Беккет Самуэль. Мэлон умирает

Сапоскат. А ее муж отвечал: Я бы предпочел, чтобы он стал хирургом, - словно
после определенного возраста людей не оперируют.
Какая скука. И это я называю игрой. Интересно, не говорю ли я снова о
самом себе? Хватит ли у меня сил не говорить ни о чем другом? Я чувствую,
как сгущаются сумерки, такие мне знакомые, что одиночество, по которому я
узнаю себя, вот-вот наступит, и слышу зов неведения, которое могло бы быть
благородным, если бы не являлось самой обычной трусостью. Я не помню уже, о
чем говорил. Так не играют. Скоро я забуду, откуда происходит Сапо, и на что
он надеется - тоже забуду. Возможно, лучше оставить эту историю и перейти
сразу ко второй или даже к третьей, к той, что о камне. Не надо, получится
то же самое. Я должен быть начеку, размышляя над тем, что я сказал перед
тем, как идти дальше, и делать паузу - в преддверии катастрофы, - чтобы
взглянуть на себя истинного. Это именно то, чего я так хотел избежать. Но,
по всей видимости, другого решения не существует. После такого позора мне
будет легче примириться с миром, не оскверненным моим присутствием.
Интересный метод размышления. Мои глаза, я открою глаза, бросят взгляд на
кучку моих вещей, отдадут телу приказ, старый приказ, который, я знаю, оно
не сможет исполнить, обратятся к моему духу, давно погибшему, испортят мне
всю агонию, которую лучше просто пережить, уже вдали от этого мира, который
раздвинет, наконец, свои губы и отпустит меня.
Я пробовал думать над началом моей истории. Но в мире существует такое,
чего я не понимаю. Это ничего не значит. Я могу продолжать.
Друзей у Сапо не было, нет, так нельзя.
У Сапо были прекрасные отношения с его маленькими друзьями, хотя, по
правде говоря, они его не любили. Дурак редко одинок. Он хорошо дрался,
быстро бегал, насмехался над учителями, а иногда даже дерзил им. Быстро
бегал? Как сказать. Однажды, доведенный до отчаяния вопросами, он закричал:
Сколько раз вам говорить, что я не знаю! Большую часть свободного времени он
отсиживал в школе, выполняя дополнительные задания, так что редко приходил
домой раньше восьми часов вечера. К таким неприятностям он относился
философски. Но бить себя не позволял. В первый же раз, когда доведенный до
отчаяния учитель замахнулся на него тростью, Сапо выхватил ее и выбросил в
окно, которое было закрыто, так как стояла зима. Такого проступка было бы
достаточно, чтобы немедленно выгнать его из школы. Но Сапо не выгнали, ни
сразу, ни потом. Я должен попытаться выяснить, когда у меня будет время
спокойно подумать, почему Сапо не исключили из школы, хотя он это вполне
заслужил. Ведь я искренне хочу, чтобы в моей истории было как можно меньше
неясностей. Небольшая неясность, сама по себе, в момент появления, еще
ничего не значит. О ней не задумываешься и продолжаешь идти своим ходом. Но
мне прекрасно известно, что такое неясность: она накапливается, громоздится,
потом внезапно взрывается и погребает под собой все.
Я так и не сумел выяснить, почему Сапо не исключили из школы. Придется
оставить этот вопрос открытым. Попробую не радоваться. Я потороплюсь отойти
на безопасное расстояние от Сапо и этой непостижимой поблажки, заставлю Сапо
жить так, словно он сполна получил по заслугам. А к маленькому облачку мы
повернемся спиной, но не выпустим его из поля зрения. Оно закроет небо
только с нашего ведома, и мы не поднимем вдруг глаза, оставшись без крова,
оставшись без помощи, к небу чернее чернил. Так я решил. Другого выхода не
вижу. Это лучший из тех, что я способен найти.
