Сначала введем в свой лексикон слово "вера". Что у меня с ним ассоциирует?
   Стигматы. Язвы, появляющиеся у верующих, глубоко сострадающих распятому Христу.
   Они, кровоточащие, сквозные, появляются там, где тело Христово было пробито гвоздями. И копьем стражника.
   Глубоко верующий человек может вызвать появление у себя язв, ничем не отличающихся от язв естественных.
   Я напечатал эти строки, и мне открылось – в светлой вере, в океане светлой веры все возможно, и есть такой океан, должен быть. В нем мыслимо только прекрасное, в нем идут на дно болезни, страхи, непонимание и возможно счастье. Но где он, этот океан веры? Где так много веры, наполняющей его? Ведь я, если и видел ее, то лишь в виде сырости или, в лучшем случае, в виде лужиц...
   Лужицы веры... Вот оно! Надо всем верить и лужицы эти соединятся, и будет океан.
   Не будет океана. Как он появится, если один верит в белое, другой в красное, третий в желто-голубое, а четвертый в одно лишь золото? Если один боготворит Заратустру, другой Будду, третий Сатану, четвертый аспирин "Упса", пятый – Костанеду или Коэльо? Как он будет, как появится, если верующие не только верят, но и считают неверующих в их символы еретиками, подлежащими решительному искоренению?
   Нет, поляризованный в одной вере, в одной плоскости мир, мир-вера, мир-кристалл, невозможен. Он появится, когда все сойдут с ума – перестанут зарабатывать деньги, чтобы тратить их на выдуманные удовольствия. Перестанут творить зло и равнодушие, перестанут ходить по кругу, вращаться в колесе. И узнают, что для полного счастья нужны лишь горбушка хлеба, два кусочка сахара и рука, их подающая.
   А остальное лишне или прилагается само.
   Я сошел с ума, и значит, одной ногой стою в этом мире веры. Чем я похож на Христа?
   Иисуса хотели убить, когда он не был Христом.
   Меня хотели убить в утробе. И отняли шубу.
   Большинство людей убивают в детстве. Человек родится, чтобы по воле Божьей стать Христом, по воле божьей умереть за людей, а его убивают, убивают его душу, и он становится слесарем, юристом, банщиком, он становится человеком. Несчастным человеком, ибо, если в тебе убит Христос, ты не можешь стать действительно счастливым человеком. Истинно счастливым человеком, а не обывателем. Не можешь, потому что Христа нельзя убить до конца. Что-то от него остается, культя, что ли... Да, остается культя, и всю жизнь мучат фантомные боли. Всю жизнь болит то, что отрезали. У меня – это совесть. Ее нет, а я чувствую ее, слышу. Как музыку, состоящую из нот боли.
   У других болит тоска по несбывшемуся, тоска по несовершенному чуду, несовершенному подвигу.
* * *
   Христос ходил по земле и совершал чудеса. Совершал, но когда люди переставали верить в него, они не получались.
   Я, очарованный словами Грина "Ты можешь заснуть, и сном твоим станет простая жизнь", тоже ходил по земле и пытался совершать чудеса. Я пытался зажечь людей, пытался заставить их что-то искать, что-то сохранять, к чему-то идти. Я брал их за грудки и говорил о душе, о любви, говорил, что жизнь дана человеку для того, чтобы превзойти себя и приблизиться к неведомому. К Богу. К совершенству. Но чудес не получалось, и люди не проникались моими словами. И ненавидели. Как Надя, как Житник, как Света, Вера Зелековна, сын. Ненавидели за то, что толкал их к Богу, к божественному.
   Люди не слышат. Они погружены в себя. Они открывают сердца лишь лжецам и презирающим.
   Сотрудник известного издательства сказал мне: – Не грузи народонаселение, не пытайся их изменить. Они – мразь. Если мы напечатаем календарь сорок девятого года, они будут его покупать, и будут читать, и будут передавать его друзьям и знакомым с похвальными словами, потому что нам верят, потому что мы – ИЗДАТЕЛЬСТВО!
   Да, им верят. Потому что они говорят то, что покойно слышать, то, что погружает в океан бездумности. И еще они – профессионалы, они знают, что читать календарь, читать цифры и знакомые слова, так же полезно, как питаться по часам и жить с женой и еще одной женщиной по сетевому графику.
* * *
   Когда Христос родился, пришли волхвы и сказали, что родился Царь всех времен и народов.
   Волхвов на всех не хватает, не пришли они и ко мне. И к вам.
   А если бы пришли и сказали вашей маме, что родился Царь всех времен и народов? Она бы поверила? Нет. Она не поверила, и вы стали человеком.
   Почему не приходят волхвы? А если бы они приходили? К каждому Христу? То есть к каждому новорожденному?
   То-то ж!
   К тому же много Иродов.
   У каждого Христа свой Ирод.
   Мать Мария говорила сыну. Иисусу: "Выкинь это из головы, не позорь нас".
   И каждый, почти каждый Ирод добиваются своего.
* * *
   Христос пострадал за человечество. Он взял на себя грехи всех людей.
   И я страдал за чужие грехи. Пусть по мелочи, но страдал.
* * *
   Христа хранил Бог.
   Всю жизнь я многократно и чудесным образом избегал гибели. "Мне кажется, что кто-то там, наверху, хорошо ко мне относится", говорил Малаки Констант из "Сирен Титана" Курта Воннегута". Я тоже так думаю, потому что падал в пропасть, и даже не поцарапался.
   Это падение я вижу воочию.
* * *
   "Кол Будды".
   ...Семьдесят седьмой, разморенный день устало остывает в прохладный вечер.
   Спускаюсь по скалистому отрогу. За спиной винтовка.
   Высматриваю сурка.
   Вон! Сидит у края – большой! <P.S.>Рыжий, как золото! </P.S.>
   Вдарил.
   Попал!!!
   Сейчас упадет!
   Бросаюсь.
   Он падает – в обрыв.
   Пытаюсь схватить.
   И, черт, сорвался. Без вариантов. Все!
   Нет – Око открылось!
   Мир замер Я повис. Голова внизу, ноги – в небе. Увидел скалу. Внизу – глыбовая осыпь.
   Око, моргнув, закрылось, и я ожил. Полетел, куда надо... Ударился ладонями об узкий карниз. Руки пружиной оттолкнулись. Сами. А тело – в сальто. И я – уже я – стою на ногах. на следующем карнизе. Карнизе шириной в ладонь.
   За всю жизнь я не сделал ни одного сальто, не та конституция.
   До сих пор не могу поверить, что это случилось! Кто-то другой, не я, владел моим телом, кто-то другой перевернул в полете мое тело, перевернул как ребенок, изображая падение скалолаза, перевернул бы изображающую его куклу.
   Осознав постороннее воздействие, я вспомнил недельной давности случай в забое – он взорвался, лишь только я его покинул. Вспомнил и увидел суть.
   Меня спас не компас, за которым я пошел, меня спасла сила, толкнувшая к нему. Я чувствовал эту силу, силу взгляда (Ока?) всей душой, всем телом. Она оживляла темноту штрека, как кислород оживляет воздух. Я был в ней, как плод в матери. Она же была в рассечке, обвалившейся неделей позже. Она меня вытолкнула за секунду до смерти. До смерти рассечки.
   А ночью на перевале 3700? Около часа я шел по глубокому снегу, шел с закрытыми глазами, шел полностью отключившись. Кто или что не дало мне упасть, мне, ничего не видевшему?
   Око.
* * *
   Очнувшись от потрясения, я нашел злополучного сурка, хотел сунуть его в рюкзак, однако он, мешок костей, вырвался, хватанув когтями, из рук и юркнул в ближайшую нору.
   Приняв это демарш как символ происходящего, я поднялся на тропу и пошел в лагерь. Представьте мои думы. Представьте, что вам привели верные доказательства вашего бессмертия, доказательство того, что жизнь ваша бережно опекается. Все мне показалось другим, все.
   Небо, земля, горы отступили.
   Смерть отступила.
   Представьте небо, землю и горы без Смерти. Жизнь без Смерти.
   Если бы не этот случай, я не пришел бы к Богу.

24

   ...Современному обществу нужны хорошие исполнители. Творческие люди тоже, но единицы. Поэтому система образования должна быть настроена на отбор, выращивание и муштровку исполнителей, а учить думать молодых людей не нужно – в современном обществе это повредит их будущей профессиональной деятельности, какой бы она не была.
В.Доценко, профессор Парижского университета.

   Еще до нашествия Наполеона на Россию некий австрийский деятель сказал о Кутузове (после того, как тот оправился от второго по счету смертельного ранения), что Бог, несомненно, хранит его для великих дел.
   То, что меня хранят неведомые силы, несомненно. Они меня ведут к чему-то. Немало раз я мог стать счастливым, но как только я становился блаженным, становился восторженным обывателем, становился независимым, что-то вселялось в меня, и я начинал чувствовать: счастье – это нечто другое. Это ни машина, ни женщина, с любовью заглядывающая в глаза, ни деньги, ни власть, ни дом – моя крепость, и даже не дети.
   – Счастье – не твой удел, запомни мои слова. Оставь счастье другим, Сэмми", сказали Маунтджою, герою "Свободного падения.
   И я оставлял счастье другим.
* * *
   Итак, подведем итоги.
   Я прожил до 53 лет, пока не узнал, что Бог намерен мне кое-что поручить.
   Христос прожил до 33, но в те времена узнать жизнь было проще.
   Я узнал все. Прошел все. И приблизился к цели одиноким, как Христос. Без жены, без детей, совершенно свободным подошел. Бог лишил меня всего, лишил, чтобы ничего меня не отвлекало. От чего?
   Посмотрим.
* * *
   Но кто есть Христос из плеяды Христов?
* * *
   Падает дождь, тают ледники, и вода течет вниз. Она течет к морю, горькому морю, движимому лишь внешними силами. Это участь воды. Это участь человека. Он рождается ручейком, полным энергии, и течет к смерти. Сначала по альпийским лугам детства, изумрудным полям юности, потом – по сухим степям и выжженным пустыням зрелости. И умирает в море – безличном скопище душ ручейков и рек.
   Это участь человека, но не человечества. Человечество – это море человеческих душ, и это море течет вверх. Душа за душой оно поднимается по каменистым руслам, по песку и тине, оно поднимается и, когда-то достигнет заоблачных вершин и станет всесильной сущностью, станет бесконечным Богом, вневременным Богом, способным обращаться в прошлое. Бог – это осеняющее нас будущее, это существующее будущее. А Христос – человек, ведущий к нему, и человек, ведущий Бога к нам. Это та душа из моря человеческих душ, которая, остро чувствуя свою земную неполноценность, остро чувствуя притяжение Бога, стремится к нему, стремится вверх по каменистым руслам, по песку, по тине, стремится, увлекая за собой ближних.
* * *
   Сейчас некоторые ученые считают, что все несчастья от перенаселенности Земли. Я тоже так считал.
   "Крайняя маза"
   "...давайте посмотрим вокруг! – продолжал Смирнов. – И мы увидим массу людей, не нужных ни государству, ни родителям, ни близким, ни даже самим себе. В одной только России насчитывается от полутора до пяти миллионов брошенных детей. А кто может бросить собственного ребенка? Только зряшной человек. И эти зряшные существа живут, они глушат себя алкоголем и наркотиками, они распространяют вокруг волны безнадежности, отчаяния, тщеты; волны, рождающие в более удачливых членах общества убийственное для всех презрение к людям.
   И это не все. Ради таких зряшных людей, а им по всей Земле несть числа, работают фабрики и заводы, работают, чтобы произвести для них спиртные напитки, наркотики, еду, дезодоранты, туалетную бумагу, шприцы, зубные щетки, горячую воду, презервативы, лекарства, похоронные принадлежности и многое, многое другое. И эти фабрики и заводы выбрасывают в атмосферу углекислый газ, рождающий гибельный для человечества парниковый эффект. И сами они, эти зряшные люди, выдыхают этот пассивный, но безжалостный газ, газ, который в скором времени убьет будущих Микеланджело, Шаляпиных и Эйнштейнов!
   И еще одно. Количество людей на Земле не может быть бесконечным, следовательно, оно подлежит рассмотрению. Я думаю, что через двести пятьдесят лет на Земле будет жить всего лишь несколько сотен миллионов людей. Не человеческой биомассы, а людей. Людей, хранящих и умножающих достояния человечества, людей, которые оставят после себя что-то вечное.
   Смирнов чувствовал, что говорит нечто такое, что в трезвом виде сам бы легко оспорил. Но его несло.
   – Ты представь, Шура, – продолжал он витийствовать, – ты живешь в мире, в котором от тебя многое зависит. Представь, несмотря на то, что от нас ровным счетом ничего не зависит и не зависело – оттого мы и летаем по свету как обрывки туалетной бумаги. А в том соразмерном и гармонизированном мире, будущем мире, все будут нужны. И с самого рождения каждый ребенок будет опекаться как зеница ока, не как зеница ока родителей, а как зеница ока всего человечества. Представляешь, каким он вырастет!? Представляешь, как он будет жить!? Как все люди будут жить? Все до одного в одной команде! Ты играл когда-нибудь в сплоченной команде? Это прекрасно! В сплоченной команде все прекрасно – несбывшаяся надежда, поражение, неудачный пас, травма.
   И еще представь, ты – один из единственной тысячи реставраторов. И если ты не будешь трудиться пламенно, то многие прекрасные полотна окажутся под угрозой гибели. Да, можно будет сделать их цифровые копии, но то, чего касалась рука да Винчи, без тебя погибнет. Без тебя лично. И, подобно тысяче реставраторов в том мире будет десять тысяч искуснейших хирургов, десять тысяч блестящих ученых, десять тысяч сердечных педагогов, десять тысяч гениальных сантехников и так далее. И каждый из них, каждый, будет нужен людям!
   – Эти люди будут боги... – зачарованно прошептал Шура.
   – Да. Это будет единый организм, это будет Бог. Знаешь, в природе существует всеобщий закон – люди счастливы, пока растут, пока узнают, пока совершенствуются. Дети, например, в большинстве своем счастливы, потому что растут; счастливы люди, которые каждый день постигают что-нибудь новое. А в будущем мире человек будет совершенствоваться, будет расти до самой смерти, будет расти, и будет счастлив до самой смерти и умрет счастливым!"
* * *
   Теперь я понимаю, почему человечество неудержимо распространяется. Нужно давление человеческой массы, должно быть давление человеческой массы, чтобы было движение к недостижимому краю, к бесконечному, движение к Богу, движение, созидающее вневременного Бога, созидающее Бога, способного обращаться в прошлое!
* * *
   Перечитал написанное в последние дни. Юродивый, да и только. Наивный юродивый, полуидиот, живущий незрелыми чувствами; юродивый, изъеденный вшами мыслей, юродивый, пытающийся заразить этими вшами всех. Прав Доценко – таких как я нужно вовремя обрабатывать керосином.
* * *
   Пусть юродивый! Юродивый – это человек соединенный с Богом чувством будущего. Юродивый – это Христос, старающийся говорить понятным для человека языком. Это Христос, фиглярничающий и придуривающийся, чтобы спасти.
* * *
   Почему матери не говорят своим чадам, что те родились с великой потенцией?
   Это понятно. Никто не хочет, чтобы его ребенок стал мучеником и умер на Лобном месте. Все хотят, чтобы дети были сытыми и богатыми, довольными и счастливыми. И чтобы у них было много сребреников.
   А что случилось бы, если мама сказала мне, годовалому, не умевшему еще говорить, но уже умевшему понимать, сказала бы, что я Христос? Сказала бы, целуя мои розовые ступни:
   – Маленький мой, как я счастлива, что ты появился не только ради меня, не ради себя, единственного, а для всех. Я не понимаю, что такое быть Христом, у меня не получилось, но я чувствую, ты проживешь жизнь очень долгую. Долгую, не по времени, а потому что она будет до предела насыщена поступками; чувствую, умрешь ты удовлетворенно, и потом о тебе напишут книгу, читая которую люди будут теплеть сердцем, и глаза их будут смотреть в будущее с надеждой.
   Что было бы, если бы мама мне это сказала? Я бы прожил жизнь тепло, я бы не дергался, пытаясь вслепую перейти в свою чудесную ипостась, я бы не совершил множество бесстыдных поступков. Я бы не пытался самоутвердиться – Христу это не к чему. Я бы не пытался найти себя, я бы пытался найти Бога. И преуспел бы, непременно преуспел бы, потому что в Боге есть частичка моего пути к нему. Ибо Бог состоит из человеческих к нему путей.
   О, Господи, я чувствую, Ты смотришь на меня. И Ты уже не то холодное Недреманное Око, не раз спасавшее меня, еще не озаренного пониманием, Ты – Отец, взгляд Твой светел. Ты смотришь так же, как смотрел я на детей, пытаясь понять до какой степени сути они смогут дойти...
   А как же Софья с Любой? Получается, я изменил им? С Христом?
   Нет, не изменил.
   Я слился с ними, как Будда слился с Белой женщиной, и стал Христом. Они были со мной и будут.
   Но секс? Как же секс, плотская любовь? Я же не могу без нее!
   Ну-ну. Как же без секса. Еще годик-другой и стал бы покупать колготки к уже имеющимся туфелькам и носить сережки девочек. И, конечно же, мастурбировал во всем этом, рассматривая электронных девочек.
   Если я думаю о сексе, значит, я не слился вполне с Софьей. И не стал еще Христом. Но время течет рекой, и надо отдаться ему, и оно принесет меня, куда нужно.
* * *
   В день, когда Гаутама стал Буддой, ему исполнилось 35 лет. Когда просветление растворило последние завесы, покрывавшие его ум, всякое разделение между пространством и энергией в нем и вокруг него исчезло, и он стал вневременным, всеведущим осознаванием. Разные традиции объясняют этот процесс по-разному, но согласно высшему взгляду, Маха-Ануттара-Йога-Тантры, его благословила всепронизывающая истинная природа, проявляющая себя как Будды прошлого, настоящего и будущего. Они сконденсировали свою совершенную мудрость в форму Сарва-Будда-Дакини, белой женщины-Будды, и соединились с ним, и мужские и женские энергии, как и все прочие противоположности, слились в единое совершенство. Каждым атомом своего тела он знал все и был всем.
* * *
   Будда тоже был Христос! Восточный Христос!
   Это великолепно! Ведь то, в чем я находился, иногда нахожусь, есть ни что иное, как... как нирвана! Не буддийско-восточная опийно-отстраненная нирвана, а моя личная! В нем есть Софья, белая моя женщина, любимая и любящая, есть Люба, моя дочь, любимая и любящая, есть Святой Дух, Бог Отец, Бог Сын, вошедшие в самое мое сердце! В ней есть все.
* * *
   "Крайняя маза".
   "– Наверно, искра божья не во всех попадает... – ответил Шура Смирнову.
   – Во мне эта искра точно есть, но я не знаю, почему она во мне. Знаешь, что меня больше всего ужасает? Я, тупой, совершенно никчемный человек, вечно ошибающийся человек, низменный человек, оказывается, еще и стою над кем-то! И это подвигает меня на действия, на попытки поднять до своего уровня, то есть до уровня тупого, никчемного и низменного человека! Представляешь, поднять до уровня тупого, никчемного и низменного человека!
   – Вроде немного выпил, а пургу гонишь, – проговорил Шура задумчиво. – Хотя, если подумать, то все по-божески получается...
   – Что по-божески получается?
   – Ты, тупой, совершенно никчемный человек, вечно ошибающийся человек, низменный человек, – повторил он с удовольствием, – стоишь над кем-то благодаря этой искре, этой самой божьей искре...
   – И пытаюсь людей до нее поднять?
   – Не до себя же, тупого..."

28

   Пришел к неприятному для себя выводу – если сейчас я вставлю в текст криптограмму – пора! – то не смогу его редактировать! А это ужасно. Нужны еще редакции, нужны! Не все еще приведено к общему знаменателю, многое еще неприятно выпирает из потока мысли. И я, лично я, не все еще понял. Текст продолжает вести меня в направлении, мне пока не ведомом, но, несомненно, чудесном. И если я продолжу с ним это сладостное движение, то после каждой редакции мне придется шифровать заново, или в лучшем случае, тщательно проверять прежнюю шифровку. А если я не успею закончить труд? Если что-то непредвиденное случится (а оно случится, я чувствую!), и я не успею все отладить, причесать и отправить в редакцию, на litportal.ru и другие электронные библиотеки? И все пропадет! Все! Исчезнет чудесный кусочек истории, не станет сокровищ Македонского! Совсем не станет, ибо они превратятся в вещь в себе. И появятся на свет лишь в том случае, если Земля расколется на кусочки! А вероятность такого события ничтожно мала. Так же мала, как вероятность того, что сына заинтересует, что это я такое закрыл паролем – он просто-напросто сотрет файл.
   Надо переписать его на пяток дискет.
   И выбросить их на свалку? В надежде, что кто-то найдет?
   Книги выбрасывают на свалку. Хорошие книги с прекрасными описаниями людской жизни и тайн природы. Несомненно, кто-то выбрасывает на свалку и секреты. На дискетах. На клочках бумажек, спрятанных в переплет. В тайниках, высверленных в тяжелой старой мебели.
   Сейчас многое выбрасывают.
* * *
   ...Как тяжело стало писать 28-е главы! Вставлять их в детство текста было легко – там все неясно, все зелено, все игра. Юность после вставок (писавшихся легко – я ведь видел Согда наяву, и ничего не надо было придумывать) приходилось подправлять, ретушировать, оттенять, но все шло гладко. А сейчас... Сейчас я стучу по клавишам, а вижу его. Христа. Вижу себя в лучшей своей ипостаси, и меня тянет, тянет в нее вернуться.
* * *
   Возвратившись к себе после самосожжения Калана, Александр созвал на пир друзей и полководцев. На пиру он предложил потягаться в умении пить и назначил победителю в награду венок. Больше всех выпил Промах, который дошел до четырех хоев; в награду он получил венок ценою в талант, но через три дня скончался. Кроме него, как сообщает Харет, умер еще сорок один человек.
* * *
   На пути в Вавилон к Александру присоединился Неарх, корабли которого вошли в Евфрат из Великого моря. Неарх сообщил Александру, что ему встретились какие-то халдеи, которые просили передать царю, чтобы он не вступал в Вавилон. Но Александр не обратил на это внимания и продолжал путь. Приблизившись к стенам города, царь увидел множество воронов, которые ссорились между собой и клевали друг друга, причем некоторые из них падали замертво на землю у его ног. Вскоре после этого Александру донесли, что Аполлодор, командующий войсками в Вавилоне, пытался узнать о судьбе царя по внутренностям жертвенных животных. Прорицатель Пифагор, которого Александр призвал к себе, подтвердил это и на вопрос царя, каковы были внутренности, ответил, что печень была с изъяном.
   Плутарх.
* * *
   Александр Македонский, как и Иисус Христос, умер в 33 года. Умер в Вавилоне, скорее всего, от цирроза печени.
   Великий царь, владыка мира, не нашел своего креста.

25

   Пусть громкие крики войны колеблют мир; пусть клики жадности и удовольствия заглушают его призыв: Следуй за Мною, но уши, внявшие хотя единожды этому слову Божия, не находят звуков, которые были бы для них приятнее.
Фредерик Фаррар «Жизнь Иисуса Христа»

   Итак, я вошел в образ, итак я – Христос. Христос, отставший в развитии на двадцать лет. Христос сказал: Следуй за мной, то есть "делай, как я", и через две тысячи лет я услышал и пошел.
   Я услышал и вошел в образ, я схватился за соломинку, в попытке выжить. Я-Христос – это не бред. Я просто пошел в единственно возможном для меня направлении. Пошел по единственному оставшемуся пути.
   И надо догонять. Как идти и что делать, мне, естественно подскажут. Надо перечитать Новый Завет.
   Нет, не надо... Нельзя ступить в одну и ту же реку. Новый Завет – это путь Христа Первого. Я – Христос самостоятельный, я – сам по себе. У меня свой путь. Надо очиститься и ждать небесного озарения. Оно должно вразумить меня.
   Вразумить?.. Да! Я, сын Его, и я собираюсь сделать во имя Его великое дело. Я собираюсь во имя Его принять великое мучение, я собираюсь отдать себя Ему, чтобы он отдал меня людям. И потому он не может не принять участия в моей судьбе...
   Но ведь мне придется бросить пить, мне придется помогать, обывателям, алкоголикам и умалишенным, и они заберут у меня все?
   Что все?! Эту опостылевшую квартиру? Этот затхлый запах одиночества? Эту жизнь? Этих женщин? Да ради Бога!
   Но ведь мне придется общаться с обывателями, алкоголиками и умалишенными? А что можно им сказать? Что можно им открыть? Им же ничем не поможешь, они замкнулись в себе и на все смотрят глазами головы, отсеченной от жизни? Значит, остается идти к тем, кто верит в то, во что верю я? И подвига не получится, получится жалкий междусобойчик с корпоративными устремлениями?
   Нет, не готов я... Не знаю, что делать. Не знаю, как спасти людей, потому что не знаю, как спасти себя.
   Почему не знаю? Знаю! Надо просто повернуться и выйти из тупика. Выйти к людям, и помочь тому, кто подойдет. А потом, когда узнают и станут смотреть пытливо, надо умереть на горе. Умереть, чтобы люди могли ткнуть в меня пальцем и сказать:
   – Смотри ты... Он действительно умер за нас. Еще пару сотен таких, как он, и мы спасемся!
   "Там, вдали, на горе, возвышается крест. Под ним девятнадцать солдат. Пойди, повиси на нем и возвращайся назад ходить по воде, ходить по воде вдвоем", – запел за стеной Бутусов (за точность слов не ручаюсь).
   – Когерентный принцип, аксиома о связи всего сущего, в действии! Передо мной открылся верный путь! – заулыбался я.
* * *
   Не раз я замечал: стоило мне о чем-нибудь задуматься, на что-то умом наткнуться, как рано или поздно все вокруг соединялось в нечто единое и начинало мне помогать торить мысли стезю.
   Например, находясь во власти мысли, я брал наугад книгу, раскрывал ее на случайной странице и находил то, что искал в себе.
   Или включал телевизор и видел фильм, который единственным фрагментом что-то мне подтверждал.
   Или выходил на улицу, шел и оказывался там, где что-то наталкивало на правильное решение или путь к нему.