Страница:
Таков Королев Михаил.
Третий тип — Старолинский.
Он — низенького роста. Лицо у него совсем детское, а манера одеваться и фигура делают его похожим на старорежимного гимназистика. У Володьки Старолинского отца не было, были лишь мать и отчим, ломовой извозчик. Старолинский тоже неврастеник. Страдает клептоманией; когда находят припадки, ворует что попало; кроме того, он самый неисправимый картежник…
На Сергиевскую Старолинский попал, как и товарищи его, за воровство и в Шкиду пришел со скверной репутацией.
Четвертый — Тихиков.
Сергиевская его характеризует так:
У Тихикова треугольная голова, высокий лоб, коротенькая, нескладная фигура. В Шкиде до конца дней своих Тихиков оставался замкнутым, бузил редко.
Четверка пришла в Шкиду крепко спаянной в неделимый союз. Думали сообща отстаивать свои интересы. Наученные опытом Сергиевской, не ожидали встретить хороший прием.
Но ошиблись. Встретили их очень хорошо, как впрочем, встречали и всех других.
С первого же дня Джапаридзе, как самый развитой, примкнул к «верхам». Узнав, что в Шкиде издаются журналы, он заявил о своем желании издавать журнал «Шахматист». Вероятно, узрев в этом какую-либо для себя выгоду, Янкель заключил с ним сламу.
Королев вошел в сламу с Купцом, а Старолинского взял под свое покровительство Пантелеев.
Лишь один Тихиков остался без друзей закадычных. Вечно сидел он за партой, читал Майн Рида или Жюля Верна и что-то все время жевал… Жевал, пережевывал, отрыгал и икал. За это впоследствии он получил кличку Жвачное.
Четверка принесла с собой старые клички: Королев — Флакончик, Старолинский — Мальчик, Тихиков — Адмирал, а Джапаридзе — кличку непечатную.
В Шкиде лишь одному Тихикову удалось сохранить прозвище Адмирал, остальных переименовали в первый же день их прихода.
— Джапаридзе — слишком длинно, — заявил Японец. — А похабных кличек мы не даем. Поэтому назовем тебя просто Дзе.
— Ваше дело, — согласился грузин, — Дзе так Дзе.
Старолинского тот же Японец назвал почему-то Голым барином. Звали его впоследствии Голый барин, Барин, Голый, и просто Голенький.
Королева прозвали Кальмотом за то, что он вместо «кусок» говорил «кальмот»:
— Дай мне кальмот хлебца.
Или:
— Одолжи кальмотик сахарина.
Одновременно с Сергиевской четверкой пришел в Шкиду и Кубышка, бесшумный человечек с пухлым лицом и туманным прошлым.
Прозвенел звонок, кончилась перемена. В класс четвертого отделения вошел Косталмед, он же Костец.
— На гимнастику, живо!
Ребята нехотя поплелись из класса.
— Живо! — подгонял Костец, постукивая круглой полированной палочкой.
Когда все вышли из класса, за партами остались сидеть Японец и Янкель.
— А вы что? — подняв брови, спросил Костец.
— Не можем, — скривив лицо, проговорил Японец. — У нас ноги болят.
Больные шкидцы по приказанию Викниксора освобождались от гимнастики.
— Покажите, — сказал Костец.
Японец, прихрамывая, подошел к воспитателю и поднял босую ногу. Нога на пятке пожелтела, вздулась, и в самом центре образовалось отвратительное на вид нагноение.
— Нарыв в последней стадии, — стонущим голосом отрекомендовал Японец. — В уборную еле хожу, не только что на гимнастику.
— Ладно, оставайся, — сказал Костец. — А ты? — обратился он к Янкелю.
Янкель чуть ли не на четвереньках подполз к халдею.
— Сил нет, — прохрипел он. — Замучила, чертова гадина.
Он загнул брюки. На изгибе колена и дальше к бедру проходил страшный, красный с синеватыми прожилками шрам.
— Где это тебя угораздило? — поморщившись, спросил Костец.
— Дрова пилил, — ответил Янкель. — Пилой. Ходить не могу, дядя Костя, тем более упражнения делать.
— Оставайся, — согласился Костец и вышел из класса.
Когда он вышел, Янкель, плотно закрыв за ним дверь, сказал:
— Ну, брат, сейчас, пожалуй, можно и вылечиться.
С этими словами он подошел к своей парте, загнул брюки и, помусолив ладонь, одним движением руки смыл страшную рану.
То же самое сделал и Японец.
Исцелившись, оба уселись за парты. Японец вынул книгу, а Янкель — начатый журнал.
Этот способ отлынивания от гимнастики был придуман Янкелем; он же, обладая способностями рисовальщика, художественно разрисовывал, за небольшую плату, язвы, раны, опухоли и прочее.
Костец верил, что эти болезни — настоящие. И сейчас, когда воспитатель поднимался наверх в гимнастический зал, его душа под грубой казарменной оболочкой халдея была преисполнена состраданием к несчастным мученикам.
А в гимнастическом зале уже собрались ребята. Когда вошел Костец, они визжали, возились и слонялись без дела по большому залу.
— Ста-новись! — закричал Костец.
Ребята зашевелились, как муравьи, и в конце концов выстроились по ранжиру в прямую линию.
Первым с правого фланга стоял Купец, за ним Цыган, Джапаридзе и Пантелеев. За Пантелеевым обычно становился Янкель, сейчас же место оставалось свободным, и Костец скомандовал:
— Сомкнись!
Шеренга сомкнулась.
— Равнение на… пра-во!
Все головы, за исключением головы Воробья, повернулись в правую сторону, Воробей же задумался и прослушал команду.
— Воробьев, выйди из строя, — приказал Косталмед.
Воробей вышел.
— Имеешь запись в «Летопись», — сообщил Костец и добавил: — Стань на место.
Добившись, чтобы шеренга выстроилась в идеально прямую линию, Костец повернул ее направо.
Третьеклассник Бессовестин, хорошо игравший на рояле и благодаря этому плохо учившийся, уселся за пианино.
— Шагом марш! — скомандовал Костец.
Бессовестин заиграл старинный марш «Альте камераден», и под звуки марша три десятка босых ног заходили вдоль стен зала.
Шли гуськом. Впереди выступал Купец: шел он лучше всех, имел выправку, полученную еще в корпусе. Не успевая в других предметах, Купец страстно любил гимнастику.