В четырнадцать лет он был пухлым розовощеким мальчуганом. У него были
широкие лодыжки и запястья, что позволило его матери сказать однажды: Он
будет выше своего отца. Странное умозаключение. Но самым поразительным в его
внешности была большая круглая голова с ужасными светло-рыжими волосами,
жесткими и торчащими во все стороны, словно щетина на швабре. Школьные
учителя в один голос соглашались, что у него поразительная голова, и тем
более приходили в отчаяние, что им не удается в нее ничего заложить. Его
отец часто говорил, пребывая в хорошем настроении: Когда-нибудь он поразит
нас всех. На это смелое суждение наводил его череп Сапо, и, вопреки фактам и
собственному разумению, он повторял его неоднократно. Но выдержать взгляд
Сапо он был не в состоянии и всячески старался избегать его. У него твои
глаза, говаривала жена. После таких замечании господин Сапоскат раздраженно
искал уединения и внимательно изучал свои глаза в зеркале. Глаза его были
водянисто-голубые. Чуть-чуть светлее, говорила госпожа Сапоскат.
Сапо любил природу, интересовался.
Это ужасно.
Сапо любил природу, интересовался животными и растениями и охотно
поднимал глаза к небу, днем и ночью. Но он не умел смотреть на все это,
взгляды, которые он обращал на окружающее, ничему его не научили. Он не
различал птиц, путал деревья, не мог отличить одно растение от другого. Он
не связывал крокусы с весной, а хризантемы - с Михайловым днем. Солнце,
луна, планеты и звезды не наполняли его восторгом. Порой ему хотелось бы
разбираться в этих странных предметах, иногда красивых, которые должны были
всю жизнь окружать его. Но он черпал радость в своем невежестве, как и во
всем, что вызывало приговор: Ты - простофиля. Однако хищных птиц он любил и
мог по полету отличить от всех других. Он застывал, восхищенный, впиваясь
взглядом в осоедов, в трепетное парение, в крылья, высоко поднятые перед
тем, как ринуться вниз, обрушиться и вновь взметнуться, он трепетал при виде
такого желания, гордости, терпения и одиночества.
Я все же не сдамся. Только что я покончил с супом и откатил тумбочку
назад, на ее место у двери. В одном из окон дома напротив зажегся свет.
Когда я говорю "окна", я имею в виду те два окна, которые вижу постоянно, не
отрывая головы от подушки. Когда я говорю "два окна", я не имею в виду два
окна целиком - одно целиком, а другое только отчасти. Именно в этом
последнем и зажегся свет. На мгновение я увидел женщину, которая ходила по
комнате. Потом она задернула штору. Я не увижу ее до завтрашнего дня, только
тень ее, возможно, изредка. Она не всегда задергивает штору. Мужчина домой
еще не вернулся. Домой. Я приказал своим ногам, и даже ступням, выполнить
некоторые движения. Я изучил их хорошо и потому почувствовал усилие, которое
они сделали, чтобы подчиниться. Мы прожили вместе этот краткий промежуток
времени, исполненный всевозможных драматических событий, от приказа до
жалкой попытки послушания. Наступает день, когда старый пес, поднятый на
ноги свистом хозяина, отправляющегося на рассвете в путь с палкой в руке, не
может бежать за ним. Он остается в своей конуре или на подстилке, хотя цепь
его не держит, и прислушивается к шагам, а шаги удаляются и стихают. Хозяин
тоже огорчен. Но вскоре чистый воздух и яркое солнце успокаивают его, и он
не вспоминает больше о своем старом друге, вплоть до самого вечера. Огни
родного дома радушно приветствуют его, а слабое тявканье вызывает мысль:
Пора усыплять. Хороший кусок у меня получился. Скоро я сочиню еще лучше,
скоро все будет лучше. Я близок к тому, чтобы порыться немного в своем
имуществе. Потом спрячу голову под одеяло. Потом все будет лучше, для Сапо и
для того, кто следует за ним, кто просит только об одном - чтобы ему
разрешили идти по следу, по следам, оставленным на безопасных и доступных
тропах.
