Страница:
Остальные ждали, что будет дальше, куда понесет их судьба и собственное поведение: наверх или вниз?
С «Летописью» — зоркой, как часовой, — начала свой новый учебный год Шкида.
Лето прошло…
В классе четвертого отделения слабо мерцают угольные лампочки… Но стенам прыгают серые бесформенные тени.
У раскаленной печки сидят Мамочка, Янкель и Цыган. Они вполголоса разговаривают и, по очереди затягиваясь папиросным окурком, пускают дым в узкое жерло топки.
Пламя топящейся печки бросает на их лица красный заревой отсвет.
Остальные шкидцы разбрелись по разным углам класса; обладающие хорошим зрением читают, другие бузят — возятся, третьи, прикрывшись досками парт, дуются в очко. Горбушка играет с Воробьем в шахматы, получает мат за матом и по неопытности не ведает, что Воробей его надувает.
Данилов и Ворона, усевшись на пол у классной доски, нашли игру, более для себя интересную — «ножички», — бросают по очереди перочинный нож.
— С ладошки! — кричит Ворона и подбрасывает нож.
Нож впивается в зашарпанную доску пола.
Потом бросает Данилов. У него — промах.
— С мизинчика! — снова кричит Ворона и опять вбивает нож.
Сделав несколько удачных бросков, он разницу прощелкивает Данилову по лбу крепкими, звонкими щелчками. Широкоплечий Данилов, нагнув голову, тупо смотрит в пол, при каждом щелчке вздрагивает и моргает.
В классе не шумно, но и не тихо, — голоса сливаются в неровный гул…
Заходит воспитатель… Он нюхает воздух, замечает дым и спрашивает:
— Кто курил?
Никто не отвечает.
— Класс будет записан, — объявляет халдей и выходит.
После его ухода игры прекращаются, все начинают скулить на тройку, сидящую у печки. Те в свою очередь огрызаются на играющих в очко.
Золотушный камчадал Соколов, по кличке Пьер, кончив чтение, подходит к играющим в шахматы и начинает приставать к Воробью.
— Уйди, — говорит Воробей.
— Никак нет-с, — отвечает Пьер.
— В зубы дам.
— Дай-с.
Но щуплый Воробей в зубы не дает, а углубляется в обдумывание хода.
Пьеру становится скучно, он садится за парту и, пристукивая доской, начинает петь:
Вместе с Викниксором в класс вошел здоровенный детина, одетый в узкий, с золотыми пуговицами, мундирчик… Мундир у детины маленький, а сам детина большой, поэтому рукава едва доходят ему до локтя, а на животе отсутствует золотая пуговица и зияет прореха.
— Новый воспитанник, — говорит Викниксор. — Мстислав Офенбах… Мальчик развитой и сильный. Обижать не будете… Правда, мальчик?
— У-гу, — мычит Офенбах таким басом, что не верится, будто голос этот принадлежит ему, а не тридцатилетнему мужчине.
— Мальчик, — насмешливо шепчет кто-то, — ничего себе мальчик. Небось сильнее Цыгана…
Когда Викниксор уходит, все обступают новичка.
— За что пригнали? — любопытствует Япошка.
— Бузил… дома, — басит Офенбах. — Меня мильтоны вели, так бы не пошел.
Он улыбается. Улыбка у него детская, не подходящая к мужественному, грубому лицу.. Сразу все почему-то решают, что Офенбах хотя и сильный, но незлой.
— Сколько тебе лет? — спрашивает Цыган, уже почуявший в новичке конкурента по силе.
— Четырнадцать, — отвечает Офенбах. — Сегодня как раз именинник… Это мне мамаша подарочек сделала, что пригнала сюда.
Он осматривает серые стены класса и грустно усмехается.
— Ничего, — говорит Японец. — Подарочек не так уж плох… Сживемся.
— Неужели тебе четырнадцать лет? — задумчиво говорит Янкель. — Четырнадцать лет, а вид гужбанский — прямо купец приволжский какой-то.
— И верно, — говорит Воробей. — Купец…
— Купец, — подхватывает Горбушка.
— Купец, — ухмыляется Офенбах, не ведая, что получает эту кличку навеки.
— А что это у тебя за полупердончик? — спрашивает Янкель, указывая на мундир.
— Это — кадетская форма, — отвечает Купец. — Я ведь до революции в кадетском учился. В Петергофском, потом в Орловском.
— Эге! — восклицает Янкель. — Значит, благородного происхождения?
— Да, — отвечает Купец, но без всякой гордости, — благородного… Отец мой офицер, барон остзейский… Фамилия-то моя полная — Вольф фон Офенбах.
— Барон?!. — ржет Янкель. — Здорово!..
— Да только жизнь-то моя не лучше вашей, — говорит Купец, — тоже с детства дома не живу.
— Ладно, — заявляет Япошка. — Пускай ты барон, нас не касается. У нас — равноправие.
Потом все усаживаются к печке.
Купец садится, как индейский вождь, посредине на ломаный табурет.
Он чувствует, что все смотрят на него, самодовольно улыбается и щурит и без того узкие глаза.
— Значит, ты тово… кадет? — спрашивает Янкель.
— Кадет, — отвечает Купец и, ухмыляясь, добавляет: — Бывший.
Несколько мгновений длится молчание. Потом Мамочка тонким, пискливым голосом спрашивает:
— У вас ведь все князья да бароны обучались… Да?
— Фактически, — басит Купец, — все дворянского звания. Не ниже.
— Ишь ты, — говорит Воробей. — Князей, значит, видел. За ручку, может быть, здоровался.
— И не только князей. Я и самого Николая видел.
— Николая? — восклицает Горбушка. — Царя!
— Очень даже просто. Он к нам в корпус приезжал, а потом я его часто видел, когда в дворцовой церкви в алтаре прислуживал. Эх, жисть тогда была — малина земляничная!..
Купец вздыхает:
— Просвирками питался!
— Просвирками?
— Да, просвирками, — говорит Купец. — Вкусные просвирки были в дворцовой церкви, замечательные просвирки. Напихаешь их, бывало, штук двадцать за пазуху, а после с товарищами жрешь. С маслом ели. Вкусно…
Он мечтательно проводит рукою по лбу и снова вздыхает:
— Только засыпался очень неприятно!
— Расскажи, — говорит Японец.
— Расскажи, расскажи! — подхватывают ребята.
