Страница:
У Ивана Блоха сложилась собственная классификация гомосексуальности, основанная на очевидном для него несходстве разных типов. Наклонность эта (мы теперь говорим – влечение, но я сохраню стиль переводчиков книги на русский язык) может пробуждаться в разном возрасте и заявлять о себе с разной степенью настоятельности. В своей длительной экспедиции Блох встречал и немало людей, ведущих двойной образ жизни – не отказывающихся, другими словами, и от сексуальных контактов с противоположным полом. Поэтому Блох почувствовал необходимость отделить овец от козлищ. В одну группу, границы которой ему представлялись такими же определенными, как, допустим, границы между белой и черной расой, он включил истинных гомосексуалов. У этих людей, говорил он, влечение к своему полу носит врожденный, самобытный характер, оно связано с существом данной личности и поэтому управляет ее поведением в течении всей жизни, «от колыбели до гробовой доски», не нуждаясь ни в каких внешних возбудителях.
Этот набор признаков как бы намекал на существование особой человеческой породы (третьего пола?), самобытность которой следовало подчеркнуть и особым наименованием. Блоху нравилось называть мужчин урнингами, а женщин – урниндами. Эти определения восходят к античному культу Афродиты Урании, дочери Урана, которую Платон считал покровительницей однополой любви. Я проследил по тексту: к этим названиям Блох прибегает в тех случаях, когда ему хочется подчеркнуть свое сочувствие, сопереживание, полную лояльность к людям, которых природа в целях, ведомых ей одной, зачислила в третий пол.
Все остальные проявления гомосексуальности исследователь, не мудрствуя лукаво, зачислил в один общий разряд псевдо-гомосексуализма. Туда же попали у него и многочисленные пограничные варианты.
Блох чистосердечно признавался, что гомосексуальность является для него абсолютной загадкой. Почему она возникает? Вот семья, в которой растут пять мальчиков. Одни и те же родители, одна и та же обстановка, одни и те же подходы к воспитанию. Но при этом четверо сыновей идут, один за другим, обычным путем мужского развития, а про пятого родители, с их обширным опытом, уже с младенчества знают, что он «какой-то не такой». Необычный мальчик, не похожий ни какого из братьев! Это проявляется на всех этапах взросления, а к совершеннолетию приобретает совершенно законченный, приводящий родителей в отчаяние, вид: остальные четверо, как и положено, влюбляются, женятся, заводят семьи – этого влечет только к мужчинам. Он обрекает себя на вечное несчастье и позор, но сделать с этим ничего нельзя. От чего же это зависит?
Среди людей, послуживших Блоху объектом изучения, образовалась особенная, чрезвычайно интересная группа. В нее вошли судьи, практикующие врачи, в том числе и психиатры, естествоиспытатели и даже пожилые теологи, религиозные деятели. Все они были гомосексуалистами, видевшими проблему так, как можно ее видеть только изнутри. Но знания, опыт, профессиональная обостренность восприятия делали их одновременно и наблюдателями, экспертами. Никто из них не сумел подсказать исследователю ответ на мучавшую его загадку. Но благодаря общению с ними он смог сделать необычайно важный вывод, который вряд ли мог быть полностью осмыслен на тогдашнем уровне познания: а основе гомосексуальности лежит глубоко укорененный инстинкт. Мне трудно сказать, что конкретно подразумевал Блох под этим основополагающим понятием, но общее направление его мысли сомнений у меня не вызывает.
Следуя за ней, мы в плотную подходим к необходимости изменения сложившегося взгляда на человеческую природу, которая в действительности намного сложнее общепризнанной двуполой модели. В мире, состоящем из одних только женщин, мужчина показался бы извращенной, испорченной, неправильной женщиной (как и наоборот). Точно так же и здесь: представление об испорченности, извращенности связывается с гомосексуальностью потому, что для урнингов, вопреки прямым подсказкам природы, не выделено своего собственного места.
Сексологи, работавшие в начале века, остановились на стадии догадок и предчувствий. Они говорили о наследственности – но их робко сформулированные предположения полностью растворились в концепциях генетиков. Они упоминали инстинкты – но пальму первенства перехватил у них психоанализ. Они нащупывали связь между функциями организма и психическими проявлениями – но что имели при этом в виду, объяснила только эндокринология и психоэндокринология. Они были видными учеными в свое время, но на них давно уже не ссылаются, их не цитируют – разве что в случаях, когда требуется проследить эволюцию познания. Но главное, решающее слово произнесли все-таки они, когда в интересах научной истины и человеческой справедливости отказались рассматривать гомосексуальность сквозь призму органической патологии и морального уродства.
Мы же – я вновь возвращаюсь к своим студенческим временам – усердно впитывали взгляды, которые уже в начале века представлялись отжившими и неясными. В иных случаях, когда я пытаюсь определить время возникновения этих взглядов, приходится углубляться во тьму средних веков. Только там, где средневековые теоретики угадывали присутствие дьявола, нам мерещилось тлетворное влияние капиталистического окружения.
Как у всех нормальных студентов, у меня выработался селективный подход к содержанию учебных дисциплин: заниматься всерьез – если я считал, что для будущей работы это необходимо, – или спустя рукава, лишь бы произвести хорошее впечатление на экзаменатора. С таким прицелом изучал я и эту тему: сдать и забыть. Никак не мог предположить, что в дальнейшем мне это сможет пригодиться.
И каково же было мое изумление, когда по приезде а Иркутск я узнал, что «гомики», как я их непочтительно называл про себя, составляют у моих руководителей, И. В. Сумбаева и Н. В. Иванова, внушительный процент в общей массе больных!
Абстрактным теоретизированием мои учителя не занимались. Наверняка у них сложились свои, выношенные представления о том, что считать болезнью, как определить границу между заболеванием и перверзией, – но все это теряло актуальность, когда они видели перед собой живого, реального человека, нуждающегося в помощи. Какая, в конце концов, разница, к какому классу явлений относится то, что причиняет этому человеку страдание, лишает покоя, выбрасывает из жизни? Все, чем только располагает врач, его познания, опыт, интуиция, его внутренняя энергия, – все устремляется к единственной цели: снять с души пациента этот невыносимый груз.
Иркутск в те годы был местом настоящего паломничества гомосексуалов. Медицинских центров, где соглашались не то что лечить, а хотя бы всерьез отнестись к их проблемам, в стране почти не было. Работа с каждым пациентом растягивалась порой на долгие годы. Чтобы поддерживать постоянный контакт с врачом, люди затевали переезды, меняли работу, жилье, с боем выбивали прописку – шли на все. О Сумбаеве и Иванове в этой среде ходили легенды.
Стандартных методик мои учителя не придерживались. Личность больного, его биография, комплекс сопутствующих психических проблем в каждом отдельном случае подсказывали свой особый терапевтический ход. Сумбаев, еще до нашего знакомства, издал нашумевшую работу об успешной смене сексуальной ориентации с использованием метода свободных ассоциаций. Этот метод, разработанный английским психиатром Терезой Бенедек, в чем-то похож на детскую игру. Больной, по просьбе врача, рисует первый предмет, который приходит ему в голову. Что угодно: домик, грибок, человечка, хотя бы просто геометрическую фигуру или цифровой знак. Искусство врача заключается в том, чтобы полностью вывести этот процесс из-под самоконтроля. Затем нужно включить свободный поток ассоциаций уже по поводу этого рисунка. В кажущемся хаосе слов, образов, в их непонятных перекличках постепенно начинает просматриваться система, неслучайная последовательность. Иванов называл этот метод двойным (через рисунок и через слово) приемом проникновения в бессознательное. Это непростое путешествие. Шансов заблудиться в темных закоулках и тупиках примерно столько же, сколько вероятности найти в конце концов «заколдованное» место. В том случае, о котором рассказывал Сумбаев, и в самом деле удалось его обнаружить и «расколдовать».
Иванов практиковал и коллективный метод психотерапии. Он считал, что полезно включать в группу пациентов с разными диагнозами. Гомосексуалов – вместе с невротиками, с больными, страдающими психосоматическими расстройствами или психогенной импотенцией. Этот человек, сыгравший в моей жизни такую же огромную роль, как и Сумбаев, обладал феноменальной интуицией, для него не существовало двух одинаковых больных. Подбирая группу, он с поразительной точностью умел спрогнозировать, как эти люди будут взаимодействовать и помогать ему своим влиянием друг на друга.
Среди моих пациентов гомосексуалистов не было, профессиональное общение с ними ограничивалось тем, что я иногда ассистировал Иванову во время групповых занятий, помогал собирать анамнез. Но учителя мои создали такую атмосферу, при которой постоянные пациенты невольно становились общими. Мы всех их знали, участвовали в импровизированных консилиумах. Все это было элементами школы, в которой от старших к младшим передавался весь комплекс и научных, и лечебных, и этических традиций. Позицию Сумбаева и Иванова по отношению к гомосексуализму, целиком передавшуюся и мне, я назвал бы диссидентской. Это было тихое, затаенное диссидентство, не афишировавшее себя, но по сути очень твердое и несгибаемое.
Система считала этих людей отбросами общества, стимулировала отвращение к ним, подвергала репрессиям. Когда нужно было убить высокий моральный авторитет человека, неугодного властям, распускали слухи, что он педераст, – и это было равносильно публичной гражданской казни.
Помню, как появилась однажды в «Восточно-Сибирской правде» статья о нескольких преподавателях и студентах педагогического института, уличенных в подобных связях. Они были представлены как «развратная» группа, и на несколько месяцев развернулась шумная и непередаваемо грязная кампания травли. Исключение, увольнение, «волчьи билеты» – это само собой, но общественность в истерических статьях и откликах требовала большего – показательного суда, чуть ли не физической расправы. Чем все кончилось, я не знаю, поскольку как раз в то время уехал поступать в аспирантуру, но шансов уцелеть у несчастных «развратников» не было никаких.
Позиция врачей, которые настаивали на том, что это больные люди, заслуживающие не осуждения, а сострадания, не наказания, а медицинской помощи, – такая позиция на общем фоне выглядела не просто странной, а вызывающей. Автоматически возникал вопрос: за что же их судят, приговаривают, гноят в тюрьмах и лагерях, если они не вольны собой распоряжаться? Я знаю, Сумбаеву просто повезло, что в разгар газетной шумихи ее организаторы не сообразили и его привлечь в качестве соответчика: ведь костер общественного негодования требует, чтобы в него все время подбрасывали дрова. Но уж если мой учитель не боялся пропагандировать в те годы фрейдизм.
Реформы, которые пытался провести Хрущев, затронули многие стороны жизни, но на отношение к сексуальным меньшинствам не повлияли никак. Достаточно вспомнить истошный крик «пидарасы!», окончательно определивший судьбу молодых художников-новаторов. Как и большинство советских вождей, Хрущев руководствовался высокими государственными соображениями. Гомосексуализм – так примерно они рассуждали – порок мужской части общества, а мужчины – это прежде всего армия. Если не принимать драконовских мер, страна в два счета утратит свою военную мощь. Вместо крепких отважных парней она заполнится хлипкими женоподобными существами, манерно хихикающими и закатывающими подведенные глаза.
Именно такие объяснения я не раз слышал от людей, имевших прямой доступ к уровню принятия решений, как это теперь называется. Они, как правило, были преисполнены сознания своей значительности и совершенно глухи к попыткам хоть немного уточнить картину, сложившуюся у них в голове. Бесполезно было объяснять им, что армию, как и любой закрытый однополый коллектив, насильно принуждаемый к длительному воздержанию, бесполезно пытаться предохранить от «заражения»; что далеко не все мужчины, испытывающие влечение к собственному полу, феминизированы, – есть, наоборот, атлеты, всем мужикам мужики; что никакого воздействия на боеспособность воинских соединений этот аспект жизни не оказывает, а если судить по некоторым историческим примерам, может даже ей способствовать: возведение в культ воинской доблести и чести нередко подкреплялось созданием мужских союзов, по типу братства, принципиально отвергавших общение с женщинами. Наша высшая элита была далеко не однородна по уровню культуры и интеллектуальным качествам, но даже над самыми живыми и образованными умами властвовал известный принцип: я начальник – ты дурак.
Не сомневаюсь, что и Хрущев руководствовался теми же рациональными соображениями, продолжая политику травли «пидарасов». Но я усматриваю в этом еще и сильнейший элемент его глубоко личной, бессознательной ненависти.
Я много занимался психоанализом Хрущева (к сожалению, только заочно, но при обилии материала, запечатляющего личность, это делу не мешает), считаю его фигурой в высшей степени неординарной, обладающей самобытной и неповторимой индивидуальностью. Но во многом он оставался «человеком с улицы», не способным критически оценить засевшие с детских лет в сознании стереотипы и хоть немного приподняться над ними. Стихийное отвращение к гомосексуалам, брезгливый взгляд на них как на «недочеловеков» занимает среди этих массовых стереотипов очень видное место, причем, мужская нетерпимость несоразмерно превышает женскую. Иногда это трактуется как инверсия собственных юношеских гомосексуальных влечений, отвергнутых личностью и вытесненных в самые глубокие слои бессознательного. Мое объяснение проще, но в чем-то страшнее.
Мальчики – особенно растущие без присмотра, в дворовых полудиких стайках – живут в вечном страхе перед изнасилованием. Для них это не просто большая беда, соизмеримая с тяжелой болезнью, увечьем, потерей родителей – этого они тоже боятся, но совсем по другому. Здесь беда непоправимая. Если покалечишься или осиротеешь – тебя по крайней мере будут жалеть и поддерживать. Насилие же равнозначно полной и окончательной потере лица, за ним неизбежно следует изоляция. В этом смысле – да и не только в этом – подростковая среда точно воспроизводит отношения, характерные для тюрьмы или зоны. Перед глазами у мальчишек есть всегда примеры того, как это бывает и чем кончается.
Следы этого страха остаются в мужской психике навсегда, накладываясь на отношение к самому явлению и ко всем его представителям. Это тот особый компонент, который у женщин отсутствует. Женщина может дойти хоть до края в моральном негодовании и осуждении «разврата», но лично для нее он опасности не представляет.
Уголовное преследование гомосексуалов продолжалось до самых последних лет, захватив и время перестройки: вплоть до начала 90-х годов суды выносили сотни приговоров по этой статье. Чем руководствовались прокуроры, хватая одних людей, а других оставляя в покое? Я так и не мог этого понять. Иногда из судебного дела явственно вылезали «уши» политического преследования: гомосексуализм, реальный или мнимый, был всего лишь предлогом. Иногда мне казалось, что известность, высокое общественное положение служат своего рода индульгенцией. Иногда – наоборот, могло сложиться впечатление, что громкое имя рассматривается как отягощающее обстоятельство. Я думал: может быть, напрасно я ищу следы глубокомысленного расчета там, где его вовсе нет? Есть план, есть своего рода статистическая норма, она должна выполняться. Отловили необходимое число – и до следующего года можно не беспокоиться.
Но возникали и другие мысли. В каждом городе существовали свои «садики», по старому анекдоту, привычные места сборов, тусовок. Ликвидировать их, следуя духу и букве закона, ничего не стоило, но этим никто не занимался. Может быть, их «пасли» специально? Людьми, над которыми постоянно висит дамоклов меч правосудия, очень легко манипулировать, использовать для каких угодно услуг.
Никогда не забуду свою встречу с одним выдающимся артистом. Мне было вменено в обязанность обследовать его и тем самым определить его дальнейшую судьбу. Он безропотно откликнулся на предложение, с первых слов дал понять, что готов отвечать на любые вопросы. А у меня просто духу не хватило заговорить о том, что могло причинить ему боль. Мы просидели несколько часов. Говорили об искусстве, он расспрашивал, видел ли я его на сцене, интересовался моими впечатлениями. Легко и свободно рассказывал о своей жизни, задавал вопросы, какие обычно задают психиатрам люди с обостренным гуманитарным восприятием жизни. Я отметил его тонкую наблюдательность, нетривиальность суждений. Под конец я спросил, могу ли я быть ему чем-нибудь полезен, нет ли у него проблем, в которых требуется участие человека моей профессии, – это был максимум того, что я сумел из себя выдавить. Он очень тепло поблагодарил – и отказался. Мы простились. Крепко зажмурившись и с предельной аккуратностью подбирая каждое слово, я написал отрицательное заключение, что в какой-то степени было и правдой: никаких гомоэротических влечений он не обнаружил! Куда потом пошла эта бумага, кто ее читал и какие выводы сделал, я не знаю, но сама полнокровная творческая жизнь и блистательная всемирная карьера этого артиста говорили о том, что больше его не беспокоили.
Продолжала заниматься этой проблемой и медицина, отстаивая тем самым альтернативную позицию: человек не властен над своими сексуальными проявлениями, а значит, их нельзя ставить ему в вину. Мало-помалу круг медицинских центров, готовых работать с этими пациентами, расширялся. На базе больницы имени Ганушкина был создан отдел сексопатологии (примечательно, что официальный статус она получила намного раньше, чем сексология), сразу включивший в научный план тему половых перверзий. Николай Иванов, переехавший из Иркутска в Горький и ставший профессором, продолжал свои поиски. Для подготовки специалистов, которых в стране не было, наш институт совместно с Горьковским медицинским организовал курсы сексопатологии. Время от времени появлялись сообщения, что кто-то нашел волшебный ключик, обещающий верное излечение от гомосексуализма. Так было, например, когда в моду вошла методика лечебного голодания: энтузиасты утверждали, что добросовестно проведенный курс гарантирует успех. Как водится, публиковались статьи, делались доклады на научных конференциях – со статистическими выкладками, с демонстрацией излеченных больных. Но у всех этих сообщений был один общий недостаток: они делались по горячим следам врачебной работы. Как складывалась жизнь пациента дальше, утверждался ли он в новообретенной сексуальной идентичности или возвращался к привычному для себя существованию в третьем поле – этот аспект стыдливо обходился в большинстве публикаций. И все равно – прогресс был очевидный. Уже не горстка психиатров, по собственному полулегальному почину, а многочисленный и все время расширяющийся отряд специалистов, действующих с ведома государства, занимались организацией медицинской помощи людям, которых это же государство карало как злостных преступников.
Исследуя исторические свидетельства, я заметил, что этап раздвоения общественного сознания характерен для всех стран накануне отмены уголовного наказания за гомосексуальные отношения. Так, например, было в Германии сто с небольшим лет назад. Первыми, как мы уже знаем, прозрели сексологи, сумевшие заразить своей убежденностью значительную часть интеллигенции. «Государство совершает преступление, зачисляя биологическое явление в категорию порока и криминала», – эта мысль стала убеждением множества людей, имеющих общественный вес, хотя многим из них еще несколько лет назад она показалась бы вздорной. Отсюда вовсе не следовало, что они преодолели свою глубоко укорененную антипатию к однополой любви, и все же голос справедливости заставил их встать на ее защиту.
Но еще очень долго в Германском имперском уголовном уложении сохранялся параграф 175, который гласил: «противоестественное непотребство, совершаемое между лицами мужского пола или с животными, наказуется тюрьмой; наказание может быть сопряжено и лишением гражданских прав чести». И этот суровый закон тоже имел своих защитников. Они не оспаривали новейших выводов сексологии, эта сторона дела их не волновала, как не слишком беспокоило и оскорбление морали. Пусть даже поведение гомосексуалов само по себе и не преступно, говорили они, но они создают почву для таких злодеяний, по поводу которых и дискутировать нечего. Убийства и самоубийства, шантаж, вымогательство. А мужская проституция? А распространение венерических болезней? Страх уголовного наказания хоть немного держит это в узде.
Защитникам справедливости тоже была известна эта темная изнанка гомосексуализма. Они знали, что в Берлине и в других крупных европейских городах есть и тайные притоны, и какие-то дворики, тупички, аллейки в общественных парках, где опасно появляться даже днем, не говоря о темном времени суток. Армия проститутов по численности могла бы соперничать с армией проституток, при этом в торговлю своим телом часто вовлекались самые обычные мальчишки, не желающие или не имеющие возможности зарабатывать на хлеб честным трудом. Как водится, эти вертепы притягивали к себе и разномастных уголовников, и представителей высшей элиты: аристократов, богатых буржуа, «золотую» молодежь. Столкновения между ними провоцировали самые мрачные преступления.
Шантаж и вымогательство и в самом деле превратились в профессию. Рассказывали об одном известном ученом, умело скрывавшем свои эротические пристрастия. Но однажды он допустил неосторожность, и в руки шантажистов попала важная улика. После этого несчастный в течении двадцати с лишним лет практически работал на вымогателей. Мошенники передавали его из рук в руки. Сплошь и рядом жертвой шантажа становились гетеросексуальные мужчины. Достаточно было в общественном туалете поднять шум по поводу «приставания» такого-то господина – и можно было почти не сомневаться, что он предпочтет заплатить сколько угодно, чтобы только замять скандал. При известной ловкости вымогателей и этих несчастных можно было надолго превратить в дойную корову. Считалось даже, что с ними удобнее иметь дело, чем с гомосексуалистами: те в глубине души считали себя пропащими людьми и могли от отчаяния выкинуть какой-нибудь фортель, а человек безгрешный, порядочный семьянин готов был на все, чтобы не запятнать таким страшным образом свое имя.
О чем же все это говорит? – спрашивали сторонники отмены 175-го параграфа. Только о том, что он ничуть не помогает бороться со злом. Магнус Гиршфельд, считавшийся непревзойденным знатоком этой среды, утверждал, что только 0, 007 % деяний, предусмотренных этим параграфом, становятся известны и приводят в действие механизм правосудия. Но зато порожденный им страх во много раз усугубляет зло. Если бы люди, которых все равно никто не переделает, могли удовлетворить свои желания свободно и открыто, зачем бы они стали тянуться к этим грязным притонам, заводить сомнительные знакомства, покупать любовь с риском для здоровья и жизни? Разве не страх перед законом делает их добычей шантажистов и вымогателей, толкает на самоубийство?
Магнус Гиршфельд основал «Научно-гуманитарный комитет», поставивший целью широкое сексологическое просвещение народа и мобилизацию общественного мнения на борьбу за отмену злополучного параграфа. Комитет выпускал брошюры, наладил издание научного журнала, проводил лекции, собрания, бомбардировал правительство петициями. Больше всего тронул меня такой факт: под обращением в рейхстаг подписались 5 тысяч человек – цвет Германии, ее лучшие умы, ее совесть: ученые, судьи, священники, врачи, школьные учителя, писатели ученые. Они настаивали на отмене параграфа, но одновременно – и на совершенствовании правосознания, на утверждении свободы в половых отношениях. Если двое взрослых мужчин, вступающих в связь, действуют по взаимному соглашению и без свидетелей, то есть не задевают ничьих нравственных чувств, то пристало ли обществу вмешиваться в их жизнь, регламентировать ее, тем более ломать? Благородным людям, намного опередившим свое время, суждено было в дальнейшем с горечью убедиться в собственном прекраснодушии. Они явно преувеличивали благотворный, преобразующий потенциал свободы: снятие запретов не создает мирной атмосферы, позволяющей ягнятам пастись рядом с волками. Преступления на сексуальной почве неискоренимы – такова сама природа этой почвы, и возможности повлиять на нее изменением условий общежития крайне ограничены. Не всемогущи и просветительские воздействия. Они могут опустить психологический барьер, отделяющий гомосексуальное меньшинство общества от преобладающего, количественно и ментально, большинства. Они могут перевести ненависть, с ее безудержным накалом и угрожающей агрессивностью, в более мягкие и спокойные формы отчуждения – заменить войну мирным, взаимно корректным существованием. Но ни при каких умонастроениях эта граница не будет ликвидирована окончательно. Страдания, причиняемые холодным отчуждением, конечно, не идут не в какое сравнение с моральными пытками дискриминации, но по-своему они очень мучительны и всегда чреваты тяжелейшими душевными кризисами.
Этот набор признаков как бы намекал на существование особой человеческой породы (третьего пола?), самобытность которой следовало подчеркнуть и особым наименованием. Блоху нравилось называть мужчин урнингами, а женщин – урниндами. Эти определения восходят к античному культу Афродиты Урании, дочери Урана, которую Платон считал покровительницей однополой любви. Я проследил по тексту: к этим названиям Блох прибегает в тех случаях, когда ему хочется подчеркнуть свое сочувствие, сопереживание, полную лояльность к людям, которых природа в целях, ведомых ей одной, зачислила в третий пол.
Все остальные проявления гомосексуальности исследователь, не мудрствуя лукаво, зачислил в один общий разряд псевдо-гомосексуализма. Туда же попали у него и многочисленные пограничные варианты.
Блох чистосердечно признавался, что гомосексуальность является для него абсолютной загадкой. Почему она возникает? Вот семья, в которой растут пять мальчиков. Одни и те же родители, одна и та же обстановка, одни и те же подходы к воспитанию. Но при этом четверо сыновей идут, один за другим, обычным путем мужского развития, а про пятого родители, с их обширным опытом, уже с младенчества знают, что он «какой-то не такой». Необычный мальчик, не похожий ни какого из братьев! Это проявляется на всех этапах взросления, а к совершеннолетию приобретает совершенно законченный, приводящий родителей в отчаяние, вид: остальные четверо, как и положено, влюбляются, женятся, заводят семьи – этого влечет только к мужчинам. Он обрекает себя на вечное несчастье и позор, но сделать с этим ничего нельзя. От чего же это зависит?
Среди людей, послуживших Блоху объектом изучения, образовалась особенная, чрезвычайно интересная группа. В нее вошли судьи, практикующие врачи, в том числе и психиатры, естествоиспытатели и даже пожилые теологи, религиозные деятели. Все они были гомосексуалистами, видевшими проблему так, как можно ее видеть только изнутри. Но знания, опыт, профессиональная обостренность восприятия делали их одновременно и наблюдателями, экспертами. Никто из них не сумел подсказать исследователю ответ на мучавшую его загадку. Но благодаря общению с ними он смог сделать необычайно важный вывод, который вряд ли мог быть полностью осмыслен на тогдашнем уровне познания: а основе гомосексуальности лежит глубоко укорененный инстинкт. Мне трудно сказать, что конкретно подразумевал Блох под этим основополагающим понятием, но общее направление его мысли сомнений у меня не вызывает.
Следуя за ней, мы в плотную подходим к необходимости изменения сложившегося взгляда на человеческую природу, которая в действительности намного сложнее общепризнанной двуполой модели. В мире, состоящем из одних только женщин, мужчина показался бы извращенной, испорченной, неправильной женщиной (как и наоборот). Точно так же и здесь: представление об испорченности, извращенности связывается с гомосексуальностью потому, что для урнингов, вопреки прямым подсказкам природы, не выделено своего собственного места.
Сексологи, работавшие в начале века, остановились на стадии догадок и предчувствий. Они говорили о наследственности – но их робко сформулированные предположения полностью растворились в концепциях генетиков. Они упоминали инстинкты – но пальму первенства перехватил у них психоанализ. Они нащупывали связь между функциями организма и психическими проявлениями – но что имели при этом в виду, объяснила только эндокринология и психоэндокринология. Они были видными учеными в свое время, но на них давно уже не ссылаются, их не цитируют – разве что в случаях, когда требуется проследить эволюцию познания. Но главное, решающее слово произнесли все-таки они, когда в интересах научной истины и человеческой справедливости отказались рассматривать гомосексуальность сквозь призму органической патологии и морального уродства.
Мы же – я вновь возвращаюсь к своим студенческим временам – усердно впитывали взгляды, которые уже в начале века представлялись отжившими и неясными. В иных случаях, когда я пытаюсь определить время возникновения этих взглядов, приходится углубляться во тьму средних веков. Только там, где средневековые теоретики угадывали присутствие дьявола, нам мерещилось тлетворное влияние капиталистического окружения.
Как у всех нормальных студентов, у меня выработался селективный подход к содержанию учебных дисциплин: заниматься всерьез – если я считал, что для будущей работы это необходимо, – или спустя рукава, лишь бы произвести хорошее впечатление на экзаменатора. С таким прицелом изучал я и эту тему: сдать и забыть. Никак не мог предположить, что в дальнейшем мне это сможет пригодиться.
И каково же было мое изумление, когда по приезде а Иркутск я узнал, что «гомики», как я их непочтительно называл про себя, составляют у моих руководителей, И. В. Сумбаева и Н. В. Иванова, внушительный процент в общей массе больных!
Абстрактным теоретизированием мои учителя не занимались. Наверняка у них сложились свои, выношенные представления о том, что считать болезнью, как определить границу между заболеванием и перверзией, – но все это теряло актуальность, когда они видели перед собой живого, реального человека, нуждающегося в помощи. Какая, в конце концов, разница, к какому классу явлений относится то, что причиняет этому человеку страдание, лишает покоя, выбрасывает из жизни? Все, чем только располагает врач, его познания, опыт, интуиция, его внутренняя энергия, – все устремляется к единственной цели: снять с души пациента этот невыносимый груз.
Иркутск в те годы был местом настоящего паломничества гомосексуалов. Медицинских центров, где соглашались не то что лечить, а хотя бы всерьез отнестись к их проблемам, в стране почти не было. Работа с каждым пациентом растягивалась порой на долгие годы. Чтобы поддерживать постоянный контакт с врачом, люди затевали переезды, меняли работу, жилье, с боем выбивали прописку – шли на все. О Сумбаеве и Иванове в этой среде ходили легенды.
Стандартных методик мои учителя не придерживались. Личность больного, его биография, комплекс сопутствующих психических проблем в каждом отдельном случае подсказывали свой особый терапевтический ход. Сумбаев, еще до нашего знакомства, издал нашумевшую работу об успешной смене сексуальной ориентации с использованием метода свободных ассоциаций. Этот метод, разработанный английским психиатром Терезой Бенедек, в чем-то похож на детскую игру. Больной, по просьбе врача, рисует первый предмет, который приходит ему в голову. Что угодно: домик, грибок, человечка, хотя бы просто геометрическую фигуру или цифровой знак. Искусство врача заключается в том, чтобы полностью вывести этот процесс из-под самоконтроля. Затем нужно включить свободный поток ассоциаций уже по поводу этого рисунка. В кажущемся хаосе слов, образов, в их непонятных перекличках постепенно начинает просматриваться система, неслучайная последовательность. Иванов называл этот метод двойным (через рисунок и через слово) приемом проникновения в бессознательное. Это непростое путешествие. Шансов заблудиться в темных закоулках и тупиках примерно столько же, сколько вероятности найти в конце концов «заколдованное» место. В том случае, о котором рассказывал Сумбаев, и в самом деле удалось его обнаружить и «расколдовать».
Иванов практиковал и коллективный метод психотерапии. Он считал, что полезно включать в группу пациентов с разными диагнозами. Гомосексуалов – вместе с невротиками, с больными, страдающими психосоматическими расстройствами или психогенной импотенцией. Этот человек, сыгравший в моей жизни такую же огромную роль, как и Сумбаев, обладал феноменальной интуицией, для него не существовало двух одинаковых больных. Подбирая группу, он с поразительной точностью умел спрогнозировать, как эти люди будут взаимодействовать и помогать ему своим влиянием друг на друга.
Среди моих пациентов гомосексуалистов не было, профессиональное общение с ними ограничивалось тем, что я иногда ассистировал Иванову во время групповых занятий, помогал собирать анамнез. Но учителя мои создали такую атмосферу, при которой постоянные пациенты невольно становились общими. Мы всех их знали, участвовали в импровизированных консилиумах. Все это было элементами школы, в которой от старших к младшим передавался весь комплекс и научных, и лечебных, и этических традиций. Позицию Сумбаева и Иванова по отношению к гомосексуализму, целиком передавшуюся и мне, я назвал бы диссидентской. Это было тихое, затаенное диссидентство, не афишировавшее себя, но по сути очень твердое и несгибаемое.
Система считала этих людей отбросами общества, стимулировала отвращение к ним, подвергала репрессиям. Когда нужно было убить высокий моральный авторитет человека, неугодного властям, распускали слухи, что он педераст, – и это было равносильно публичной гражданской казни.
Помню, как появилась однажды в «Восточно-Сибирской правде» статья о нескольких преподавателях и студентах педагогического института, уличенных в подобных связях. Они были представлены как «развратная» группа, и на несколько месяцев развернулась шумная и непередаваемо грязная кампания травли. Исключение, увольнение, «волчьи билеты» – это само собой, но общественность в истерических статьях и откликах требовала большего – показательного суда, чуть ли не физической расправы. Чем все кончилось, я не знаю, поскольку как раз в то время уехал поступать в аспирантуру, но шансов уцелеть у несчастных «развратников» не было никаких.
Позиция врачей, которые настаивали на том, что это больные люди, заслуживающие не осуждения, а сострадания, не наказания, а медицинской помощи, – такая позиция на общем фоне выглядела не просто странной, а вызывающей. Автоматически возникал вопрос: за что же их судят, приговаривают, гноят в тюрьмах и лагерях, если они не вольны собой распоряжаться? Я знаю, Сумбаеву просто повезло, что в разгар газетной шумихи ее организаторы не сообразили и его привлечь в качестве соответчика: ведь костер общественного негодования требует, чтобы в него все время подбрасывали дрова. Но уж если мой учитель не боялся пропагандировать в те годы фрейдизм.
Реформы, которые пытался провести Хрущев, затронули многие стороны жизни, но на отношение к сексуальным меньшинствам не повлияли никак. Достаточно вспомнить истошный крик «пидарасы!», окончательно определивший судьбу молодых художников-новаторов. Как и большинство советских вождей, Хрущев руководствовался высокими государственными соображениями. Гомосексуализм – так примерно они рассуждали – порок мужской части общества, а мужчины – это прежде всего армия. Если не принимать драконовских мер, страна в два счета утратит свою военную мощь. Вместо крепких отважных парней она заполнится хлипкими женоподобными существами, манерно хихикающими и закатывающими подведенные глаза.
Именно такие объяснения я не раз слышал от людей, имевших прямой доступ к уровню принятия решений, как это теперь называется. Они, как правило, были преисполнены сознания своей значительности и совершенно глухи к попыткам хоть немного уточнить картину, сложившуюся у них в голове. Бесполезно было объяснять им, что армию, как и любой закрытый однополый коллектив, насильно принуждаемый к длительному воздержанию, бесполезно пытаться предохранить от «заражения»; что далеко не все мужчины, испытывающие влечение к собственному полу, феминизированы, – есть, наоборот, атлеты, всем мужикам мужики; что никакого воздействия на боеспособность воинских соединений этот аспект жизни не оказывает, а если судить по некоторым историческим примерам, может даже ей способствовать: возведение в культ воинской доблести и чести нередко подкреплялось созданием мужских союзов, по типу братства, принципиально отвергавших общение с женщинами. Наша высшая элита была далеко не однородна по уровню культуры и интеллектуальным качествам, но даже над самыми живыми и образованными умами властвовал известный принцип: я начальник – ты дурак.
Не сомневаюсь, что и Хрущев руководствовался теми же рациональными соображениями, продолжая политику травли «пидарасов». Но я усматриваю в этом еще и сильнейший элемент его глубоко личной, бессознательной ненависти.
Я много занимался психоанализом Хрущева (к сожалению, только заочно, но при обилии материала, запечатляющего личность, это делу не мешает), считаю его фигурой в высшей степени неординарной, обладающей самобытной и неповторимой индивидуальностью. Но во многом он оставался «человеком с улицы», не способным критически оценить засевшие с детских лет в сознании стереотипы и хоть немного приподняться над ними. Стихийное отвращение к гомосексуалам, брезгливый взгляд на них как на «недочеловеков» занимает среди этих массовых стереотипов очень видное место, причем, мужская нетерпимость несоразмерно превышает женскую. Иногда это трактуется как инверсия собственных юношеских гомосексуальных влечений, отвергнутых личностью и вытесненных в самые глубокие слои бессознательного. Мое объяснение проще, но в чем-то страшнее.
Мальчики – особенно растущие без присмотра, в дворовых полудиких стайках – живут в вечном страхе перед изнасилованием. Для них это не просто большая беда, соизмеримая с тяжелой болезнью, увечьем, потерей родителей – этого они тоже боятся, но совсем по другому. Здесь беда непоправимая. Если покалечишься или осиротеешь – тебя по крайней мере будут жалеть и поддерживать. Насилие же равнозначно полной и окончательной потере лица, за ним неизбежно следует изоляция. В этом смысле – да и не только в этом – подростковая среда точно воспроизводит отношения, характерные для тюрьмы или зоны. Перед глазами у мальчишек есть всегда примеры того, как это бывает и чем кончается.
Следы этого страха остаются в мужской психике навсегда, накладываясь на отношение к самому явлению и ко всем его представителям. Это тот особый компонент, который у женщин отсутствует. Женщина может дойти хоть до края в моральном негодовании и осуждении «разврата», но лично для нее он опасности не представляет.
Уголовное преследование гомосексуалов продолжалось до самых последних лет, захватив и время перестройки: вплоть до начала 90-х годов суды выносили сотни приговоров по этой статье. Чем руководствовались прокуроры, хватая одних людей, а других оставляя в покое? Я так и не мог этого понять. Иногда из судебного дела явственно вылезали «уши» политического преследования: гомосексуализм, реальный или мнимый, был всего лишь предлогом. Иногда мне казалось, что известность, высокое общественное положение служат своего рода индульгенцией. Иногда – наоборот, могло сложиться впечатление, что громкое имя рассматривается как отягощающее обстоятельство. Я думал: может быть, напрасно я ищу следы глубокомысленного расчета там, где его вовсе нет? Есть план, есть своего рода статистическая норма, она должна выполняться. Отловили необходимое число – и до следующего года можно не беспокоиться.
Но возникали и другие мысли. В каждом городе существовали свои «садики», по старому анекдоту, привычные места сборов, тусовок. Ликвидировать их, следуя духу и букве закона, ничего не стоило, но этим никто не занимался. Может быть, их «пасли» специально? Людьми, над которыми постоянно висит дамоклов меч правосудия, очень легко манипулировать, использовать для каких угодно услуг.
Никогда не забуду свою встречу с одним выдающимся артистом. Мне было вменено в обязанность обследовать его и тем самым определить его дальнейшую судьбу. Он безропотно откликнулся на предложение, с первых слов дал понять, что готов отвечать на любые вопросы. А у меня просто духу не хватило заговорить о том, что могло причинить ему боль. Мы просидели несколько часов. Говорили об искусстве, он расспрашивал, видел ли я его на сцене, интересовался моими впечатлениями. Легко и свободно рассказывал о своей жизни, задавал вопросы, какие обычно задают психиатрам люди с обостренным гуманитарным восприятием жизни. Я отметил его тонкую наблюдательность, нетривиальность суждений. Под конец я спросил, могу ли я быть ему чем-нибудь полезен, нет ли у него проблем, в которых требуется участие человека моей профессии, – это был максимум того, что я сумел из себя выдавить. Он очень тепло поблагодарил – и отказался. Мы простились. Крепко зажмурившись и с предельной аккуратностью подбирая каждое слово, я написал отрицательное заключение, что в какой-то степени было и правдой: никаких гомоэротических влечений он не обнаружил! Куда потом пошла эта бумага, кто ее читал и какие выводы сделал, я не знаю, но сама полнокровная творческая жизнь и блистательная всемирная карьера этого артиста говорили о том, что больше его не беспокоили.
Продолжала заниматься этой проблемой и медицина, отстаивая тем самым альтернативную позицию: человек не властен над своими сексуальными проявлениями, а значит, их нельзя ставить ему в вину. Мало-помалу круг медицинских центров, готовых работать с этими пациентами, расширялся. На базе больницы имени Ганушкина был создан отдел сексопатологии (примечательно, что официальный статус она получила намного раньше, чем сексология), сразу включивший в научный план тему половых перверзий. Николай Иванов, переехавший из Иркутска в Горький и ставший профессором, продолжал свои поиски. Для подготовки специалистов, которых в стране не было, наш институт совместно с Горьковским медицинским организовал курсы сексопатологии. Время от времени появлялись сообщения, что кто-то нашел волшебный ключик, обещающий верное излечение от гомосексуализма. Так было, например, когда в моду вошла методика лечебного голодания: энтузиасты утверждали, что добросовестно проведенный курс гарантирует успех. Как водится, публиковались статьи, делались доклады на научных конференциях – со статистическими выкладками, с демонстрацией излеченных больных. Но у всех этих сообщений был один общий недостаток: они делались по горячим следам врачебной работы. Как складывалась жизнь пациента дальше, утверждался ли он в новообретенной сексуальной идентичности или возвращался к привычному для себя существованию в третьем поле – этот аспект стыдливо обходился в большинстве публикаций. И все равно – прогресс был очевидный. Уже не горстка психиатров, по собственному полулегальному почину, а многочисленный и все время расширяющийся отряд специалистов, действующих с ведома государства, занимались организацией медицинской помощи людям, которых это же государство карало как злостных преступников.
Исследуя исторические свидетельства, я заметил, что этап раздвоения общественного сознания характерен для всех стран накануне отмены уголовного наказания за гомосексуальные отношения. Так, например, было в Германии сто с небольшим лет назад. Первыми, как мы уже знаем, прозрели сексологи, сумевшие заразить своей убежденностью значительную часть интеллигенции. «Государство совершает преступление, зачисляя биологическое явление в категорию порока и криминала», – эта мысль стала убеждением множества людей, имеющих общественный вес, хотя многим из них еще несколько лет назад она показалась бы вздорной. Отсюда вовсе не следовало, что они преодолели свою глубоко укорененную антипатию к однополой любви, и все же голос справедливости заставил их встать на ее защиту.
Но еще очень долго в Германском имперском уголовном уложении сохранялся параграф 175, который гласил: «противоестественное непотребство, совершаемое между лицами мужского пола или с животными, наказуется тюрьмой; наказание может быть сопряжено и лишением гражданских прав чести». И этот суровый закон тоже имел своих защитников. Они не оспаривали новейших выводов сексологии, эта сторона дела их не волновала, как не слишком беспокоило и оскорбление морали. Пусть даже поведение гомосексуалов само по себе и не преступно, говорили они, но они создают почву для таких злодеяний, по поводу которых и дискутировать нечего. Убийства и самоубийства, шантаж, вымогательство. А мужская проституция? А распространение венерических болезней? Страх уголовного наказания хоть немного держит это в узде.
Защитникам справедливости тоже была известна эта темная изнанка гомосексуализма. Они знали, что в Берлине и в других крупных европейских городах есть и тайные притоны, и какие-то дворики, тупички, аллейки в общественных парках, где опасно появляться даже днем, не говоря о темном времени суток. Армия проститутов по численности могла бы соперничать с армией проституток, при этом в торговлю своим телом часто вовлекались самые обычные мальчишки, не желающие или не имеющие возможности зарабатывать на хлеб честным трудом. Как водится, эти вертепы притягивали к себе и разномастных уголовников, и представителей высшей элиты: аристократов, богатых буржуа, «золотую» молодежь. Столкновения между ними провоцировали самые мрачные преступления.
Шантаж и вымогательство и в самом деле превратились в профессию. Рассказывали об одном известном ученом, умело скрывавшем свои эротические пристрастия. Но однажды он допустил неосторожность, и в руки шантажистов попала важная улика. После этого несчастный в течении двадцати с лишним лет практически работал на вымогателей. Мошенники передавали его из рук в руки. Сплошь и рядом жертвой шантажа становились гетеросексуальные мужчины. Достаточно было в общественном туалете поднять шум по поводу «приставания» такого-то господина – и можно было почти не сомневаться, что он предпочтет заплатить сколько угодно, чтобы только замять скандал. При известной ловкости вымогателей и этих несчастных можно было надолго превратить в дойную корову. Считалось даже, что с ними удобнее иметь дело, чем с гомосексуалистами: те в глубине души считали себя пропащими людьми и могли от отчаяния выкинуть какой-нибудь фортель, а человек безгрешный, порядочный семьянин готов был на все, чтобы не запятнать таким страшным образом свое имя.
О чем же все это говорит? – спрашивали сторонники отмены 175-го параграфа. Только о том, что он ничуть не помогает бороться со злом. Магнус Гиршфельд, считавшийся непревзойденным знатоком этой среды, утверждал, что только 0, 007 % деяний, предусмотренных этим параграфом, становятся известны и приводят в действие механизм правосудия. Но зато порожденный им страх во много раз усугубляет зло. Если бы люди, которых все равно никто не переделает, могли удовлетворить свои желания свободно и открыто, зачем бы они стали тянуться к этим грязным притонам, заводить сомнительные знакомства, покупать любовь с риском для здоровья и жизни? Разве не страх перед законом делает их добычей шантажистов и вымогателей, толкает на самоубийство?
Магнус Гиршфельд основал «Научно-гуманитарный комитет», поставивший целью широкое сексологическое просвещение народа и мобилизацию общественного мнения на борьбу за отмену злополучного параграфа. Комитет выпускал брошюры, наладил издание научного журнала, проводил лекции, собрания, бомбардировал правительство петициями. Больше всего тронул меня такой факт: под обращением в рейхстаг подписались 5 тысяч человек – цвет Германии, ее лучшие умы, ее совесть: ученые, судьи, священники, врачи, школьные учителя, писатели ученые. Они настаивали на отмене параграфа, но одновременно – и на совершенствовании правосознания, на утверждении свободы в половых отношениях. Если двое взрослых мужчин, вступающих в связь, действуют по взаимному соглашению и без свидетелей, то есть не задевают ничьих нравственных чувств, то пристало ли обществу вмешиваться в их жизнь, регламентировать ее, тем более ломать? Благородным людям, намного опередившим свое время, суждено было в дальнейшем с горечью убедиться в собственном прекраснодушии. Они явно преувеличивали благотворный, преобразующий потенциал свободы: снятие запретов не создает мирной атмосферы, позволяющей ягнятам пастись рядом с волками. Преступления на сексуальной почве неискоренимы – такова сама природа этой почвы, и возможности повлиять на нее изменением условий общежития крайне ограничены. Не всемогущи и просветительские воздействия. Они могут опустить психологический барьер, отделяющий гомосексуальное меньшинство общества от преобладающего, количественно и ментально, большинства. Они могут перевести ненависть, с ее безудержным накалом и угрожающей агрессивностью, в более мягкие и спокойные формы отчуждения – заменить войну мирным, взаимно корректным существованием. Но ни при каких умонастроениях эта граница не будет ликвидирована окончательно. Страдания, причиняемые холодным отчуждением, конечно, не идут не в какое сравнение с моральными пытками дискриминации, но по-своему они очень мучительны и всегда чреваты тяжелейшими душевными кризисами.