Страница:
Это уже только потом я узнала и еще позже поняла значение слова «действующая».
И еще я вспомнила, как тогда — в уютном розовоабажурном детстве, — я не понимала, почему дома меня обязательно заставляют читать молитву и креститься на ночь перед Боженькиным лицом, а здесь, перед домом, где он, Боженька живет, ни папа, ни я не должны креститься. И когда я громко спросила его об этом на выщербленных ступенях храма, он снова улыбнулся и сказал, что так надо и в свое время он все мне расскажет.
А потом мы вошли внутрь, туда, где громко и слаженно пели, где тепло колыхалась толпа народа, и уже там перекрестились и я снова почувствовала его теплую большую ладонь — но уже на моем плече, подталкивающую меня вперед, к чему-то, светящемуся огнями и золотом; и склонившееся надо мной бородатое доброе лицо батюшки, запах и шелест его рясы, прикосновение серебряной ложечки к моим молочным резцам и вкус сладкого вина на языке — вкус утерянного детства и навсегда запечатленной тайны. Тайны, которую мне так не хотелось бы потерять — ведь у меня и так осталось не слишком много хорошего в этой жизни.
Я почувствовала, как губы у меня непроизвольно затряслись, и поняла — еще несколько секунд — и я заплачу. А мне никак нельзя было плакать. Я должна была быть сильной. Я вскочила с колен и, натыкаясь на людей, выбежала из церкви в холодный осенний день.
У меня все же накатились слезы на глаза — я задрала голову, чтобы не потекла тушь. Тучи, низко нависшие над домами, расплывались, меняли цвет от серого до жемчужного — словно я внезапно оказалась под слоем воды, в безмолвной колеблющейся мути. Глаза защипало.
И так, запрокинув, словно слепая, голову, я пошла к своей «хонде». На ощупь нашла ручку дверцы, открыла замок и уселась за руль. Достала платок и осторожно промокнула глаза.
Посмотрела на себя в зеркало.
Я должна быть сейчас сильной, мысленно говорила я себе. Я должна быть сильной и хитрой. Хватит слезы лить, милая, поздно: пора действовать.
Я вытащила из сумки, лежащей на полу рядом с передним правым сиденьем, парик. Он был светлый, с длинными волосами. Я сняла платок и натянула его на голову. Причесалась. Нацепила солнцезащитные очки с зеркальными стеклами. Еще на мне была куртка защитного цвета и свитер с глухим высоким воротом — я была одета также, как когда ходила в незванные гости к этой сучке Светочке.
Я посмотрела на себя в зеркало заднего обзора. Меня мать родная сейчас бы не признала, не то что эти уроды. Я и сама бы, наверное, вряд ли узнала себя со стороны. И еще я машинально отметила, что выгляжу — и это было приятно, не взирая на все печальные обстоятельства, — лет на пять моложе своего подлинного возраста. Хотя, возможно, я всего лишь сама себе льстила, дура набитая.
Я выколопнула из упаковки таблетку сонапакса — делала я это уже машинально, — проглотила, закинув голову. Парик сидел крепко, не свалился от резкого движения. Потом я достала из кофра два своих «никона» — я продумала все заранее и хотела исключить любую возможность накладки. Поэтому-то их и было два. Я зарядила в них пленки и ввинтила в каждый по мощному телеобъективу. Поднесла один фотоаппарат к глазам и посмотрела в видоискатель. Оптика была такой сильной, что я спокойно смогла прочитать самые мелкие заголовки газеты, приклееной на уличный стенд метрах в пятидесяти от меня. Проверила спуск. Все было готово и я была готова действовать. Я положила фотоаппараты рядом с собой на переднее сиденье, прикрыла их платком и спокойно выкурила одну сигарету, ни о чем уже не думая, а только глядя на редких прохожих. Погасила окурок, завела двигатель и поехала к университету.
Я с трудом нашла место и припарковалась среди многочисленных машин на другой стороне улицы — чуть по диагонали от входа на факультет. Двигатель я не выключила, только опустила стекла с обеих сторон от передних сидений. Я надела перчатки, сунула руки подмышки, чтобы они не замерзли — не от холода, от волнения и стала ждать. В какую-то минуту я посетовала на строгость наших правил дорожного движения — рюмка коньяка мне бы сейчас совсем не помешала. Но я совсем не хотела бы нарваться на лишние неприятности — их у меня и так хватало с избытком.
Время от времени вход в здание, за которым я наблюдала, перекрывали шуршащие шинами по мокрому асфальту машины, двери факультета хлопали со звуком пушечного выстрела, выпуская и впуская редкие группки разношерстно одетой студенческой братии. Я терпеливо ждала, поглядывая по сторонам и стараясь не пропустить его. Это отнюдь не входило в мои планы. Я была абсолютно спокойна.
В голове вяло текли полу-ощущения, полу-воспоминания: ведь в этих древних зданиях прошла и моя юность. Впрочем также, как и юность моего отца, и деда, и прадеда. На разных факультетах — но здесь. И также, как нынешние студиозусы, я шлялась по этим бесконечным коридорам и старым аудиториям, посещала лекции и коллоквиумы, училась, прогуливала, крутила с мальчуганами ни к чему не обязывающие романы, напивалась на вечеринках в оставленных родителями очередного ухажера квартирах и искренне верила в то, что такое беспечальное и радостное существование будет продолжаться вечно. Аминь.
Я очнулась.
Двери стали хлопать чаще, из них косяком потянулись стайки студентов — беззаботные, смеющиеся, весело болтающие дети уже не моего поколения.
И тут я наконец увидела его машину — синюю новую «вольво», мягко выворачивающую из-за угла. Номер я помнила на память.
Светочка не наврала — заботливый папаша.
Я содрала перчатки и схватила один из фотоаппаратов. Пригнувшись, я засекла в видоискатель, как он остановил машину почти напротив входа в здание. И неподалеку от меня. Потом он тяжело вылез, не включив сигнализации, чуть отошел к низкой ограде, за которой росли густые кусты и стал наблюдать за входом. Он был в полурасстегнутом кашемировом пальто темно-горчичного цвета, из-под которого виднелся болотного цвета элегантный костюм. Галстук был тоже подобран в тон и цвет. Наверняка за его гардеробом жена следит — никогда в жизни не поверю, что у него на такое хватит его жалких мозгов, не говоря уж о вкусе.
Он повернулся ко мне в профиль. Явно лысеет, а волосы на лысину сбоку зачесывает, прикрывает плешь. Комплексует небось во всю, говнюк. Тогда я на это не обратила внимания. Как это Сережа называл такие изворотливые чиновничьи прически?.. А, «заем». Да, верно.
Он еще чуть отвернулся от меня. Не совсем то, что надо, конечно. Я оперлась локтями на дверцу и навела фокус; в кадре была его голова, сощуренные глазки бегали из стороны в сторону. Тем не менее я нажала на спуск. Мотор фотоаппарата зажужжал, защелкал.
Снимок. Еще, еще, еще.
Щелк, щелк, щелк.
«Blow-Up», — лениво всплыло откуда-то из подсознания. Я как-то отстраненно подумала, не снимая пальца со спуска и ведя объектив вслед за поворотом его лица, — он поворачивался ко мне, в фас, — что все почти так же, как там, даже композиция кадра похожая. Нераскрытая тайна, помноженная на обыденность случайной встречи. Одинокий, уже вполне немолодой мужчина стоит на фоне кустов и решетчатой ограды. Не хватает только летнего вечера и разлапистых деревьев, кроны которых мучает ветер. И высокой красивой женщины рядом с мужчиной. А ее и не будет в этом новом сюжете рядом с ним. Женщины. Потому что высокая красивая женщина сидит в своем автомобиле и тратит дорогостоящий «Kodak» на его поганую харю.
Кто же из нас в конце концов окажется трупом, тихо и невозмутимо лежащим за оградкой?
Его лицо перекрыли смазанные нефокусом головы и плечи проходящих студентов, перекрыли словно шторкой, а потом и он исчез, внезапно выйдя из кадра.
Я оторвалась от видоискателя и тут же увидела, что он повернулся ко мне спиной, а к нему через проезжую часть улицы спешит, весело улыбаясь, совсем молоденькая девушка в разлетевшимся на ходу коротеньком плащике. Светло-желтом. Кудрявые волосы подрагивали у нее на ходу. Она споро переставляла ладные ножки в высоких шнурованных ботинках, размахивая небольшим моднючим портфелем. Мне на мгновение даже стало как-то не по себе — не может быть у такой отвратительной лысой жабы такой симпатичной дочурки. Но все ее приметы, описанные Светочкой, сходились. И мысль эта скользнула чисто умозрительно, не затрагивая мои чувства — я была на работе, а она была всего лишь объект съемки: поэтому я спокойно поймала ее фигуру в объектив и нажала на спуск.
Ритмично жужжал мотор фотоаппарата.
Фигура в полный рост, идет почти прямо на меня.
Щелк, щелк, щелк.
По пояс, теперь лицо — хорошая улыбка, открытая; не подозревает, конечно, что ее снимают. Иначе сразу же бы зажалась, начала позировать неумело, как все они. А так — чистый репортаж, хроника. Репортаж с петлей на шее — на шее у ее лысеющего папаши-дегенерата.
Щелк, щелк, щелк.
Все, она у меня есть. Теперь дело за ним.
И тут кончилась пленка — я отсняла все тридцать шесть кадров. Чертыхаясь, я моментально выхватила из-под платка второй фотоаппарат и подняла его к глазам.
Она обняла его — легко и быстро. Чмокнула в щеку, сказала что-то — смеясь. Он тоже засмеялся, влажно блестя губами, беззвучно разевая широкую пасть. Они пошли к «вольво». Он открыл переднюю дверцу с другой стороны от меня, помогая ей сесть в машину.
Я никак не могла как следует поймать его лицо в объектив. Его дочка села в машину. Он захлопнул за ней дверцу, пошел, обходя машину сзади. Он шел слишком быстро. Я не нажимала на спуск, уже понимая, что не успеваю его снять. К тому же его снова перекрыли бегущие через улицу студенты.
— Ч-черт!..
Я швырнула фотоаппарат на сиденье и глядя на его отъезжающую машину, воткнула передачу.
Я развернулась, чуть не переехав какого-то прыщавого оболтуса. Он меня нагло и неумело обматерил, сопляк, но я только отмахнулась, хотя в другой ситуации ему бы мало не показалось, Алешковскому недоделанному.
Я вывернула почти следом за его машиной и мы поехали в сторону Петроградской.
Я следила за его «вольво», стараясь особенно к ней не приближаться. Береженого Бог бережет. Между моей и его машиной катила пара «жигулей» и фургончик. Я думала, что он поедет домой, или еще куда повезет дочку, может к себе в кабак, но, переехав Тучков мост, он вдруг после очередного светофора резко ушел влево под стрелку, сбросил скорость и припарковался у тротуара. Я вильнула следом, от неожиданности не сразу среагировала и проскочила его машину. Я вывернула руль, перестроилась в крайний правый ряд, чуть не влепившись в испуганно взвывшую белую «тойоту» и под углом приткнулась к обочине. Сзади отчаянно засигналили, но я даже не обернулась.
Я схватила второй, заряженный «никон» и перекатилась на правое сиденье.
Они оба вышли из машины. Он стоял ко мне вполоборота и что-то говорил дочке, улыбаясь.
Щелк, щелк, щелк…
Она нежно поцеловала его в щеку и не оборачиваясь, пошла от него и от меня по тротуару. Он смотрел ей вслед.
Щелк, щелк, щелк…
Он внезапно повернулся и уставился в мою сторону. Его лицо заполнило почти всю рамку кадра и мне почудилось — он смотрит прямо мне в глаза. В объектив мне казалось, что он находится от меня на расстоянии вытянутой руки. А потом он сделал еще более неожиданную вещь — он пошел ко мне.
Его лицо то исчезало, то снова возникало за мелькающими тенями прохожих.
Я вела его объективом «никона» прямо на себя, лицо его укрупнялось и укрупнялось; в кадре оставались только сощуренные злобно глаза и часть покрытого мелкими оспинами лба, он уже был чуть ли не в салоне моей машины, а я продолжала снимать его и продолжала судорожно сглатывать горькую слюну. Я не могла остановиться, хотя понимала — снимков сделано уже более чем достаточно. Но давила и давила на спуск, словно в руках у меня был не фотоаппарат, а совсем другая игрушка: автоматическая и лучше всего очень крупного калибра.
Щелк, щелк, щелк…
У меня перехватило дыхание от непередаваемого, тошнотворного ужаса. Разумом я понимала — он не видит меня, он просто идет в эту, мою сторону. А даже если он и увидит, то никогда не сможет узнать меня в моем новом обличье. И он не знает, надеюсь, какая у меня машина — на дачу меня тогда вместе со Светочкой вез именно он, номер первый. И про марку своей машины я, вроде бы, разговора не заводила. Но все равно внутри у меня все похолодело, сжалось, на меня накатил острый внезапный позыв к рвоте и я, еле сдерживаясь, все же снова — совершенно машинально продолжала нажимать на спуск.
Щелк, щелк, щелк…
Конечно же, он увидел меня и шел именно ко мне — никаких сомнений у меня более не оставалось. Он шел, чтобы убить меня, прикончить прямо на сиденье с фотоаппаратом в руках.
И я не выдержала. Я упала вниз лицом на сиденье, выронив фотоаппарат, сжалась в комок, прикрыв руками голову в ожидании, что сейчас он дотронется до меня своими липкими пальцами и меня снова обдаст его зловонным дыханием, пахнущим водкой и чесночным итальянским соусом.
Но ничего этого не произошло.
Шли секунды — но меня никто не хватал за плечи, никто ничего не говорил. Я медленно, осторожно поднялась и завертела головой, пытаясь понять, куда он подевался.
Меня подвели нервы и телеобъектив. Это в оптику казалось, что он уже подходит к двери моей машины. На самом же деле он не дошел до меня десятка два шагов. Я ему была не нужна, он и не подозревал о моем присутствии. Он стоял у коммерческой палатки и выколупывал своими сардельками-пальцами из бумажника крупную купюру. Протянул ее в окошко невидимому мне из машины продавцу.
Я нащупала «никон» и поднесла его к глазам. Сердце колотилось у меня где-то в висках.
Продавец протянул ему блок «Marlboro». Он сунул его подмышку. Повернувшись ко мне вполоборота, стал засовывать сдачу в свой непристойно толстый бумажник с монограммой.
Щелк, щелк,щелк…
Он повернулся ко мне спиной и быстро пошел обратно. Неожиданно ловко, словно тюлень в прорубь, нырнул в свою машину. Я перевела объектив на задний номер его машины.
Щелк…щелк…
Из выхлопной трубы вольво" вылетело почти прозрачное облачко газа, она тронулась с места, проехала мимо меня и покатила по улице, скрылась, растаяла за длинной колбасой встречного «Икаруса», заляпанного старыми рекламными наклейками: «Sony Вlaсk Trinitron — окно в мир!», «Hershi — вкус победы!».
Какой, к чертовой матери, победы? Во рту я чувствовала только омерзительно горький вкус желчи и судорожно сокращающийся желудок подступал, казалось, прямо к горлу. И я поняла, что больше не смогу сдерживаться. Выпустив из рук «никон», я дернула от себя левую дверцу, склонилась и меня вывернуло наизнанку прямо на потрескавшийся асфальт мостовой.
Потом, уже ничего не соображая, упираясь трясущимися руками в стенку салона, я уползла в глубину машины. Как-то умудрилась захлопнуть дверцу и поднять стекла, благо они у меня затененные. И откинулась на спинку сиденья, вытирая платком обслюнявленный рот.
— Нет, это не для меня, нет… — бормотала я, морщась от отвращения к самой себе.
Я отбросила платок, стащила парик и вытерла им пот, сползающий по лбу. Достала сигарету и прикурила. Сигарета прыгала у меня в пальцах. Я не могла и предположить, что эта фотовстреча произведет на меня такое убийственное впечатление. Это было омерзительно — на деле-то я оказалась какой-то тургеневской неврастеничкой, чересчур впечатлительной барышней. А что же в таком случае будет со мной дальше?.. Сегодня, когда я снова увижу остальных? А потом?.. Что, милочка, прямиком в дурдом?.. В смирительную рубашку?..
Я не хотела даже думать об этом.
Слегка отдышавшись, я вылезла наружу и купила в киоске бутылку кока-колы. Вернувшись в машину, я закрыла все замки и жадно выглотала ее прямо из горлышка. Потом вытащила из бардачка блокнот. Раскрыла его на нужной странице.
«Номер два» — было написано на ней. И чуть ниже адрес: Гороховая. Номер дома, квартиры и код. Хотя на хрена мне код — я ведь не в гости собралась… Зато рядом — рабочий адрес. Вот это уже потеплее, особенно если сначала позвонить…
Тяжело вздохнув, я снова натянула парик на голову. Посмотрела на себя в зеркало — вроде все в порядке. Только лицо было очень бледное. Я повернула ключ в замке зажигания. Двигатель мягко заурчал. Я отчалила от тротуара и не очень быстро — руки все еще дрожали — поехала по улице.
Номер второй. Теперь мне нужен был номер второй. И я обязана была довести начатое до конца.
На руках у меня были надеты тонкие хирургические перчатки. Я не собиралась оставлять им даже малейшей возможности зацепиться за меня.
Пинцетом я вытаскивала уже проявившиеся снимки, промывала их в проточной воде, бросала в ванночку с закрепителем. Отработанными до автоматизма движениями совала в первую ванночку новую порцию пока что еще непроявленных фотографий.
Огонек моей сигареты зеленовато светился в красном полумраке кладовки, которую я когда-то, в самом начале своей профессиональной деятельности переделала в очень комфортабельную а потом, со временем, и в оборудованную по последнему слову техники мини-фотолабораторию. Щурясь от табачного дыма, я сидела на табуретке и бросала время от времени взгляд на них — на лица моих врагов. Сунула руку в нагрудный кармашек рубашки и вытащила пачку сонапакса. Выдавила таблетку, слизнула ее с поскрипывающей фольги и запила колой из высокого хрустального стакана.
Что-то случилось. Как у Хеллера.
Я сидела, поглядывая то на снимки, то на аппаратуру и машинально вспоминала, как все это начиналось. Не эта история, а моя нынешняя профессия, которой последние годы я зарабатываю себе на хлеб насущный. Я достала из-под стола початую бутылку армянского коньяка. Последние дни, к моему собственному удивлению, у меня почему-то по всему дому стоят початые бутылки коньяка. Странно. Я налила себе в пустой стакан из-под колы на треть коньяка и выпила, запрокинув лицо к багровому отсвету, лежащему на беленом потолке.
Если оставить за скобками те неуклюжие первые снимки, сделанные сначала дедушкиной «лейкой», потом «зенитом», купленным на деньги, которые на самом деле мне давали на тряпки мама и бабушка, то по-настоящему я начала серьезно заниматься фоторепортажами только на журфаке университета. Это было только начало, а когда в награду за первое место на каком-то там фотоконкурсе дед привез мне из очередного забугорского вояжа мой первый профессиональный «никон», все пошло уже совсем серьезно.
А потом все и вообще покатилось нескончаемой шустрой чередой, обрушившейся на меня лавиной невероятных возможностей: любовные романы, быстротечные, как огневой контакт в разведке боем; интересная учеба и работа, и наглые халтуры. Была куча поездок по стране, которая при мне — почти уже взрослой — совсем недолго называлась просто велико-коротким словом «Союз», словом, которое, кстати, мне и по сей день нравится. Не то что нынешний «former USSR» или ЭрФэ. Не говоря уж про Эс-Эн-Гэ. Именно, что Гэ. Про Россию я не говорю. Но я ненавижу аббревиатуры, изобретение косноязычных плебеев-недоучек — ну-ка, попробуйте расшифровать вывеску над зачуханным сельским магазином — «ОРС»! Что, ребята, слабо? Я тоже до сих пор не знаю, что это значит.
Я снова плеснула в стакан немного коньяка, отхлебнула и задумалась о своей профессии.
И первая официальная зарубежная командировка, которую мне, студентке второго курса устроил дед — в бывшую народную мать ее Венгрию. Первая, ха! Это при том, что впервые за границей я побывала вместе с мамой и дедом, когда мне едва-едва стукнуло девять лет, по приглашению от какой-то там нашей дальней эмигрантской родни, живущей с послереволюционных времен в New Zealand, а именно каком-то приморском городке с туземным невыговоримым названием.
И репортажи, статьи, снимки в газетах и журналах — сначала здесь, а потом, благодаря идущей вовсю glasnost & perestroyka, и у них, за бугром. Спасибо вам низкое, m-r говнючий Gorbi! Gorbi at Urby, как говорят в нашем православном народе, за то, что развалили Империю. М-да… Но во многом я пользовалась полной свободой благодаря безупречной репутации и долгой правильной жизни деда, которая продолжается и по сей холодный осенний день, и — дай Бог ему здоровья, будет продолжаться и далее. А также благодаря тому, что говорить по-английски меня начали учить чуть раньше, чем по-русски. И посему в данный момент я есть то, что профи-переводчики называют каким-то земноводным словом «билингва».
Дальше было так — случайное знакомство однажды в какой-то очередной летней каникулярной командировке в Сибири, а еще точнее — в селе, на обском притоке, таежной речке Чае: от берега до берега — половина корта для lawn-tennis. «Не отчаивайтесь на Чае, пейте девки больше чая.» Это я лично придумала — цитируйте, потомки ибн потемки. Таа-а-ак… Еще треть стакана коньяка. Закуски под рукой нет и не предвидится. Сплошное отчаяние. На Чае я познакомилась с Сережей. Как?..
Тогда он, питерский хирург Сережа, живая легенда на бескрайних просторах Западной Сибири, был еще достаточно молод. Уехав когда-то из Питера по распределению на три года в Томск, стал там со временем местным светилом. По срочным вызовам летал вертолетом в медвежьи углы, кромсал ланцетом тела молодых советских нефтянников-газовщиков и в промежутках между полетами на операции в глухие поселки писал диссертацию, знакомился со мной и играл в волейбол. Ну, прямо как Ельцын. Не пугайтесь — они играли в разных командах. Ха-ха! Это юмор.
А я при этом еще умудрялась возвращаться в Питер, прилично учиться, вовремя и без хвостов сдавая сессии и отшивая очередных женихов, изредка вспоминая неначавшийся роман с каким-то уже ставшим мифическим воспоминанием Сережей. Потом в Питер нагрянул реальный Сережа, переводясь по приглашению в известную ленинградскую клинику, и он позвонил мне прямо из аэропорта Пулково. Мы встретились дома у него через час, его родителей не было, тут же стремительно трахнулись в первый раз, потом еще и еще и занятие это приняло перманентный характер. Для него это, как выяснилось впоследствии, означало любовь. Для меня — веселое приключение. Параллельно — защита диплома, работа, и траханье с Сережей везде — на весенне-вечерних, подталкивающих латынью в промежность клеенчатых кушетках его клиники, и в пустынных аудиториях моего университета, и в дневных летних парках, пахнущих набоковскими бабочками и где же еще?.. Все-то я уже почти забыла, — вспомню, когда в конце-концов я напишу в тюряге своей великой страны роскошные мемуары роскошной женщины.
Бесконечная череда, мельтешение журналов и газет, изнурительная и глупая внутренняя борьба, — метания между самостоятельностью одинокой ученой онанистки и реальной возможностью после одного звонка деда стать штатным уважаемым корреспондентом любого солидного издания. Я выбрала первое. И не жалею об этом. Кстати — что это было? Неужели действительно свободный выбор?
А потом появился мой любимый, ненаглядный Джек. Мы познакомились на каком-то дурацком международном симпозиуме в Исламабаде в девяносто третьем? триста девятом? каком? — ага! — классном году, пыльным душманским летом. Тема? Да не было никакой темы. Что-то вроде дружбы и сотрудничества в эпоху постперестройки и нового политического мышления между разными странами, классами, строями и людьми. Иначе говоря, — хинди-руси бхай, бхай!
Каким образом меня туда занесло — я до сих пор не могу понять. Это были нескончаемые дни жары, безделья и просиживания на нескончаемых докладах среди одинаково тупых и до ужаса по-совковому узнаваемых международных харь. Я была единственным официально аккредитованным русским журналистом, кляла на родном и английском вся и все — местную отвратительную еду, слащавые кишмишные нравы, погоду. А особенно пакистанские табу и законы, напоминающие наши незабвенные сталинские времена и не позволяющие нормальному человеку, каковым является иностранный репортер, а тем более женщина-репортер, самостоятельно отходить от места проживания, то бишь отеля без местного сопровождающего на расстояние, превышающее одну английскую милю. Ну, может быть, чуть-чуть подальше. И еще я скучала без траханья с Сережей. Привычка-с!
Наконец, не выдержав, я мстительно напомнила своему cussed пакистанскому гиду-сопровождающему, который больше походил на нашего родного среднеазиатского кагэбэшника, что у нас в конце концов, в отличие от некоторых, motherfucker хвастунов — имея, естественно, в виду его stinking мусульманскую родину, что у нас в стране по-прежнему есть настоящая shitty водородная бомба, да и не один десяток, кстати. И после подписания уймы fucking договоров со Штатами о запрещении ядерных испытаний и относительно недавнего ухода из Афгана наши озверевшие от безделья генералы никак не могут найти им подходящего применения. А я, кажется, придумала, — процедила я сквозь зубы своему обалдевшему от моих нотаций пакистанцу, залпом проглотив очередной стакан ледяного пива — за собственный счет, купленного, кстати, — на какой fucking мусульманский город ее сбросить, после того, как я из этого motherfucker, города через две недели наконец уеду и вот тогда-то они здесь все и окажутся в глубокой-глубокой жопе.
И еще я вспомнила, как тогда — в уютном розовоабажурном детстве, — я не понимала, почему дома меня обязательно заставляют читать молитву и креститься на ночь перед Боженькиным лицом, а здесь, перед домом, где он, Боженька живет, ни папа, ни я не должны креститься. И когда я громко спросила его об этом на выщербленных ступенях храма, он снова улыбнулся и сказал, что так надо и в свое время он все мне расскажет.
А потом мы вошли внутрь, туда, где громко и слаженно пели, где тепло колыхалась толпа народа, и уже там перекрестились и я снова почувствовала его теплую большую ладонь — но уже на моем плече, подталкивающую меня вперед, к чему-то, светящемуся огнями и золотом; и склонившееся надо мной бородатое доброе лицо батюшки, запах и шелест его рясы, прикосновение серебряной ложечки к моим молочным резцам и вкус сладкого вина на языке — вкус утерянного детства и навсегда запечатленной тайны. Тайны, которую мне так не хотелось бы потерять — ведь у меня и так осталось не слишком много хорошего в этой жизни.
Я почувствовала, как губы у меня непроизвольно затряслись, и поняла — еще несколько секунд — и я заплачу. А мне никак нельзя было плакать. Я должна была быть сильной. Я вскочила с колен и, натыкаясь на людей, выбежала из церкви в холодный осенний день.
У меня все же накатились слезы на глаза — я задрала голову, чтобы не потекла тушь. Тучи, низко нависшие над домами, расплывались, меняли цвет от серого до жемчужного — словно я внезапно оказалась под слоем воды, в безмолвной колеблющейся мути. Глаза защипало.
И так, запрокинув, словно слепая, голову, я пошла к своей «хонде». На ощупь нашла ручку дверцы, открыла замок и уселась за руль. Достала платок и осторожно промокнула глаза.
Посмотрела на себя в зеркало.
Я должна быть сейчас сильной, мысленно говорила я себе. Я должна быть сильной и хитрой. Хватит слезы лить, милая, поздно: пора действовать.
Я вытащила из сумки, лежащей на полу рядом с передним правым сиденьем, парик. Он был светлый, с длинными волосами. Я сняла платок и натянула его на голову. Причесалась. Нацепила солнцезащитные очки с зеркальными стеклами. Еще на мне была куртка защитного цвета и свитер с глухим высоким воротом — я была одета также, как когда ходила в незванные гости к этой сучке Светочке.
Я посмотрела на себя в зеркало заднего обзора. Меня мать родная сейчас бы не признала, не то что эти уроды. Я и сама бы, наверное, вряд ли узнала себя со стороны. И еще я машинально отметила, что выгляжу — и это было приятно, не взирая на все печальные обстоятельства, — лет на пять моложе своего подлинного возраста. Хотя, возможно, я всего лишь сама себе льстила, дура набитая.
Я выколопнула из упаковки таблетку сонапакса — делала я это уже машинально, — проглотила, закинув голову. Парик сидел крепко, не свалился от резкого движения. Потом я достала из кофра два своих «никона» — я продумала все заранее и хотела исключить любую возможность накладки. Поэтому-то их и было два. Я зарядила в них пленки и ввинтила в каждый по мощному телеобъективу. Поднесла один фотоаппарат к глазам и посмотрела в видоискатель. Оптика была такой сильной, что я спокойно смогла прочитать самые мелкие заголовки газеты, приклееной на уличный стенд метрах в пятидесяти от меня. Проверила спуск. Все было готово и я была готова действовать. Я положила фотоаппараты рядом с собой на переднее сиденье, прикрыла их платком и спокойно выкурила одну сигарету, ни о чем уже не думая, а только глядя на редких прохожих. Погасила окурок, завела двигатель и поехала к университету.
* * *
Судя по всему, я приехала еще слишком рано — часы на фонарном столбе показывали половину третьего.Я с трудом нашла место и припарковалась среди многочисленных машин на другой стороне улицы — чуть по диагонали от входа на факультет. Двигатель я не выключила, только опустила стекла с обеих сторон от передних сидений. Я надела перчатки, сунула руки подмышки, чтобы они не замерзли — не от холода, от волнения и стала ждать. В какую-то минуту я посетовала на строгость наших правил дорожного движения — рюмка коньяка мне бы сейчас совсем не помешала. Но я совсем не хотела бы нарваться на лишние неприятности — их у меня и так хватало с избытком.
Время от времени вход в здание, за которым я наблюдала, перекрывали шуршащие шинами по мокрому асфальту машины, двери факультета хлопали со звуком пушечного выстрела, выпуская и впуская редкие группки разношерстно одетой студенческой братии. Я терпеливо ждала, поглядывая по сторонам и стараясь не пропустить его. Это отнюдь не входило в мои планы. Я была абсолютно спокойна.
В голове вяло текли полу-ощущения, полу-воспоминания: ведь в этих древних зданиях прошла и моя юность. Впрочем также, как и юность моего отца, и деда, и прадеда. На разных факультетах — но здесь. И также, как нынешние студиозусы, я шлялась по этим бесконечным коридорам и старым аудиториям, посещала лекции и коллоквиумы, училась, прогуливала, крутила с мальчуганами ни к чему не обязывающие романы, напивалась на вечеринках в оставленных родителями очередного ухажера квартирах и искренне верила в то, что такое беспечальное и радостное существование будет продолжаться вечно. Аминь.
Я очнулась.
Двери стали хлопать чаще, из них косяком потянулись стайки студентов — беззаботные, смеющиеся, весело болтающие дети уже не моего поколения.
И тут я наконец увидела его машину — синюю новую «вольво», мягко выворачивающую из-за угла. Номер я помнила на память.
Светочка не наврала — заботливый папаша.
Я содрала перчатки и схватила один из фотоаппаратов. Пригнувшись, я засекла в видоискатель, как он остановил машину почти напротив входа в здание. И неподалеку от меня. Потом он тяжело вылез, не включив сигнализации, чуть отошел к низкой ограде, за которой росли густые кусты и стал наблюдать за входом. Он был в полурасстегнутом кашемировом пальто темно-горчичного цвета, из-под которого виднелся болотного цвета элегантный костюм. Галстук был тоже подобран в тон и цвет. Наверняка за его гардеробом жена следит — никогда в жизни не поверю, что у него на такое хватит его жалких мозгов, не говоря уж о вкусе.
Он повернулся ко мне в профиль. Явно лысеет, а волосы на лысину сбоку зачесывает, прикрывает плешь. Комплексует небось во всю, говнюк. Тогда я на это не обратила внимания. Как это Сережа называл такие изворотливые чиновничьи прически?.. А, «заем». Да, верно.
Он еще чуть отвернулся от меня. Не совсем то, что надо, конечно. Я оперлась локтями на дверцу и навела фокус; в кадре была его голова, сощуренные глазки бегали из стороны в сторону. Тем не менее я нажала на спуск. Мотор фотоаппарата зажужжал, защелкал.
Снимок. Еще, еще, еще.
Щелк, щелк, щелк.
«Blow-Up», — лениво всплыло откуда-то из подсознания. Я как-то отстраненно подумала, не снимая пальца со спуска и ведя объектив вслед за поворотом его лица, — он поворачивался ко мне, в фас, — что все почти так же, как там, даже композиция кадра похожая. Нераскрытая тайна, помноженная на обыденность случайной встречи. Одинокий, уже вполне немолодой мужчина стоит на фоне кустов и решетчатой ограды. Не хватает только летнего вечера и разлапистых деревьев, кроны которых мучает ветер. И высокой красивой женщины рядом с мужчиной. А ее и не будет в этом новом сюжете рядом с ним. Женщины. Потому что высокая красивая женщина сидит в своем автомобиле и тратит дорогостоящий «Kodak» на его поганую харю.
Кто же из нас в конце концов окажется трупом, тихо и невозмутимо лежащим за оградкой?
Его лицо перекрыли смазанные нефокусом головы и плечи проходящих студентов, перекрыли словно шторкой, а потом и он исчез, внезапно выйдя из кадра.
Я оторвалась от видоискателя и тут же увидела, что он повернулся ко мне спиной, а к нему через проезжую часть улицы спешит, весело улыбаясь, совсем молоденькая девушка в разлетевшимся на ходу коротеньком плащике. Светло-желтом. Кудрявые волосы подрагивали у нее на ходу. Она споро переставляла ладные ножки в высоких шнурованных ботинках, размахивая небольшим моднючим портфелем. Мне на мгновение даже стало как-то не по себе — не может быть у такой отвратительной лысой жабы такой симпатичной дочурки. Но все ее приметы, описанные Светочкой, сходились. И мысль эта скользнула чисто умозрительно, не затрагивая мои чувства — я была на работе, а она была всего лишь объект съемки: поэтому я спокойно поймала ее фигуру в объектив и нажала на спуск.
Ритмично жужжал мотор фотоаппарата.
Фигура в полный рост, идет почти прямо на меня.
Щелк, щелк, щелк.
По пояс, теперь лицо — хорошая улыбка, открытая; не подозревает, конечно, что ее снимают. Иначе сразу же бы зажалась, начала позировать неумело, как все они. А так — чистый репортаж, хроника. Репортаж с петлей на шее — на шее у ее лысеющего папаши-дегенерата.
Щелк, щелк, щелк.
Все, она у меня есть. Теперь дело за ним.
И тут кончилась пленка — я отсняла все тридцать шесть кадров. Чертыхаясь, я моментально выхватила из-под платка второй фотоаппарат и подняла его к глазам.
Она обняла его — легко и быстро. Чмокнула в щеку, сказала что-то — смеясь. Он тоже засмеялся, влажно блестя губами, беззвучно разевая широкую пасть. Они пошли к «вольво». Он открыл переднюю дверцу с другой стороны от меня, помогая ей сесть в машину.
Я никак не могла как следует поймать его лицо в объектив. Его дочка села в машину. Он захлопнул за ней дверцу, пошел, обходя машину сзади. Он шел слишком быстро. Я не нажимала на спуск, уже понимая, что не успеваю его снять. К тому же его снова перекрыли бегущие через улицу студенты.
— Ч-черт!..
Я швырнула фотоаппарат на сиденье и глядя на его отъезжающую машину, воткнула передачу.
Я развернулась, чуть не переехав какого-то прыщавого оболтуса. Он меня нагло и неумело обматерил, сопляк, но я только отмахнулась, хотя в другой ситуации ему бы мало не показалось, Алешковскому недоделанному.
Я вывернула почти следом за его машиной и мы поехали в сторону Петроградской.
Я следила за его «вольво», стараясь особенно к ней не приближаться. Береженого Бог бережет. Между моей и его машиной катила пара «жигулей» и фургончик. Я думала, что он поедет домой, или еще куда повезет дочку, может к себе в кабак, но, переехав Тучков мост, он вдруг после очередного светофора резко ушел влево под стрелку, сбросил скорость и припарковался у тротуара. Я вильнула следом, от неожиданности не сразу среагировала и проскочила его машину. Я вывернула руль, перестроилась в крайний правый ряд, чуть не влепившись в испуганно взвывшую белую «тойоту» и под углом приткнулась к обочине. Сзади отчаянно засигналили, но я даже не обернулась.
Я схватила второй, заряженный «никон» и перекатилась на правое сиденье.
Они оба вышли из машины. Он стоял ко мне вполоборота и что-то говорил дочке, улыбаясь.
Щелк, щелк, щелк…
Она нежно поцеловала его в щеку и не оборачиваясь, пошла от него и от меня по тротуару. Он смотрел ей вслед.
Щелк, щелк, щелк…
Он внезапно повернулся и уставился в мою сторону. Его лицо заполнило почти всю рамку кадра и мне почудилось — он смотрит прямо мне в глаза. В объектив мне казалось, что он находится от меня на расстоянии вытянутой руки. А потом он сделал еще более неожиданную вещь — он пошел ко мне.
Его лицо то исчезало, то снова возникало за мелькающими тенями прохожих.
Я вела его объективом «никона» прямо на себя, лицо его укрупнялось и укрупнялось; в кадре оставались только сощуренные злобно глаза и часть покрытого мелкими оспинами лба, он уже был чуть ли не в салоне моей машины, а я продолжала снимать его и продолжала судорожно сглатывать горькую слюну. Я не могла остановиться, хотя понимала — снимков сделано уже более чем достаточно. Но давила и давила на спуск, словно в руках у меня был не фотоаппарат, а совсем другая игрушка: автоматическая и лучше всего очень крупного калибра.
Щелк, щелк, щелк…
У меня перехватило дыхание от непередаваемого, тошнотворного ужаса. Разумом я понимала — он не видит меня, он просто идет в эту, мою сторону. А даже если он и увидит, то никогда не сможет узнать меня в моем новом обличье. И он не знает, надеюсь, какая у меня машина — на дачу меня тогда вместе со Светочкой вез именно он, номер первый. И про марку своей машины я, вроде бы, разговора не заводила. Но все равно внутри у меня все похолодело, сжалось, на меня накатил острый внезапный позыв к рвоте и я, еле сдерживаясь, все же снова — совершенно машинально продолжала нажимать на спуск.
Щелк, щелк, щелк…
Конечно же, он увидел меня и шел именно ко мне — никаких сомнений у меня более не оставалось. Он шел, чтобы убить меня, прикончить прямо на сиденье с фотоаппаратом в руках.
И я не выдержала. Я упала вниз лицом на сиденье, выронив фотоаппарат, сжалась в комок, прикрыв руками голову в ожидании, что сейчас он дотронется до меня своими липкими пальцами и меня снова обдаст его зловонным дыханием, пахнущим водкой и чесночным итальянским соусом.
Но ничего этого не произошло.
Шли секунды — но меня никто не хватал за плечи, никто ничего не говорил. Я медленно, осторожно поднялась и завертела головой, пытаясь понять, куда он подевался.
Меня подвели нервы и телеобъектив. Это в оптику казалось, что он уже подходит к двери моей машины. На самом же деле он не дошел до меня десятка два шагов. Я ему была не нужна, он и не подозревал о моем присутствии. Он стоял у коммерческой палатки и выколупывал своими сардельками-пальцами из бумажника крупную купюру. Протянул ее в окошко невидимому мне из машины продавцу.
Я нащупала «никон» и поднесла его к глазам. Сердце колотилось у меня где-то в висках.
Продавец протянул ему блок «Marlboro». Он сунул его подмышку. Повернувшись ко мне вполоборота, стал засовывать сдачу в свой непристойно толстый бумажник с монограммой.
Щелк, щелк,щелк…
Он повернулся ко мне спиной и быстро пошел обратно. Неожиданно ловко, словно тюлень в прорубь, нырнул в свою машину. Я перевела объектив на задний номер его машины.
Щелк…щелк…
Из выхлопной трубы вольво" вылетело почти прозрачное облачко газа, она тронулась с места, проехала мимо меня и покатила по улице, скрылась, растаяла за длинной колбасой встречного «Икаруса», заляпанного старыми рекламными наклейками: «Sony Вlaсk Trinitron — окно в мир!», «Hershi — вкус победы!».
Какой, к чертовой матери, победы? Во рту я чувствовала только омерзительно горький вкус желчи и судорожно сокращающийся желудок подступал, казалось, прямо к горлу. И я поняла, что больше не смогу сдерживаться. Выпустив из рук «никон», я дернула от себя левую дверцу, склонилась и меня вывернуло наизнанку прямо на потрескавшийся асфальт мостовой.
Потом, уже ничего не соображая, упираясь трясущимися руками в стенку салона, я уползла в глубину машины. Как-то умудрилась захлопнуть дверцу и поднять стекла, благо они у меня затененные. И откинулась на спинку сиденья, вытирая платком обслюнявленный рот.
— Нет, это не для меня, нет… — бормотала я, морщась от отвращения к самой себе.
Я отбросила платок, стащила парик и вытерла им пот, сползающий по лбу. Достала сигарету и прикурила. Сигарета прыгала у меня в пальцах. Я не могла и предположить, что эта фотовстреча произведет на меня такое убийственное впечатление. Это было омерзительно — на деле-то я оказалась какой-то тургеневской неврастеничкой, чересчур впечатлительной барышней. А что же в таком случае будет со мной дальше?.. Сегодня, когда я снова увижу остальных? А потом?.. Что, милочка, прямиком в дурдом?.. В смирительную рубашку?..
Я не хотела даже думать об этом.
Слегка отдышавшись, я вылезла наружу и купила в киоске бутылку кока-колы. Вернувшись в машину, я закрыла все замки и жадно выглотала ее прямо из горлышка. Потом вытащила из бардачка блокнот. Раскрыла его на нужной странице.
«Номер два» — было написано на ней. И чуть ниже адрес: Гороховая. Номер дома, квартиры и код. Хотя на хрена мне код — я ведь не в гости собралась… Зато рядом — рабочий адрес. Вот это уже потеплее, особенно если сначала позвонить…
Тяжело вздохнув, я снова натянула парик на голову. Посмотрела на себя в зеркало — вроде все в порядке. Только лицо было очень бледное. Я повернула ключ в замке зажигания. Двигатель мягко заурчал. Я отчалила от тротуара и не очень быстро — руки все еще дрожали — поехала по улице.
Номер второй. Теперь мне нужен был номер второй. И я обязана была довести начатое до конца.
* * *
Я пинцетом помешивала снимки в ванночке с проявителем и смотрела, как медленно проступают на бумаге контуры и детали их лиц. Они выплывали на белой бумаге, окрашенной лампой в красноватый цвет, они становились все резче, отчетливей — эти ненавистные мне лица, лица всех четверых. И еще — девушка. Дочка первого.На руках у меня были надеты тонкие хирургические перчатки. Я не собиралась оставлять им даже малейшей возможности зацепиться за меня.
Пинцетом я вытаскивала уже проявившиеся снимки, промывала их в проточной воде, бросала в ванночку с закрепителем. Отработанными до автоматизма движениями совала в первую ванночку новую порцию пока что еще непроявленных фотографий.
Огонек моей сигареты зеленовато светился в красном полумраке кладовки, которую я когда-то, в самом начале своей профессиональной деятельности переделала в очень комфортабельную а потом, со временем, и в оборудованную по последнему слову техники мини-фотолабораторию. Щурясь от табачного дыма, я сидела на табуретке и бросала время от времени взгляд на них — на лица моих врагов. Сунула руку в нагрудный кармашек рубашки и вытащила пачку сонапакса. Выдавила таблетку, слизнула ее с поскрипывающей фольги и запила колой из высокого хрустального стакана.
Что-то случилось. Как у Хеллера.
Я сидела, поглядывая то на снимки, то на аппаратуру и машинально вспоминала, как все это начиналось. Не эта история, а моя нынешняя профессия, которой последние годы я зарабатываю себе на хлеб насущный. Я достала из-под стола початую бутылку армянского коньяка. Последние дни, к моему собственному удивлению, у меня почему-то по всему дому стоят початые бутылки коньяка. Странно. Я налила себе в пустой стакан из-под колы на треть коньяка и выпила, запрокинув лицо к багровому отсвету, лежащему на беленом потолке.
Если оставить за скобками те неуклюжие первые снимки, сделанные сначала дедушкиной «лейкой», потом «зенитом», купленным на деньги, которые на самом деле мне давали на тряпки мама и бабушка, то по-настоящему я начала серьезно заниматься фоторепортажами только на журфаке университета. Это было только начало, а когда в награду за первое место на каком-то там фотоконкурсе дед привез мне из очередного забугорского вояжа мой первый профессиональный «никон», все пошло уже совсем серьезно.
А потом все и вообще покатилось нескончаемой шустрой чередой, обрушившейся на меня лавиной невероятных возможностей: любовные романы, быстротечные, как огневой контакт в разведке боем; интересная учеба и работа, и наглые халтуры. Была куча поездок по стране, которая при мне — почти уже взрослой — совсем недолго называлась просто велико-коротким словом «Союз», словом, которое, кстати, мне и по сей день нравится. Не то что нынешний «former USSR» или ЭрФэ. Не говоря уж про Эс-Эн-Гэ. Именно, что Гэ. Про Россию я не говорю. Но я ненавижу аббревиатуры, изобретение косноязычных плебеев-недоучек — ну-ка, попробуйте расшифровать вывеску над зачуханным сельским магазином — «ОРС»! Что, ребята, слабо? Я тоже до сих пор не знаю, что это значит.
Я снова плеснула в стакан немного коньяка, отхлебнула и задумалась о своей профессии.
И первая официальная зарубежная командировка, которую мне, студентке второго курса устроил дед — в бывшую народную мать ее Венгрию. Первая, ха! Это при том, что впервые за границей я побывала вместе с мамой и дедом, когда мне едва-едва стукнуло девять лет, по приглашению от какой-то там нашей дальней эмигрантской родни, живущей с послереволюционных времен в New Zealand, а именно каком-то приморском городке с туземным невыговоримым названием.
И репортажи, статьи, снимки в газетах и журналах — сначала здесь, а потом, благодаря идущей вовсю glasnost & perestroyka, и у них, за бугром. Спасибо вам низкое, m-r говнючий Gorbi! Gorbi at Urby, как говорят в нашем православном народе, за то, что развалили Империю. М-да… Но во многом я пользовалась полной свободой благодаря безупречной репутации и долгой правильной жизни деда, которая продолжается и по сей холодный осенний день, и — дай Бог ему здоровья, будет продолжаться и далее. А также благодаря тому, что говорить по-английски меня начали учить чуть раньше, чем по-русски. И посему в данный момент я есть то, что профи-переводчики называют каким-то земноводным словом «билингва».
Дальше было так — случайное знакомство однажды в какой-то очередной летней каникулярной командировке в Сибири, а еще точнее — в селе, на обском притоке, таежной речке Чае: от берега до берега — половина корта для lawn-tennis. «Не отчаивайтесь на Чае, пейте девки больше чая.» Это я лично придумала — цитируйте, потомки ибн потемки. Таа-а-ак… Еще треть стакана коньяка. Закуски под рукой нет и не предвидится. Сплошное отчаяние. На Чае я познакомилась с Сережей. Как?..
Тогда он, питерский хирург Сережа, живая легенда на бескрайних просторах Западной Сибири, был еще достаточно молод. Уехав когда-то из Питера по распределению на три года в Томск, стал там со временем местным светилом. По срочным вызовам летал вертолетом в медвежьи углы, кромсал ланцетом тела молодых советских нефтянников-газовщиков и в промежутках между полетами на операции в глухие поселки писал диссертацию, знакомился со мной и играл в волейбол. Ну, прямо как Ельцын. Не пугайтесь — они играли в разных командах. Ха-ха! Это юмор.
А я при этом еще умудрялась возвращаться в Питер, прилично учиться, вовремя и без хвостов сдавая сессии и отшивая очередных женихов, изредка вспоминая неначавшийся роман с каким-то уже ставшим мифическим воспоминанием Сережей. Потом в Питер нагрянул реальный Сережа, переводясь по приглашению в известную ленинградскую клинику, и он позвонил мне прямо из аэропорта Пулково. Мы встретились дома у него через час, его родителей не было, тут же стремительно трахнулись в первый раз, потом еще и еще и занятие это приняло перманентный характер. Для него это, как выяснилось впоследствии, означало любовь. Для меня — веселое приключение. Параллельно — защита диплома, работа, и траханье с Сережей везде — на весенне-вечерних, подталкивающих латынью в промежность клеенчатых кушетках его клиники, и в пустынных аудиториях моего университета, и в дневных летних парках, пахнущих набоковскими бабочками и где же еще?.. Все-то я уже почти забыла, — вспомню, когда в конце-концов я напишу в тюряге своей великой страны роскошные мемуары роскошной женщины.
Бесконечная череда, мельтешение журналов и газет, изнурительная и глупая внутренняя борьба, — метания между самостоятельностью одинокой ученой онанистки и реальной возможностью после одного звонка деда стать штатным уважаемым корреспондентом любого солидного издания. Я выбрала первое. И не жалею об этом. Кстати — что это было? Неужели действительно свободный выбор?
А потом появился мой любимый, ненаглядный Джек. Мы познакомились на каком-то дурацком международном симпозиуме в Исламабаде в девяносто третьем? триста девятом? каком? — ага! — классном году, пыльным душманским летом. Тема? Да не было никакой темы. Что-то вроде дружбы и сотрудничества в эпоху постперестройки и нового политического мышления между разными странами, классами, строями и людьми. Иначе говоря, — хинди-руси бхай, бхай!
Каким образом меня туда занесло — я до сих пор не могу понять. Это были нескончаемые дни жары, безделья и просиживания на нескончаемых докладах среди одинаково тупых и до ужаса по-совковому узнаваемых международных харь. Я была единственным официально аккредитованным русским журналистом, кляла на родном и английском вся и все — местную отвратительную еду, слащавые кишмишные нравы, погоду. А особенно пакистанские табу и законы, напоминающие наши незабвенные сталинские времена и не позволяющие нормальному человеку, каковым является иностранный репортер, а тем более женщина-репортер, самостоятельно отходить от места проживания, то бишь отеля без местного сопровождающего на расстояние, превышающее одну английскую милю. Ну, может быть, чуть-чуть подальше. И еще я скучала без траханья с Сережей. Привычка-с!
Наконец, не выдержав, я мстительно напомнила своему cussed пакистанскому гиду-сопровождающему, который больше походил на нашего родного среднеазиатского кагэбэшника, что у нас в конце концов, в отличие от некоторых, motherfucker хвастунов — имея, естественно, в виду его stinking мусульманскую родину, что у нас в стране по-прежнему есть настоящая shitty водородная бомба, да и не один десяток, кстати. И после подписания уймы fucking договоров со Штатами о запрещении ядерных испытаний и относительно недавнего ухода из Афгана наши озверевшие от безделья генералы никак не могут найти им подходящего применения. А я, кажется, придумала, — процедила я сквозь зубы своему обалдевшему от моих нотаций пакистанцу, залпом проглотив очередной стакан ледяного пива — за собственный счет, купленного, кстати, — на какой fucking мусульманский город ее сбросить, после того, как я из этого motherfucker, города через две недели наконец уеду и вот тогда-то они здесь все и окажутся в глубокой-глубокой жопе.