И Купец начинает:
— Обыкновенно я, значит, в корпус таскал просвирки, — там их и шамали… А тут пожадничал, захватил маслица, думаю — в алтаре, где-нибудь в ризнице, позавтракаю. Ну вот… На амвоне служба идет, дьякон «Спаси, господи, люди…» запевает, а я перочинный ножичек вынул и просвирочки разрезаю. Нарезал штук пять, маслом намазал, склеил, хотел за пазуху класть, а тут, значит, батюшка, отец Веньямин, входит, чтоб ему пусто… Ну я, конечно, все просвирки на блюдо и глаза в потолок. А он меня на дворцовую кухню за кипятком для причастия посылает. Прихожу оттуда с кипятком — нет просвирок, унесли уже. Сдрейфил я здорово. Все сидел в ризнице и дрожал. А потом батя входит. В руках просвирка. Рука трясется, как студень. «Это что такое? — спрашивает. — А?» Ну, безусловно, меня в три шеи, и в корпусе, в карцере, двое суток пропрел. Оказывается, батя Николаю, самодержцу всероссийскому, стал подавать просвирку, а половинка отклеилась — и на пол… Конфузу, говорят, было… Потеха!
Ребята хохочут. В это время трещит звонок.
— Спать хряемте, — говорит Воробей.
— Что это? — удивляется Купец. — Так рано спать?
— Да, — отвечает Японец. — У нас законы суровые. Хотя не суровее, конечно, кадетских, а все-таки…
В спальне вспоминают, что Купец не получил от кастелянши постельное белье. Кастелянша работает до шести часов, и позже белье не получить.
— Пустяки, — говорит Японец. — Соберем с бору по сосенке… Выспится.
Коек пустых много, собирают белье: кто подушку, кто одеяло, кто простыню дает. Из подушек делают матрац, и постель у Купца получается не хуже, чем у других.
Купец укладывается, завертывается в серое мохнатое одеяло и басит:
— Спокойной ночи, робя!
Потом засыпает, храпит, как боров, и не слышит приглушенных разговоров ребят, которые тянутся за полночь…
Утром дежурный проходит по спальне, звонит в серебристый колокольчик. Воспитанники вскакивают, быстро одеваются и бегут в умывальню. Когда вся спальня уже на ногах, все постели убраны, одеяла сложены вчетверо и лежат на подушках, дежурный замечает, что новый воспитанник четвертого отделения спит.
Дежурный — первоклассник Козлов, маленький, гнусавый, — бежит к офенбаховской кровати и звонит над самым ухом Купца. Тот просыпается, вскакивает и недоумевающе смотрит в лицо дежурного.
— Ты чего, сволочь?
— Вставай, пора… Все уже встали, чай идут пить.
Купец скверно ругается, снова залезает под одеяло и поворачивается спиной к Козлову.
— Да вставай же! — тянет Козел.
Ему попадет, он получит запись в «Летопись», если не все воспитанники будут разбужены.
— Вставай, ты… — гнусит он.
Купец внезапно вскакивает, сбрасывает с себя одеяло и с размаху ударяет Козла по щеке. Козел взвизгивает, хватается за щеку и, выбегая из спальни, кричит:
— Накачу! Будешь драться, сволочь!
Но жаловаться Козел не идет — фискалов в Шкиде не любят.
Через минуту Козел возвращается в спальню с Японцем, призванным для воздействия на Купца.
— Эй, барон, вставай! — говорит Японец, дергая Купца за плечо.
Купец высовывает голову из-под одеяла.
— Пошли вы подальше, а не то…
Но он уже проснулся.
— Что будите-то? — хмуро басит он. — Который час?
— Восемь, начало девятого, — отвечает Японец.
— Черт, — тянет Купец, но уже добродушно. — Раненько же вас поднимают. У нас в корпусе и то полдевятого зимой будили.
— Ладно, — говорит Японец, — вставай.
— А я вот раз дядьку избил, — вспоминает Купец. — Кузьмичом звали. Уж зорю проиграли, а я сплю… Он меня будит. А я ему раз — в ухо…
Купец мечтательно улыбается и высовывает из-под одеяла ноги.
— Идем умываться, — говорит Японец, когда Купец, напялив мундирчик, застегивает сохранившиеся на нем золотые пуговицы.
В умывальне домываются лишь два человека. Костец стоит у окна и отмечает в тетрадке птичками вымывшихся.
— Как фамилия? — спрашивает он у Купца, потом добавляет: — Сними куртку.
Купец нехотя снимает мундир и нехотя, лениво ополаскивает лицо и шею.
Халдей осматривает вымывшегося для первого раза снисходительно и ставит в тетрадь птичку.
— Ну, ребята, — говорит после чая товарищам Японец. — Барон-то наш — вышибалистый… Держимордой будет, хотя и добродушен.
А добродушие Купца выясняется в тот же день.
Купец идет в гардеробную получать белье. Там он снимает с себя кадетский мундир и потрепанные брюки клеш и облачается в казенное — холщовые рубаху и штаны.
Кастелянша Лимкор (Лимонная корочка) или Амвон (Американская вонючка) — старая дева, любящая подчас от скуки побеседовать с воспитанниками, — расспрашивает Купца о его жизни.
— Животных любишь? — спрашивает она, сама страстно обожающая собак и кошек.
— Люблю, — отвечает Купец. — Я всех животных люблю — и собак, и кошек, и людей.
Амвон рассказывает об этом воспитателям, а те товарищам Купца.
За Купцом остается репутация сильного, вспыльчивого, но добродушного парня.
В Шкиде, а особенно в четвертом отделении, он получает диктаторские полномочия и пользуется большим влиянием в делах, решающихся силой. Однокашники зовут его шутливо-почтительно Купа, а воспитатели — «лодырем первой гильдии».
Учиться Купец не любит.
Десять часов вечера. Хрипло пробрякали часы. Звенит звонок.
Утомленная длинным, слепым зимним днем с бесконечными уроками и ноской дров, Шкида идет спать.
Затихает здание, погружаясь в дремоту.
Дежурная воспитательница — немка Эланлюм — очень довольна. Сегодня воспитанники не бузят. Сегодня они бесшумно укладываются в постели и сразу засыпают. Не слышно диких выкриков, никто не дерется подушками, все вдруг стали послушными, спокойными и тихими…
Такое настроение у воспитанников бывает редко, и Эланлюм чрезвычайно рада, что это случилось как раз в ее дежурство.
Ее помощник — воспитатель, полный, белокурый, женоподобный мужчина, по прозвищу Шершавый, — уже спит.
Шершавый — скверный воспитатель из породы «мягкотелых». Он благодушен, не быстр в движениях и близорук, — это позволяет шкидцам в его присутствии бузить до бесчувствия.
Сегодня Шершавый утомлен. Он не только воспитатель, но и фельдшер, лекпом, лекарский помощник. Сегодня был медицинский осмотр, и Шершавый очень устал, перещупав и перестукав полсотни воспитанников.