Остальные шли не так молодцевато, лишь Пантелеев, Дзе и Цыган подделывались под Купца, хотя и не совсем удачно. Зато Воробей, получивший запись в «Летопись», бузил. Он шел не в ногу, растягивал интервалы и, очутившись за спиной Костеца, показывал ему кукиш или язык.
— Левой, левой, — командовал Костец, отстукивая такт полированной палочкой. — Левой, левой. Раз, два, раз, два…
Осеннее солнце тускло отражалось в паркетных квадратах и белыми пятнышками бегало на выкрашенных под мрамор стенах…
— На-а гимнастику… выходи!
Купец, дойдя до середины стены, круто повернул налево.
У противоположной стены шеренга разошлась через одного в разные стороны и сошлась уже парами, а затем четверками.
— Стой! Отделение, разом-кнись!
Отделение разомкнулось.
Ребята расположились на квадратах паркета, как фигуры на шахматной доске.
— Вольно!
Купец выставил ногу вперед, руки заложил за спину. Остальные стали как попало. Большинство принялось подтягивать спустившиеся во время маршировки брюки, поправлять ремни, сморкаться и кашлять.
— Смирно! Первое упражнение! На-чи-най!
Бессовестин заиграл вальс.
Под такт костецовской палочки ребята принялись выделывать сокольские упражнения, потом мюллеровские упражнения, потом шведскую гимнастику.
— Шамать хотца, — сказал Японец, захлопнув книгу.
Янкель перевел взгляд с лошади, которую он рисовал, на Японца и ответил:
— Да-с, пожрать бы не мешало.
— У тебя нет?
Янкель махнул рукой.
— В четверг-то… Было бы, брат, так давно бы нажрался.
Он уныло заглянул в пустой ящик парты, потом пошманал по чужим партам, — везде было пусто.
— Хоть бы корочку где найти.
Вдруг Японец хлопнул себя по лбу.
— Идея! Помнишь, Курочка рассказывал, что у них в классе, на печке…
Янкель вскочил.
— И правда, идея!..
Оба подскочили к печке и взглянули наверх.
— Эх, черт, — вздохнул Янкель, — как бы туда залезть?
— Вали, подсади меня. Я тебе на плечу стану.
— Идет.
Янкель нагнулся и уперся руками в колени. Японец взобрался к нему на плечи.
— Еще немного поднимись.
Янкель стал на цыпочки.
— Хватит!
Японец уцепился руками за карниз печки и заглянул в пыльное углубление.
— Ну как? — спросил Янкель, разглядывая грязный пол.
Японец минуту копошился, потом раздался радостный возглас:
— Есть!
— Что?
— Булка белая… еще булка… кусок сахару… хлеб… Да тут целый склад огрызков.
— Вали, кидай!
На пол упало что-то тяжелое, твердое как камень. Потом посыпался каменный дождь…
Посыпались заплесневелые, окаменевшие остатки завтраков, которые сытые ученики коммерческого училища забрасывали когда-то на печку. Последний огрызок — булка с прилипшим к ней и затвердевшим, как каменный уголь, куском колбасы — ударился о пол. Японец уже собирался спрыгнуть с Янкелевых плеч, когда раздался окрик:
— Это что такое?!
Янкель от неожиданности вздрогнул и опустил руки. Пирамида рухнула. В дверях класса стоял Викниксор. Рядом с ним стоял парнишка лет пятнадцати с широким бабьим лицом, торчащими в стороны жесткими волосами, одетый в серую куртку и подпоясанный ремнем с серебряной гимназической пряжкой.
— Что это такое? — повторил Викниксор. — Где класс?
— На гимнастике, — тихо ответил Янкель.
— А вы что?
— Ноги болят, — чуть ли не шепотом проговорил Янкель.
Викниксор нахмурился.
— Ноги болят? Вот как… А на печку зачем лазили? Лечиться?
Противники мюллеровских упражнений и шведской гимнастики молчали.
— Оба в пятом разряде, — объявил Викниксор. — А сейчас марш наверх.
Товарищи в сопровождении Викниксора и незнакомца с бабьим лицом поднялись наверх. В гимнастическом зале ребята опять маршировали. Бессовестин играл марш на мотив известной песни:
— Стой! Смирно!
Ребята остановились. Викниксор подошел к Костецу и громко спросил:
— Почему Черных и Еонин оставались в классе?
— Они больны, Виктор Николаевич, — ответил воспитатель.
Викниксор нахмурился.
— Неправда, они совершенно здоровы.
— Не может быть, Виктор Николаевич! Я сам видел…
— А я вам говорю, что они здоровы.
Потом Викниксор повернулся к классу.
— Ребята, Еонин и Черных переводятся в пятый разряд за симуляцию болезни и отлынивание от занятий. Пусть это послужит вам уроком. В следующий раз больные должны представлять удостоверение лекпома.
Янкель и Японец уже стали в строй. У дверей остался стоять незнакомый парнишка в серой куртке.
Викниксор вспомнил о нем и отрекомендовал:
— А это ваш новый товарищ Ельховский Павел… Ельховский, — обратился он к новичку, — стань в ряды.
Новичок смущенно и нерешительно подошел к строю.
— Стань по ранжиру, после Черных, — сказал Костец.
Строй разомкнулся, и Ельховский стал в спину Янкелю. Сзади него оказался Японец.
Викниксор вышел из зала, зачем-то вызвав и Костеца.
— Как тебя зовут, сволочь? — спросил Японец у новенького.
— Почему сволочь? — удивился тот. Голос у него оказался тонким и каким-то необыкновенно писклявым.
— Почему сволочь? — переспросил Японец. — Да потому, что, гадина, мы из-за тебя засыпались. Не приди ты, ничего бы не было.
— Не логично, — пропищал Ельховский. — Я не виноват, что так случилось.
— «Не логично»… А тут изволь в пятом разряде сиди, — вмешался Янкель, не успевший даже подзавернуть хлебных огрызков и предвкушавший удовольствие просидеть без отпуска, а следовательно, и впроголодь, в течение пяти недель.
В зал вошел Костец. Был он хмур и насуплен, — по-видимому, получил от начальства выговор.
— Смирно!
Снова класс заходил вкруговую по залу. Снова из-под пальцев Бессовестина полились звуки марша:
— Отстань!
