Пантелеев Леонид. Республика ШКИД

   — Эй, ребята! Слушайте! — Он вскочил на парту и, когда все утихли, заговорил: — Кузя будет мой раб! Слышишь, Кузя? Ты — мой раб. Я — твой господин. Ты будешь на меня работать, а я буду тебя кормить. Встань, раб, и возьми сосиску.
   Побледневший Кузя покорно поднялся и, взяв подачку, отошел в угол. На минуту в классе возникла неловкая тишина. Японца передернуло от унизительного зрелища. То же почувствовали Громоносцев и Воробей, а Мамочка открыто возмутился:
   — Ну и сволочь же ты, Слаенов.
   Слаенов опешил, почувствовал, что зарвался, но уже у следующее мгновение оправился и громко запел, стараясь заглушить ворчание Мамочки.
   Рабство с легкой руки Слаенова привилось, и прежде всего обзавелись рабами за счет ростовщика четвертоотделенцы. Все они чувствовали, что поступают нехорошо, но каждый про себя старался смягчить свою вину, сваливая на другого.
   Рабство стало общественным явлением. Рабы убирали по утрам кровати своих повелителей, мыли за них полы, таскали дрова и исполняли все другие поручения.
   Могущество Слаенова достигло предела.
   Он был вершителем судеб, после заведующего он был вторым правителем школы.
   Когда оказалось, что хлеба у него больше, чем он мог расходовать, Слаенов начал самодурствовать. Он заставлял для своего удовольствия рабов петь и танцевать.
   При каждом таком зрелище присутствовали и старшие. Скрепя сердце они притворно усмехались, видя кривлянья младших.
   Им было до тошноты противно, но слишком далеко зашла их дружба со Слаеновым.
   А великий ростовщик бесновался.
   Часто, лежа в спальне, он вдруг поднимал свою лоснящуюся морду и громко выкрикивал:
   — Эй, Кузя! Раб мой!
   Кузя покорно выскакивал из-под одеяла и, дрожа от холода, ожидал приказаний.
   Тогда Слаенов, гордо посматривая на соседей, говорил:
   — Кузя, почеши мне пятки.
   И Кузя чесал.
   — Не так… Черт! Пониже. Да но скреби, а потихоньку, — командовал Слаенов и извивался, как сибирский кот, тихо хихикая от удовольствия.
   Ежедневно вечером за хлеб нанимал он сказочников, которые должны были говорить до тех пор, пока Слаенов не засыпал.
   Доход Слаенова с каждым днем все рос. Он получал каждый день чуть ли не весь паек школы — полтора — два пуда хлеба — и кормил старших. За это старшие устраивали ему овации, называли его «Золотым тельцом» и «Хлебным королем».
   Слаенов был первым богачом не только в Шкиде, но, пожалуй, и во всем Петрограде.
   Так продолжался разгул Слаенова, а между тем нарастало недовольство.
   Все чаще и чаще на кухне у Янкеля собиралась тройка заговорщиков.
   Там, за прикрытой дверью, за чаем с хлебом и сахарином, обсуждались деяния Слаенова.
   — Ой и сволочь же этот Слаенов, — возмущался Мамочка, поблескивая одним глазом. — Я бы его сейчас отдул, хоть он и сильнее меня!
   — И ст-т-оит. И ст-т-оит, — заикался Гога, но Янкель благоразумно увещевал:
   — Обождите, ребята, придет время, мы с ним поговорим.
   Тройка эта показала Слаенову свои когти. Однажды, когда он попытался заговорить с Мамочкой и ласково предложил ему сахарину, тот возмутился.
   Прямолинейный и страшно вспыльчивый Мамочка сперва покрыл Слаенова крепкой руганью, потом начал отчитывать:
   — Да я тебя, сволочь несчастная, сейчас кочергой пришибу, ростовщик поганый! Обокрал всю школу. Ты лучше со мной и не разговаривай, парша, а то, гляди, морду расквашу!