Шершавый спит, но Эланлюм не сердится на него. Ей кажется, что она и без помощника уложила всех спать.
Эланлюм смотрит на часы — четверть одиннадцатого. Она решает еще раз обойти здание, заходит в четвертый класс и застревает в дверях.
Весь класс сидит на партах. Вид у ребят заговорщицкий.
При входе немки все вскакивают и замирают, потом к ней подходит Еонин и с не свойственной ему робостью говорит:
— Элла Андреевна, сегодня мы справляем юбилей — выход двадцать пятого номера «Зеркала». Элла Андреевна, мы бы хотели отпраздновать это важное для нас событие устройством маленького банкета и поэтому всем классом просим вас разрешить нам остаться здесь до двенадцати часов. Мы обещаем вам вести себя тихо. Можно?
Глаза всего класса впились в воспитательницу.
Немка растрогана.
— Хорошо, сидите, но чтобы было тихо.
Она уходит. В классе начинаются приготовления. Выдвинут на середину круглый стол, уставленный скромными яствами, средства на которые собирались всем классом в течение двух недель. Мамочка ставит на стол чайник с кипятком и, расставив кружки, развязным голосом говорит:
— Прошу к столу.
Ребята чинно рассаживаются за столом. Янкель пробует сказать речь:
— Братишки, итак, вышел двадцать пятый номер нашего «Зеркала»…
Он хочет продолжать, но не находит слов. Да и без слов все ясно. Он достает из парты комплект «Зеркала» и раскладывает его по партам. Двадцать пять номеров пестрой лентой раскинулись на черном крашеном дереве, двадцать пять номеров — двадцать пять недель усиленного труда, — это лучше всяких слов говорит об успехе редакции.
Класс с уважением смотрит на газету, класс разглядывает старые номера, как какую-нибудь музейную реликвию. Только Купец не интересуется «Зеркалом»; забравшись в угол, он расправляется с колбасой. Он тоже взволнован, но не газетой, а шамовкой.
Потом ребята вновь усаживаются за стол, пьют чай, хрустят галетами, едят бутерброды с маслом и колбасой.
В классе жарко.
Поставленная на время холодов чугунка топится с утра дровами, наворованными у дворника. От чая и от жары все размякли и, лениво развалившись, сидят, не зная, о чем говорить.
Третьеклассник Бобер, случайно затесавшийся на банкет, начинает тихо мурлыкать «Яблочко»:
— Мамочка, сходи посмотри, который час, — говорит Янкель.
Но в эту минуту дверь отворяется и входит Эланлюм.
— Пора спать, ребята. Уже половина первого.
Никто не возражает ей. Шкидцы вскакивают. Бесшумно расставляются по местам столы, табуретки и стулья, убираются остатки юбилейного ужина, складывается на железный поднос посуда. Янкель бережно и любовно укладывает в свою парту виновника торжества — комплект «Зеркала» — и вместе с другими на цыпочках идет к выходу.
В дверях его останавливает Эланлюм. Кивком головы она показывает на чугунку.
Янкель возвращается. Наспех поковыряв кочергой и видя, что головешек нет, он закрывает трубу.
Выходя из класса, он замечает, что на полу у самой стены прижался крохотный уголек, случайно выскочивший из чугунки. Надо бы подобрать или затоптать его, но возвращаться Янкелю лень.
«Авось ничего не случится. Погаснет скоро», — мысленно решает он и выходит из класса.
В спальне тихо. Все спят. Воздух уже достаточно нагрелся и погустел от дыхания, но почему-то теплая густота делает спальню уютней. Пахнет жильем.
Слабо мерцает угольная лампочка, свесившаяся с потолка, настолько слабо, что через запушенные инеем окна виден свет уличного фонаря, пробивающийся в комнату и освещающий ее.
В спальне тихо.
Изредка кто-нибудь из ребят, самый беспокойный, увидев что-то страшное во сне, слабо вскрикнет и заворочается испуганно на кровати. Потом вскинет голову, сядет, увидит, что он не в клетке с тиграми, не на уроке математики и не на краю пропасти, а в родной шкидской спальне, и вновь успокоится.
И в комнате опять тихо.
Янкель проснулся, перевернулся на другой бок, зевнул и огляделся. Было еще темно. Все спали, так же бледно светила лампочка, но фонарь за окном уже не горел.
«Часа три — четыре», — подумал Янкель и собирался уже опять уткнуться в подушку, как вдруг его внимание приковало маленькое сизое облачко вокруг лампочки.
«Что за черт, кто бы мог курить в спальне», — невольно мелькнуло в голове.
Но думать не хотелось, хотелось спать. Он опять укрылся с головой одеялом и притих.
Вдруг из соседней комнаты кто-то позвал воспитателя, тот повертелся на кровати и, кряхтя, поднялся.
— Кто меня зовет? — прохрипел Шершавый, болезненно морщась и хватаясь за голову.
Кричал Газенфус — самый длинный и тощий из всех шкидцев и в то же время самый трусливый.
— Дым идет откуда-то! Воспитатель, а даже не посмотрит — откуда, — надрывался он.
Теперь заинтересовался дымом и Янкель и тоже набросился на несчастного фельдшера:
— Что же вы, дядя Володя, в самом деле? Пойдите узнайте, откуда дым.
Но Шершавый расслабленно простонал в ответ:
— Черных, видишь, я болен. Пойди сам и узнай.
Янкель разозлился.
— Идите вы к черту! Что я вам — холуй бегать?
Он решительно повернулся на бок, собираясь в третий раз уснуть, как вдруг дверь с треском распахнулась — и в спальню ворвалось густое облако дыма. Когда оно слегка рассеялось, Янкель увидел Викниксора. Тот тяжело дышал и протирал глаза. Потом, оправившись, спокойным голосом громко сказал:
— Ребята, вставайте скорее.
Однако говорить было не нужно. Половина шкидцев уже проснулась и, почуяв неладное, торопливо одевалась. Викниксор, увидев полуодетого Янкеля, подозвал его и тихо сказал:
— Попробуй пройти к Семену Ивановичу, к кладовой. Дыму много. Возьми подушку.
Янкель молча кивнул и, схватив подушку, двинулся к двери.
— Ты куда? — окликнул его одевавшийся Бобер.
И, сразу поняв все, сказал:
— Я тоже пойду.
— Пойдем, — согласился Янкель.
Спальня уже гудела, как потревоженный улей. Будили спавших, одевались.
Подходя к двери, Янкель услышал за спиной голос недовольного Купца. Его тормошили, кричали на ухо о пожаре, а он сердито, истерично смеялся.
— Уйдите, задрыги! О-го-го! Не щекочите! Отстаньте!