Японец еще больше обозлился и с силой наступил на ногу новичка. Ельховский дернул ногой, застежка туфли лопнула, и туфля осталась на полу.
Выходка Японца была бы замечена, и он был бы еще больше наказан, не прозвени в этот самый миг звонок.
Ребята, наблюдавшие еще во время маршировки за преследованием Японцем новичка, обступили Ельховского.
Тот сидел на корточках, склонившись над разорванной туфлей. Лицо его сжалось в гримасу: казалось, что вот-вот он расплачется.
Но он не заплакал. Вместо этого он стал чихать. Чихал он как-то особенно, корчил лицо, жмурился, и звук чоха у него получался какой-то необыкновенно нежный:
— Апсик!..
Чихал он часто, с определенными промежутками. Ребята окружили его и смотрели с недоумением и любопытством.
— Что это с ним? — испуганно спросил Японец.
— Чихает, — ответил Янкель.
— Вижу, что чихает, а зачем чихает?
— Так, должно быть, привычка… наследственность.
— Чихун, — сказал кто-то.
Купец нагнулся и больно щелкнул Ельховского в затылок. Тогда выступил Ленька Пантелеев.
— Чего издеваетесь над человеком? — сказал он. — Тебя небось, Купец, не мучили, когда новичком был?!
Класс расхохотался.
— И смешного ничего нет, — покраснев, заявил Пантелеев. — Нечего хвастаться своей гуманностью, хорошим отношением к новичкам, когда сами их бьете… Разве не правда?
Никто не ответил. Все молчали, молчание же, как известно, служит знаком согласия.
Ельховский тем временем напялил искалеченную туфлю, поднялся, чихнул в последний раз и, тоскливо оглядев ребят, остановил признательный взгляд на Пантелееве.
В коридоре, когда ребята расходились по классам, Пантелеев подошел к новичку.
— Будем сламщиками, — сказал он. — Сламщиками у нас зовут друзей. Будем друзьями… Идет?
Ельховский не ответил, только кивнул головой. Пантелеев протянул сламщику руку, тот крепко пожал ее.
Панька Ельховский родился в Смоленске.
Панькин отец, учитель начальной городской школы, принадлежал к числу тех людей, которых не любит начальство. Начальство не любит людей слишком умных, замкнутых и свободомыслящих. Панькин отец был умный и свободомыслящий: он принадлежал к местному социал-демократическому кружку. За это он был отстранен от должности учителя, проще сказать — изгнан. Он целиком отдал себя революционному делу, семья же голодала, дети росли. Отец искал работы, но не мог найти ее. Мать стирала в господских домах, мыла полы. Детство Паньки — нерадостное детство.
В 1917 году Панькиного отца убили на улице казаки. Панька жил с матерью, потом мать отдала его в приют; там он пробыл до 1921 года. Потом старший брат Паньки, краском, поехал в Питер в Военную академию, а через полгода выписал в Петроград и семью — мать, сестру и братишку Паньку. Панька пожил с месяц, не больше, дома и забузил, забузил отчаянно, так как был истериком. Брат попробовал воздействовать на него сам — не помогло; тогда он обратился в отдел народного образования. И Панька попал в Шкиду.
Шкида его встретила недружелюбно, но потом, узнав поближе, полюбила крепко, пожалуй крепче, чем кого-либо. Он был парень добрый, необыкновенно отзывчивый, по-шкидски честный, а главное — любил бузить. Буза же была, как известно, культом поклонения шкидцев.
На другой день после прихода Ельховского Шкида должна была совершить еженедельное паломничество в баню. Все четыре отделения выстроились в зале, устроили перекличку. Не хватало одного новичка. На его розыски был послан Алникпоп. Через минуту он вернулся и, подойдя к Викниксору, что-то сказал ему. Викниксор покраснел, сорвался с места и побежал в четвертый класс. Панька Ельховский сидел на новом своем месте, за партой Пантелеева, и читал книгу. При входе Викниксора он даже не поднял головы. Викниксор мгновение стоял ошеломленный, потом закричал:
— Встать!
Ельховский посмотрел на него, отложил книгу, но не встал.
— Встать, тебе говорят! — уже заревел завшколой.
— Чего вы кричите-то? — не повышая голоса, проговорил Панька и встал, держась руками за крышку парты.
— Ты почему не идешь наверх? — гневно спросил Викниксор, подходя к Панькиной парте. Тот, не двинувшись с места, ответил:
— А что мне там делать?
— Что делать? В баню идти, вот что. Все уже собрались, а ты тут прохлаждаешься. Не думай, что ты здесь можешь делать что хочешь… Пожалуйста, не рассуждай, а марш наверх!
— Ничего подобного, — ответил Панька и, сев за парту, углубился в чтение.
Викниксор, как тигр, кинулся к нему и впился руками в плечи.
— Нет, ты пойдешь, скотина! — заревел он и вытащил Паньку из-за парты.
Панька стал отбиваться. На шум сбежались воспитатели и ребята.
— Я тебе покажу!.. — кряхтел Викниксор и пытался вытолкнуть Паньку в коридор. Тот вырвался красный, взлохмаченный.
— Подлец! — заорал он, потом сморщил лицо и заплакал.
Викниксор, тоже красный и помятый, поднял голову и, отдуваясь, прошипел:
— Пятый разряд!
Потом вышел из класса.
Этот случай создал славу новичку. Никто не понимал, почему он отказался идти в баню и забузил, но это, по шкидскому мнению, и было верхом геройства: бузить ради бузы. С этого момента никто уже не думал обижать его, хотя обидеть его мог всякий. Был он мягкотел и лишь в редких, неизвестно чем вызванных случаях делался вспыльчив и груб, да и то лишь по отношению к начальству.
В те дни четвертое отделение увлекалось книгами Федора Сологуба. В одном из романов этого некогда известного писателя выведен женоподобный мальчик Саша Пыльников. Японец указал товарищам на сходство Ельховского с этим типом. Паньку прозвали Сашей Пыльниковым, взамен утвердившегося было прозвища Чихун…
Впоследствии звали его еще и Недотыкомкой, Бебэ, Почтелем, но обычно звали Сашкой. Многие даже не знали, что настоящее его имя — Павел.
