Пришедшие, как бы услышав его, испытующе на меня посмотрели.
Я задумался. Увидев женщину, я испытал не только восторг, но и легкую досаду, ибо мне не хотелось выбирать между тем, что у меня было, и тем, что предлагали ее глаза. А тут получается, что альтернативы-то и нет – одна Голгофа с крестом и жалкими мыслями, что вместо гвоздей и боли могла быть она.
– А ты возьми ее к нам, – сказала Люба.
Младший лейтенант, чуть покраснев, спрятал глаза и ушел по своим делам. Ему нравились красивые женщины, и перспектива слиться с такой в одном кристалле, смущала его спартанское сердце.
Я посмотрел на Софью Павловну глазами Христа. Если она станет нами, а мы ею, то все мы станем красивее, а значит – сильнее.
Я влился в женщину глазами – она позволила это сделать. И стал красивой и уверенной в себе женщиной, женщиной, знающей, что ее красота божественна и всемогуща. Я почувствовал на себе упругие колготки, туфельки, так завораживавшие мужчин, ласковое ладное белье, почувствовал свое влагалище, застенчиво улыбнулся, почувствовав в нем тампон. Она, так же улыбнувшись, перевела мой взгляд на наши груди, ее груди. Я почувствовал их не кормившую упругость, почувствовал, как соски сжались, как будто я к ним прикоснулся. Она игриво покачала из стороны в сторону указательным пальчиком, и я услышал ее запах. Запах кожи, волос, духов и дезодоранта, запах влагалища... Мне стало сладостно. Но ненадолго. Я напрягся, чувствуя, что и она становится мной. Чувствует мой излишний вес. Запах носок и трусов. Чувствует операционные шрамы – их метр без малого. Чувствует мое переломанное тело... О Господи! Что это такое!? В меня вошло то, что не хватало мне всю жизнь! В меня вошла женщина! В меня вошла женщина, которая чувствует меня каждой своей частичкой, которая любит меня, как себя! В меня вошла любовь! Любовь не плотская, божественная любовь! Почему же я не почувствовал этого с Любой и младшим лейтенантом Витей?
– Да очень просто! – улыбнулась Люба. Я – девочка, и заняла в нашем поле, нашем кристалле место дочери. Да, дочери. Я дала тебе то, что не смогла дать Полина, то, без чего ты оставался неполным. И приняла от тебя твою отцовскую любовь, болезненно тебя переполнявшую, и вылечилась.
– А ты, Витя? – обратился я к младшему лейтенанту? Ты кем мне стал?
– Сдается – отцом...
– Да, так... – увидел я в нем родного отца. – Когда мы соединились, я почувствовал твой взгляд. И мне захотелось стать таким, как ты. Уверенным, жертвенным, способным на поступок мужчиной.
– А Софья Павловна стала Прекрасной Дамой, без которой никуда... – передал он, чтобы по-мужски снять все вопросы. – Она стала Женщиной нашего кристалла.
– Женщиной нашего кристалла? – взревновал я. – Значит, и твоей женщиной?
– Да нет, у меня есть жена и я ее... ее... люблю. И она меня любит.
– Так почему она не с нами?
– Она – другой человек... Кристаллов и других материй не разумеет, только домашнее хозяйство, зато хорошо.
Стало по-детски тоскливо. Софья Павловна двинула ко мне сердце, и, почувствовав смысл его биения, я позвал, чувствуя себя ребенком:
– Милая...
– Да, милый...
– Ты такая притягательная... Я люблю тебя... Ты так меня понимаешь, и все видишь, и все чувствуешь. Мне так тебя не хватало...
– И мне тебя не хватало. Твоей доверчивости, твоего восторга... Ты ведь глубже всех меня увидел...
– Знаешь, милая...
– Что, милый?
– Все во мне устремлено к тебе. Я хочу спать с тобой и оставлять в тебе себя. А ты... а ты – Прекрасная Дама, ты принадлежишь всем...
– Ты хочешь сказать, что Прекрасная Дама не может принадлежать никому в отдельности?
– Да...
– А ты не подумал о Прекрасной Даме? Ты не подумал, что ей хочется принадлежать любимому? И хочется, иногда хочется чувствовать в себе его... его частички?
Она покраснела. Подумала, что младший лейтенант и Люба ее слышат.
– Нас никто не слышит, – прошептал я. – Никто не слышит наших слов, но все знают, что мы любим друг друга, и наша связь особенная, она глубже дружественной.
– Но все же... Мне кажется, что нас все видят и слышат...
– Это потому что пока ты одна. Скоро в нашем кристалле станет много прекрасных людей, мужчин и женщин, и все станет на свои места.
Тут Николай Сергеевич покашлял, и мы увидели его.
– Как я понимаю, вы только что завербовали одного из лучших моих сотрудников? – сказал он, вперившись в мои глаза металлическим взглядом.
– Это не то слово. Софья Павловна только что стала мной, а я – ею. Мы теперь – одно многоликое существо и читаем мысли друг друга, ибо они есть наши общие мысли, наша общая правда.
Николай Сергеевич встал, подошел к Софье Павловне, приблизил лицо к ее лицу. Смотрел минуту. Женщина спокойно и светло улыбалась.
– Ну, батенька, спасибо, – недоверчиво покачав головой, обратился он ко мне. – Похоже, я получил то, что хотел, правда, с обратным знаком.
– Что вы получили?
– Чудо. Доказательство ваших способностей. И понимание того, что ни при каких обстоятельствах не смогу использовать их без риска.
– И теперь меня ждет Голгофа?
– Ну, не Голгофа, – в самом деле, не везти же вас туда? – а что-нибудь похожее из наших местных пейзажей... Предрассветный берег Оки вас устроит? По сравнению с пейзажами Иудеи – это рай.
Я понял, что все кончено. Все земное кончено, и грусть расставания с ним вошла в кровь.
Николай Сергеевич смотрел с улыбкой.
– Знаете, вы стали мне симпатичнее... Что-то в вас изменилось за последние десять минут...
Софья Павловна, первой поняв, что со мной случилось, подошла ко мне, вынула из сумочки зеркальце, протянула. Я посмотрел и увидел не себя, увидел другого человека. Вернее, все же себя, но пронизанного красотой этой Женщины, красотой просветления, красотой жертвенности. Вернув зеркальце, я кое-как встал – после побоев ноги и тело слушались не вполне, – подошел к Павлу.
Он тоже изменился. Теперь в нем ничего не было от человека, загнанного жизнью в угол. Он был красив красотой человека блуждавшего, и нашедшего и прошедшего все испытания. Он был красив красотой, пробуждающей мысль и возбуждающей сердце обывателя, истосковавшегося по рельефной жизни. Он был похож на Иисуса, по свидетельствам очевидцев внешне неприглядного, но, тем не менее, наполненного всем тем, к чему стремиться человеческая душа.
Обернувшись, я посмотрел на Любу, на младшего лейтенанта Витю. Красота Христа, объявшего собой людей, и взявшего от них и красоту, и неприглядность, и ум, и простодушие, и знание, и незнание, и расположившего их в прекрасном человечностью ансамбле, обитала и на их лицах.
– Вы опасны, чрезвычайно опасны... – проговорил Николай Сергеевич, блуждая взглядом по нашим лицам. – Выведи вас отсюда, нас всех посадят на колья. Придется вас здесь перестрелять.
– Вас?! – всколыхнулся я?
– Ну да... Ты же сказал, что вы есть одно и тоже?
– Не беспокойся за меня, милый... Ведь мы не умрем? – Софья Павловна ничуть не испугалась.
– Мы не можем умереть... Но ты... Я не хочу, чтобы ты мучалась...
– Я буду мучаться, если останусь без вас.
– Но...
– Что но?
– Ну, мужчина на кресте – это одно, а женщина – совсем другое.
Софья Павловна повернула встревожившееся лицо к Николаю Сергеевичу.
– Соня, не напрягайся, – кривясь, махнул рукой тот. – На крест пойдут только эти двое.
– Почему?!
– Да потому что всех вас не распнешь... Если он за секунду тебя окучил, представляю, сколько их по свету теперь ходит.
– Сорок сороков, – соврал Павел глухо.
– Вот видишь, – задержал взгляд Николай Сергеевич на прекрасном лице Софьи Павловны. – И потому я тебя при себе оставлю и постараюсь изучить в корыстных целях.
– Ты же сам только что говорил, что не сможешь нас использовать, – зевнул Павел.
– Да, денег с вами не сделаешь, – тяжело посмотрел Николай Сергеевич. – Но использовать можно – всегда использовали. И до распятия Христова, и после. Всегда использовали, и всегда кончали в вас ради удовольствия, и я кончу.
Павел, махнул рукой и сказал, указав на меня подбородком:
– Ты у него спроси, как кончишь. Он будущее насквозь до скончания веков видит.
– Ну и чем я кончу? – усмехнулся Николай Сергеевич, обернувшись ко мне.
– Не чем, а на чем. На осине вы кончите, уважаемый, на осине самолично удавитесь.
Николай Сергеевич механически тронул горло. Судя по выражению его лица, предсказанный исход событий не казался ему невероятным.
– Ну, это не скоро случится. Да и после того, как я наслажусь вашими муками, мой личный финиш, скорее всего не покажется мне чересчур трагическим.
Постояв с минуту, рассматривая меня, он сделал знак Софья Павловне, и они ушли.
Софья Павловна не попрощалась, это было не ненужно – мы не могли расстаться ни на минуту.
40
41
42
P.P.S 124.29.167.1686.6.165.58.2.1.762.1.2.216.639.608.122.669.611.542
Я задумался. Увидев женщину, я испытал не только восторг, но и легкую досаду, ибо мне не хотелось выбирать между тем, что у меня было, и тем, что предлагали ее глаза. А тут получается, что альтернативы-то и нет – одна Голгофа с крестом и жалкими мыслями, что вместо гвоздей и боли могла быть она.
– А ты возьми ее к нам, – сказала Люба.
Младший лейтенант, чуть покраснев, спрятал глаза и ушел по своим делам. Ему нравились красивые женщины, и перспектива слиться с такой в одном кристалле, смущала его спартанское сердце.
Я посмотрел на Софью Павловну глазами Христа. Если она станет нами, а мы ею, то все мы станем красивее, а значит – сильнее.
Я влился в женщину глазами – она позволила это сделать. И стал красивой и уверенной в себе женщиной, женщиной, знающей, что ее красота божественна и всемогуща. Я почувствовал на себе упругие колготки, туфельки, так завораживавшие мужчин, ласковое ладное белье, почувствовал свое влагалище, застенчиво улыбнулся, почувствовав в нем тампон. Она, так же улыбнувшись, перевела мой взгляд на наши груди, ее груди. Я почувствовал их не кормившую упругость, почувствовал, как соски сжались, как будто я к ним прикоснулся. Она игриво покачала из стороны в сторону указательным пальчиком, и я услышал ее запах. Запах кожи, волос, духов и дезодоранта, запах влагалища... Мне стало сладостно. Но ненадолго. Я напрягся, чувствуя, что и она становится мной. Чувствует мой излишний вес. Запах носок и трусов. Чувствует операционные шрамы – их метр без малого. Чувствует мое переломанное тело... О Господи! Что это такое!? В меня вошло то, что не хватало мне всю жизнь! В меня вошла женщина! В меня вошла женщина, которая чувствует меня каждой своей частичкой, которая любит меня, как себя! В меня вошла любовь! Любовь не плотская, божественная любовь! Почему же я не почувствовал этого с Любой и младшим лейтенантом Витей?
– Да очень просто! – улыбнулась Люба. Я – девочка, и заняла в нашем поле, нашем кристалле место дочери. Да, дочери. Я дала тебе то, что не смогла дать Полина, то, без чего ты оставался неполным. И приняла от тебя твою отцовскую любовь, болезненно тебя переполнявшую, и вылечилась.
– А ты, Витя? – обратился я к младшему лейтенанту? Ты кем мне стал?
– Сдается – отцом...
– Да, так... – увидел я в нем родного отца. – Когда мы соединились, я почувствовал твой взгляд. И мне захотелось стать таким, как ты. Уверенным, жертвенным, способным на поступок мужчиной.
– А Софья Павловна стала Прекрасной Дамой, без которой никуда... – передал он, чтобы по-мужски снять все вопросы. – Она стала Женщиной нашего кристалла.