Натягивая на ходу свой нарядный, принесенный «с воли» полушубок, Бобер нагнал Янкеля.
— Ну, пойдем.
— Пойдем.
Они переглянулись. Потом Янкель решительно дернул дверь и вышел, наклоняя голову и закрывая подушкой рот.
Сразу почувствовался противный запах гари. Дым обступил их плотной стеной.
Держась за руки, они на ощупь вышли в зал. Янкель открыл на минуту глаза и сквозь жуткий мрак увидел едва мерцающий глазок лампочки.
Обычно светлый зал теперь был темен, как черное покрывало.
Ребята миновали зал, свернули в коридор, по временам открывая глаза, чтобы ориентироваться по лампочкам. От дыма, пробивавшегося сквозь подушку, начало першить в горле, глаза слезились. Было страшно идти вперед, не зная, где горит.
— А вдруг мы идем на огонь?
Но вот за поворотом мелькнул яркий свет, дыму стало меньше. Эконом уже стоял у дверей, встревоженный запахом гари.
— Пожар, Семен Иванович! — разом выкрикнули Янкель и Бобер, с жадностью глотая свежий воздух. — Пожар!
Эконом засуетился.
— Так что же вы! Бегите скорей в пожарную команду. Погодите, я открою черную лестницу.
Звякнула цепочка. Ключ защелкал по замку, прыгая в дрожащих руках старика.
— Пойдем? — спросил Янкель, нерешительно поглядывая на Бобра.
— Конечно. Надо же!
Если не считать подушки, которую Янкель держал в руках, на нем была только нижняя рубашка, пара брюк и незашнурованные ботинки. Он минуту потоптался, поглядывая на одежду товарища. Облаченному в полушубок Бобру колебаться было нечего.
— Идти или не идти?
Янкель хотел было отказаться, но потом решил:
— Ладно. Пойдем.
Быстро сбежали по лестнице, татарин-дворник Мефтахудын открыл ворота, и ребята выскочили на Курляндскую.
— Поглядим, где горит! — задыхаясь, крикнул Янкель.
Вышли на середину улицы и, поглядев в окна, ахнули.
Четыре окна нижнего этажа школы, освещенные ярко-красным светом, бросали отсвет на снег.
Янкель завыл:
— Наш класс. Сгорело все! «Зеркало» сгорело!
И, ни слова больше не сказав, оба шкидца ринулись во мрак.
Несмотря на мороз и на более чем легкий костюм, Янкель почти не чувствовал холода. Только уши пощипывало.
Вокруг царила тишина, на улицах не видно было ни души — было время самой глубокой ночи.
Бежали долго по прямому, как стрела, Старо-Петергофскому проспекту. Проскочили мимо ярко освещенной фабрики. Потом устали, запыхались и перешли на быстрый шаг.
Обоих мучил вопрос: что-то делается там, в Шкиде?
Вдруг Янкель, не убавляя хода, шепнул Бобру:
— Ой, гляди! Кто-то крадется.
Оба взглянули на развалины дома и увидели серую тень, спешившую перерезать им дорогу. Бобер побледнел.
— Живые покойники! Полушубок снимут.
— Идем скорее, — оборвал Янкель. Ему-то бояться было нечего. Пожалуй, он ничем не рисковал, так как вряд ли какой бандит решится снять последнюю рубаху, и притом нижнюю, грязную и старую.
Стиснув зубы и скосив глаза, шкидцы прибавили шагу, с намерением проскочить мимо зловещей тени, но маневр не удался.
Из-за груды кирпичей с револьвером в руках появился человек в серой шинели.
— Стой! Руки вверх!
Ребята остановились и послушно подняли руки. Солдат, не опуская револьвера, спросил, подозрительно оглядывая шкидцев:
— Куда идете?
У Бобра прошло чувство страха, и он, почуяв, что это не налетчик, бодро сказал;
— В пожарную часть.
— Откуда?
— Из интерната. Пожар у нас.
Серая шинель минуту нерешительно потопталась, потом, спрятав револьвер и уже смягчаясь, пробурчала:
— Пойдемте. Я вас провожу.
По дороге разговорились — человек с револьвером оказался агентом.
— А я вас, чертенята, за налетчиков принял, — засмеялся он.
— А мы — вас, — осмелев, признался агенту Янкель.
— Меня?!
— Да. Мы думали, что вы — живой покойник.
— Ну, этих субчиков в Питере уже не осталось. Всех давно выловили, — сказал чекист. Тут он обратил внимание на жалкий костюм Янкеля, скинул шинель и сказал:
— На, накинь, а то простудишься.
Пришли в часть. Едва успели подняться на второй этаж и сообщить о пожаре, как ребят уже позвали вниз.
Там уже мелькали ярко-рыжие факелы, блестели медные пожарные каски, хрипели гривастые лошади.
Пожарные посадили ребят на возок, и вся часть рванулась вперед, разрывая сгустившуюся ночную тишину звоном, перепевом сигнального рожка, хрястом подков и лошадиным ржанием.
Когда подъехали к школе, там уже стояла довольно большая толпа зевак.
Почти одновременно приехала еще одна пожарная часть. Янкель и Бобер по черной лестнице потопали было наверх, но эконом выгнал их, несмотря на самые горячие протесты.
В это время в спальне разыгрывалась трагедия.
Много времени прошло, пока удалось разбудить спящих, а когда все наконец проснулись, в комнате уже стоял густой дым. Он пробивался из всех щелей, быстро заполняя помещение.
Началась паника. Кто-то из малышей заплакал. Треснуло где-то выдавленное стекло.
Ребята вдруг все сразу забегали, громко закричали, заметались. В этот момент распахнулась дверь и в спальню ворвалась Эланлюм.
— Дети! Берите подушки. Все ко мне!
Как стадо баранов к пастуху, прихлынули к немке воспитанники, ожидая от нее чуда, и даже Купа, нерешительно почесав затылок и спокойно докурив папироску, приблизился к ней.
С «Летописью» — зоркой, как часовой, — начала свой новый учебный год Шкида.
Лето прошло…
Кауфман фон Офенбах
Шкида на досуге. — Барон в полупердончике. — Воспоминания бывшего кадета. — О Николае Втором и просвирке с маслом. — Кауфман. — Держиморда, любящий кошек.
В классе четвертого отделения слабо мерцают угольные лампочки… Но стенам прыгают серые бесформенные тени.
У раскаленной печки сидят Мамочка, Янкель и Цыган. Они вполголоса разговаривают и, по очереди затягиваясь папиросным окурком, пускают дым в узкое жерло топки.
Пламя топящейся печки бросает на их лица красный заревой отсвет.
Остальные шкидцы разбрелись по разным углам класса; обладающие хорошим зрением читают, другие бузят — возятся, третьи, прикрывшись досками парт, дуются в очко. Горбушка играет с Воробьем в шахматы, получает мат за матом и по неопытности не ведает, что Воробей его надувает.
Данилов и Ворона, усевшись на пол у классной доски, нашли игру, более для себя интересную — «ножички», — бросают по очереди перочинный нож.
— С ладошки! — кричит Ворона и подбрасывает нож.
Нож впивается в зашарпанную доску пола.
Потом бросает Данилов. У него — промах.
— С мизинчика! — снова кричит Ворона и опять вбивает нож.
Сделав несколько удачных бросков, он разницу прощелкивает Данилову по лбу крепкими, звонкими щелчками. Широкоплечий Данилов, нагнув голову, тупо смотрит в пол, при каждом щелчке вздрагивает и моргает.
В классе не шумно, но и не тихо, — голоса сливаются в неровный гул…
Заходит воспитатель… Он нюхает воздух, замечает дым и спрашивает:
— Кто курил?
Никто не отвечает.
— Класс будет записан, — объявляет халдей и выходит.
После его ухода игры прекращаются, все начинают скулить на тройку, сидящую у печки. Те в свою очередь огрызаются на играющих в очко.
Золотушный камчадал Соколов, по кличке Пьер, кончив чтение, подходит к играющим в шахматы и начинает приставать к Воробью.
— Уйди, — говорит Воробей.
— Никак нет-с, — отвечает Пьер.
— В зубы дам.
— Дай-с.
Но щуплый Воробей в зубы не дает, а углубляется в обдумывание хода.
Пьеру становится скучно, он садится за парту и, пристукивая доской, начинает петь:
В это время в классе появляется Викниксор. Все вскакивают. Картежники украдкой подбирают рассыпавшиеся по полу карты, а Янкель, не успевший спрятать папиросу, тушит ее носком сапога.
Спи, дитя мое родное,
Бог твой сон хранит…
Твоя мама-машинистка
По ночам не спит.
Брат ее убит в Кронштадте,
Мальчик молодой…
Вместе с Викниксором в класс вошел здоровенный детина, одетый в узкий, с золотыми пуговицами, мундирчик… Мундир у детины маленький, а сам детина большой, поэтому рукава едва доходят ему до локтя, а на животе отсутствует золотая пуговица и зияет прореха.
— Новый воспитанник, — говорит Викниксор. — Мстислав Офенбах… Мальчик развитой и сильный. Обижать не будете… Правда, мальчик?
— У-гу, — мычит Офенбах таким басом, что не верится, будто голос этот принадлежит ему, а не тридцатилетнему мужчине.
— Мальчик, — насмешливо шепчет кто-то, — ничего себе мальчик. Небось сильнее Цыгана…
Когда Викниксор уходит, все обступают новичка.
— За что пригнали? — любопытствует Япошка.
— Бузил… дома, — басит Офенбах. — Меня мильтоны вели, так бы не пошел.
Он улыбается. Улыбка у него детская, не подходящая к мужественному, грубому лицу.. Сразу все почему-то решают, что Офенбах хотя и сильный, но незлой.
— Сколько тебе лет? — спрашивает Цыган, уже почуявший в новичке конкурента по силе.
— Четырнадцать, — отвечает Офенбах. — Сегодня как раз именинник… Это мне мамаша подарочек сделала, что пригнала сюда.
Он осматривает серые стены класса и грустно усмехается.
— Ничего, — говорит Японец. — Подарочек не так уж плох… Сживемся.
— Неужели тебе четырнадцать лет? — задумчиво говорит Янкель. — Четырнадцать лет, а вид гужбанский — прямо купец приволжский какой-то.
— И верно, — говорит Воробей. — Купец…
— Купец, — подхватывает Горбушка.
— Купец, — ухмыляется Офенбах, не ведая, что получает эту кличку навеки.
— А что это у тебя за полупердончик? — спрашивает Янкель, указывая на мундир.
— Это — кадетская форма, — отвечает Купец. — Я ведь до революции в кадетском учился. В Петергофском, потом в Орловском.
— Эге! — восклицает Янкель. — Значит, благородного происхождения?
— Да, — отвечает Купец, но без всякой гордости, — благородного… Отец мой офицер, барон остзейский… Фамилия-то моя полная — Вольф фон Офенбах.
— Барон?!. — ржет Янкель. — Здорово!..
— Да только жизнь-то моя не лучше вашей, — говорит Купец, — тоже с детства дома не живу.
— Ладно, — заявляет Япошка. — Пускай ты барон, нас не касается. У нас — равноправие.
Потом все усаживаются к печке.
Купец садится, как индейский вождь, посредине на ломаный табурет.
Он чувствует, что все смотрят на него, самодовольно улыбается и щурит и без того узкие глаза.
— Значит, ты тово… кадет? — спрашивает Янкель.
— Кадет, — отвечает Купец и, ухмыляясь, добавляет: — Бывший.
Несколько мгновений длится молчание. Потом Мамочка тонким, пискливым голосом спрашивает:
— У вас ведь все князья да бароны обучались… Да?
— Фактически, — басит Купец, — все дворянского звания. Не ниже.
— Ишь ты, — говорит Воробей. — Князей, значит, видел. За ручку, может быть, здоровался.
— И не только князей. Я и самого Николая видел.
— Николая? — восклицает Горбушка. — Царя!
— Очень даже просто. Он к нам в корпус приезжал, а потом я его часто видел, когда в дворцовой церкви в алтаре прислуживал. Эх, жисть тогда была — малина земляничная!..
Купец вздыхает:
— Просвирками питался!
— Просвирками?
— Да, просвирками, — говорит Купец. — Вкусные просвирки были в дворцовой церкви, замечательные просвирки. Напихаешь их, бывало, штук двадцать за пазуху, а после с товарищами жрешь. С маслом ели. Вкусно…
Он мечтательно проводит рукою по лбу и снова вздыхает:
— Только засыпался очень неприятно!
— Расскажи, — говорит Японец.
— Расскажи, расскажи! — подхватывают ребята.
