора кончать, здесь же опасно! — вопит Мирейя, длинная, тощая жена Альфонсо.
   — Армия уже целый час предупреждает: расходитесь по домам, мы ни за что и ни за кого не отвечаем, — подхватывает Альфонсо.
   — Надо еще суметь добраться до дому! На улице-то еще хуже, чем в церкви! — не менее громко изрекает Артуро.
   Но Мирейя, не дожидаясь окончания службы, хватает за руки двух своих дочек — обе в одинаковых розовых платьях, темные волосы одинаково лежат по плечам — и, шурша шелком, тащит их за собой по приделу. Альфонсо с братом, поколебавшись мгновение, бросаются им вдогонку; их примеру следуют две кузины, не преминув опустить по дороге указательный палец в святую воду у последней колонны и машинально перекреститься. Но приотворенные было двери тут же снова захлопываются под мощный лязг гусениц, рев моторов и неразборчивые слова приказов, выкрикиваемых в рупор. Скопившаяся у двери группа понуро стоит, медлит, и в конце концов каждый возвращается на свое место. Паники удалось избежать, и жених с невестой, которые уже готовы были прервать церемонию и кинуться за советом к растерявшимся родителям, вновь предстают перед алтарем. Где-то воет сирена. Значит, еще существуют пожарные, которые спешат на борьбу с огнем, туда, где упали бомбы? А падре продолжает дрожащим от страха голосом:
   — Хорхе и Кармен, вы слушали слово господа нашего, который посвятил вас в таинство любви. Вы сейчас берете на себя определенные обязательства в отношении друг друга. По велению ли сердца и без…
   Пушка заговорила с новой силой; разрывы следуют один за другим; самолеты летят и летят без конца, и волны их атак сотрясают здание, вдоль которого ползут тяжелые танки. Никто не в силах разобрать ни слова из бормотания Хорхе и Кармен — они косятся на продырявленный витраж, потом, собрав последнее мужество, что-то, запинаясь, мямлят. Венчание глухих! Обряд идет своим чередом лишь потому, что у обоих есть по шпаргалке — по сборнику литургий. Тщетно борясь с децибелами, вопросы и ответы следуют наугад. До присутствующих все же долетает обрывок фразы, которую, надрываясь, выкрикивает падре:
   — А теперь, перед лицом господа нашего, скажите, что вы согласны.
   Но «Кармен, согласна ли ты стать моей женой?», как и «Хорхе, согласен ли ты стать моим мужем?», и оба ритуальных «да» можно угадать лишь по движению губ, а обмен кольцами — лишь по движениям рук, и руки так дрожат, что новоявленным супругам стоит огромного труда надеть кольца друг другу на палец. Хосе вытаскивает из уха крошечный наушник и с такой безнадежностью разводит руками, что Мануэлю все становится ясно.
   Если друзья Хосе, а значит, и друзья Мануэля перестали вещать, если их станция умолкла, значит, противник завладел ею. Достаточно посмотреть на Артуро, чтобы получить подтверждение. Прижав транзистор теперь уже к щеке, Артуро вовсю ликует и нагло, победно поднимает кверху большой палец. Грохот стоит такой, что Мануэль достает из кармана записную книжку, вытаскивает из нее миниатюрный карандаш и на первой попавшейся странице царапает:
   «Мария, положение становится угрожающим. Мое место — не здесь».
   И краснеет. Если его место не здесь, в этой церкви, чего же он ждет, почему не уходит? Почему он говорит об этом девушке, которая сделает все, чтобы его удержать?
   Она снова углубилась в молитву, закрыв глаза, и нетрудно догадаться, о чем она просит: «Любовь исходит от тебя, господи. И если я сама не понимаю, как полюбила этого человека, который не держит тебя в своем сердце, я должна не только себе ставить это в укор, но и тебе. В эти страшные минуты я вверяю его твоему попечению…» Мануэль, продолжая держать раскрытой записную книжку, вновь чувствует, как его затопляют волны нежной враждебности. Мария ни разу не сказала ему: «Я молюсь, чтобы господь вразумил вас». Мануэль не потерпел бы этого. Но и сам он ни разу не пытался переубедить ее — этого она бы не потерпела. Он легонько подталкивает ее локтем, Мария снова открывает глаза и так отчаянно трясет головой, что волосы распадаются на прямой пробор. Она берет записную книжку, потом карандаш и отвечает:
   «Поздно! Да знаете ли вы хоть, куда идти? И вообще — свадьба кончилась, выйдем вместе».