   Нападение было неожиданным. Мамочка искал только предлога, а Слаенов никак не думал, что противники окажутся такими стойкими и злобными.
   Скандал произошел в людном месте. Кругом стояли и слушали рабы и одобрительно, хотя и боязливо, хихикали.
   Слаенов так опешил, что даже не нашелся, что сказать, и, посрамленный, помчался в четвертое отделение.
   Там он сел в углу и сделал плачущее лицо.
   — Ты чего скуксился? — спросил его Громоносцев.
   Слаенов обо всем рассказал.
   — Понимаешь, Мамочка грозится побить, — говорил он и щупал глазами фигуры своих телохранителей, но те смущенно молчали.
   Тут Слаенов впервые почувствовал, что сделал крупный промах.
   Он считал себя достаточно сильным, чтобы заставить Громоносцева и всю компанию приверженцев повлиять на их одноклассника Мамочку, но ошибся. Мамочку, по-видимому, никто не решался трогать, и это было большим ударом для Слаенова.
   Он сразу почувствовал, во что может превратиться маленькое ядро оппозиции, и поэтому решил раздавить ее в зародыше.
   Но начал он уже не с Мамочки.

 

* * *

 
   Янкель только что вошел в класс. В руках его была солидная краюха хлеба, которая, по обыкновению, осталась от развески.
   Он собирался пошамать, но, увидев Слаенова, нахмурился.
   — Долго ты здесь будешь шляться еще? — угрюмо спросил он ростовщика среди наступившей гробовой тишины, но вдруг, заметив в руках Слаенова карты, смолк.
   В голове родилась идея: а что, если попробовать обыграть?
   Расчет Слаенова оказался верен: в следующее же мгновение Янкель предложил сыграть в очко.
   Игра началась.
   Через час, после упорной борьбы, Янкель проиграл весь свой запас и начал играть на будущее.
   Игра велась ожесточенно. Весь класс чувствовал, что это не просто игра, что это борьба двух стихий. Но Янкелю в этот день особенно не везло. За последующие два часа он проиграл тридцать пять фунтов хлеба, двухмесячный паек. Слаенов предложил прекратить игру, по Янкель настаивал на продолжении.
   С трудом удалось его успокоить и увести в спальню.
   Маленький, лоснящийся, тихий паучок победил еще раз.
   Утром Янкель встал с больной головой. Он с отчаянием вспомнил о вчерашнем проигрыше.
   На кухне он заглянул в тетрадку и решил на риск назначить дежурным по кухне вне очереди Мамочку. Так и сделал.
   Сходили с ним в кладовую, получили на день хлеб и стали развешивать.
   Янкель придвинул весы, поставил на чашку четверточную гирю, собираясь вешать, и вдруг изумился, глядя на Мамочкины манипуляции.
   Тот возился, что-то подсовывая под хлебную чашку весов.
   — Ты что там делаешь?
   — Не видишь, что ли? Весу прибавляю, — рассердился Мамочка.
   — Что же, значит, обвешивать ребят будем? Ведь заскулят.
   — Не ребят, а Слаенова… Все равно ему пойдет.
   Янкель подумал и не стал возражать.
   К вечеру у них скопилось пять фунтов, которые и переправились немедленно в парту Слаенова.
   Янкель повеселел. Если так каждый день отдавать, то можно скоро отквитать весь долг.
   На другой день он по собственной инициативе подложил под весы солидный гвоздь и к вечеру получил шесть фунтов хлеба.
   Янкель был доволен.
   Тихо посвистывая, он сидел у стола и проверял по птичкам в тетради выданное количество хлеба. Птички ставились в списке против фамилии присутствующих учеников.
   Как назло, сегодня отсутствовало около десяти человек приходящих, и Янкель уже высчитал, что в общей сложности от них он получил около фунта убытку: обвешивать можно было только присутствующих.
   Вдруг Янкель вскочил, словно решил какую-то сложную задачу.
   — Идея! Кто же может заподозрить меня, если я поставлю четыре лишние птички.
   Открытие было до смешного просто, а результаты оказались осязательными.
   Четыре птички за утренний и за вечерний чай дали два лишних фунта, а четыре за обед прибавили еще маленький довесок в полфунта.
   Своим открытием Янкель остался доволен и применил его и на следующий день.
   Дальше пошло легко, и скоро оппозиция вновь задрала голову.
   От солидного янкелевского долга Слаенову осталось всего пять фунтов, которые он должен был погасить на следующий день.
   Но в этот день над Янкелем разразилось несчастье.
   После обеда он в очень хорошем настроении отправился на прогулку, а когда пришел обратно в школу, на кухне его встретил новый староста.
   За два часа прогулки случилось то, о чем Янкель даже и думать не мог.
   Викниксор устроил собрание и, указав на то, что Черных уже полтора месяца работает старостой на кухне, предложил его переизбрать, отметив в то же время, что работа Черных была исправной и безукоризненной.
   Старостой под давлением Слаенова избрали Савушку — его вечного должника.
   Удар пришелся кстати, и Викниксор невольно явился помощником Слаенова в борьбе с его противниками.
   Дни беззаботного существования сменились днями тяжелой нужды. Никогда не голодавшему Янкелю было очень тяжело сидеть без пайка, но долг нужно было отдавать.
   Слаенов между тем успокоился.
   По его мнению, угрозы его могуществу больше не существовало.
   Так же пировал он со старшими, не замечая, что Шкида, изголодавшаяся, измученная, все больше и больше роптала за его спиной.
   А ростовщик все наглел. Он уже сам управлял кухней, контролируя Савушку. Слаенов заставлял Савушку подделывать птички, не считаясь с опасностью запороться.
   Хлеб ежедневно по десятифунтовой буханке продавался за стенами Шкиды в лавку чухонки. Слаенов стал отлучаться по вечерам в кинематограф. Денег завелось много.
   Но злоупотребление птичками не прошло даром.
   Однажды за перекличкой Викниксор заметил подделку.
   Лицо его нахмурилось, и, подозвав воспитателя, он проговорил:
   — Александр Николаевич, разве Воронин был сегодня?
   Сашкец ответил без промедления:
   — Нет, Виктор Николаевич, не был.
   — Странно. Почему же он отмечен в тетради?..
   Викниксор углубился в изучение птичек.
   — А Заморов был?
   — Тоже нет.
   — А Данилов?
   — Тоже нет.
   — Андриянов?
   — Нет.
   — Позвать старосту.
   Савушка явился испуганный, побледневший.
   — Вы меня звали, Виктор Николаевич?
   — Да, звал. — Викниксор строго поглядел на Савушку и, указав на тетрадь, спросил голосом, не предвещавшим ничего хорошего:
   — Почему здесь лишние отметки?
   Савушка смутился.
   — А я не знаю, Виктор Николаевич.
   — А хлеб кто за них получал?
   — Я… я никому не давал.
   Вид Савушки выдал его с головой. Он то бледнел, то краснел, шмыгал глазами по столовой и, как затравленный, не находя, что сказать, бормотал:
   — Не знаю. Не давал. Не знаю.
   Голос Викниксора сразу стал металлическим:
   — Савин сменяется со старост. Савина в изолятор. Александр Николаевич, позаботьтесь.
   Сашкец молча вытащил из кармана ключ и, подтолкнув, повел Савушку наверх.
   В столовой наступила грозная тишина.
   Все сознавали, что Савушка влип ни за что ни про что. Виноват был Слаенов.
   Ребятам стало жалко тихого и покорного Савушку.
   А Викниксор, возмущенный, ходил по комнате и говорил:
   — Это неслыханно! Это самое подлое и низкое преступление. Обворовывать своих же товарищей. Брать от них последний кусок хлеба. Это гадко!
   Вдруг его речь прервал нечеловеческий вопль. Крик несся с лестницы. Викниксор помчался туда.
   На лестнице происходила драка.
   Всегда покорный Савушка вдруг забузил.
   — Не пойду в изолятор. Сволочи, халдеи! Уйди, Сашкец, а то морду разобью!
   Сашкец делал героические попытки обуздать Савушку. Он схватил его за талию, стараясь дотащить до изолятора, но Савин не давался.
   В припадке ярости он колотил по лицу воспитателя кулаками. Сашкец посторонился и выпустил его. Савушка с громким воплем помчался к двери. В эту минуту в дверях показался Викниксор, но, увидев летящего ураганом воспитанника, отскочил — и сделал это вовремя. Кулак Савина промелькнул у самого его носа…
   — А, Витя! Я тебя убью, сволочь! Дайте мне нож…
   — Савин, в изолятор! — загремел голос заведующего, но это еще больше раззадорило воспитанника.
   — Меня? В изолятор? — взвизгнул Савушка и вдруг помчался на кухню.
   Оттуда он выскочил с кочергой.
   — Где Витя? Где Витя? — Савушка был страшен. При виде мчащегося на него ученика, яростно размахивающего кочергой, Викниксору сделалось нехорошо.
   Стараясь сохранить достоинство, он стал отступать к своей квартире, но в последний момент ему пришлось сделать большой прыжок за дверь и быстро ее захлопнуть.
   Кочерга Савушки с треском впилась в высокую белую дверь.
   Разозленный неудачным нападением, Савушка кинулся было на воспитателя, но ярость его постепенно улетучилась. Он бросил кочергу и убежал.
   Через четверть часа Сашкец, с помощью дворника, нашел его в классе. Савушка, съежившись, сидел в углу на полу и тихо плакал.
   В изолятор он пошел покорный, размякший и придавленный.
   Педагоги не знали, что стряслось с Савиным. Они недоумевали. Ведь многих же сажали в изолятор, но ни с кем не было таких припадков буйства, как с Савушкой. Истину знали шкидцы. Они-то хорошо понимали, кто был виноват в преступлении Савина, и Слаенов все больше и больше чувствовал обращенные на него свирепые взгляды.
   Страх все сильнее овладевал им. Он понимал, что теперь это не пройдет даром.
   Тогда он вновь решил задобрить свою гвардию и устроил в этот вечер неслыханный пир: он поставил на стол кремовый торт, дюжину лимонада и целое кольцо ливерной колбасы. Но холодно и неприветливо было на пиршестве. Угрюмы были старшие.
   А там наверху голодная Шкида паломничала к изолятору и утешала Савушку сквозь щелку:
   — Савушка, сидишь?
   — Сижу.
   — Ну, ладно, ничего. Посидишь — и выпустят. Это все Слаенов, сволочь, виноват.
   А Савушка, понурившись, ходил, как зверек, по маленькой четырехугольной комнатке и грозился:
   — Я этому Слаенову морду расквашу, как выйду.
   В верхней уборной собрались шкидцы и, мрачные, обсуждали случившееся.
   Турка держал четвертку хлеба и сосредоточенно смотрел на нее. Эта четвертка — его утренний паек, который нужно было отдать Слаенову, но Турка был прежде всего голоден, а кроме того, озлоблен до крайности. Он еще минуту держал хлеб в руке, не решаясь на что-то, и вдруг яростно впился зубами в хлебную мякоть.
   — Ты что же это? — удивился Устинович. — А долг?
   — Не отдам, — хмуро буркнул в ответ Турка.
   — Ну-у? Неужели не отдашь? А старшие?..
   Да, старшие могли заставить, и это сразу охладило Турку. Теперь уже был опасен не Слаенов, а его гвардия. Он остановился с огрызком в раздумье — и вдруг услышал голос Янкеля:
   — Эх, была не была! И я съем свою четвертку. А долг пусть Слаенов с Гоголя получит.
   В зтот момент все притихли.
   В дверях показался Слаенов. Он раскраснелся. И так всегда красное лицо пылало. Он прибежал с пирушки — на углах рта еще белели прилипшие крошки торта и таяли кусочки крема.
   Слаенов почувствовал тревогу и насторожился, но решил держаться до конца спокойно.
   Он подошел, пронизываемый десятками взоров, к Турке и спокойно проговорил:
   — Гони долг, Турка. За утро.
   Туркин молчал.
   Молчали и окружающие.
   — Ну, гони долг-то! — настаивал Слаенов.
   — С Гоголя получи. Нет у меня хлеба, — решительно брякнул Турка.
   — Как же нет? А утренняя пайка?
   — Съел утреннюю пайку.
   — А долг?
   — А этого не хотел? — с этими словами Турка сделал рукою довольно невежливый знак. — Не буду долгов тебе отдавать — и все!
   — Как это не будешь? — опешил Слаенов.
   — Да не буду — и все.
   — А-а-а!
   Наступила тишина. Все следили за Слаеновым. Момент был критический, но Слаенов растерялся и глупо хлопал глазами.
   — Нынче вышел манифест. Кто кому должен, тому крест, — продекламировал Янкель, вдруг разбив гнетущее молчание, и громкий хохот заглушил последние его слова.
   — А-а-а! Значит, так вы долги платите?! Ну, хорошо…
   С этими словами Слаенов выскочил из уборной, и ребята сразу приуныли.
   — К старшим помчался. Сейчас Громоносцева приведет.
   Невольно чувствовалось, что Громоносцев должен будет решить дело. Ведь он — сила, и если сейчас заступится за Слаенова, то завтра же вновь Турка будет покорно платить дань великому ростовщику, а с ним будут тянуть лямку и остальные.
   — А может, он не пойдет, — робко высказал свои соображения Устинович среди всеобщего уныния. Все поняли, что под «ним» подразумевается Громоносцев, и втайне надеялись, что он не пойдет за Слаеновым.
   Но он пришел. Пришел вместе со Слаеновым.
   Слаенов гневно и гордо посмотрел на окружающих и проговорил, указывая пальцем на Туркина:
   — Вот, Цыганок, он отказывается платить долги!
   Все насторожились. Десяток пар глаз впился в хмурое лицо Цыгана, ожидая чего-то решающего.
   Да или нет?
   Да или нет?..
   А Слаенов жаловался:
   — Я пришел. Давай, говорю, долг, а он смеется, сволочь, и на Гоголя показывает.
   Громоносцев молчал, но лицо его темнело все больше и больше. Узенькие ноздри раздулись, и вдруг он, обернувшись к Слаенову, скверно выругался.
   — Ты что же это?.. Думаешь, я держиморда или вышибала какой? Я вовсе не обязан ходить и защищать твою поганую морду, а если ты еще раз обратишься ко мне, я тебя сам проучу! Сволота несчастная!
   Хлопнула дверь, и Слаенов остался один в кругу врагов, беспомощный и жалкий.
   Ребята зловеще молчали. Слаенов почувствовал опасность и вдруг ринулся к двери, но у двери его задержал Янкель и толкнул обратно.
   — Попался, голубчик, — взвизгнул Турка, и тяжелая пощечина с треском легла на толстую щеку Слаенова.
   Слаенов охнул. Новый удар по затылку заставил его присесть.
   Потом кто-то с размаху стукнул кулаком по носу, еще и еще раз…
   Жирный ростовщик беспомощно закрылся руками, но очередной удар свалил его с ног.
   — За что бьете? Ребята! Больно! — взвыл он, но его били.
   Били долго, с ожесточением, словно всю жизнь голодную на нем выколачивали. Наконец отрезвились.
   — Хватит. Ну его к черту, паскуду! — отдуваясь, проговорил Турка.
   — Хватит! Ну его! Пошли…
   Слаенов, избитый, жалкий, сидел в углу у стульчака, всхлипывал и растирал рукавом кровь, сочившуюся из носа.
   Ребята вышли.
   Весть о случившемся сразу облетела всю Шкиду.
   Старшие в нижней уборной организовали митинг, где вынесли резолюцию: долги считать ликвидированными, рабство уничтоженным — и впредь больше не допускать подобных вещей.
   Почти полтора месяца голодавшая Шкида вновь вздохнула свободно и радостно.
   Вчерашние рабы ходили сегодня довольные, но больше других были довольны старшие.
   Сразу спал гнет, мучивший каждого из них. Они сознавали, что во многом были виноваты сами, и тем радостней было сознание, что они же помогли уничтожить сделанное ими зло.
   Падение Слаенова совершилось быстро и неожиданно. Это была катастрофа, которой он и сам не ожидал. Сразу исчезли все доходы, сразу он стал беспомощным и жалким, но к этому прибавилось худшее: он не имел товарищей. Все отшатнулись от него, и даже Кузя, еще недавно стоявший перед ним на коленях, смотрел теперь на него с презрением и отвращением.
   Через два дня из изолятора выпустили Савушку и сняли с него вину.
   Школа, как один человек, встала на его защиту, а старшеклассники рассказали Викниксору о деяниях великого ростовщика.
   Савушка, выйдя из изолятора, тоже поколотил Слаенова, а на другой день некогда великий, могучий ростовщик сам был заключен в изолятор, но никто не приходил к нему, никто не утешал его в заключении.
   Еще через пару дней Слаенов исчез. Дверь изолятора нашли открытой. Замок был сорван, а сам Слаенов бежал из Шкиды.
   Говорили, что он поехал в Севастополь, носились слухи, что он живет на Лиговке у своих старых товарищей-карманников, но все это были толки.
   Слаенов исчез навсегда.
   Так кончились похождения великого ростовщика — одна из тяжелых и грязных страниц в жизненной книге республики Шкид.
   Долго помнили его воспитанники, и по вечерам «старички», сидя у печки, рассказывали «новичкам» бесконечно прикрашенные легенды о деяниях великого, сказочного ростовщика Слаенова.

Стрельна трепещет

   Май улыбнулся. — Переселение народов. — Косецкий-фокусник. — На даче. — Солнечные ванны. — Кабаре. — Все на одного. — «Зеркало». — Стрельна трепещет. — История неудавшегося налета. — «Летопись» и разряды.

 
   Первое мая.
   Маленькую республику захлестнул поток звуков, знамен, людей и солнца.
   С утра вокруг стен Шкиды беспрестанно перекатывались волны демонстрантов.
   Никогда еще шкидцы не были так возбуждены. Они столпились у раскрытых окон и кричали демонстрантам «ура». Они сами хотели быть там и шагать рядами на площадь, но в этом году детей в демонстрацию почему-то не допустили.
   Весна улыбалась первым маем. Первый май улыбался сайками. Белыми, давно не виданными сайками.
   Их раздавали за утренним чаем. За обедом Викниксор сказал речь о празднике, потом шкидцы пели «Интернационал».
   Вечером все от младшего до старшего ходили в город, смотрели иллюминацию, слушали музыку и толкались, довольные, в повеселевшей праздничной толпе.
   Шкидцы радостно встретили весну, а еще радостней им стало, когда узнали, что губоно разыскало для своих питомцев дачу.
   Когда окончательно стало известно, что для ребят отвоевана дача где-то в Стрельне и что пора переезжать, вся Шкида высыпала на улицу и наполнила ее воплем и гамом.
   Переезжать нужно было трамвайным путем.
   С утра мобилизованы были все силы.
   Воспитанники вязали тюки белья, свертывали матрацы и переносили вниз кровати.
   Ребята с рвением взялись за дело. Даже самые крохотные первоотделенцы прониклись важностью момента и работали не хуже больших.
   — Эй, ты! — кричал маленький пузыреподобный Тырновский на своего товарища. — Куда край-то заносишь? Левей, левей. А то не пролезешь.
   Они несли койку.
   Внизу укладкой вещей занимались Янкель, Цыган и Япошка, а вместе с ними был граф Косецкий.
   Граф Косецкий — халдей, но его молодость и чисто товарищеское отношение к ребятам сблизили с ним шкидцев. Графом Косецким его звали за спиной. Он был косым, отсюда и пошла эта кличка.
   Завоевал Косецкий доверие у старших с первого дня.
   Вот как это получилось.
   Косецкий только что явился в школу и вечером стал знакомиться с учениками.
   Сидели в классе. Косецкий долго распространялся о том, что он хороший физик и что он будет вести практические занятия.
   — Это хорошо! — воскликнул в восторге Японец. — А у нас физических пособий до черта. Вон целый шкап стоит.
   С этими словами он указал на шкаф, приютившийся в углу класса.
   — Где? Покажите, — оживился Косецкий. Глаза его заблестели, и он кинулся к шкафу.
   — Да он закрыт.
   — Не трогайте, Афанасий Владимирович! Витя запретил его трогать!
   Ребята сами испугались поведения Косецкого, а он, беспечно улыбаясь, говорил:
   — Черт с ним, что ваш Витя запретил, а мы откроем и посмотрим.
   — Не надо!
   — Попадет, запоремся!
   Однако Косецкий отвинтил перочинным ножичком скобу и, не тронув висячего замка, открыл шкаф.
   Он вытащил динамо и стал с увлечением объяснять его действие.
   В школе царила полная тишина.
   Младшие классы уже спали, и только маленькая группа старшеклассников бодрствовала.
   Ребята слушали объяснения, но сами тревожно насторожились, подстерегая малейший шорох.
   Вдруг на лестнице стукнула дверь.
   — Прячьте! Викниксор!
   — Прячьте!
   Динамо боком швырнули в шкаф, прикрыли дверь, едва успели всунуть винты и отскочили.
   В класс вошел Викниксор.
   Он делал свой очередной обход.
   — А, вы еще здесь?
   — Да, Виктор Николаевич. Договариваемся о завтрашних занятиях. Сейчас пойдем спать.
   — Пора, пора, ребята.
   Викниксор походил несколько минут по комнате, почесал за ухом, попробовал пальцем пыль на партах и подошел спокойно к шкафу.
   Ребята замерли.
   Взоры тревожно впились в пальцы Викниксора, а тот пощупал машинально замок — и, по близорукости не разглядев до половины торчащих винтов, вышел.
   Вздох облегчения вырвался сразу у всех из груди.
   — Пронесло!
   Потом, когда уже улеглись в кровати, Цыган долго восторгался:
   — Ну и смелый этот Косецкий. Я — и то сдрейфил, а ему хоть бы хны.
   После этого случая Косецкий прочно завоевал себе доверие среди старших и даже сошелся с ними близко, перейдя почти на товарищеские отношения.
   И вот теперь он вместе с ребятами весело занимался упаковкой вещей. В минуты перерыва компания садилась на ступеньки парадной лестницы и задирала прохожих.
   — Осторожней, гражданин. Здесь лужа.
   — Эй, торговка, опять с лепешками вышла. Марш, а не то в милицию сведем! — покрикивал Цыган.
   Косецкий сидел в стороне и насвистывал какой-то вальс, блаженно жмурясь на солнце.
   Наконец там, наверху в школе, все успокоились.
   Вещи, необходимые на даче, были перетащены вниз.
   Дожидались только трамвая.
   Прождали целый день. Викниксор звонил куда-то по телефону, ругался, но платформу и вагон подали лишь поздно вечером, когда в городе уже прекратилось трамвайное движение.
   Спешно погрузились, потом расселись по вагону, и республика Шкид тронулась на новые места.
   У Нарвских ворот переменили моторный вагон с дугой на маленький пригородный вагончик с роликом. Места в этом вагончике всем не хватило, и часть ребят перелезла на платформы.
   Зажурчали колеса, скрипнули рельсы, и снова понеслись вагоны, увозя стадо молодых шпаргонцев.
   На платформе устроились коммункой старшие. Сидели, и под тихий свист ролика следили за убегающими деревянными домиками заставы.
   Уже проехали последнее строение на окраине города, некогда носившее громкое и загадочное название «Красный кабачок», и помчались среди зеленеющих полей.