И Купец начинает:
— Обыкновенно я, значит, в корпус таскал просвирки, — там их и шамали… А тут пожадничал, захватил маслица, думаю — в алтаре, где-нибудь в ризнице, позавтракаю. Ну вот… На амвоне служба идет, дьякон «Спаси, господи, люди…» запевает, а я перочинный ножичек вынул и просвирочки разрезаю. Нарезал штук пять, маслом намазал, склеил, хотел за пазуху класть, а тут, значит, батюшка, отец Веньямин, входит, чтоб ему пусто… Ну я, конечно, все просвирки на блюдо и глаза в потолок. А он меня на дворцовую кухню за кипятком для причастия посылает. Прихожу оттуда с кипятком — нет просвирок, унесли уже. Сдрейфил я здорово. Все сидел в ризнице и дрожал. А потом батя входит. В руках просвирка. Рука трясется, как студень. «Это что такое? — спрашивает. — А?» Ну, безусловно, меня в три шеи, и в корпусе, в карцере, двое суток пропрел. Оказывается, батя Николаю, самодержцу всероссийскому, стал подавать просвирку, а половинка отклеилась — и на пол… Конфузу, говорят, было… Потеха!
Ребята хохочут. В это время трещит звонок.
— Спать хряемте, — говорит Воробей.
— Что это? — удивляется Купец. — Так рано спать?
— Да, — отвечает Японец. — У нас законы суровые. Хотя не суровее, конечно, кадетских, а все-таки…
В спальне вспоминают, что Купец не получил от кастелянши постельное белье. Кастелянша работает до шести часов, и позже белье не получить.
— Пустяки, — говорит Японец. — Соберем с бору по сосенке… Выспится.
Коек пустых много, собирают белье: кто подушку, кто одеяло, кто простыню дает. Из подушек делают матрац, и постель у Купца получается не хуже, чем у других.
Купец укладывается, завертывается в серое мохнатое одеяло и басит:
— Спокойной ночи, робя!
Потом засыпает, храпит, как боров, и не слышит приглушенных разговоров ребят, которые тянутся за полночь…
Утром дежурный проходит по спальне, звонит в серебристый колокольчик. Воспитанники вскакивают, быстро одеваются и бегут в умывальню. Когда вся спальня уже на ногах, все постели убраны, одеяла сложены вчетверо и лежат на подушках, дежурный замечает, что новый воспитанник четвертого отделения спит.
Дежурный — первоклассник Козлов, маленький, гнусавый, — бежит к офенбаховской кровати и звонит над самым ухом Купца. Тот просыпается, вскакивает и недоумевающе смотрит в лицо дежурного.
— Ты чего, сволочь?
— Вставай, пора… Все уже встали, чай идут пить.
Купец скверно ругается, снова залезает под одеяло и поворачивается спиной к Козлову.
— Да вставай же! — тянет Козел.
Ему попадет, он получит запись в «Летопись», если не все воспитанники будут разбужены.
— Вставай, ты… — гнусит он.
Купец внезапно вскакивает, сбрасывает с себя одеяло и с размаху ударяет Козла по щеке. Козел взвизгивает, хватается за щеку и, выбегая из спальни, кричит:
— Накачу! Будешь драться, сволочь!
Но жаловаться Козел не идет — фискалов в Шкиде не любят.
Через минуту Козел возвращается в спальню с Японцем, призванным для воздействия на Купца.
— Эй, барон, вставай! — говорит Японец, дергая Купца за плечо.
Купец высовывает голову из-под одеяла.
— Пошли вы подальше, а не то…
Но он уже проснулся.
— Что будите-то? — хмуро басит он. — Который час?
— Восемь, начало девятого, — отвечает Японец.
— Черт, — тянет Купец, но уже добродушно. — Раненько же вас поднимают. У нас в корпусе и то полдевятого зимой будили.
— Ладно, — говорит Японец, — вставай.
— А я вот раз дядьку избил, — вспоминает Купец. — Кузьмичом звали. Уж зорю проиграли, а я сплю… Он меня будит. А я ему раз — в ухо…
Купец мечтательно улыбается и высовывает из-под одеяла ноги.
— Идем умываться, — говорит Японец, когда Купец, напялив мундирчик, застегивает сохранившиеся на нем золотые пуговицы.
В умывальне домываются лишь два человека. Костец стоит у окна и отмечает в тетрадке птичками вымывшихся.
— Как фамилия? — спрашивает он у Купца, потом добавляет: — Сними куртку.
Купец нехотя снимает мундир и нехотя, лениво ополаскивает лицо и шею.
Халдей осматривает вымывшегося для первого раза снисходительно и ставит в тетрадь птичку.
— Ну, ребята, — говорит после чая товарищам Японец. — Барон-то наш — вышибалистый… Держимордой будет, хотя и добродушен.
А добродушие Купца выясняется в тот же день.
Купец идет в гардеробную получать белье. Там он снимает с себя кадетский мундир и потрепанные брюки клеш и облачается в казенное — холщовые рубаху и штаны.
Кастелянша Лимкор (Лимонная корочка) или Амвон (Американская вонючка) — старая дева, любящая подчас от скуки побеседовать с воспитанниками, — расспрашивает Купца о его жизни.
— Животных любишь? — спрашивает она, сама страстно обожающая собак и кошек.
— Люблю, — отвечает Купец. — Я всех животных люблю — и собак, и кошек, и людей.
Амвон рассказывает об этом воспитателям, а те товарищам Купца.
За Купцом остается репутация сильного, вспыльчивого, но добродушного парня.
В Шкиде, а особенно в четвертом отделении, он получает диктаторские полномочия и пользуется большим влиянием в делах, решающихся силой. Однокашники зовут его шутливо-почтительно Купа, а воспитатели — «лодырем первой гильдии».
Учиться Купец не любит.
Пожар
Юбилейный банкет. — Уголек из буржуйки. — Живой покойник. — Руки вверх. — Драма с дверной ручкой. — Обгорелое детище. — Новое «Зеркало».
Десять часов вечера. Хрипло пробрякали часы. Звенит звонок.
Утомленная длинным, слепым зимним днем с бесконечными уроками и ноской дров, Шкида идет спать.
Затихает здание, погружаясь в дремоту.
Дежурная воспитательница — немка Эланлюм — очень довольна. Сегодня воспитанники не бузят. Сегодня они бесшумно укладываются в постели и сразу засыпают. Не слышно диких выкриков, никто не дерется подушками, все вдруг стали послушными, спокойными и тихими…
Такое настроение у воспитанников бывает редко, и Эланлюм чрезвычайно рада, что это случилось как раз в ее дежурство.
Ее помощник — воспитатель, полный, белокурый, женоподобный мужчина, по прозвищу Шершавый, — уже спит.
Шершавый — скверный воспитатель из породы «мягкотелых». Он благодушен, не быстр в движениях и близорук, — это позволяет шкидцам в его присутствии бузить до бесчувствия.
Сегодня Шершавый утомлен. Он не только воспитатель, но и фельдшер, лекпом, лекарский помощник. Сегодня был медицинский осмотр, и Шершавый очень устал, перещупав и перестукав полсотни воспитанников.
Шершавый спит, но Эланлюм не сердится на него. Ей кажется, что она и без помощника уложила всех спать.
Эланлюм смотрит на часы — четверть одиннадцатого. Она решает еще раз обойти здание, заходит в четвертый класс и застревает в дверях.
Весь класс сидит на партах. Вид у ребят заговорщицкий.
При входе немки все вскакивают и замирают, потом к ней подходит Еонин и с не свойственной ему робостью говорит:
— Элла Андреевна, сегодня мы справляем юбилей — выход двадцать пятого номера «Зеркала». Элла Андреевна, мы бы хотели отпраздновать это важное для нас событие устройством маленького банкета и поэтому всем классом просим вас разрешить нам остаться здесь до двенадцати часов. Мы обещаем вам вести себя тихо. Можно?
Глаза всего класса впились в воспитательницу.
Немка растрогана.
— Хорошо, сидите, но чтобы было тихо.
Она уходит. В классе начинаются приготовления. Выдвинут на середину круглый стол, уставленный скромными яствами, средства на которые собирались всем классом в течение двух недель. Мамочка ставит на стол чайник с кипятком и, расставив кружки, развязным голосом говорит:
— Прошу к столу.
Ребята чинно рассаживаются за столом. Янкель пробует сказать речь:
— Братишки, итак, вышел двадцать пятый номер нашего «Зеркала»…
Он хочет продолжать, но не находит слов. Да и без слов все ясно. Он достает из парты комплект «Зеркала» и раскладывает его по партам. Двадцать пять номеров пестрой лентой раскинулись на черном крашеном дереве, двадцать пять номеров — двадцать пять недель усиленного труда, — это лучше всяких слов говорит об успехе редакции.
Класс с уважением смотрит на газету, класс разглядывает старые номера, как какую-нибудь музейную реликвию. Только Купец не интересуется «Зеркалом»; забравшись в угол, он расправляется с колбасой. Он тоже взволнован, но не газетой, а шамовкой.
Потом ребята вновь усаживаются за стол, пьют чай, хрустят галетами, едят бутерброды с маслом и колбасой.
В классе жарко.
Поставленная на время холодов чугунка топится с утра дровами, наворованными у дворника. От чая и от жары все размякли и, лениво развалившись, сидят, не зная, о чем говорить.
Третьеклассник Бобер, случайно затесавшийся на банкет, начинает тихо мурлыкать «Яблочко»:
Но «Яблочко» — не очень подходящая к случаю песня. Ребятам хочется спеть что-нибудь более торжественное, величавое, и вот Янкель затягивает школьный гимн:
Эх, яблочко на подоконничке,
В Петрограде появилися покойнички.
Ребята подхватывают:
Мы из разных школ пришли,
Чтобы здесь учиться,
Братья, дружною семьей
Будем же труди-и-ться.
Один Купец не поет. Он считает, что греться у буржуйки гораздо приятнее. Улыбаясь широкой улыбкой, он сидит около пузатой железной печки, помешивая кочергой догорающие угли и головешки.
Бросим прежнее житье,
Позабудем, что прошло.
Смело к но-о-вой жизни!
Смело к но-о-овой жизни!
— Мамочка, сходи посмотри, который час, — говорит Янкель.
Но в эту минуту дверь отворяется и входит Эланлюм.
— Пора спать, ребята. Уже половина первого.
Никто не возражает ей. Шкидцы вскакивают. Бесшумно расставляются по местам столы, табуретки и стулья, убираются остатки юбилейного ужина, складывается на железный поднос посуда. Янкель бережно и любовно укладывает в свою парту виновника торжества — комплект «Зеркала» — и вместе с другими на цыпочках идет к выходу.
В дверях его останавливает Эланлюм. Кивком головы она показывает на чугунку.
Янкель возвращается. Наспех поковыряв кочергой и видя, что головешек нет, он закрывает трубу.
Выходя из класса, он замечает, что на полу у самой стены прижался крохотный уголек, случайно выскочивший из чугунки. Надо бы подобрать или затоптать его, но возвращаться Янкелю лень.
«Авось ничего не случится. Погаснет скоро», — мысленно решает он и выходит из класса.
В спальне тихо. Все спят. Воздух уже достаточно нагрелся и погустел от дыхания, но почему-то теплая густота делает спальню уютней. Пахнет жильем.
Слабо мерцает угольная лампочка, свесившаяся с потолка, настолько слабо, что через запушенные инеем окна виден свет уличного фонаря, пробивающийся в комнату и освещающий ее.
В спальне тихо.
Изредка кто-нибудь из ребят, самый беспокойный, увидев что-то страшное во сне, слабо вскрикнет и заворочается испуганно на кровати. Потом вскинет голову, сядет, увидит, что он не в клетке с тиграми, не на уроке математики и не на краю пропасти, а в родной шкидской спальне, и вновь успокоится.
И в комнате опять тихо.
* * *
Янкель проснулся, перевернулся на другой бок, зевнул и огляделся. Было еще темно. Все спали, так же бледно светила лампочка, но фонарь за окном уже не горел.
«Часа три — четыре», — подумал Янкель и собирался уже опять уткнуться в подушку, как вдруг его внимание приковало маленькое сизое облачко вокруг лампочки.
«Что за черт, кто бы мог курить в спальне», — невольно мелькнуло в голове.
Но думать не хотелось, хотелось спать. Он опять укрылся с головой одеялом и притих.
Вдруг из соседней комнаты кто-то позвал воспитателя, тот повертелся на кровати и, кряхтя, поднялся.
— Кто меня зовет? — прохрипел Шершавый, болезненно морщась и хватаясь за голову.
Кричал Газенфус — самый длинный и тощий из всех шкидцев и в то же время самый трусливый.
— Дым идет откуда-то! Воспитатель, а даже не посмотрит — откуда, — надрывался он.
Теперь заинтересовался дымом и Янкель и тоже набросился на несчастного фельдшера:
— Что же вы, дядя Володя, в самом деле? Пойдите узнайте, откуда дым.
Но Шершавый расслабленно простонал в ответ:
— Черных, видишь, я болен. Пойди сам и узнай.
Янкель разозлился.
— Идите вы к черту! Что я вам — холуй бегать?
Он решительно повернулся на бок, собираясь в третий раз уснуть, как вдруг дверь с треском распахнулась — и в спальню ворвалось густое облако дыма. Когда оно слегка рассеялось, Янкель увидел Викниксора. Тот тяжело дышал и протирал глаза. Потом, оправившись, спокойным голосом громко сказал:
— Ребята, вставайте скорее.
Однако говорить было не нужно. Половина шкидцев уже проснулась и, почуяв неладное, торопливо одевалась. Викниксор, увидев полуодетого Янкеля, подозвал его и тихо сказал:
— Попробуй пройти к Семену Ивановичу, к кладовой. Дыму много. Возьми подушку.
Янкель молча кивнул и, схватив подушку, двинулся к двери.
— Ты куда? — окликнул его одевавшийся Бобер.
И, сразу поняв все, сказал:
— Я тоже пойду.
— Пойдем, — согласился Янкель.
Спальня уже гудела, как потревоженный улей. Будили спавших, одевались.
Подходя к двери, Янкель услышал за спиной голос недовольного Купца. Его тормошили, кричали на ухо о пожаре, а он сердито, истерично смеялся.
— Уйдите, задрыги! О-го-го! Не щекочите! Отстаньте!
Натягивая на ходу свой нарядный, принесенный «с воли» полушубок, Бобер нагнал Янкеля.
— Ну, пойдем.
— Пойдем.
Они переглянулись. Потом Янкель решительно дернул дверь и вышел, наклоняя голову и закрывая подушкой рот.
Сразу почувствовался противный запах гари. Дым обступил их плотной стеной.
Держась за руки, они на ощупь вышли в зал. Янкель открыл на минуту глаза и сквозь жуткий мрак увидел едва мерцающий глазок лампочки.
Обычно светлый зал теперь был темен, как черное покрывало.
Ребята миновали зал, свернули в коридор, по временам открывая глаза, чтобы ориентироваться по лампочкам. От дыма, пробивавшегося сквозь подушку, начало першить в горле, глаза слезились. Было страшно идти вперед, не зная, где горит.
— А вдруг мы идем на огонь?
Но вот за поворотом мелькнул яркий свет, дыму стало меньше. Эконом уже стоял у дверей, встревоженный запахом гари.
— Пожар, Семен Иванович! — разом выкрикнули Янкель и Бобер, с жадностью глотая свежий воздух. — Пожар!
Эконом засуетился.
— Так что же вы! Бегите скорей в пожарную команду. Погодите, я открою черную лестницу.
Звякнула цепочка. Ключ защелкал по замку, прыгая в дрожащих руках старика.
— Пойдем? — спросил Янкель, нерешительно поглядывая на Бобра.
— Конечно. Надо же!
Если не считать подушки, которую Янкель держал в руках, на нем была только нижняя рубашка, пара брюк и незашнурованные ботинки. Он минуту потоптался, поглядывая на одежду товарища. Облаченному в полушубок Бобру колебаться было нечего.
— Идти или не идти?
Янкель хотел было отказаться, но потом решил:
— Ладно. Пойдем.
Быстро сбежали по лестнице, татарин-дворник Мефтахудын открыл ворота, и ребята выскочили на Курляндскую.
— Поглядим, где горит! — задыхаясь, крикнул Янкель.
Вышли на середину улицы и, поглядев в окна, ахнули.
Четыре окна нижнего этажа школы, освещенные ярко-красным светом, бросали отсвет на снег.
Янкель завыл:
— Наш класс. Сгорело все! «Зеркало» сгорело!
И, ни слова больше не сказав, оба шкидца ринулись во мрак.
Несмотря на мороз и на более чем легкий костюм, Янкель почти не чувствовал холода. Только уши пощипывало.
Вокруг царила тишина, на улицах не видно было ни души — было время самой глубокой ночи.
Бежали долго по прямому, как стрела, Старо-Петергофскому проспекту. Проскочили мимо ярко освещенной фабрики. Потом устали, запыхались и перешли на быстрый шаг.
Обоих мучил вопрос: что-то делается там, в Шкиде?
Вдруг Янкель, не убавляя хода, шепнул Бобру:
— Ой, гляди! Кто-то крадется.
Оба взглянули на развалины дома и увидели серую тень, спешившую перерезать им дорогу. Бобер побледнел.
— Живые покойники! Полушубок снимут.
— Идем скорее, — оборвал Янкель. Ему-то бояться было нечего. Пожалуй, он ничем не рисковал, так как вряд ли какой бандит решится снять последнюю рубаху, и притом нижнюю, грязную и старую.
Стиснув зубы и скосив глаза, шкидцы прибавили шагу, с намерением проскочить мимо зловещей тени, но маневр не удался.
Из-за груды кирпичей с револьвером в руках появился человек в серой шинели.
— Стой! Руки вверх!
Ребята остановились и послушно подняли руки. Солдат, не опуская револьвера, спросил, подозрительно оглядывая шкидцев:
— Куда идете?
У Бобра прошло чувство страха, и он, почуяв, что это не налетчик, бодро сказал;
— В пожарную часть.
— Откуда?
— Из интерната. Пожар у нас.
Серая шинель минуту нерешительно потопталась, потом, спрятав револьвер и уже смягчаясь, пробурчала:
— Пойдемте. Я вас провожу.
По дороге разговорились — человек с револьвером оказался агентом.
— А я вас, чертенята, за налетчиков принял, — засмеялся он.
— А мы — вас, — осмелев, признался агенту Янкель.
— Меня?!
— Да. Мы думали, что вы — живой покойник.
— Ну, этих субчиков в Питере уже не осталось. Всех давно выловили, — сказал чекист. Тут он обратил внимание на жалкий костюм Янкеля, скинул шинель и сказал:
— На, накинь, а то простудишься.
Пришли в часть. Едва успели подняться на второй этаж и сообщить о пожаре, как ребят уже позвали вниз.
Там уже мелькали ярко-рыжие факелы, блестели медные пожарные каски, хрипели гривастые лошади.
Пожарные посадили ребят на возок, и вся часть рванулась вперед, разрывая сгустившуюся ночную тишину звоном, перепевом сигнального рожка, хрястом подков и лошадиным ржанием.
Когда подъехали к школе, там уже стояла довольно большая толпа зевак.
Почти одновременно приехала еще одна пожарная часть. Янкель и Бобер по черной лестнице потопали было наверх, но эконом выгнал их, несмотря на самые горячие протесты.
В это время в спальне разыгрывалась трагедия.
Много времени прошло, пока удалось разбудить спящих, а когда все наконец проснулись, в комнате уже стоял густой дым. Он пробивался из всех щелей, быстро заполняя помещение.
Началась паника. Кто-то из малышей заплакал. Треснуло где-то выдавленное стекло.
Ребята вдруг все сразу забегали, громко закричали, заметались. В этот момент распахнулась дверь и в спальню ворвалась Эланлюм.
— Дети! Берите подушки. Все ко мне!
Как стадо баранов к пастуху, прихлынули к немке воспитанники, ожидая от нее чуда, и даже Купа, нерешительно почесав затылок и спокойно докурив папироску, приблизился к ней.