– Женщиной нашего кристалла? – взревновал я. – Значит, и твоей женщиной?
– Да нет, у меня есть жена и я ее... ее... люблю. И она меня любит.
– Так почему она не с нами?
– Она – другой человек... Кристаллов и других материй не разумеет, только домашнее хозяйство, зато хорошо.
Стало по-детски тоскливо. Софья Павловна двинула ко мне сердце, и, почувствовав смысл его биения, я позвал, чувствуя себя ребенком:
– Милая...
– Да, милый...
– Ты такая притягательная... Я люблю тебя... Ты так меня понимаешь, и все видишь, и все чувствуешь. Мне так тебя не хватало...
– И мне тебя не хватало. Твоей доверчивости, твоего восторга... Ты ведь глубже всех меня увидел...
– Знаешь, милая...
– Что, милый?
– Все во мне устремлено к тебе. Я хочу спать с тобой и оставлять в тебе себя. А ты... а ты – Прекрасная Дама, ты принадлежишь всем...
– Ты хочешь сказать, что Прекрасная Дама не может принадлежать никому в отдельности?
– Да...
– А ты не подумал о Прекрасной Даме? Ты не подумал, что ей хочется принадлежать любимому? И хочется, иногда хочется чувствовать в себе его... его частички?
Она покраснела. Подумала, что младший лейтенант и Люба ее слышат.
– Нас никто не слышит, – прошептал я. – Никто не слышит наших слов, но все знают, что мы любим друг друга, и наша связь особенная, она глубже дружественной.
– Но все же... Мне кажется, что нас все видят и слышат...
– Это потому что пока ты одна. Скоро в нашем кристалле станет много прекрасных людей, мужчин и женщин, и все станет на свои места.
Тут Николай Сергеевич покашлял, и мы увидели его.
– Как я понимаю, вы только что завербовали одного из лучших моих сотрудников? – сказал он, вперившись в мои глаза металлическим взглядом.
– Это не то слово. Софья Павловна только что стала мной, а я – ею. Мы теперь – одно многоликое существо и читаем мысли друг друга, ибо они есть наши общие мысли, наша общая правда.
Николай Сергеевич встал, подошел к Софье Павловне, приблизил лицо к ее лицу. Смотрел минуту. Женщина спокойно и светло улыбалась.
– Ну, батенька, спасибо, – недоверчиво покачав головой, обратился он ко мне. – Похоже, я получил то, что хотел, правда, с обратным знаком.
– Что вы получили?
– Чудо. Доказательство ваших способностей. И понимание того, что ни при каких обстоятельствах не смогу использовать их без риска.
– И теперь меня ждет Голгофа?
– Ну, не Голгофа, – в самом деле, не везти же вас туда? – а что-нибудь похожее из наших местных пейзажей... Предрассветный берег Оки вас устроит? По сравнению с пейзажами Иудеи – это рай.
Я понял, что все кончено. Все земное кончено, и грусть расставания с ним вошла в кровь.
Николай Сергеевич смотрел с улыбкой.
– Знаете, вы стали мне симпатичнее... Что-то в вас изменилось за последние десять минут...
Софья Павловна, первой поняв, что со мной случилось, подошла ко мне, вынула из сумочки зеркальце, протянула. Я посмотрел и увидел не себя, увидел другого человека. Вернее, все же себя, но пронизанного красотой этой Женщины, красотой просветления, красотой жертвенности. Вернув зеркальце, я кое-как встал – после побоев ноги и тело слушались не вполне, – подошел к Павлу.
Он тоже изменился. Теперь в нем ничего не было от человека, загнанного жизнью в угол. Он был красив красотой человека блуждавшего, и нашедшего и прошедшего все испытания. Он был красив красотой, пробуждающей мысль и возбуждающей сердце обывателя, истосковавшегося по рельефной жизни. Он был похож на Иисуса, по свидетельствам очевидцев внешне неприглядного, но, тем не менее, наполненного всем тем, к чему стремиться человеческая душа.
Обернувшись, я посмотрел на Любу, на младшего лейтенанта Витю. Красота Христа, объявшего собой людей, и взявшего от них и красоту, и неприглядность, и ум, и простодушие, и знание, и незнание, и расположившего их в прекрасном человечностью ансамбле, обитала и на их лицах.
– Вы опасны, чрезвычайно опасны... – проговорил Николай Сергеевич, блуждая взглядом по нашим лицам. – Выведи вас отсюда, нас всех посадят на колья. Придется вас здесь перестрелять.
– Вас?! – всколыхнулся я?
– Ну да... Ты же сказал, что вы есть одно и тоже?
– Не беспокойся за меня, милый... Ведь мы не умрем? – Софья Павловна ничуть не испугалась.
– Мы не можем умереть... Но ты... Я не хочу, чтобы ты мучалась...
– Я буду мучаться, если останусь без вас.
– Но...
– Что но?
– Ну, мужчина на кресте – это одно, а женщина – совсем другое.
Софья Павловна повернула встревожившееся лицо к Николаю Сергеевичу.
– Соня, не напрягайся, – кривясь, махнул рукой тот. – На крест пойдут только эти двое.
– Почему?!
– Да потому что всех вас не распнешь... Если он за секунду тебя окучил, представляю, сколько их по свету теперь ходит.
– Сорок сороков, – соврал Павел глухо.
– Вот видишь, – задержал взгляд Николай Сергеевич на прекрасном лице Софьи Павловны. – И потому я тебя при себе оставлю и постараюсь изучить в корыстных целях.
– Ты же сам только что говорил, что не сможешь нас использовать, – зевнул Павел.
– Да, денег с вами не сделаешь, – тяжело посмотрел Николай Сергеевич. – Но использовать можно – всегда использовали. И до распятия Христова, и после. Всегда использовали, и всегда кончали в вас ради удовольствия, и я кончу.
Павел, махнул рукой и сказал, указав на меня подбородком:
– Ты у него спроси, как кончишь. Он будущее насквозь до скончания веков видит.
– Ну и чем я кончу? – усмехнулся Николай Сергеевич, обернувшись ко мне.
– Не чем, а на чем. На осине вы кончите, уважаемый, на осине самолично удавитесь.
Николай Сергеевич механически тронул горло. Судя по выражению его лица, предсказанный исход событий не казался ему невероятным.
– Ну, это не скоро случится. Да и после того, как я наслажусь вашими муками, мой личный финиш, скорее всего не покажется мне чересчур трагическим.
Постояв с минуту, рассматривая меня, он сделал знак Софья Павловне, и они ушли.
Софья Павловна не попрощалась, это было не ненужно – мы не могли расстаться ни на минуту.
40
Крест из только что ошкуренной сосны – пахучий! – стоял на утреннем берегу, но не Оки – видимо, на ней не нашлось безлюдного места, – а небыстрой темной речушки с любимыми моими белыми кувшинками. По обе стороны ее простирались ухоженные лужайки с лунками для гольфа; их обрамлял высокий кирпичный забор, стилизованный под крепостные стены. Бело-голубого с золотом особняка Николая Сергеевича – мимо него нас проносили, видимо, специально, для демонстрации земного великолепия – не было видно – он скрывался в высоком корабельно-сосновом лесу, занимавшем северо-восточную часть поместья.
Крест был высок – метров пять. Павел спросил, почему он один, нас ведь двое, и старший из охранников (все они – числом девятнадцать – были облачены в бело-пурпурные одежды римских легионеров, – я еще вспомнил дьяконов, любят сильные мира сего театрализованные постановки) ответил, что крест будет коммунальный и, – он загоготал, – с общим сортиром. Мы с Павлом заулыбались шутке, пусть грубой, но смешной и к месту. Тут подошел Николай Сергеевич и спросил наше последнее желание. Убедившись, что Павел не против, я, краснея, заказал пикничок с шашлыками и... с представителями женского пола для звонкого смеха и чисто платонического ими удовлетворения, и чтобы все было так, как в лучшие минуты прежней моей неразумной жизни, с которой прощаюсь. Подумав, Николай Сергеевич сказал, что представительниц женского пола не будет – безвкусно это, а будет Софья Павловна, которая по нашей воле стала не рыба, не мясо и все поперек. Усмотрев довольство в моем лице, он ухмыльнулся:
– Мне кажется, до Христова морального облика, вам как до Шанхая пешком.
Я согласился:
– Вы правы, уважаемый! Я только иду к нему, и будь он хоть в Шанхае, все равно дойду, потому что это надо, и вам в том числе.
Привезли на гольф-электромобиле Софью Павловну. Лицом она была темна и, как моя часть, малодоступна. Я понял – что-то случилось.
– Вчера вечером мой врач подверг ее гипнозу, – положил прокуратор руку на мое плечо, – и она сказала о маленькой девочке Любе из Казани, и о майоре Викторе Казакове из столичной милиции. Врач считает, что признание ее не вполне полное и предлагает повторить допрос с применением соответствующих препаратов. В успехе он меня просил не сомневаться, так как его жизнь и жизни близких ему чрезвычайно дороги.
Я увидел Любу. Она играла в детдомовском дворе с детьми. И трое из них вовсю протискивались в наш кристалл.
– Ты не беспокойся – они уже не больны и могут думать, – сказала девочка, прочитав мои мысли. – И за меня не беспокойся – все будет хорошо – ведь добро делать проще, чем зло.
Поцеловав ее в лобик, я увидел младшего лейтенанта Витю. Он сидел за конторским столом, и перед ним лежала конторская папка с жирной черной надписью "Осина". Бумаг в ней было немного, но они стоили его жизни.
– Меня скоро, видимо, уволят, а потом устранят, – посмотрел он на меня, – но эта папка бывшего начальника нашего ОВД, или один из ее близнецов, в любом случае попадет в "собственную безопасность", и твоему Николая Сергеевичу ничего не останется, как удавиться.
– Знаешь что, товарищ майор, – сказал я вслух уже специально для Николая Сергеевича, – Ты не мучайся так за дочку, ты просто сейчас иди к ней, обхвати ее щеки ладонями, и влейся в нее всем своим существом, и она придет к нам. А что касается тебя... Пустив эту папку в дело, ты достигнешь своей Голгофы и сможешь после нее приступить к другим делам.
– Постараюсь, – ответил младший лейтенант Витя и, положив папку в кейс, пошел к дочери.
Я увидел Николая Сергеевича. Он, поняв, что я общался со "своими", стоял, кислый.
– Ну, зачем вы так, – попытался я его успокоить, – не надо сейчас думать о плохом, давайте лучше попируем вместе, а потом вы принесете молоток и гвозди, и сердце ваше успокоится работой.
Он сделал знак легионером, и трое из них ушли за мясом, закусками и вином. Я подошел к Софье Павловне, взял ее руку, поцеловал.
– Все будет хорошо, – сказала она, виновато улыбаясь. – Теперь вы знаете, что меня пытают, и поможете, и я больше ничего не скажу...
– Конечно, все будет хорошо, конечно. Но...
– Что но? – Господи, как она прекрасна!
– Мне кажется, ты не вполне правильно себя ведешь... Ты должна помнить, кто ты, ты должна помнить, что всесильна, что Бог улыбается, глядя на тебя, как на свою частичку, как на свой путь. Понимаешь, у них власть, деньги, кастеты и пистолеты, но ты неподвластна им, недостижима для них, ибо ты высоко, ты на кресте.
– Я постараюсь, – Марья Павловна поцеловала мне руку, и мне не было это неприятно. – Знаешь, я смотрю на тебя, как на себя...
– Ты же вошла в меня, поделилась своей красотой...
– Я тебе не сказала... Я всегда хотела иметь ребенка... И теперь он у меня есть...
– Это я?
– Конечно ты. Но наполовину, – улыбнулась загадочно.
– Как это наполовину?
– Так. Что такое гамета знаешь?
– Ты беременна!?
– Да... Это случилось на крыше. Среди цветущих яблонь и под луной, которой не должно было быть, – помолчав, она добавила, как-то особенно:
– Будет сын...
– Ты сразу скажешь ему, кто он?
– Я уже сказала...
Мы обнялись. Николаю Сергеевичу это не понравилось, и он отменил пикник под крестом.
Меня прибили лицом к речушке с кувшинками. Павла – со стороны леса.
– Знаешь, что сказал святой апостол Павел перед смертью? – спросил я, освоившись с новым положением.
– Что? – голос Павла был пропитан болью.
– В конце жизни он сказал, что счастлив лишь тот человек, который, проведя жизнь в радости, вплоть до преклонных лет, вместе с подругой своей молодости, умирает, не потеряв ни одного сына.
– У меня не было ни сыновей... ни подруги... с которой я хотел бы прожить жизнь... – услышал я нескоро.
Кажется, это были его последние слова.
Крест был высок – метров пять. Павел спросил, почему он один, нас ведь двое, и старший из охранников (все они – числом девятнадцать – были облачены в бело-пурпурные одежды римских легионеров, – я еще вспомнил дьяконов, любят сильные мира сего театрализованные постановки) ответил, что крест будет коммунальный и, – он загоготал, – с общим сортиром. Мы с Павлом заулыбались шутке, пусть грубой, но смешной и к месту. Тут подошел Николай Сергеевич и спросил наше последнее желание. Убедившись, что Павел не против, я, краснея, заказал пикничок с шашлыками и... с представителями женского пола для звонкого смеха и чисто платонического ими удовлетворения, и чтобы все было так, как в лучшие минуты прежней моей неразумной жизни, с которой прощаюсь. Подумав, Николай Сергеевич сказал, что представительниц женского пола не будет – безвкусно это, а будет Софья Павловна, которая по нашей воле стала не рыба, не мясо и все поперек. Усмотрев довольство в моем лице, он ухмыльнулся:
– Мне кажется, до Христова морального облика, вам как до Шанхая пешком.
Я согласился:
– Вы правы, уважаемый! Я только иду к нему, и будь он хоть в Шанхае, все равно дойду, потому что это надо, и вам в том числе.
Привезли на гольф-электромобиле Софью Павловну. Лицом она была темна и, как моя часть, малодоступна. Я понял – что-то случилось.
– Вчера вечером мой врач подверг ее гипнозу, – положил прокуратор руку на мое плечо, – и она сказала о маленькой девочке Любе из Казани, и о майоре Викторе Казакове из столичной милиции. Врач считает, что признание ее не вполне полное и предлагает повторить допрос с применением соответствующих препаратов. В успехе он меня просил не сомневаться, так как его жизнь и жизни близких ему чрезвычайно дороги.
Я увидел Любу. Она играла в детдомовском дворе с детьми. И трое из них вовсю протискивались в наш кристалл.
– Ты не беспокойся – они уже не больны и могут думать, – сказала девочка, прочитав мои мысли. – И за меня не беспокойся – все будет хорошо – ведь добро делать проще, чем зло.
Поцеловав ее в лобик, я увидел младшего лейтенанта Витю. Он сидел за конторским столом, и перед ним лежала конторская папка с жирной черной надписью "Осина". Бумаг в ней было немного, но они стоили его жизни.
– Меня скоро, видимо, уволят, а потом устранят, – посмотрел он на меня, – но эта папка бывшего начальника нашего ОВД, или один из ее близнецов, в любом случае попадет в "собственную безопасность", и твоему Николая Сергеевичу ничего не останется, как удавиться.
– Знаешь что, товарищ майор, – сказал я вслух уже специально для Николая Сергеевича, – Ты не мучайся так за дочку, ты просто сейчас иди к ней, обхвати ее щеки ладонями, и влейся в нее всем своим существом, и она придет к нам. А что касается тебя... Пустив эту папку в дело, ты достигнешь своей Голгофы и сможешь после нее приступить к другим делам.
– Постараюсь, – ответил младший лейтенант Витя и, положив папку в кейс, пошел к дочери.
Я увидел Николая Сергеевича. Он, поняв, что я общался со "своими", стоял, кислый.
– Ну, зачем вы так, – попытался я его успокоить, – не надо сейчас думать о плохом, давайте лучше попируем вместе, а потом вы принесете молоток и гвозди, и сердце ваше успокоится работой.
Он сделал знак легионером, и трое из них ушли за мясом, закусками и вином. Я подошел к Софье Павловне, взял ее руку, поцеловал.
– Все будет хорошо, – сказала она, виновато улыбаясь. – Теперь вы знаете, что меня пытают, и поможете, и я больше ничего не скажу...
– Конечно, все будет хорошо, конечно. Но...
– Что но? – Господи, как она прекрасна!
– Мне кажется, ты не вполне правильно себя ведешь... Ты должна помнить, кто ты, ты должна помнить, что всесильна, что Бог улыбается, глядя на тебя, как на свою частичку, как на свой путь. Понимаешь, у них власть, деньги, кастеты и пистолеты, но ты неподвластна им, недостижима для них, ибо ты высоко, ты на кресте.
– Я постараюсь, – Марья Павловна поцеловала мне руку, и мне не было это неприятно. – Знаешь, я смотрю на тебя, как на себя...
– Ты же вошла в меня, поделилась своей красотой...
– Я тебе не сказала... Я всегда хотела иметь ребенка... И теперь он у меня есть...
– Это я?
– Конечно ты. Но наполовину, – улыбнулась загадочно.
– Как это наполовину?
– Так. Что такое гамета знаешь?
– Ты беременна!?
– Да... Это случилось на крыше. Среди цветущих яблонь и под луной, которой не должно было быть, – помолчав, она добавила, как-то особенно:
– Будет сын...
– Ты сразу скажешь ему, кто он?
– Я уже сказала...
Мы обнялись. Николаю Сергеевичу это не понравилось, и он отменил пикник под крестом.
Меня прибили лицом к речушке с кувшинками. Павла – со стороны леса.
– Знаешь, что сказал святой апостол Павел перед смертью? – спросил я, освоившись с новым положением.
– Что? – голос Павла был пропитан болью.
– В конце жизни он сказал, что счастлив лишь тот человек, который, проведя жизнь в радости, вплоть до преклонных лет, вместе с подругой своей молодости, умирает, не потеряв ни одного сына.
– У меня не было ни сыновей... ни подруги... с которой я хотел бы прожить жизнь... – услышал я нескоро.
Кажется, это были его последние слова.
* * *
Врач, писавший, что распятые люди единым духом умирают от асфиксии и потому не мучаются, был неправ.
41
Я проснулся под утро, накрепко привязанный к кровати, увидел сумрачный потолок, кружок лепнины, с которого свешивалась никогда не зажигавшаяся люстра, никогда не зажигавшаяся по причинен отсутствия в ней лампочек. Я проснулся и понял, что мне все привиделось. Что все? От побега с Павлом до распятия? Или вообще все?..
То, что я привязан к кровати, не вызывало у меня неприятных ощущений. Путы казались привычными. Повязки на руках и ногах тоже. Примерно час я пытался отделить реальность от видений. Тем временем начался обход. Вошел врач. Высокий, спокойноглазый. Нормальный. Раньше я его не видел. Сел рядом на стул, представился:
– Здравствуйте. Я – Иван Григорьевич, ваш новый лечащий врач.
– Здравствуйте... А что с...
Я попытался вспомнить, как зовут прежнего врача. В очках-лупах.
– Александр Михайлович теперь у нас не работает...
– Почему? – вспомнил я оплеуху Грачева.
– Отслоение сетчатки. Он потерял зрение и получил инвалидность.
– Из-за чего потерял зрение?
– Я же сказал, у него отслоение сетчатки.
– Его ударили?
Иван Иванович посмотрел, соболезнуя. "Опять обострение", – выражали его глаза.
– Да нет, не подумайте, мне просто приснилось, что его ударили... – смутился я.
– Есть еще вопросы?
Я вспомнил Васю из 28-й палаты.
– Да, есть один вопрос... В 28-й палате лежал некий Вася, не помню фамилии...
– Знаю такого, как не знать, – усмехнулся врач. – В больнице уже лет десять бытует легенда, что Василий Алексеевич Петров, лежавший в 28-й палате с манией Христа, однажды на прогулке неожиданно для себя и очевидцев прошел сквозь внешнюю стену. Повторив этот фокус несколько раз, он скрылся в неизвестном направлении.
Я покивал, и доктор занялся изучением моей историей болезни. Она была столь пухлой и потрепанной, что я удивился и, выждав момент, спросил:
– Доктор, я совсем забыл, когда меня положили в больницу. Это было давно?
Иван Иванович, показал мне первую страницу истории болезни, и я прочел:
Принят 27 октября 1957 года
То, что я привязан к кровати, не вызывало у меня неприятных ощущений. Путы казались привычными. Повязки на руках и ногах тоже. Примерно час я пытался отделить реальность от видений. Тем временем начался обход. Вошел врач. Высокий, спокойноглазый. Нормальный. Раньше я его не видел. Сел рядом на стул, представился:
– Здравствуйте. Я – Иван Григорьевич, ваш новый лечащий врач.
– Здравствуйте... А что с...
Я попытался вспомнить, как зовут прежнего врача. В очках-лупах.
– Александр Михайлович теперь у нас не работает...
– Почему? – вспомнил я оплеуху Грачева.
– Отслоение сетчатки. Он потерял зрение и получил инвалидность.
– Из-за чего потерял зрение?
– Я же сказал, у него отслоение сетчатки.
– Его ударили?
Иван Иванович посмотрел, соболезнуя. "Опять обострение", – выражали его глаза.
– Да нет, не подумайте, мне просто приснилось, что его ударили... – смутился я.
– Есть еще вопросы?
Я вспомнил Васю из 28-й палаты.
– Да, есть один вопрос... В 28-й палате лежал некий Вася, не помню фамилии...
– Знаю такого, как не знать, – усмехнулся врач. – В больнице уже лет десять бытует легенда, что Василий Алексеевич Петров, лежавший в 28-й палате с манией Христа, однажды на прогулке неожиданно для себя и очевидцев прошел сквозь внешнюю стену. Повторив этот фокус несколько раз, он скрылся в неизвестном направлении.
Я покивал, и доктор занялся изучением моей историей болезни. Она была столь пухлой и потрепанной, что я удивился и, выждав момент, спросил:
– Доктор, я совсем забыл, когда меня положили в больницу. Это было давно?
Иван Иванович, показал мне первую страницу истории болезни, и я прочел:
Принят 27 октября 1957 года
42
Дата была написана фиолетовыми чернилами, и не шариковой авторучкой, а перьевой, образца середины прошлого столетия.
Сознание мое заколебалось:
– Значит, я в больнице с шести лет, и ничего не было, кроме больницы.
Чепуха!
Полину положили в больницу в шесть лет! Она до сих пор в ней?!
Нет, ее не клали в больницу, все обошлось так.
Это я в больнице с шести лет.
А что случилось в октябре пятьдесят седьмого года?
Сестра Лена стала мамой Леной?
Или было что-то еще?
Я не могу этого знать.
Никто не знает, от чего он сошел с ума.
Сестру Лену, так же, как брата Андрея и маму Марию, я мог выдумать.
А Надя?
А Света?
Александр, Полина? Их я тоже видел во сне? Сне ребенка, помутившегося разумом?
Пусть так. Это даже лучше.
Но тогда я весь состою из снов?
Ну и что? Человек состоит из снов и фантазий, их в нем больше воды. Прошлое – это фантазия, будущее – фантазия, и, значит, они суть одно и тоже.
Это хорошо.
Можно менять прошлое и будущее местами, можно менять сны и фантазии, как белье. Можно выбирать по вкусу, как книгу в библиотеке. Можно покупать сережки с изумрудами – настоящие! – на вымышленные деньги.
Но как это может знать сумасшедший с детства? Кто вложил это в мой мозг? Я ведь знаю Маунтджоя. Я ведь вижу, как он стоит перед женщиной, уничтоженной его жизнью, я вижу, как он видит, как она, увидев его, писает под себя от страха. И еще я знаю, как определить минерал касситерит. С помощью оловянной пластинки – ее легко добыть, разломав обычную плоскую батарейку, правда, таких сейчас не делают, и кислоты, не помню какой. Нет, помню.
Соляной.
Пятилетний Александр ожегся ею сильно, убежал из лагеря, крича от боли, и я насилу его догнал. Значит, я жил, и был геологом, и читал "Свободное падение"? Или... или оловянную пластинку можно вставить в голову помимо вашей воли?
Нет, они хотят, чтобы я до конца уверовал в свое сумасшествие.
Кто хочет? Почему?
Какая глупость!
Ведь тот, кто знает, что он сумасшедший, здоров!
А тот, кто думает, что здоров, болен.
– Увидимся через тринадцать лет... Пока.
Это было, и, значит, я где-то воскрес.
Воскрес и иду.
Интересно, копье проткнуло то самую область живота, на которой и выше которой уже было четыре шрама.
Ничего странного в пространственном совпадении нет – просто охранник ткнул в исполосованное место, как в мишень. Странно другое – каждый следующий шрам появлялся я приобретал приблизительно через (плюс-минус несколько месяцев) тринадцать лет. Жизнь полна загадок.
Сознание мое заколебалось:
– Значит, я в больнице с шести лет, и ничего не было, кроме больницы.
Чепуха!
Полину положили в больницу в шесть лет! Она до сих пор в ней?!
Нет, ее не клали в больницу, все обошлось так.
Это я в больнице с шести лет.
А что случилось в октябре пятьдесят седьмого года?
Сестра Лена стала мамой Леной?
Или было что-то еще?
Я не могу этого знать.
Никто не знает, от чего он сошел с ума.
Сестру Лену, так же, как брата Андрея и маму Марию, я мог выдумать.
А Надя?
А Света?
Александр, Полина? Их я тоже видел во сне? Сне ребенка, помутившегося разумом?
Пусть так. Это даже лучше.
Но тогда я весь состою из снов?
Ну и что? Человек состоит из снов и фантазий, их в нем больше воды. Прошлое – это фантазия, будущее – фантазия, и, значит, они суть одно и тоже.
Это хорошо.
Можно менять прошлое и будущее местами, можно менять сны и фантазии, как белье. Можно выбирать по вкусу, как книгу в библиотеке. Можно покупать сережки с изумрудами – настоящие! – на вымышленные деньги.
Но как это может знать сумасшедший с детства? Кто вложил это в мой мозг? Я ведь знаю Маунтджоя. Я ведь вижу, как он стоит перед женщиной, уничтоженной его жизнью, я вижу, как он видит, как она, увидев его, писает под себя от страха. И еще я знаю, как определить минерал касситерит. С помощью оловянной пластинки – ее легко добыть, разломав обычную плоскую батарейку, правда, таких сейчас не делают, и кислоты, не помню какой. Нет, помню.
Соляной.
Пятилетний Александр ожегся ею сильно, убежал из лагеря, крича от боли, и я насилу его догнал. Значит, я жил, и был геологом, и читал "Свободное падение"? Или... или оловянную пластинку можно вставить в голову помимо вашей воли?
Нет, они хотят, чтобы я до конца уверовал в свое сумасшествие.
Кто хочет? Почему?
Какая глупость!
Ведь тот, кто знает, что он сумасшедший, здоров!
А тот, кто думает, что здоров, болен.
* * *
Закрыв глаза, я увидел распятие и себя на нем. Почувствовал Любу, Софью, свою Софью с моим сыном под сердцем, и младшего лейтенанта Витю. Услышал Грачева, безумно повторявшего "Твою мать... Твою мать... Твою мать...".Перед тем, как умереть он прошептал:– Увидимся через тринадцать лет... Пока.
Это было, и, значит, я где-то воскрес.
Воскрес и иду.
* * *
P.S. Когда раны от гвоздей (или стигматы?!!) на руках и ногах, а также рана на животе поджили (стражник Николая Сергеевича ткнул мой труп копьем, чтобы удостовериться в смерти), мне принесли ноутбук и провели Интернет. Уверен, скоро за мной придут.Интересно, копье проткнуло то самую область живота, на которой и выше которой уже было четыре шрама.
Ничего странного в пространственном совпадении нет – просто охранник ткнул в исполосованное место, как в мишень. Странно другое – каждый следующий шрам появлялся я приобретал приблизительно через (плюс-минус несколько месяцев) тринадцать лет. Жизнь полна загадок.
P.P.S 124.29.167.1686.6.165.58.2.1.762.1.2.216.639.608.122.669.611.542
Иногда я пишу просто так. Ниже шифровки, чтобы ее не испортить.
Когерентный принцип, ощущение связанности всего сущего – это изнанка неграмотности. Если бы я имел систематическое образование, это ощущение воспринималось бы мной как само себе разумеющееся, ибо связывает сущее одно лишь знание.
Иван Григорьевич принес "Леонардо" Зигмунда Фрейда.
"...слишком ранним развитием его эротики она похитила у него часть его мужественности.
...Психоанализ показал нам, что личный Бог психологически – ни что иное, как идеализированный отец, и мы знаем, что молодые люди теряют религиозную веру, как только рушится для них авторитет отца (человеческого отца у меня не было, и моим отцом стал Святой дух. Я сам себе стал отцом).
...Характер его научных исследований имеет признаки деятельности бессознательных влечений, – ненасытность, непоколебимое упорство, отсутствие способности применяться к обстоятельствам".
Нет, бессознательным было влечение к сестре Лене. Я просто забыл, как она приходила юная, стройная, полная жизни, приходила в легком летнем платьице и босоножках, и я, младенец, вволю насытившись молоком и женским запахом сестры, смотрел на нее и наполнялся медом. Он щекотала мои розовые пятки, трогала пиписку, целовала, называла птенчиком. А какие песни тех лет мне запомнились? "Мне тебя сравнить бы надо с первою красавицей, что своим веселым взглядом к сердцу прикасается, что походкой легкою подойдет, нежданная, самая далекая, самая желанная".
Но почему это влечение вытеснилось, почему ушло в подсознание?
Мама Мария. Строгая, собранная, неэмоциональная. Она была для нас не матерью, но воспитательницей, утилизировавшей свои педагогические знания.
Признав Лену матерью, я вынужден был отказаться от своего к ней влечения.
Не говорите гадостей.
Но что такое гадость? В лучшем случае – это ваша словесная правда. Оставьте ее при себе, если ее никто не хочет – она ведь ваша. Она – это то, что делает вас вами. Она – это ваша единичность. Не старайтесь всучить эту правду другому – оставайтесь самим собой и в себе.
В худшем случае гадость – это ваша правда в виде ножа. Правда, которая убивает другую правду, чтобы существовать любым способом.
Достигнув святости, человек умирает? Как умирает гусеница, причина бабочки?
Владимир Маяковский.
Жан Мелье. Я познал ошибки, заблуждения, бредни, безумства и злодеяния. Я почувствовал к ним отвращение. Я не осмелился сказать об этом при жизни, но я скажу об этом, по крайней мере, умирая или после смерти.
* * *
Почему нет Софьи, Любы? Где Павел с младшим лейтенантом? Почему они не дают о себе знать?
Вот почему. Если все они – это я, и я – это они, значит, всех нас распяли перед тем, как поместить в психиатрическую больницу. Если все люди – это я, а я – это все люди, значит, все распяты и помещены в психиатрическую больницу.
* * *
Это конец...
* * *
Не позабыть ее!
Ту девушку,
Что слез не осушая,
Мне показала
Горсть песка...
И.Т.
* * *
Итак, есть два вида мышления, причем существование каждого из них оправдано и необходимо для определенных целей: вычисляющее мышление и осмысляющее раздумье. Именно это осмысляющее раздумье мы и имеем в виду, когда говорим, что сегодняшний человек спасается посредством бегства от мышления. Все же можно возразить: само по себе осмысляющее мышление парит над действительностью. Оно не поможет нам справиться с повседневными делами. Оно бесполезно в практической жизни.
Отрешенность. М. Хайдеггер.
Когерентный принцип, ощущение связанности всего сущего – это изнанка неграмотности. Если бы я имел систематическое образование, это ощущение воспринималось бы мной как само себе разумеющееся, ибо связывает сущее одно лишь знание.
Иван Григорьевич принес "Леонардо" Зигмунда Фрейда.
"...слишком ранним развитием его эротики она похитила у него часть его мужественности.
...Психоанализ показал нам, что личный Бог психологически – ни что иное, как идеализированный отец, и мы знаем, что молодые люди теряют религиозную веру, как только рушится для них авторитет отца (человеческого отца у меня не было, и моим отцом стал Святой дух. Я сам себе стал отцом).
...Характер его научных исследований имеет признаки деятельности бессознательных влечений, – ненасытность, непоколебимое упорство, отсутствие способности применяться к обстоятельствам".
* * *
К кому у меня были бессознательные влечения? К Андрею? Ведь мы спали в одной кровати, пусть валетом, ходили в обнимку? Он был моей старшей половинкой и лишь раз вызвал у меня неудовольствие – когда стал уходить с Сашей.Нет, бессознательным было влечение к сестре Лене. Я просто забыл, как она приходила юная, стройная, полная жизни, приходила в легком летнем платьице и босоножках, и я, младенец, вволю насытившись молоком и женским запахом сестры, смотрел на нее и наполнялся медом. Он щекотала мои розовые пятки, трогала пиписку, целовала, называла птенчиком. А какие песни тех лет мне запомнились? "Мне тебя сравнить бы надо с первою красавицей, что своим веселым взглядом к сердцу прикасается, что походкой легкою подойдет, нежданная, самая далекая, самая желанная".
Но почему это влечение вытеснилось, почему ушло в подсознание?
Мама Мария. Строгая, собранная, неэмоциональная. Она была для нас не матерью, но воспитательницей, утилизировавшей свои педагогические знания.
Признав Лену матерью, я вынужден был отказаться от своего к ней влечения.
* * *
Эта девушка из Всесоюзных геологических фондов... Я – единственное, что у нее было. Единственное. Я был для нее богом. А может, и до сих пор бог.* * *
Я понял, почему мама водила меня в столовую пединститута. Когда я был грудным и хотел есть, она это чувствовала материнским сердцем. Чувствовала на расстоянии, что я кричу, требуя груди, требуя молока, требуя тепла. И это чувство стало виной. И эта вина брала меня за руки и вела в столовую.* * *
По сути, все просто, и не надо писать книг. Я был бы счастлив, наперекор обстоятельствам счастлив, если бы не говорил гадостей, и если бы их не говорили мне. Просто не говорите гадостей – думайте гадостно, если прижало, но не говорите! – и Царствие небесное грядет. Вот в чем рецепт счастья. Не говоря гадостей, вы не сможете действовать гадостно, ибо гадости сначала проговаривается вслух, проговариваются для приведения систем в зловредное состояние, склонное к агрессивности.Не говорите гадостей.
Но что такое гадость? В лучшем случае – это ваша словесная правда. Оставьте ее при себе, если ее никто не хочет – она ведь ваша. Она – это то, что делает вас вами. Она – это ваша единичность. Не старайтесь всучить эту правду другому – оставайтесь самим собой и в себе.
В худшем случае гадость – это ваша правда в виде ножа. Правда, которая убивает другую правду, чтобы существовать любым способом.
Достигнув святости, человек умирает? Как умирает гусеница, причина бабочки?
* * *
"Если в подъезде выкручивают лампочки, значит, это кому-нибудь нужно".Владимир Маяковский.
* * *
Артур Шопенгауэр. Жизнь каждого человека, если ее обозреть в целом, представляет собой трагедию. Тщетные стремления, разбитые надежды, роковые ошибки и в заключение смерть...Жан Мелье. Я познал ошибки, заблуждения, бредни, безумства и злодеяния. Я почувствовал к ним отвращение. Я не осмелился сказать об этом при жизни, но я скажу об этом, по крайней мере, умирая или после смерти.
* * *
Почему нет Софьи, Любы? Где Павел с младшим лейтенантом? Почему они не дают о себе знать?
Вот почему. Если все они – это я, и я – это они, значит, всех нас распяли перед тем, как поместить в психиатрическую больницу. Если все люди – это я, а я – это все люди, значит, все распяты и помещены в психиатрическую больницу.
* * *
Это конец...
* * *
Не позабыть ее!
Ту девушку,
Что слез не осушая,
Мне показала
Горсть песка...
И.Т.
* * *
Итак, есть два вида мышления, причем существование каждого из них оправдано и необходимо для определенных целей: вычисляющее мышление и осмысляющее раздумье. Именно это осмысляющее раздумье мы и имеем в виду, когда говорим, что сегодняшний человек спасается посредством бегства от мышления. Все же можно возразить: само по себе осмысляющее мышление парит над действительностью. Оно не поможет нам справиться с повседневными делами. Оно бесполезно в практической жизни.
Отрешенность. М. Хайдеггер.