Слово «хулиган» — происхождения английского. В старой Англии, как говорит легенда, в начале девятнадцатого века проживало семейство Хулигэн. Владели эти Хулигэны постоялым двором на Дуврском шоссе. На постоялом дворе останавливались лорды, графы, купцы с континента и просто заезжие, люди. Легенда рассказывает страшную вещь: ни один человек, приютившийся под кровлей гостиницы Хулигэн, не вышел оттуда. Семейство Хулигэн заманивало гостей, грабило и убивало их.
И когда раскрылась страшная тайна постоялого двора, когда королевский суд, пропрев в горностаевых мантиях восемь суток подряд, вынес семье убийц смертный приговор, — имя Хулигэн стало нарицательным. Хулигэнами стали называть убийц, воров и поджигателей.
Попав в Россию, слово «хулигэн» видоизменилось в «хулигана».
А в Шкиде рыжая немка Эланлюм, обозлившись на бузил-старшеклассников, кричала, по немецкой привычке проглатывая букву «х»:
— Улиганы!
И стало в Шкиде прозвище «улиган» таким же местным и таким же почетным, как и «бузовик».
Племя улиган росло и ширилось и в конце концов превратилось в государство Улиганию.
Столица Улигании — Улиганштадт, сиречь четвертое отделение. Улиганштадт — город большой, по сравнению с прочими. Улицы — проходы между парт — широкие, и названия у них громкие: Бузовская, Волынянская, Улиганская. Главная же улица — Клептоманьевский проспект. На Клептоманьевском проспекте размещены дома — парты — всех городских и государственных деятелей. Там находится особняк диктатора и городского головы Улиганштадта — Купы Купича Гениального. Городской голова живет вместе с секретарем и адъютантом своим, виконтом де Буржелоном, в просторечии Джапаридзе. Министерства, штаб — все помещается на Клептоманьевском проспекте.
Остальные улицы менее шикарны. На них разместились рядовые граждане. В Японском квартале живет японский консул Ео-Нин и прочие японские граждане в лице новичка Нагасаки.
Основание Улиганштадта относится к временам не столь отдаленным. В Шкиде была буза. Бузили все, бузили с жаром, наказания сыпались на головы шкидцев, а они бузили. Четвертое отделение не выбиралось из пятого разряда. Японец однажды сказал:
— Бузить бесцельно не годится. Давайте организуемся и оснуем республику.
Мысль пришлась по вкусу.
Сразу же было организовано новое правительство.
Диктатором назначался могучий Купец-Офенбах. Полномочия его ограничивались Советом Народных Комиссаров. Наркомы были следующие: наркомвоенмор — Янкель, наркомпочтель — Пыльников и наркомбуз — Японец. Диктатор назначил начальником государственной милиции и главкомом колониальных войск Пантелеева. Улигания объявила младшие классы колониями и назвала их: третий класс — Кипчакией, второй — Волынией и первый — Бужландией.
В первый же день основания Улигании диктатор, он же городской голова столицы, созвал пленум Совнаркома. «В его роскошном особняке, — как сообщала местная газета „Известия Улигании“, — собрались все сиятельные лица города. Купа Купич торжественно объявил об открытии города и предложил наркомам довести до сведения граждан, что соблюдение порядка и муниципальных правил ложится на ответственность домовладельцев».
В тот же день дома украсились дощечками с номерами и названиями улиц. Общественная жизнь сразу же закипела в молодом государстве.
На второй день наркомбуз Японец, он же Буза Бузич Безобразников, подал в Совнарком проект конституции:
1. В состав Империи входят четыре государства: Улигания, Волыния, Кипчакия и Бужландия
2. Государство Улигания является центральным, господствующим, объединяя периферию и давая ей законы и управление.
3. Управление Империей вручается диктатору, наделенному королевскими правами, — его сиятельству Купе Купичу Гениальному. Помощь в управлении диктатору проводится Советом комиссаров и всеми гражданами, назначенными в помощь диктатору им самим. Управление колониями вручается вице-губернаторам, назначенным центральной властью Империи — диктатором и Совнаркомом.
4. Военными силами Империи (государственной милицией, военными частями и колониальными армиями) ведает нарком по военным и морским делам, командование же ими вручается Главштабу в лице главкома и начмила.
5. Религия в Империи не преследуется. Правительство (Совнарком) должно быть клерикальным Культ поклонения Улигании — Буза. Вводится Народный комиссариат Бузы, комиссаром которого назначается потомственный почетный бузовик Буза Бузич Безобразников.
6. Столица Улигании — Улиганштадт. В ней сосредоточиваются все органы управления Империи и центральная военная власть.
7. Национальные права граждан Империи разделяются так: улигане, коренные жители Империи, обладают всеми правами, туземцы колониальных стран им подчинены.
8. Гражданином Улиганштадта может быть всякий, пробывший в нем не менее 48 часов.
9. Все граждане Империи, улигане и жители колоний обязаны бороться с врагами Империи — халдеями. Оказывающий содействие халдеям объявляется изменником и преследуется органами милиции для предания суду диктатора Империи.
10. Также караются законом все выступления и начинания, направленные к свержению или подрыву существующего в Империи строя.
Конституция была принята Совнаркомом и утверждена диктатором. Находившаяся в ведении наркомвоенмора и в то же время книгоиздателя Янкеля газета «Известия Улигании» поместила конституцию на первой полосе. В этом же номере «Известии» был помещен национальный гимн Улигании, утвержденный властями. Его пели на мотив «Гаудеамуса»:
Третий тип — Старолинский.
Он — низенького роста. Лицо у него совсем детское, а манера одеваться и фигура делают его похожим на старорежимного гимназистика. У Володьки Старолинского отца не было, были лишь мать и отчим, ломовой извозчик. Старолинский тоже неврастеник. Страдает клептоманией; когда находят припадки, ворует что попало; кроме того, он самый неисправимый картежник…
На Сергиевскую Старолинский попал, как и товарищи его, за воровство и в Шкиду пришел со скверной репутацией.
Четвертый — Тихиков.
Сергиевская его характеризует так:
«Тихиков Евгений — мальчик из интеллигентной семьи, круглый сирота, имеет дядю. Тихиков — очень способный мальчик, все усваивает легко и хорошо занимается, но не чужд лени. К товарищам относится хорошо, но держится несколько особняком. Не терпит общих прогулок и всегда под каким-нибудь предлогом старается остаться дома. Со старшими сдержан, возражает всегда логично и почти не грубит. В классе сидит прилично. Курит, порой увлекается карточной игрой, не чужд спекуляции, но вообще мальчик любознательный, отзывчивый, серьезный и несколько замкнутый».
У Тихикова треугольная голова, высокий лоб, коротенькая, нескладная фигура. В Шкиде до конца дней своих Тихиков оставался замкнутым, бузил редко.
Четверка пришла в Шкиду крепко спаянной в неделимый союз. Думали сообща отстаивать свои интересы. Наученные опытом Сергиевской, не ожидали встретить хороший прием.
Но ошиблись. Встретили их очень хорошо, как впрочем, встречали и всех других.
С первого же дня Джапаридзе, как самый развитой, примкнул к «верхам». Узнав, что в Шкиде издаются журналы, он заявил о своем желании издавать журнал «Шахматист». Вероятно, узрев в этом какую-либо для себя выгоду, Янкель заключил с ним сламу.
Королев вошел в сламу с Купцом, а Старолинского взял под свое покровительство Пантелеев.
Лишь один Тихиков остался без друзей закадычных. Вечно сидел он за партой, читал Майн Рида или Жюля Верна и что-то все время жевал… Жевал, пережевывал, отрыгал и икал. За это впоследствии он получил кличку Жвачное.
Четверка принесла с собой старые клички: Королев — Флакончик, Старолинский — Мальчик, Тихиков — Адмирал, а Джапаридзе — кличку непечатную.
В Шкиде лишь одному Тихикову удалось сохранить прозвище Адмирал, остальных переименовали в первый же день их прихода.
— Джапаридзе — слишком длинно, — заявил Японец. — А похабных кличек мы не даем. Поэтому назовем тебя просто Дзе.
— Ваше дело, — согласился грузин, — Дзе так Дзе.
Старолинского тот же Японец назвал почему-то Голым барином. Звали его впоследствии Голый барин, Барин, Голый, и просто Голенький.
Королева прозвали Кальмотом за то, что он вместо «кусок» говорил «кальмот»:
— Дай мне кальмот хлебца.
Или:
— Одолжи кальмотик сахарина.
Одновременно с Сергиевской четверкой пришел в Шкиду и Кубышка, бесшумный человечек с пухлым лицом и туманным прошлым.
Саша Пыльников
Косталмед, действует. — На гимнастику, живо! — Исцеление прокаженных. — «Альте камераден». — Мюллеровская гимнастика. — Манна небесная на классной печке. — Парень с бабьим лицом. — Туфля. — Жест налетчика. — Недотыкомка.
Прозвенел звонок, кончилась перемена. В класс четвертого отделения вошел Косталмед, он же Костец.
— На гимнастику, живо!
Ребята нехотя поплелись из класса.
— Живо! — подгонял Костец, постукивая круглой полированной палочкой.
Когда все вышли из класса, за партами остались сидеть Японец и Янкель.
— А вы что? — подняв брови, спросил Костец.
— Не можем, — скривив лицо, проговорил Японец. — У нас ноги болят.
Больные шкидцы по приказанию Викниксора освобождались от гимнастики.
— Покажите, — сказал Костец.
Японец, прихрамывая, подошел к воспитателю и поднял босую ногу. Нога на пятке пожелтела, вздулась, и в самом центре образовалось отвратительное на вид нагноение.
— Нарыв в последней стадии, — стонущим голосом отрекомендовал Японец. — В уборную еле хожу, не только что на гимнастику.
— Ладно, оставайся, — сказал Костец. — А ты? — обратился он к Янкелю.
Янкель чуть ли не на четвереньках подполз к халдею.
— Сил нет, — прохрипел он. — Замучила, чертова гадина.
Он загнул брюки. На изгибе колена и дальше к бедру проходил страшный, красный с синеватыми прожилками шрам.
— Где это тебя угораздило? — поморщившись, спросил Костец.
— Дрова пилил, — ответил Янкель. — Пилой. Ходить не могу, дядя Костя, тем более упражнения делать.
— Оставайся, — согласился Костец и вышел из класса.
Когда он вышел, Янкель, плотно закрыв за ним дверь, сказал:
— Ну, брат, сейчас, пожалуй, можно и вылечиться.
С этими словами он подошел к своей парте, загнул брюки и, помусолив ладонь, одним движением руки смыл страшную рану.
То же самое сделал и Японец.
Исцелившись, оба уселись за парты. Японец вынул книгу, а Янкель — начатый журнал.
Этот способ отлынивания от гимнастики был придуман Янкелем; он же, обладая способностями рисовальщика, художественно разрисовывал, за небольшую плату, язвы, раны, опухоли и прочее.
Костец верил, что эти болезни — настоящие. И сейчас, когда воспитатель поднимался наверх в гимнастический зал, его душа под грубой казарменной оболочкой халдея была преисполнена состраданием к несчастным мученикам.
А в гимнастическом зале уже собрались ребята. Когда вошел Костец, они визжали, возились и слонялись без дела по большому залу.
— Ста-новись! — закричал Костец.
Ребята зашевелились, как муравьи, и в конце концов выстроились по ранжиру в прямую линию.
Первым с правого фланга стоял Купец, за ним Цыган, Джапаридзе и Пантелеев. За Пантелеевым обычно становился Янкель, сейчас же место оставалось свободным, и Костец скомандовал:
— Сомкнись!
Шеренга сомкнулась.
— Равнение на… пра-во!
Все головы, за исключением головы Воробья, повернулись в правую сторону, Воробей же задумался и прослушал команду.
— Воробьев, выйди из строя, — приказал Косталмед.
Воробей вышел.
— Имеешь запись в «Летопись», — сообщил Костец и добавил: — Стань на место.
Добившись, чтобы шеренга выстроилась в идеально прямую линию, Костец повернул ее направо.
Третьеклассник Бессовестин, хорошо игравший на рояле и благодаря этому плохо учившийся, уселся за пианино.
— Шагом марш! — скомандовал Костец.
Бессовестин заиграл старинный марш «Альте камераден», и под звуки марша три десятка босых ног заходили вдоль стен зала.
Шли гуськом. Впереди выступал Купец: шел он лучше всех, имел выправку, полученную еще в корпусе. Не успевая в других предметах, Купец страстно любил гимнастику.