   Мария поднимает лицо и старается улыбнуться. На северной стене появляются зеленые, розовые, синие пятна, они колеблются, наползают одно на другое, как блики яркого солнечного света под деревьями. В середине белеет пятно от дыры в витраже. Тени колонн обозначаются резче, а неф заливает слепящий свет — в этот час солнце, обогнув доходный дом, расположенный по соседству, добирается до церкви и устраивает в ней разноцветную радугу. Кратковременная передышка! Падре, повернувшись к фисгармонии, обнаруживает, что органист исчез — никто и не заметил, когда. Священник застывает с раскрытым ртом, едва затянув благодарственный гимн, и, досадливо поморщившись, умолкает; затем, простерши руки ладонями вниз над юной парой — они, как положено, низко склоняют голову, невеста, однако, успевает чуть по— вернуть шею и покоситься на часы-браслет жениха, — он соединяет молодых. Первая фраза, вознесенная к люстре, звучит очень торжественно:
   — Господи, ты сотворил мужчину и женщину, чтобы они в союзе тела и духа стали единым целым…
   Конец молитвы, призывающей благословение небес, тонет в людском неистовстве. Понимая, что падре покончил с главным, что после благословения не будет ни мессы, ни шествия, присутствующие зашевелились. Женщины подхватывают сумочки, мужчины разглаживают брюки, подруга невесты натягивает длинные перчатки. Наконец, опустив воздетые руки, падре отчеканивает:
   — И даруй им, боже, счастливый удел, и пусть вступят они однажды вослед за Христом, господом нашим, в светлое царствие твое!
   Под шарканье подошв большинства присутствующих, которые уже двинулись к выходу, в ответ звучит нестройное «аминь».
* * *
   Молодые бегом бросились к алтарю расписаться в книге и так же бегом бросились к родственникам, сбившимся в кучу на паперти и обсуждавшим, как быть дальше. Улица, на которой гусеницы оставили жирные следы, непривычно пустынна и словно поставлена под охрану машин, которые двумя вереницами вытянулись вдоль тротуаров. Мостовая между рядами серых домов разной высоты, среди которых больше современных бетонных зданий, чем старых, каменных, а надо всем этим торчат заводские трубы — из конца в конец улицы пуста. Прямо посередине стоит брошенный автобус, и единственное живое существо — собака — поскуливает, обнюхивая двери. Живут тут в основном мелкие буржуа, и витрины большинства магазинчиков укрыты железными шторами, остальные же, видимо, брошены владельцами. Закрытые ставни и задернутые занавески делают как бы слепыми фасады домов — лишь то тут, то там виднеются вывешенные на всякий случай флаги. Звуки разыгравшейся трагедии, приглушенные до сих пор церковными стенами, теперь без помех бьют по барабанным перепонкам. Однако сильный запах гари, перегретой смазки, столбы дыма, вздымающиеся над крышами, мрачная пляска проносящихся в разных направлениях самолетов, не позволяют установить точное место, где идут бои.
   — Надеюсь, вы не собираетесь нестись через город всем скопом? — надрывается Артуро. — Всякие сборища запрещены.
   — Да ресторан совсем рядом! — кричит Хосе.
   — А если он закрыт? — стонет Елена.
   — Надо рискнуть! Уж невесту в фате видно издалека, так что Кармен нам будет защитой! — невозмутимо провозглашает патриарх, седовласый Фернандо Пачеко, подталкивая в спину внучку, куда менее уверенную в своей неприкосновенности, чем он.
   Довод достаточно весом, и клан Пачеко в конце концов увлекает клан Гарсиа следом за Кармен, которая сходит на мостовую и идет словно ступая по стеклу. Мануэль, державшийся все это время в стороне, взмахом руки прощается с будущими родственниками, но почти никто ему не отвечает. Он ничуть не удивляется, обнаружив, что шофер уже не ждет его в машине; впрочем, машина украшена кокардой и пользоваться ею сейчас все равно невозможно. Мануэль подсчитывает флаги.
   — Смотрите-ка! — восклицает он. — А все-таки нашелся храбрец, который не побоялся в знак траура приспустить свой.
   — Идемте, — молит Мария, вцепившись ему в локоть.
   Раз невеста — залог целости и сохранности для всех, она может сыграть эту роль и для Мануэля, хотя главная опасность таится именно в нем. И он прекрасно это понимает. Он тщетно пытается отстраниться от Марии, а та тянет его за собой, заставляет сойти на одну ступеньку, потом на другую. Вот он уже на тротуаре. А вот — на краю мостовой, между «крайслером» и «тойотой», метрах в тридцати позади всей компании, которая удаляется, сбившись стадом, дробно стуча восемьюдесятью каблуками. Внезапно Артуро оборачивается.
   — Ну уж нет! — исступленно ревет он. — Чтоб никаких красных! Убирайтесь к дьяволу! — и, не задерживаясь, бросает через плечо: — А ты, дура, оставь этого негодяя! Он же в черном списке. Смотри, станешь вдовой еще до свадьбы…
   Воздух наполняется гулом очередной эскадрильи, тени самолетов плывут вверх по проспекту, и Артуро снова примыкает к группе, которая бежит по проспекту вниз; храбрецы мужчины в арьергарде укрываются за женщинами, спешащими следом за Кармен, их белым флагом. Если и нашелся среди беглецов кто-то, считавший, что политическим страстям не место в лоне семьи, если кто-то и возмутился — а это вполне возможно, поскольку Хосе, шагавший, размахивая руками, рядом с Артуро, пытался что-то ему доказать, — Мария никогда об этом не узнает. Она в объятиях Мануэля, ее подбородок уткнулся ему в шею, ее рыжие волосы, сплетаются с его темной шевелюрой. Она шепчет:
   — Я остаюсь с вами, Мануэль! — И, не отдавая себе отчета в том, что задерживает его, что дорога каждая минута, добавляет: — Бегите, бегите, Мануэль!
   Она так растерянна, так близка к обмороку, что Мануэль не решается ни отстраниться, ни напугать ее еще больше, признавшись в том, что он, как и она, лишился всего и понятия не имеет, как быть, куда сейчас бросаться; что он не предвидел поражения, не подготовил никакого убежища, даже и не думал об этом, что он презирает свое бессилие и чувствует себя чуть ли не изменником. Закрыв глаза, не шевелясь, Мануэль с горечью ощущает нелепость ситуации. Это чудовище — Мануэль Альковар, человек, находившийся у кормила власти, трибун, вызывавший ненависть как у оппозиции, так и у военщины, человек, чьи фотографии столь часто появлялись в газетах, — вот он, господин генерал! Он здесь, стоит посреди улицы, всем на обозрение, и обнимает девушку. Да первый же патруль…
   Мануэль открывает глаза, и они чуть не вылезают у него из орбит, однако у него хватает разума впиться губами в губы Марии и хотя бы помешать ей закричать. Он не заставил себя ждать, этот первый патруль, он тут как тут! Из боковой улочки на ребристых шинах выезжает машина — небольшой бронеавтомобиль, какие компания «Панар» экспортирует во все страны Латинской Америки; среди общего грохота он едет почти неслышно. И проходит мимо, выплевывая рыжеватый газ, с той медлительностью железного носорога, которая свойственна маленьким броневикам. Позор сержанту, позор всему экипажу, не узнавшему врага! Машина удаляется, не обращая внимания на эту влюбленную парочку, которой, видать, нет дела ни до чего на свете, раз она обнимается в самой гуще этой заварухи.
   Но вот дула спаренных пулеметов слаженно поворачиваются, опускаются на несколько градусов — это еще что за сборище в нижней части проспекта?! О чем прежде всего подумали те, кто сидел в бронеавтомобиле? Кому придет в голову, что это свадьба? Сзади — и этого патриарх, выставивший вперед невесту, не мог предугадать — они видели только группу, какие сейчас десятками формировались в предместьях и рыскали в поисках оружия, или пытались где-нибудь учинить саботаж, или пробовали соединиться с другими бандами, чтобы оказать сопротивление путчу, а такие группы приказано обезвреживать любым путем. Ошибки тут быть не может! Раз люди улепетывают, значит, у них совесть нечиста. Вы только взгляните, взгляните вон на того безумца — поднял руку, а дружки его, совсем потеряв голову от страха, понеслись еще быстрей. Когда люди хотят сдаться, они останавливаются. Когда люди хотят сдаться, они поднимают обе руки кверху, а не одну, да еще так, точно кулак показывают. Кулак? Но это же откровенный вызов! Бронеавтомобиль прибавляет газу, устремляется на беглецов и с пятидесяти метров открывает огонь.


II


   Отчаявшись дозвониться до Парижа, Сельма, как всегда в минуты волнения, бросает взгляд на генеалогическое древо, с которого спускаются шесть медальонов; древо это — чистая фикция, ибо уж слишком далеко отстоят друг от друга Гюлльшпенг (где отец и мать Сельмы проживают свою folkpension[2] в 1500 крон на берегу озера Дальбо), городок Ире (в лесистом Верхнем Анжу, где вдова, мадам Легарно, еще держит в деревне бакалейную лавку) и многочисленные места пребывания супружеской четы, людей во многом схожих, а во многом различных, которых недавно перевели в Южную Америку. Сельма хочет улыбнуться. И ей это удается. На древе, последним отростком которого является розовощекое существо с голубыми глазами и светлыми ресницами, скоро появится седьмая ветвь. Но тут Сельме приходится склониться к аппарату и крикнуть в трубку:
   — Ничего не могу поделать! Связи нет.
   Сельма больше не улыбается. Она встает из-за письменного стола и подходит к окну, по обе стороны которого, как свидетельство скандинавской любви к вечнозеленым растениям, стоят два фикуса с длинными узкими листьями. Да, заваруха что надо! Сколько же их? Эрик, военный атташе, которого, конечно, вовсе не радуют всякие реплики насчет того, как используется «его» техника, все утро не спускал глаз с неба, уверяя каждого встречного и поперечного, что все истребители — американского производства, — так вот Эрик говорит, что их скопилось уже около двухсот, гостиные битком набиты, точно во время приема 14 июля. Сельма сама убедилась в этом, когда спустилась вниз перекусить; в большинстве своем это были мужчины, и стоило на них взглянуть, как становилось ясно, чем они занимались и к какой принадлежали партии; имена многих значились в списках, которые хунта зачитывала по радио, требуя, чтобы эти люди явились в ближайший комиссариат полиции. Но Сельма заметила среди них две-три семьи в полном составе, включая грудного ребенка: его мать, дочь министра, в спешке не захватила ни пеленок, ни соски, и теперь никто не мог успокоить младенца, ибо в посольстве не было того сорта порошкового молока, к которому он привык.
   Сколько же их будет вечером? Каждую минуту прибывают все новые и новые кандидаты на право убежища; едва переступив порог, они попадают в объятия своих, и теперь их уже столько, что приходится направлять их в сад, где они располагаются на траве, инстинктивно группируясь вокруг своих лидеров.
   — Сельма! — кричит кто-то с лестницы.
   Но Сельма не отвечает. Положив руку на живот, начинающий выступать под свободным платьем, она слышит лишь хрип девочки, которая внезапно упала прямо на клумбу и забилась в припадке эпилепсии. Сельме и самой точно не хватает воздуха среди этой шумной, говорливой толпы; перебивая друг друга на своем певучем языке, столь не похожем на классический испанский, оставшийся у нее в памяти со времен лицея, они взвешивают свои шансы или ругаются на чем свет стоит. У Сельмы такое ощущение, будто она слишком туго затянула бандаж, хотя его на ней вовсе нет. Она устремляет взгляд вдаль. Туда, где за посольским садом утопает в зелени городской парк, настоящий ботанический рай; там важно расхаживает по дорожкам старик сторож в соломенно-желтой униформе, там струи большого фонтана непрерывно освежают воду, чтоб не подохли золотые рыбки, и пенящийся каскад падает в искусственную реку, вьющуюся вдоль газонов, которые тщательно выстригает механическая косилка, волоча за собою набитый травой мешок.
   — Да, скажу я тебе, дорогая, мы с тобой умеем выбрать уютное местечко! Всякие головорезы летят на нас, как на приманку! Последний раз это было в Греции.
   Сельма наконец оборачивается. В дверном проеме — косяки, кажется, сейчас треснут, распертые его могучей фигурой, — расправив широченные плечи, на которые не лезет ни один готовый костюм, стоит Оливье, ее супруг-великан, и откуда он только взялся в этой их ничем не примечательной семье?! Все такой же внушительный, но далеко не такой добродушный, как обычно, Оливье ворчит, тряся взлохмаченной шевелюрой, столь же черной, как и густая поросль, торчащая из расстегнутого ворота рубашки: