Обыкновенно к ораторским способностям Викниксора шкидцы относились сухо, сейчас же растрогались и долго кричали «ура».
   Затем выступили с ответными тостами воспитанники. От улиган говорили Японец и Янкель.
   Когда первое возбуждение улеглось, выступил новый халдей, политграмщик Кондуктор. Настоящее имя его было Сергей Семенович Васин. Кондуктором прозвали его за костюм — полушубок цвета хаки, какие носили в то время кондукторы городских железных дорог.
   Кондуктор встал, откашлялся и сказал:
   — Товарищи, я здесь в школе работаю недавно, я плохо знаю ее. Но все-таки я уже почувствовал главное. Я понял, что школа исправила, перевела на другие рельсы многих индивидуумов. Мое пожелание, чтобы в будущем году школа Достоевского смогла организовать у себя ячейку комсомола из воспитанников, уже исправившихся, нашедших дорогу.
   Этот спич, произнесенный наскоро и несвязно, был встречен буквально громом аплодисментов и ревом «ура».
   В час ночи банкет закрылся. Вмиг были убраны столы, расставлены кровати, и шкидцы стали укладываться спать. Японец пригласил на свою постель Янкеля, Пантелеева и Пыльникова.
   — Мне нужно с вами поговорить, — сказал он.
   — Вали.
   — Завтра учет, — начал Японец. — Мы должны выпустить учетный номер какого-либо издания.
   В четвертом отделении в то время выходило четыре печатных органа: журналы «Вперед», «Вестник техники», «Зеркало» и газета «Будни».
   — Согласны, ребята, что экстренный номер нужен?
   — Согласны, — ответил Янкель. — Я предлагаю выпустить однодневку сообща.
   — Идея! — воскликнул Пантелеев.
   — Никому и обидно не будет, — подтвердил Сашка Пыльников, соредактор «Будней».
   Решили выпустить газету «Шкид». Ответственным редактором назначили Янкеля, секретарские и репортерские обязанности взял на себя Пантелеев.

 
* * *

 
   Утром занятий в классах не было. Вся школа под руководством Косталмеда и Кондуктора работала над украшением здания к торжеству. Из столовой и спален стаскивали в Белый зал скамейки, украшали зеленью портики сцены; зеленью же увили портреты вождей революции, развешенные по стенам, громадный портрет Достоевского и герб школы — желтый подсолнух с инициалами «ШД» в центре круга. Вдоль стен расставили классные доски, оклеенные диаграммами и плакатами, на длинных пюпитрах раскладывались рукописи, журналы, тетради и другие экспонаты учета.
   В двенадцать часов прозвенел звонок на обед. Обедали торопливо, без бузы и обычных скандалов. Когда кончили обед, в столовую вошел Викниксор и скомандовал: «Встать!»
   Ребята поднялись. В столовую торопливыми шагами вошла пожилая невысокая женщина, закутанная в серую пуховую шаль.
   — Лилина, — шепотом пронеслось по скамьям.
   — Здорово, ребята! — поздоровалась заведующая губоно. — Садитесь. Хлеб да соль.
   — Спасибо! — ответил хор голосов.
   Ребята уселись. Лилина походила по столовой, потом присела у стола первого отделения и завязала с малышами разговор.
   — Сколько тебе лет? — спросила она у Якушки.
   — Десять, — ответил тот.
   — За что попал в школу?
   — Воровал, — сказал Якушка и покраснел.
   Лилина минуту подумала.
   — А сейчас ты что делаешь в школе?
   — Учусь, — ответил Якушка, еще больше краснея. Лилина улыбнулась и потрепала его, как девочку, по щеке.
   — А ты за что? — обратилась она к Кондрушкину, тринадцатилетнему дегенерату с квадратным лбом и отвисшей нижней челюстью.
   — Избу поджег, — хмуро ответил он.
   — Зачем же ты ее поджег?
   Кондрушкин, носивший кличку Квадрат, тупо посмотрел в лицо Лилиной и ответил:
   — Так. Захотелось и поджег.
   Подошел Викниксор.
   — Этот у нас всего два месяца, — сказал он. — Еще совсем не обтесан. Да ничего, отделаем. Вот тоже поджигатель, — указал он на другого первоклассника — Калину. — Этот уже больше года у нас. За поджог в интернате переведен.
   — Зачем ты сделал это? — спросила Лилина.
   Калина покраснел.
   — Дурной был, — ответил он, потупясь.
   Поговорив немного, Лилина вместе с Викниксором вышла из столовой. Немного погодя к столу четвертого отделения подсел Воробей, бывший в то время кухонным старостой.
   Он был красен, как свекла, и видно было, что ему не терпится что-то рассказать.
   — Здорово! — проговорил он наконец. — Чуть не влип.
   — Что такое? — спросил Японец.
   — Да Лилина… Не успел дежурный дверь отворить — влетает на кухню:
   — Староста?
   — Староста, говорю.
   — Сколько сегодня получено на день хлеба?
   А я, признаться, точно не помню, хотя в тетрадке и записано.
   — Два пуда восемь фунтов с половиной, говорю — наобум, конечно.
   Она дальше:
   — А мяса сколько?
   — Пуд десять, говорю.
   — Сахару?
   — Фунт три четверти.
   — Молодец, говорит, — и пошла.
   Все расхохотались.
   — Ловко! — воскликнул Янкель. — Ай да Воробышек!
   После обеда воспитатели скомандовали классам «построиться» и отделениями провели их в Белый зал. Там уже находилось человек десять гостей.
   От губоно, кроме Лилиной, присутствовали еще два человека — от комиссии по делам несовершеннолетних и от соцвоса. Кроме того, были представители от шефов — Петропорта, от Института профессора Грибоедова и несколько студентов из Института Лесгафта.
   Шкидцы, соблюдая порядок, расселись по местам. Впереди уселись малыши; четвертое отделение оказалось самым последним. Янкель и Пантелеев притащили из класса бумагу и чернила и засели за отдельным столом редакции.
   На сцену вышел Викниксор.
   — Товарищи! — сказал он. — Сейчас у нас состоится учет, учет знаний наших, учет проделанной работы. Давайте покажем присутствующим здесь дорогим гостям, что мы не даром провели время, что нами что-то сделано… Откроем учет.
   Слова Викниксора были встречены аплодисментами со всех скамеек.
   — Первым будет немецкий язык, — объявил Викниксор, уже спустившись со сцены и заняв место в первом ряду, по соседству с гостями.
   На сцену поднялась Эланлюм.
   — Сейчас мы продемонстрируем наши маленькие успехи в разговорном немецком языке, потом покажем сценку из «Вильгельма Телля». Ребята, — обратилась она к четвертому отделению, — пройдите сюда.
   Японец, Цыган, Кобчик, Купец и Воробей гуськом прошли на сцену и стали лицом к залу.
   Эланлюм обвела взором вокруг себя и, не найдя, по-видимому, ничего более подходящего, ткнула себя пальцем в нос и спросила у Купца:
   — Вас ист дас?
   Купец ухмыльнулся, смутился. Он был по немецкому языку последним в классе.
   — Нос, — ответил он, покраснев.
   Гости, а за ними и весь зал расхохотались. Эланлюм расстроилась.
   — Хорошо, что хоть вопрос понял, — сказала она. — Еонин, — обратилась она к Японцу. — Вас ист даст? Антворте.
   — Дас ист ди назе, Элла Андреевна.
   — Гут. Вас ист дас? — обратилась она к Цыгану, указав на окно.
   — Дас ист дас фенстер, Элла Андреевна, — ответил Цыган, снисходительно улыбнувшись. — Вы что-нибудь посерьезнее, — шепнул он.
   — Нун гут… Вохин геест ду ам зоннабенд? — обернулась Эланлюм к Воробью.
   Воробей знал, что Эланлюм спрашивает, куда он пойдет в субботу, знал, что пойдет в отпуск, но ответить не смог. За него ответил Еонин.
   — Эр гейт ин урлауб.
   — Гут, — удовлетворившись, похвалила немка.
   Так, перебрасывая с одного на другого вопросы, она демонстрировала в течение пятнадцати минут «успехи в разговорном немецком языке».
   Потом тем же составом воспитанников была показана сценка из пьесы «Вильгельм Телль» на немецком языке. Гости от «Вильгельма Телля» пришли в восторг, долго аплодировали.
   За немецким языком шел русский язык. Гости и педагоги задавали воспитанникам вопросы, те отвечали.
   Потом шли древняя и русская истории, политграмота, география и математика.
   Пантелеев и Янкель все это время усиленно работали у себя в «походной редакции». Когда Викниксор объявил о перерыве и все собрались вставать, на сцене появился Янкель.
   — Минутку, — сказал он. — Только что вышел экстренный номер газеты, висит у задней стены, желающие могут прочесть.
   Все обернулись. На противоположной стене прилепился исписанный печатными синими буквами лист бумаги. Наверху, разрисованный красной краской, красовался заголовок:

 
«Шкид»

Однодневная газета, посвященная учету

 
   Гости и шкидцы обступили газету. Передовица, написанная Японцем, разбирала учет как явление нового метода педагогики.
   Дальше шел портрет Лилиной в профиль и стихи Пыльникова, посвященные учету:

 
Мы в учете видим себя,
Учет — термометр наш.
Науку, учебу любя,
Мы грызем карандаш.
Кто плохо учился год,
Тому позор и стыд.
Эй, шкидский народ,
Не осрами республику Шкид!

 
   За стихами шла хроника учета. О каждом предмете был дан отдельный отзыв. Читающие были поражены последней рецензией:

 
   «Показанная последним блюдом гимнастика под руководством К. А. Меденникова прошла прекрасно. Хорошая, выдержанная маршировка, чисто сделанные упражнения. Поразила присутствующих своей виртуозностью и грандиозностью пирамида, изображавшая в своем построении инициалы школы — ШКИД».


 
   Все много смеялись, так как гимнастики еще не было.
   Лилина подошла к Янкелю.
   — Как же это вы умудрились, товарищ редактор, дать отзыв о том, чего еще не было? — улыбнувшись, спросила она.
   Янкель не смутился.
   — А мы и так знаем, — сказал он, — что гимнастика пройдет хорошо. Заранее можно похвалить.
   Гимнастика действительно прошла хорошо. Упражнения были сделаны чисто, и пирамида «поразила присутствующих своей виртуозностью».
   На этом учет закончился. Гости разъехались. Викниксор собрал школу в зале и объявил:
   — Все без исключения — в отпуск. Не идущие в отпуск — гулять до двенадцати часов вечера.
   Старое здание школы дрогнуло от дружного ураганного «ура».
   Шкида бросилась в гардеробную.


Шкида влюбляется



   Весна и математика. — Окно в мир. — Дочь Маркони. — Неудачники. — Смотр красавиц. — Победитель Дзе. — Кокетка с подсолнухами. — Любовь и мыло. — Конец весне.


 
   — Воробьев, слушай внимательно и пиши: сумма первых трех членов геометрической пропорции равна двадцати восьми; знаменатель отношения равен четырем целым и одной второй, третий член в полтора раза больше этого знаменателя. Теперь остается найти четвертый член. Вот ты его и найди.
   Воробей у доски. Он берет мел и грустно обводит глазами класс, потом начинает писать формулу. Педагог ходит по классу и нервничает.
   — И вы решайте! — кричит он, обращаясь к сидящим. — Нечего головами мотать.
   Но класс безучастен к его словам. Лохматые головы рассеянны. Лохматые головы возбуждены шумом, что врывается в окна бурными всплесками. На улице весна.
   Размякли мозги у старших от тепла и бодрого жизнерадостного шума, совсем разложились ребята.
   — Ну же, решай, головушка, — нетерпеливо понукает педагог застывшего Воробья, но тот думает о другом. Ему завидно, что другие сидят за партами, ничего не делают, а он, как каторжник, должен искать четвертый член. Наконец он собирает остатки сообразительности и быстро пишет.
   — Вот.
   — Неправильно, — режет халдей.
   Воробей пишет снова.
   — Опять не так.
   — Брось, Воробышек, не пузырься, опять неправильно, — лениво тянет Еонин.
   Тогда Воробей, набравшись храбрости, решительно заявляет:
   — Я не знаю!
   — Сядь на место.
   С облегченным вздохом Воробышек идет к своей парте и, усевшись, забывает о математике. По его мнению, гораздо интереснее слушать, как на парте сзади Цыган рассказывает о своих вчерашних похождениях. Во время прогулки он познакомился с хорошенькой девицей и теперь возбужденно об этом рассказывает.
   Его слушают с необычайным вниманием, и, поощренный, Цыган увлекся.
   — Смотрю, она на меня взглянула и улыбнулась, я тоже. Потом догнал и говорю: «Вам не скучно?» — «Нет, говорит, отстаньте!» А я накручиваю все больше да больше, под ручку подцепил, ну и пошли.
   — А дальше? — затаив дыхание спрашивает Мамочка.
   Колька улыбается.
   — Дальше было дело… — говорит он неопределенно.
   Все молчат, зачарованные, прислушиваясь к шуму улицы и к обрывкам фраз математика.
   Джапаридзе уже несколько раз украдкой приглаживает волосы и представляет себе, как он знакомится с девушкой. Она непременно будет блондинка, пухленькая, и носик у нее будет такой… особенный.
   На Камчатке Янкель, наслушавшись Цыгана, замечтался и гнусавит в нос романс:

 
Очи черные, очи красные,
Очи жгучие и прекрасные,

 
   — Черных, к доске!

 
Как люблю я вас…

 
   — Черных, к доске!
   Грозный голос преподавателя ничего хорошего не предвещает, и Янкель, очнувшись, сразу взвешивает в уме все шансы на двойку. Двойку он и получает, так как задачу решить не может.
   — Садись на место. Эх ты, очи сизые! — злится педагог.
   Звонок прерывает его слова. Сегодня математика была последним уроком, и теперь шкидцы свободны, а через час первому и второму разряду можно идти гулять.
   Едва захлопнулась дверь за педагогом, как класс, сорвавшись с места, бросается к окнам.
   — Я занял!
   — Я!
   — Нет, я!
   Происходит горячая свалка, пока все кое-как не устраиваются на подоконниках.
   Лежать на окнах стало любимым занятием шкидцев. Отсюда они жадно следят за сутолокой весенней улицы. Они переругиваются со сторожем, перекликаются с торговками, и это им кажется забавным.
   — Эй, борода! Соплю подбери. В носу тает, — гаркает Купец на всю улицу.
   Сторож вздрагивает, озирается и, увидев ненавистные рожи шкидцев, разражается градом ругательств:
   — Ах вы, губошлепы проклятые! Ужо я вам задам.
   — О-го-го! Задай собачке под хвост.
   — Дядя! Дикая борода!
   На противоположной стороне стоят девчонки-торговки; они хихикают, одобрительно поглядывая на ребят. Шкидцы замечают их.
   — Девочки, киньте семечка.
   — Давайте деньги.
   — А нельзя ли даром?
   — Даром за амбаром! — орут девчонки хором.
   Закупка подсолнухов происходит особенно, по-шкидски изобретательно. Со второго этажа спускается на веревке шапка, в шапке деньги, взамен которых торговка насыпает стакан семечек, и подъемная машина плывет наверх.
   В разгар веселья в классе появляется Косталмед.
   — Это что такое? — кричит он. — А ну, долой с подоконников!
   Сразу окна очищаются. Костец удовлетворенно покашливает, потом спокойно говорит:
   — Первый и второй разряды могут идти гулять.
   Классы сразу пустеют. Остающиеся с тоской и завистью поглядывают через окна на расходящихся кучками шкидцев. Особой группой идут трое — Цыган, Дзе и Бобер. Они идут на свидание, доходят до угла и там расходятся в разные стороны.
   В классе тишина, настроение у оставшихся особенное, какое-то расслабленное, когда ничего не хочется делать. Несколько человек — на окнах, остальные ушли во двор играть в рюхи. Те, что на окнах, сидят и мечтают, сонно поглядывая на улицу. И так до вечера. А вечером собираются все. Приходят возбужденные «любовники», как их прозвали, и наперебой рассказывают о своих удивительных, невероятных приключениях.

 
* * *

 
   Уже распустились почки и светлой, нежной зеленью покрылись деревья церковного сада. На улицах бушевала весна. Был май. Вечерами в окна Шкиды врывался звон гитары, пение, шарканье множества ног и смех девушек.
   А когда начались белые ночи, к шкидцам пришла любовь.
   Разжег Цыган, за ним Джапаридзе. Потом кто-то сообщил, что видел Бобра с девчонкой. А дальше любовная горячка охватила всех.
   Едва наступал вечер, как тревога охватывала все четвертое отделение. Старшие скреблись, мылись и чистились, тщательно причесывали волосы и спешили на улицу. Лишение прогулок стало самым страшным наказанием. Наказанные целыми часами жалобно выклянчивали отпуск и, добившись его, уходили со счастливыми лицами. Не останавливались и перед побегами. Улица манила, обещая неиспытанные приключения.
   Весь Старо-Петергофский, от Фонтанки до Обводного, был усеян фланирующими шкидцами и гудел веселым смехом. Они, как охотники, преследовали девчонок и после наперебой хвалились друг перед другом.
   Даже по ночам, в спальне, не переставали шушукаться и, уснащая рассказ грубоватыми подробностями, поверяли друг другу сокровенные сердечные тайны.
   Только двоих из всего класса не захватила общая лихорадка. Костя Финкельштейн и Янкель были, казалось, по-прежнему безмятежны. Костя Финкельштейн в это время увлекался поэтическими образами Генриха Гейне и, по обыкновению, проморгал новые настроения, а Янкель… Янкель грустил.
   Янкель не проморгал любовных увлечений ребят, он все время следил за ними и с каждым днем становился мрачнее. Янкель разрешал сложную психологическую задачу.
   Он вспомнил прошлое, и это прошлое теперь не давало ему покоя, вырастая в огромную трагедию.
   Ему вспоминается детский распределитель, где он пробыл полгода и откуда так бесцеремонно был выслан вместе с парой брюк в Шкиду.
   В распределителе собралось тогда много малышей, девчонок и мальчишек, и Янкель — в то время еще не Янкель, а Гришка — был среди них как Гулливер среди лилипутов. От скуки он лупил мальчишек и дергал за косы девчонок.
   Однажды в распределитель привели новенькую. Была она ростом повыше прочей детдомовской мелюзги, черненькая, как жук, с черными маслеными глазами.
   — Как звать? — спросил Гришка.
   — Тоня.
   — А фамилия?
   — Маркони, — ответила девочка, — Тоня Маркони.
   — А вы кто такая? — продолжал допрос Гришка, нахально оглядывая девчонку. Новенькая, почувствовав враждебность в Гришкином поведении, вспыхнула и так же грубо ответила:
   — А тебе какое дело?
   Дерзость девчонки задела Гришку.
   — А коса у тебя крепкая? — спросил он угрожающе.
   — Попробуй!
   Гришка протянул руку, думая, что девчонка завизжит и бросится жаловаться. Но она не побежала, а молча сжала кулаки, приготовившись защищаться, и эта молчаливая отвага смутила Гришку.
   — Руки марать не стоит, — буркнул он и отошел.
   Больше он не трогал ее, и хотя особенной злости не испытывал, но заговаривать с ней не хотел.
   Тоня первая заговорила с ним.
   Как-то раз Гришку назначили пилить дрова. Он пришел в зал подыскать себе помощника и остановился в нерешительности, не зная, кого выбрать. Тоня, стоявшая в стороне, некоторое время глядела то на Гришку, то на пилу, которую он держал в руках, потом, подойдя к нему, негромко спросила:
   — Пилить?
   — Да, пилить, — угрюмо ответил Гришка.
   — Я пойду с тобой, — краснея, сказала Тоня. — Я очень люблю пилить.
   Гришка, сморщившись, с сомнением оглядел девочку.
   — Ну, хряем, — сказал он недовольно.
   Полдня они проработали молча. Тоня не отставала от него, и совсем было незаметно, что она устала. Тогда Гришка подобрел.
   — Ты где научилась пилить? — спросил он.
   — В колонии, на Помойке. — Тоня рассмеялась и, видя, что Гришка не понимает, пояснила: — На Мойке. Это мы ее так — помойкой — прозвали… Там только одни девочки были, и мы всегда сами пилили дрова.
   — Подходяще работаешь, — похвалил Гришка.
   К вечеру они разговорились. Окончив пилку, Гришка сел на бревно и стал свертывать папироску. А Тоня рассказывала о своих проделках на Мойке. И тут Гришка сделал открытие: оказывается, девчонки могли рассказать много интересного и даже понимали мальчишек. Тогда, растаяв окончательно, Гришка распахнул свою душу. Он тоже с гордостью рассказал о нескольких своих подвигах. Тоня внимательно слушала и весело смеялась, когда Гришка говорил о чем-нибудь смешном. Гришка разошелся, совершенно забыв, что перед ним девчонка, и, увлекшись, даже раза два выругался.
   — Ты совсем как мальчишка, — сказал он ей.
   — Правда? — воскликнула Тоня, покраснев от удовольствия. — Я похожа на мальчишку?.. Я даже курить могу. Дай-ка.
   И, выхватив из рук Гришки окурок, она храбро затянулась и выпустила дым.
   — Здорово! — сказал восхищенный Гришка. — Фартовая девчонка!
   — Ах, как я хотела бы быть мальчишкой. Я все время думаю об этом, — сказала печально Тоня. — Разве это жизнь? Вырастешь и замуж надо… Потом дети пойдут… Скучно…
   Тоня тяжело вздохнула. Гришка, растерявшись, потер лоб.
   — Это верно, — сказал он. — Не везет вам, девчонкам.
   Через неделю они уже были закадычными друзьями.
   Тоня много читала и пересказывала Гришке прочитанное. Гришка, признававший только детективную, «сыщицкую» литературу, был очень удивлен, узнав, что существует много других книг, не менее интересных. Правда, герои в них, судя по рассказам Тони, были вялые и все больше влюблялись и ревновали, но Гришка дополнял ее рассказы уголовными подробностями.
   Рассказывает Тоня, как граф страдал от ревности, потому что графиня изменяла ему с бедным поэтом, а Гришка покачает головой и вставит:
   — Дурак!
   — Почему?
   — По шее надо было ее.
   — Нельзя. Он любит.
   — Ну, так тому бы вставил перо куда следует…
   — А она бы ушла с ним. Граф ревновал же.
   — Ах, ревновал, — говорит Гришка, смутно представляя себе это непонятное чувство. — Тогда другое дело…
   — Ну вот, граф взял и уехал, а они стали жить вместе.
   — Уехал? — Гришка хватается за голову. — И все оставил?
   — Все.
   — И мебели не взял?
   — Он им оставил. Он великодушный был.
   Гришка с досадой крякает.
   — Балда твой граф. Я бы на его месте все забрал: и кровать бы увез, и стол, и комод, — пусть живут как знают…
   Иногда они горячо спорили, и тогда дня мало было, чтобы вдоволь наговориться.
   — Знаешь, — сказала однажды Тоня, — приходи к нам в спальню, когда все заснут. Никто не помешает, будем до утра разговаривать…
   Гришка согласился.
   Целый час выжидал он в кровати, пока угомонятся ребята и разойдутся воспитательницы, потом прокрался в спальню девчонок. Тоня его ждала.
   — Полезай скорей, — шепнула она, давая место.
   И, закрывшись до подбородков одеялом, тесно прижавшись друг к другу, они шептались.
   — Знаешь, кто мой отец? — спрашивала тихонько Тоня.
   — Кто?
   — Знаменитый изобретатель Маркони… Он итальянец…
   — А ты русская. Как же это?
   — Это мать у меня русская. Она балерина. В Мариинском театре танцевала, а когда отец убежал в Италию и бросил ее, она отравилась… от несчастной любви…
   Гришка только глазами хлопал, слушая Тоню, и не мог разобраться, где вранье, где правда. В свою очередь, он выкладывал Тоне все, что было интересного в его скудных воспоминаниях, а однажды попытался для завлекательности соврать.
   — Отец у меня тоже этот, как его…
   — Граф?
   — Ага.
   — А как его фамилия?
   — Дамаскин. Тоня фыркнула.
   — Дамаскин… Замаскин… Таких фамилий у графов не бывает, — решительно сказала она.
   Гришка очень смутился и попробовал выпутаться.
   — Он был… вроде графа… Служил у графа… кучером…
   Тоня долго смеялась над Гришкой и прозвала его графским кучером.
   Гришка привык к Тоне, и ему было даже скучно без нее.
   И неизвестно, во что бы перешла эта дружба, если бы не беда, свалившаяся на Гришку. Но, как известно, Гришка здорово набузил, и вот в канцелярии распределителя ему уже готовили сопроводительные бумаги в Шкид.
   Последнюю ночь друзья не спали. Гришка, скорчившись, сидел на кровати около подруги.
   — Я люблю тебя, — шептала Тоня. — Давай поцелуемся на прощанье.
   Она крепко поцеловала Гришку, потом, оттолкнув его, заплакала.
   — Брось, — бормотал растроганный Гришка. — Черт с ним, чего там…
   Чтобы утешить подругу, он тоже поцеловал ее. Тоня быстро схватила его руку.
   — Я к тебе приду, — сказала она. — Поклянись, что и ты будешь приходить.
   — Клянусь, — пробормотал уничтоженный и растерянный Гришка.
   Утром он уже был в Шкиде, вечером пошел с новыми друзьями сшибать окурки, а через неделю огрубел, закалился и забыл клятву.
   Но однажды дежуривший по кухне Горбушка, необычайно взволнованный, ворвался в класс.
   — Ребята! — заорал он, давясь от смеха. — Ребятки! Янкеля девчонка спрашивает. Невеста.
   Класс ахнул.
   — Врешь! — крикнул Цыган.
   — Врешь, — пролепетал сидевший в углу Янкель, невольно задрожав от нехорошего предчувствия.
   — Вру? — завопил Горбушка. — Я вру? Ах мать честная! Хряй скорее!..
   Янкель поднялся и, едва передвигая онемевшие ноги, двинулся к дверям. А за ним с ревом и гиканьем сорвался весь класс.
   — Амуры крутит! — ревел Цыган, гогоча. — Печки-лавочки! А ну поглядим-ка, что за невеста!
   Орущее, свистящее, ревущее кольцо, в котором, как в хороводе, двигался онемевший от ужаса Янкель ввалилось в прихожую. Тут Янкель и увидел Тоню Маркони.
   Она стояла, прижавшись к дверям, и испуганно озиралась по сторонам, окруженная пляшущими, поющими, кривляющимися шкидцами. Горбушка дергал ее за рукав и кричал:
   — Вон он, вон он, твой Гриха!
   Тоня бросилась к Янкелю как к защитнику. Янкель, взяв ее руку, беспомощно огляделся, ища выхода из адского хоровода.
   — Янкель с невестой! Янкель с невестой! — кричали ребята, танцуя вокруг несчастной парочки.