Остальные шли не так молодцевато, лишь Пантелеев, Дзе и Цыган подделывались под Купца, хотя и не совсем удачно. Зато Воробей, получивший запись в «Летопись», бузил. Он шел не в ногу, растягивал интервалы и, очутившись за спиной Костеца, показывал ему кукиш или язык.
— Левой, левой, — командовал Костец, отстукивая такт полированной палочкой. — Левой, левой. Раз, два, раз, два…
Осеннее солнце тускло отражалось в паркетных квадратах и белыми пятнышками бегало на выкрашенных под мрамор стенах…
— На-а гимнастику… выходи!
Купец, дойдя до середины стены, круто повернул налево.
У противоположной стены шеренга разошлась через одного в разные стороны и сошлась уже парами, а затем четверками.
— Стой! Отделение, разом-кнись!
Отделение разомкнулось.
Ребята расположились на квадратах паркета, как фигуры на шахматной доске.
— Вольно!
Купец выставил ногу вперед, руки заложил за спину. Остальные стали как попало. Большинство принялось подтягивать спустившиеся во время маршировки брюки, поправлять ремни, сморкаться и кашлять.
— Смирно! Первое упражнение! На-чи-най!
Бессовестин заиграл вальс.
Под такт костецовской палочки ребята принялись выделывать сокольские упражнения, потом мюллеровские упражнения, потом шведскую гимнастику.
* * *
— Шамать хотца, — сказал Японец, захлопнув книгу.
Янкель перевел взгляд с лошади, которую он рисовал, на Японца и ответил:
— Да-с, пожрать бы не мешало.
— У тебя нет?
Янкель махнул рукой.
— В четверг-то… Было бы, брат, так давно бы нажрался.
Он уныло заглянул в пустой ящик парты, потом пошманал по чужим партам, — везде было пусто.
— Хоть бы корочку где найти.
Вдруг Японец хлопнул себя по лбу.
— Идея! Помнишь, Курочка рассказывал, что у них в классе, на печке…
Янкель вскочил.
— И правда, идея!..
Оба подскочили к печке и взглянули наверх.
— Эх, черт, — вздохнул Янкель, — как бы туда залезть?
— Вали, подсади меня. Я тебе на плечу стану.
— Идет.
Янкель нагнулся и уперся руками в колени. Японец взобрался к нему на плечи.
— Еще немного поднимись.
Янкель стал на цыпочки.
— Хватит!
Японец уцепился руками за карниз печки и заглянул в пыльное углубление.
— Ну как? — спросил Янкель, разглядывая грязный пол.
Японец минуту копошился, потом раздался радостный возглас:
— Есть!
— Что?
— Булка белая… еще булка… кусок сахару… хлеб… Да тут целый склад огрызков.
— Вали, кидай!
На пол упало что-то тяжелое, твердое как камень. Потом посыпался каменный дождь…
Посыпались заплесневелые, окаменевшие остатки завтраков, которые сытые ученики коммерческого училища забрасывали когда-то на печку. Последний огрызок — булка с прилипшим к ней и затвердевшим, как каменный уголь, куском колбасы — ударился о пол. Японец уже собирался спрыгнуть с Янкелевых плеч, когда раздался окрик:
— Это что такое?!
Янкель от неожиданности вздрогнул и опустил руки. Пирамида рухнула. В дверях класса стоял Викниксор. Рядом с ним стоял парнишка лет пятнадцати с широким бабьим лицом, торчащими в стороны жесткими волосами, одетый в серую куртку и подпоясанный ремнем с серебряной гимназической пряжкой.
— Что это такое? — повторил Викниксор. — Где класс?
— На гимнастике, — тихо ответил Янкель.
— А вы что?
— Ноги болят, — чуть ли не шепотом проговорил Янкель.
Викниксор нахмурился.
— Ноги болят? Вот как… А на печку зачем лазили? Лечиться?
Противники мюллеровских упражнений и шведской гимнастики молчали.
— Оба в пятом разряде, — объявил Викниксор. — А сейчас марш наверх.
Товарищи в сопровождении Викниксора и незнакомца с бабьим лицом поднялись наверх. В гимнастическом зале ребята опять маршировали. Бессовестин играл марш на мотив известной песни:
При появлении Викниксора Костец скомандовал:
По улицам ходила
Большая крокодила,
Она, она
Голодная была.
— Стой! Смирно!
Ребята остановились. Викниксор подошел к Костецу и громко спросил:
— Почему Черных и Еонин оставались в классе?
— Они больны, Виктор Николаевич, — ответил воспитатель.
Викниксор нахмурился.
— Неправда, они совершенно здоровы.
— Не может быть, Виктор Николаевич! Я сам видел…
— А я вам говорю, что они здоровы.
Потом Викниксор повернулся к классу.
— Ребята, Еонин и Черных переводятся в пятый разряд за симуляцию болезни и отлынивание от занятий. Пусть это послужит вам уроком. В следующий раз больные должны представлять удостоверение лекпома.
Янкель и Японец уже стали в строй. У дверей остался стоять незнакомый парнишка в серой куртке.
Викниксор вспомнил о нем и отрекомендовал:
— А это ваш новый товарищ Ельховский Павел… Ельховский, — обратился он к новичку, — стань в ряды.
Новичок смущенно и нерешительно подошел к строю.
— Стань по ранжиру, после Черных, — сказал Костец.
Строй разомкнулся, и Ельховский стал в спину Янкелю. Сзади него оказался Японец.
Викниксор вышел из зала, зачем-то вызвав и Костеца.
— Как тебя зовут, сволочь? — спросил Японец у новенького.
— Почему сволочь? — удивился тот. Голос у него оказался тонким и каким-то необыкновенно писклявым.
— Почему сволочь? — переспросил Японец. — Да потому, что, гадина, мы из-за тебя засыпались. Не приди ты, ничего бы не было.
— Не логично, — пропищал Ельховский. — Я не виноват, что так случилось.
— «Не логично»… А тут изволь в пятом разряде сиди, — вмешался Янкель, не успевший даже подзавернуть хлебных огрызков и предвкушавший удовольствие просидеть без отпуска, а следовательно, и впроголодь, в течение пяти недель.
В зал вошел Костец. Был он хмур и насуплен, — по-видимому, получил от начальства выговор.
— Смирно!