Невозмутимое спокойствие Сапо мало кому нравилось. В гуще шума и
криков, в школе и дома, он неподвижно стоял на одном месте и пристально
смотрел прямо перед собой глазами, белесыми и немигающими, как у чайки.
Никто не знал, о чем он размышляет часами. Отец считал, что в нем
пробуждается половое чувство. В шестнадцать лет со мной было то же самое,
говорил он. В шестнадцать лет ты зарабатывал себе на жизнь, говорила его
жена. Это верно, говорил господин Сапоскат. Но при виде учителей Сапо являл
все тот же классический вид круглого дурака. Челюсть его отвисала, он дышал
ртом. Непонятно, почему такое выражение лица несовместимо с эротическими
мыслями. Но действительно, его сознание гораздо меньше занимали девочки, чем
он сам, его собственная жизнь, его будущая жизнь. От таких мыслей самый
способный и чувствительный мальчик может засопеть с раскрытым ртом. Но пора
мне немного отдохнуть, для верности.
Мне не нравятся эти заячьи глаза. Они напоминают о каком-то
кораблекрушении, не помню о каком. Я знаю, что это пустяк, но меня теперь
легко напугать. Мне хорошо знакомы эти фразочки, на вид такие безобидные,
которые, стоит их только подпустить, засоряют всю речь. Нет ничего более
реального, чем ничто. Они поднимаются из бездны и не знают отдыха, пока не
утащат тебя в глубину. Но я теперь начеку.
Впоследствии он жалел, что так и не научился думать, когда для начала
загибаешь средний и безымянный пальцы, чтобы указательный лег на
существительное, а мизинец на глагол, как показывал учитель, и жалел, что
его голова не справилась с вавилонским столпотворением сомнений, желании,
воображения, ужасов. И, мало наделенный силой и мужеством, он тоже отчаялся
бы узнать, что он за человек и как он проживет жизнь, и жил он подавленный,
жил вслепую, в безумном мире, в окружении чужих.
Когда задумчивость проходила, он выглядел измученным и бледным, и это
подтверждало мысль отца, что он подвержен сладострастным мечтаниям. Ему
нужно больше бегать, говорил отец. Мы продвигаемся, продвигаемся. Мне
говорили, что из него получится хороший спортсмен, продолжал господин
Сапоскат, а он не играет ни в одной команде. Занятия отнимают у него все
время, говорила госпожа Сапоскат. Но он учится хуже всех, говорил господин
Сапоскат. Он очень любит гулять, говорила госпожа Сапоскат, долгие прогулки
на лоне природы действуют на него благотворно. Лицо господина Сапоската
перекашивалось от мысли о долгих одиноких прогулках сына и об их
благотворном влиянии. И, случалось, он забывался и говорил: А не лучше ли
научить его какому-нибудь ремеслу? После чего обычно, хотя и не всегда, Сапо
убегал, а мать восклицала: Ах, Адриан, ты его обидел!
Мы продвигаемся. Никто так мало не напоминает меня, как этот
терпеливый, разумный ребенок, столько лет сражающийся в одиночестве за то,
чтобы пролить на себя хоть немного света, безудержно жадный к малейшему
проблеску, не знакомый с радостями, которые сулит нам мрак. Вот воздух,
который мне нужен, живительный разреженный воздух, несравнимый с питательным
мраком, убивающим меня. Я не вернусь больше в это тело, ну, может быть,
только за тем, чтобы узнать, который ему год. Я окажусь в нем перед самым
погружением, чтобы в последний раз закрыть над собой люк, попрощаться с
владениями, в которых я обитал, затопить свое прибежище. Я всегда был
сентиментален. Но от этой минуты и до той я успею порезвиться, на берегу, в
прекрасной компании, о которой я всегда мечтал и к которой стремился,
всегда, хотя она всегда обходилась без меня. Да, на душе моей теперь легко,
я знаю, что игра выиграна, до этой минуты я проигрывал все партии, но важна
только последняя. Превосходное достижение, должен я сказать, вернее сказал
бы, не бойся я противоречить самому себе. Бояться противоречить самому себе!
Если так будет продолжаться, я проиграю самого себя, для этого имеется
тысяча способов. И буду похож на тех несчастных из притчи, которые были
раздавлены осуществленными желаниями. Но мной овладевает страстное желание,
желание узнать, что я делаю и почему. Таким образом я приближаюсь к цели,
которую поставил перед собой в юности и которая лишила меня возможности
жить. Стоя на пороге небытия, мне удалось перевоплотиться в другого. Очень
мило.
Летние каникулы. По утрам он брал частные уроки. Ты доведешь нас до
богадельни, говорила госпожа Сапоскат. Это выгодное капиталовложение,
говорил господин Сапоскат. В полдень он уходил из дома, держа книги под
мышкой, под тем предлогом, что на свежем воздухе работать лучше, нет, не
произнося ни слова. Когда городок, в котором он жил, скрывался из виду, он
прятал книги под камень и бродил по полям. Стояло время года, когда
трудолюбие крестьян достигает пароксизма, и долгие солнечные дни становились
слишком коротки для всей работы, которую предстояло сделать. Нередко им
светила луна, во время последней ходки от поля, возможно, самого
отдаленного, к амбару или току, или для осмотра техники, которую надо было
успеть подготовить к грядущему рассвету. Грядущий рассвет.
Я заснул. Но спать я не хочу. В моем расписании нет времени для сна. Я
не желаю... Нет, я ничего не хочу объяснять. Кома предназначена для живущих.
Живущих. Никогда я не мог их переносить, их всех; нет, этого я не думаю, но,
тяжело вздыхая от тоски, я наблюдал за их перемещениями по земле, а потом
убивал их, или занимал их место, или убегал. Я чувствую в себе жар давно
знакомого мне бешенства, но знаю, что на этот раз он меня не зажжет. Я все
прекращаю и жду. Сапо стоит на одной ноге, неподвижно, странные глаза его
закрыты. Суматоха дня застывает в тысяче нелепых поз. Облачко, движущееся
впереди победного солнца, будет бросать тень на землю столько, сколько мне
угодно.
Живи и придумывай. Я пытался. Я, должно быть, пытался. Придумывать.
Нелепое слово. Живи - тоже нелепое. Неважно. Я пытался. И когда дикий зверь
серьезности готовился во мне к прыжку, оглушительно рыча, разрывая меня на
кусочки, жадно пожирая, я пытался. Но оставшись один, совсем один, надежно
спрятавшись, я изображал дурака, в полном одиночестве, час за часом,
неподвижный, часто стоя, не в силах пошевелиться, издавая стоны. Да, издавая
стоны. Играть я не умел. Я вертелся до головокружения, хлопал в ладоши,
изображал победителя, изображал побежденного, наслаждался, горевал. Затем
вдруг набрасывался на игрушки, если таковые имелись, или на незнакомого
ребенка, и он уже не радовался, а ревел от ужаса - или убегал, прятался.
Взрослые гнались за мной, справедливые, хватали, наказывали, волокли обратно
в круг, в игру, в веселье. Ибо я уже попал в тиски серьезности. Такова была
моя болезнь. Я родился серьезным, как другие рождаются сифилитиками. И
серьезно старался изо всех сил не быть серьезным - жить, придумывать - я
понимаю, что хочу сказать. Но при каждой новой попытке я терял голову и
бежал к своим теням, как в убежище, где невозможно жить и где вид живущих
невыносим. Я говорю "живущих", но не знаю, что это значит. Я пытался жить,
не понимая, что это такое. Возможно, я все-таки жил, не зная этого.
Интересно, почему я говорю обо всем этом. Ах да, чтобы развеять тоску. Жить
и давать жить. Бессмысленно обвинять слова, они не лучше того, что они
обозначают. После неудачи, утешения, передышки, я снова начинал - пытаться
жить, заставлять жить, становиться другим, в самом себе, в другом. Сколько
лжи во всем этом. Но объяснять некогда. Я снова начинал. Но цель понемногу
менялась - уже не добиться успеха, а потерпеть неудачу. Небольшая разница.
Когда я из последних сил выбирался из своей норы, а затем рассекал
стеклянный воздух на пути к недостижимому благу, я искал не что иное, как
восторг головокружения, приятие, падение, бездну, повторение мрака, я
стремился к ничему, к серьезности, к дому, к нему, ждущему меня всегда, он
нуждался во мне, и я нуждался в нем, он обнимал меня и просил остаться с ним
навсегда, он уступал мне свое место и следил, чтобы мне было хорошо, и
страдал всякий раз, когда я оставлял его, а я часто заставлял его страдать и
редко приносил ему радость, я никогда его не видел. Я снова забываю себя.
Меня интересую не я, а другой, находящийся гораздо ниже меня, и ему я
пытаюсь завидовать, о его подвигах я сейчас, наконец, расскажу, не знаю как.
О себе мне никогда не рассказать, так же как не рассказать и о других, так
же как не суметь прожить. С чего бы это я смог, если никогда не пытался?
Показать сейчас себя, на грани исчезновения, и одновременно изобразить в
виде незнакомого, чужого мне человека, тем же движением, это не просто
последняя капля. А потом жить, пока не почувствую, как за моими закрытыми
глазами закрываются глаза другого. Отличный конец.
Рынок. Непаритетный обмен между городской и сельской местностями не
ускользнул от глаз пытливого юноши. Он размышлял по этому поводу и пришел к
следующим выводам, одни из которых, возможно, ближе к истине, другие,
несомненно, дальше.
В его стране проблема заключалась, нет, мне этого не передать.
Крестьяне. Его посещения крестьян. Нет, не могу. Столпившись во дворе,
крестьяне смотрели, как он уходит, на все натыкаясь, едва переставляя
подгибающиеся ноги, словно не чувствуя под собой земли. Он то и дело
замирал, мгновение стоял покачиваясь, угрожая рухнуть, и снова пускался в
путь, меняя направление. Так он передвигался, с превеликим трудом, дрейфуя
по земле, словно по волнам. А когда, после короткой заминки, снова был в
пути, он производил впечатление огромного перекати-поля, гонимого ветром
оттуда, где он вырос. Сколько образов. Богатый выбор.
Я покопался немного в своем имуществе, рассортировал его, подтащил
поближе, чтобы еще раз оглядеть. Я не слишком ошибался, полагая, что всегда
отличу его по памяти от чужого и в любую минуту смогу поговорить о нем, в
него не заглядывая. Но хотел в этом в очередной раз убедиться. И правильно
сделал. Ибо теперь вижу, что хорошо известные мне предметы, которые
непрестанно тешили мое воображение, выглядят на самом деле несколько иначе,
хотя в основном именно так, как я и предполагал. Но мне было бы крайне
неприятно упустить такую исключительную возможность, кажется, предлагающую
наконец мне произнести что-то подозрительно похожее на правду. Иначе я
провалю все дело, так мне кажется! Я хочу, чтобы сказанное мной было
абсолютно свободно от какой бы то ни было приблизительности. Я хочу, когда
наступит великий день, объявить громко и ясно, без всяких добавлений и
опущений, что принесла мне его бесконечная прелюдия, о тех пожитках, с
которыми она меня оставила. Я осмеливаюсь предположить, что одержим этой
идеей.
Итак, я вижу, что приписывал себе обладание некоторыми предметами,
которые, насколько я понимаю, уже не являются частью моей собственности. Но
разве не могли они закатиться за мебель? Мне бы это показалось странным.
Ботинок, например, может ли он закатиться за мебель? И все же перед моими
глазами находится всего-навсего один ботинок. И за какую именно мебель? В
этой комнате, насколько мне известно, находится один-единственный предмет
меблировки, способный встать между мной и моим имуществом, я имею в виду
буфет. Но он настолько близок к стенам, к двум стенам, ибо он стоит в углу,
что кажется частью этих стен. Мне могут возразить, что мой ботинок, он
застегивается на пряжку, находится в буфете. Об этом я думал. Но я прочесал
его, моя палка прочесала весь буфет - открывала дверцы, выдвигала ящики,
впервые, пожалуй, шарила по нижним полкам. И ровно ничего, никакого ботинка.
Да, я теперь без ботинка, так же как и без нескольких других, менее ценных
вещей, которые, как мне казалось, я сумел сберечь, среди них - цинковое
кольцо, сверкавшее не хуже серебряного. Но, с другой стороны, я замечаю в
куче присутствие двух-трех предметов, совершенно мной забытых, а по меньшей
мере один из них, головка трубки, не вызывает в моей памяти ни малейшего
отклика. Я не помню, чтобы когда-либо курил трубку. Я помню трубку, из
которой выдувал, будучи ребенком, мыльные пузыри, раз или два. В любом
случае, трубка эта не моя, откуда бы она ко мне ни попала. Целый ряд моих
сокровищ имеет такое же происхождение. Кроме того, мне удалось обнаружить
пакетик, завернутый в пожелтевшую от времени газету. О чем-то он мне
напоминает, но о чем? Я подтянул его к самой кровати и старательно ощупал
набалдашником. И рука моя ощутила, она ощутила податливость и легкость даже
лучше, кажется, чем если бы я коснулся самой вещи, провел по ней пальцами,
подержал на ладони. Я твердо решил, не знаю почему, не разворачивать этот
пакетик. И отодвинул его вместе со всем прочим обратно в угол. Возможно, я
еще поговорю о нем, когда придет время. Я скажу, я уже слышу, как я говорю!
Предмет номер такой-то, пакетик, нечто мягкое и легкое, как перышко,
завернутое в газету. Пусть останется моей маленькой тайной, исключительно
моей. Возможно, это прядь волос.
Еще я сказал себе, что следует поторопиться. Настоящая жизнь не терпит
подобного избытка подробностей. В подробностях скрывается дьявол, как
гонококк в складках предстательной железы. Время мое ограничено.
Следовательно, в один прекрасный день, когда весь мир будет сиять и
улыбаться, боль выпустит свои знакомые черные силы и сметет голубизну. В
незавидном положении я оказался. Сколько прекрасного, памятного придется
опустить из-за страха - страха совершить старую ошибку, страха не кончить
вовремя, страха упиться, в последний раз, последним глотком ничтожества,
бессилия, ненависти. Есть много форм, в которых неизменное ищет отдыха от
своей бесформенности. О да, я всегда был подвержен глубокомыслию, особенно
весной. Эта последняя мысль раздражала меня уже около пяти минут. Отважусь
выразить надежду, что мыслей подобной глубины больше не последует. В конце
концов, не то важно, что не кончишь, есть вещи и похуже. Но в этом ли дело?
Вполне возможно. Единственное, о чем я прошу: чтобы в последние мои минуты,
сколько бы их ни было, я не уклонялся от темы, вот и все, я знаю, что я имею
в виду. Когда жизнь истощится, я это почувствую. Единственное, о чем прошу,
- это знать, прежде чем я покину того, чья жизнь началась так хорошо, что
моя и только моя смерть не дает ему жить дальше, не дает побеждать,
проигрывать, радоваться, страдать, гнить и умирать, и что, даже если бы я
остался жить, ему пришлось бы подождать умирать, пока не умрет его тело. Вот
что значит мчаться на всех парусах.
Мое тело все еще не может решиться. Но, мне кажется, на постель оно
давит тяжелее, больше расплющивается и дальше простирается. Мое дыхание,
когда оно возвращается, наполняет комнату шумом, хотя грудь моя вздымается
не выше, чем у спящего ребенка. Я открываю глаза и всматриваюсь, долго и не
мигая, в ночное небо. Я поглазел совсем немного, сначала на все новое, потом
на все старое. Между мной и небом - стекло, мутное от многолетней грязи. Я
хотел бы подышать на него, но оно слишком далеко. Как раз такие ночи,
светлые и бурные, любил Каспар-Давид Фридрих. Припоминаю это имя, эти имена.
Облака, разодранные в клочья ветром, несутся по прозрачному небу. Если бы у
меня хватило терпения подождать, я увидел бы луну. Но терпения у меня не
хватает. Теперь, когда я посмотрел, я слушаю ветер. Я закрываю глаза, и
ветер смешивается с моим дыханием. Слова и образы в бешеной пляске
проносятся у меня в голове, догоняя друг друга, ускользая, сталкиваясь,
сливаясь, и так до бесконечности. Но за всей этой безумной вакханалией царит
величайшее спокойствие, безразличие, которого ничто не потревожит, никогда.
Я поворачиваюсь чуть набок, прижимаю к подушке рот и нос, вдавливаю в нее
свои старческие волосы, без сомнения, белые как снег, натягиваю на голову
одеяло. Я чувствую, в самой глубине туловища, яснее не скажешь, боль,
кажется, новую для меня. У меня возникает впечатление, что в первую очередь
она раздирает спину. Она действует ритмично и даже как-то гармонично.
Мелодия, которую она выводит, грустна. Но как все это выносимо, Боже мой.
Голова моя почти повернута назад, словно у птицы. Я раздвигаю губы, теперь
подушка у меня во рту. Во рту, во рту, я сосу. Поиски себя окончены. Я
погребен в мире, я знал, что когда-нибудь в нем найдется место и для меня, и
мир, торжествуя победу, заточит меня под свои своды. Я счастлив, я всегда
подозревал, что когда-нибудь буду счастлив. Но я не разумен, поскольку разум
требует оставить в это счастливое мгновение все как есть. А что делаю я? Я
ухожу от счастья и возвращаюсь к свету, к полям, которые я так хотел любить,
к постоянно возбужденному небу - облака волнуют его, белые, как снежные
хлопья, - к жизни, с которой я так и не сумел справиться, по собственной
вине, возможно, по собственной гордости или ограниченности, впрочем, думаю,
не поэтому. Стада пасутся, солнце согревает скалы, и они сверкают в его
лучах. Да, я ухожу от счастья и возвращаюсь к людям, снующим туда-сюда,
несущим свое бремя. Возможно, я судил их неправильно, но мне так не кажется,
я не судил их совсем. Единственное, что я теперь хочу, это сделать последнее
усилие и попытаться понять, хоть немного, как возможны такие существа. Нет,
дело не в том, чтобы понять. В чем же тогда? Не знаю. Но тем не менее ухожу,
и напрасно. Ночь, буря, печаль, каталепсия души, на этот раз я прослежу,
чтобы все было в порядке. Последнее слово еще не сказано между мной и...
Нет, сказано последнее слово. Но, может быть, я хочу услышать его еще раз.
Еще хоть раз. Нет, я ничего не хочу.
Ламберы. Жить Ламберам было нелегко, я имею в виду, сводить концы с
концами. Семья состояла из хозяина, хозяйки и двух детей, мальчика и
девочки. Это утверждение, по крайней мере, не оспоришь. Отца называли
Толстый Ламбер, и он действительно был толстый. Давно женился он на своей
молоденькой кузине и все еще жил с ней. Это был его третий или четвертый
брак. Дети у него были разбросаны повсюду, взрослые люди, мужчины и женщины,
прочно стоящие в жизни, ничего больше не надеющиеся получить, ни от самих
себя, ни от других. Ламберу они помогали, каждый сообразно своим средствам