Снова класс заходил вкруговую по залу. Снова из-под пальцев Бессовестина полились звуки марша:
Японец злился. Он чувствовал, что сам виноват в случившемся, но, желая выместить на ком-нибудь злобу, стал преследовать новичка Ельховского. Он наступал новичку на ноги, отчего у того сваливались тряпичные домашние туфли, и украдкой шпынял его кулаком в спину… Ельховский сперва решил не обращать внимания на выходки Японца, но, когда эти выходки стали переходить меру, он запищал:
Увидела француза
И хвать его за пузо, —
Она, она
Голодная была.
— Отстань!
Японец еще больше обозлился и с силой наступил на ногу новичка. Ельховский дернул ногой, застежка туфли лопнула, и туфля осталась на полу.
Выходка Японца была бы замечена, и он был бы еще больше наказан, не прозвени в этот самый миг звонок.
Ребята, наблюдавшие еще во время маршировки за преследованием Японцем новичка, обступили Ельховского.
Тот сидел на корточках, склонившись над разорванной туфлей. Лицо его сжалось в гримасу: казалось, что вот-вот он расплачется.
Но он не заплакал. Вместо этого он стал чихать. Чихал он как-то особенно, корчил лицо, жмурился, и звук чоха у него получался какой-то необыкновенно нежный:
— Апсик!..
Чихал он часто, с определенными промежутками. Ребята окружили его и смотрели с недоумением и любопытством.
— Что это с ним? — испуганно спросил Японец.
— Чихает, — ответил Янкель.
— Вижу, что чихает, а зачем чихает?
— Так, должно быть, привычка… наследственность.
— Чихун, — сказал кто-то.
Купец нагнулся и больно щелкнул Ельховского в затылок. Тогда выступил Ленька Пантелеев.
— Чего издеваетесь над человеком? — сказал он. — Тебя небось, Купец, не мучили, когда новичком был?!
Класс расхохотался.
— И смешного ничего нет, — покраснев, заявил Пантелеев. — Нечего хвастаться своей гуманностью, хорошим отношением к новичкам, когда сами их бьете… Разве не правда?
Никто не ответил. Все молчали, молчание же, как известно, служит знаком согласия.
Ельховский тем временем напялил искалеченную туфлю, поднялся, чихнул в последний раз и, тоскливо оглядев ребят, остановил признательный взгляд на Пантелееве.
В коридоре, когда ребята расходились по классам, Пантелеев подошел к новичку.
— Будем сламщиками, — сказал он. — Сламщиками у нас зовут друзей. Будем друзьями… Идет?
Ельховский не ответил, только кивнул головой. Пантелеев протянул сламщику руку, тот крепко пожал ее.
* * *
Панька Ельховский родился в Смоленске.
Панькин отец, учитель начальной городской школы, принадлежал к числу тех людей, которых не любит начальство. Начальство не любит людей слишком умных, замкнутых и свободомыслящих. Панькин отец был умный и свободомыслящий: он принадлежал к местному социал-демократическому кружку. За это он был отстранен от должности учителя, проще сказать — изгнан. Он целиком отдал себя революционному делу, семья же голодала, дети росли. Отец искал работы, но не мог найти ее. Мать стирала в господских домах, мыла полы. Детство Паньки — нерадостное детство.
В 1917 году Панькиного отца убили на улице казаки. Панька жил с матерью, потом мать отдала его в приют; там он пробыл до 1921 года. Потом старший брат Паньки, краском, поехал в Питер в Военную академию, а через полгода выписал в Петроград и семью — мать, сестру и братишку Паньку. Панька пожил с месяц, не больше, дома и забузил, забузил отчаянно, так как был истериком. Брат попробовал воздействовать на него сам — не помогло; тогда он обратился в отдел народного образования. И Панька попал в Шкиду.
Шкида его встретила недружелюбно, но потом, узнав поближе, полюбила крепко, пожалуй крепче, чем кого-либо. Он был парень добрый, необыкновенно отзывчивый, по-шкидски честный, а главное — любил бузить. Буза же была, как известно, культом поклонения шкидцев.
На другой день после прихода Ельховского Шкида должна была совершить еженедельное паломничество в баню. Все четыре отделения выстроились в зале, устроили перекличку. Не хватало одного новичка. На его розыски был послан Алникпоп. Через минуту он вернулся и, подойдя к Викниксору, что-то сказал ему. Викниксор покраснел, сорвался с места и побежал в четвертый класс. Панька Ельховский сидел на новом своем месте, за партой Пантелеева, и читал книгу. При входе Викниксора он даже не поднял головы. Викниксор мгновение стоял ошеломленный, потом закричал:
— Встать!
Ельховский посмотрел на него, отложил книгу, но не встал.
— Встать, тебе говорят! — уже заревел завшколой.
— Чего вы кричите-то? — не повышая голоса, проговорил Панька и встал, держась руками за крышку парты.
— Ты почему не идешь наверх? — гневно спросил Викниксор, подходя к Панькиной парте. Тот, не двинувшись с места, ответил:
— А что мне там делать?
— Что делать? В баню идти, вот что. Все уже собрались, а ты тут прохлаждаешься. Не думай, что ты здесь можешь делать что хочешь… Пожалуйста, не рассуждай, а марш наверх!
— Ничего подобного, — ответил Панька и, сев за парту, углубился в чтение.
Викниксор, как тигр, кинулся к нему и впился руками в плечи.
— Нет, ты пойдешь, скотина! — заревел он и вытащил Паньку из-за парты.
Панька стал отбиваться. На шум сбежались воспитатели и ребята.
— Я тебе покажу!.. — кряхтел Викниксор и пытался вытолкнуть Паньку в коридор. Тот вырвался красный, взлохмаченный.
— Подлец! — заорал он, потом сморщил лицо и заплакал.
Викниксор, тоже красный и помятый, поднял голову и, отдуваясь, прошипел:
— Пятый разряд!
Потом вышел из класса.
Этот случай создал славу новичку. Никто не понимал, почему он отказался идти в баню и забузил, но это, по шкидскому мнению, и было верхом геройства: бузить ради бузы. С этого момента никто уже не думал обижать его, хотя обидеть его мог всякий. Был он мягкотел и лишь в редких, неизвестно чем вызванных случаях делался вспыльчив и груб, да и то лишь по отношению к начальству.
В те дни четвертое отделение увлекалось книгами Федора Сологуба. В одном из романов этого некогда известного писателя выведен женоподобный мальчик Саша Пыльников. Японец указал товарищам на сходство Ельховского с этим типом. Паньку прозвали Сашей Пыльниковым, взамен утвердившегося было прозвища Чихун…
Впоследствии звали его еще и Недотыкомкой, Бебэ, Почтелем, но обычно звали Сашкой. Многие даже не знали, что настоящее его имя — Павел.
Улиганштадт
Лингвистическая справка. — О гостинице на Дуврском шоссе. — Улигания. — Географическое положение. — Политический строй. — Диктатор Гениальный. — Наркомбуз. — Мирная жизнь империи. — Война. — Мобилизация. — Волнения в колониях. — Летучий отряд. — Революция. — Амнистия. — СССР в Шкиде.
Слово «хулиган» — происхождения английского. В старой Англии, как говорит легенда, в начале девятнадцатого века проживало семейство Хулигэн. Владели эти Хулигэны постоялым двором на Дуврском шоссе. На постоялом дворе останавливались лорды, графы, купцы с континента и просто заезжие, люди. Легенда рассказывает страшную вещь: ни один человек, приютившийся под кровлей гостиницы Хулигэн, не вышел оттуда. Семейство Хулигэн заманивало гостей, грабило и убивало их.
И когда раскрылась страшная тайна постоялого двора, когда королевский суд, пропрев в горностаевых мантиях восемь суток подряд, вынес семье убийц смертный приговор, — имя Хулигэн стало нарицательным. Хулигэнами стали называть убийц, воров и поджигателей.
Попав в Россию, слово «хулигэн» видоизменилось в «хулигана».
А в Шкиде рыжая немка Эланлюм, обозлившись на бузил-старшеклассников, кричала, по немецкой привычке проглатывая букву «х»:
— Улиганы!
И стало в Шкиде прозвище «улиган» таким же местным и таким же почетным, как и «бузовик».
Племя улиган росло и ширилось и в конце концов превратилось в государство Улиганию.
* * *
Столица Улигании — Улиганштадт, сиречь четвертое отделение. Улиганштадт — город большой, по сравнению с прочими. Улицы — проходы между парт — широкие, и названия у них громкие: Бузовская, Волынянская, Улиганская. Главная же улица — Клептоманьевский проспект. На Клептоманьевском проспекте размещены дома — парты — всех городских и государственных деятелей. Там находится особняк диктатора и городского головы Улиганштадта — Купы Купича Гениального. Городской голова живет вместе с секретарем и адъютантом своим, виконтом де Буржелоном, в просторечии Джапаридзе. Министерства, штаб — все помещается на Клептоманьевском проспекте.
Остальные улицы менее шикарны. На них разместились рядовые граждане. В Японском квартале живет японский консул Ео-Нин и прочие японские граждане в лице новичка Нагасаки.
Основание Улиганштадта относится к временам не столь отдаленным. В Шкиде была буза. Бузили все, бузили с жаром, наказания сыпались на головы шкидцев, а они бузили. Четвертое отделение не выбиралось из пятого разряда. Японец однажды сказал:
— Бузить бесцельно не годится. Давайте организуемся и оснуем республику.
Мысль пришлась по вкусу.
Сразу же было организовано новое правительство.
Диктатором назначался могучий Купец-Офенбах. Полномочия его ограничивались Советом Народных Комиссаров. Наркомы были следующие: наркомвоенмор — Янкель, наркомпочтель — Пыльников и наркомбуз — Японец. Диктатор назначил начальником государственной милиции и главкомом колониальных войск Пантелеева. Улигания объявила младшие классы колониями и назвала их: третий класс — Кипчакией, второй — Волынией и первый — Бужландией.
В первый же день основания Улигании диктатор, он же городской голова столицы, созвал пленум Совнаркома. «В его роскошном особняке, — как сообщала местная газета „Известия Улигании“, — собрались все сиятельные лица города. Купа Купич торжественно объявил об открытии города и предложил наркомам довести до сведения граждан, что соблюдение порядка и муниципальных правил ложится на ответственность домовладельцев».
В тот же день дома украсились дощечками с номерами и названиями улиц. Общественная жизнь сразу же закипела в молодом государстве.
На второй день наркомбуз Японец, он же Буза Бузич Безобразников, подал в Совнарком проект конституции:
КОНСТИТУЦИЯ
ВСЕСИЛЬНОЙ БУЗОВОЙ ИМПЕРИИ УЛИГАНИИ
Состав империи1. В состав Империи входят четыре государства: Улигания, Волыния, Кипчакия и Бужландия
2. Государство Улигания является центральным, господствующим, объединяя периферию и давая ей законы и управление.
3. Управление Империей вручается диктатору, наделенному королевскими правами, — его сиятельству Купе Купичу Гениальному. Помощь в управлении диктатору проводится Советом комиссаров и всеми гражданами, назначенными в помощь диктатору им самим. Управление колониями вручается вице-губернаторам, назначенным центральной властью Империи — диктатором и Совнаркомом.
4. Военными силами Империи (государственной милицией, военными частями и колониальными армиями) ведает нарком по военным и морским делам, командование же ими вручается Главштабу в лице главкома и начмила.
5. Религия в Империи не преследуется. Правительство (Совнарком) должно быть клерикальным Культ поклонения Улигании — Буза. Вводится Народный комиссариат Бузы, комиссаром которого назначается потомственный почетный бузовик Буза Бузич Безобразников.
6. Столица Улигании — Улиганштадт. В ней сосредоточиваются все органы управления Империи и центральная военная власть.
7. Национальные права граждан Империи разделяются так: улигане, коренные жители Империи, обладают всеми правами, туземцы колониальных стран им подчинены.
8. Гражданином Улиганштадта может быть всякий, пробывший в нем не менее 48 часов.
9. Все граждане Империи, улигане и жители колоний обязаны бороться с врагами Империи — халдеями. Оказывающий содействие халдеям объявляется изменником и преследуется органами милиции для предания суду диктатора Империи.
10. Также караются законом все выступления и начинания, направленные к свержению или подрыву существующего в Империи строя.
Конституция была принята Совнаркомом и утверждена диктатором. Находившаяся в ведении наркомвоенмора и в то же время книгоиздателя Янкеля газета «Известия Улигании» поместила конституцию на первой полосе. В этом же номере «Известии» был помещен национальный гимн Улигании, утвержденный властями. Его пели на мотив «Гаудеамуса»: