Страница:
– Зачем врагам? – шутливо обиделся он, включив ослепивший нас свет. – Почему ты понимать не хочешь, что я сильнее пока и играть надо по моим правилам? Я – природа для вас, злая, ха-ха, природа! Я могу раздавить вошь, а могу и сунуть ее кому-нибудь подмышку. Пойми это и надейся.
– На теплую подмышку?
– Точно, дорогой! А может, и на лохматку бабы твоей. Будешь хорошо себя вести, я тебя туда суну.
– Спасибо дорогой! Это же райское наслаждение – быть вольной вошью в этом божественном саду с живительнейшим колодцем... Всю жизнь мечтал быть спелеологом... Это же класс! Подземные, вернее вагинальные маршруты по внешним и внутренним губкам... Завтрак на клиторе... Ристалища во влагалище...
– Я ж говорил, что ты меня понимаешь, хотя и много говоришь... – сказал он и потащил Лейлу, а следом и незнакомку в противоположный конец комнаты. Затем, вытащив из-под стоявшего там зеркального шкафа чемодан, сверкнувший никелем утюг и еще что-то, он с торцов задвинул под него девушек. Оглядев плоды своего труда, покачал недовольно головой, затем опустился на колени и, сунув руки под шкаф, связал ноги пленниц отсоединенным шнуром утюга. Теперь они, надежно прикрепленные друг к другу, не могли двигаться и никто не смог бы достать их путы зубами.
Я, наблюдая за этими действиями, вспомнил далекий, жаркий, родной Захедан, мою роскошную комнату с “Тайной вечерей” на стене и бедную Фатиму под нашей с Лейлой кроватью. Ничто не сходит с рук. Все гадости, которые ты делаешь другим, со временем необходимо упадают тебе на голову.
– Теперь ты их не достанешь! – прервал мою мысль Резвон, на ходу отирая ладони. – А что мы с тобой будем делать?
– Что-то сложно ты все делаешь. Суетишься... Сунул бы нас в яму до утра и все дела! Да и зачем связывать, если за дверью охрана с автоматами?
– Да я сам об этом думал! Но ты должен меня понять. Понимаешь – я артист, артист своего дела! Муки творчества это. Как говорится – нежелание идти проторенными путями. Ищу, понимаешь, оригинальные решения, новые формы.
– Шизофрения, короче...
– Скорее, как говорят психиатры, пограничное состояние...
– Так вы лечились, батенька?
– Да нет, учился, дорогой. В Ленинграде... – ответил он, присев на корточки рядом со мной. – Там, на втором курсе психфака, женился на местной блондинке. Жили с тещей. Да-с... Ведьма была еще та. Приду домой выпивший, и пилит неделю. Однажды совсем пьяный пришел, залез точно под такой вот шкаф и лежу там, кайф ловлю. А она шипит: “Пьяница, арап занюханный достался на мою голову!” А я говорю ей из-под шкафа: “Хорошо тут, мама! Как в гробу, тихо, прохладно... Давайте, махнемся, – говорю. – Вам давно пора в прохладе полежать...”
Хорошо было... – продолжил он после небольшой, но сочной паузы. – Пока деньги большие не пошли... Дядя как-то позвонил и сказал: “Умри, но достань пять тысяч”. И я умер. Попал в одну контору... Меня глаза их поразили. Люди говорят: “Он смотрит на человека, как на дерьмо”. А они смотрят без всякого “как”. И веришь им, что ты просто дерьмо для них...
– И у тебя сейчас такие глаза, гордись! Да, тяжело тебе, вижу... А лечится не пробовал?
– Чем? Не могу больше ни пить, ни анашу курить... Все курят, а я не могу... А человека убью – легче становится. Больше пустоты, свободы вокруг. И я последний в ней умру, в этой пустоте или свободе.
– Ты что, богом наоборот себя воображаешь? Он из глины людей лепил, а ты из людей – пустоту? Они ведь дерьмо, да? Такие жалкие, когда умирают... И все из них можно сделать. Любую низость, любую гадость. И тебе противно, что ты такой же низкий. И ненавидишь себя. И жить не хочешь, да? Но боишься сразу себя убить? Ну, признайся! Боишься... Вижу... И последним себя поставил в очереди на смерть.
– А ты что, смерти не боишься? Или думаешь, что я тут благотворительностью занимаюсь?
– Да нет, не думаю. А смерть... От страха за жизнь у меня один сильно покоцанный инстинкт самосохранения остался. Короче, на все плевать, но на кол добровольно я не сяду. И все оттого, что я, дорогой, уже давно никуда не тороплюсь. Успеть что-нибудь сделать... Или увидеть. Да и терять мне вроде бы нечего. И помощь моя, в общем-то, никому не нужна.
– Врешь ты все!
– Наверное. Как же без этого? Боюсь немного. Никто ведь не знает, есть ли на том свете пиво и девочки. А если нет?
– Что, детей нет?
– Есть. Сын взрослый... Давно чужим стал... А дочь живет с бабушкой, тещей бывшей, которая из нее саму себя, деревянную, лепит. И успешно, надо сказать. Тоска...
– А Лейла?
– Да без меня ей лучше будет! Жалко, если мучить будешь. Только это меня тревожит. Но чтобы ты с ней не сделал, я ее по-прежнему любить буду, и ты умрешь в этой любви...
– А сам от боли умереть не боишься?
– Да ничего ты нового для меня не придумаешь. Опустишь разве? Ну и что? Ты ведь сам опущенный...
Резвон наотмашь ударил меня по лицу, затем, вскочив, замахнулся ногой. Но бить почему-то не стал. Вместо этого он перевернул меня на живот и тщательно осмотрел и ощупал узлы веревок, стягивающих мои конечности. И вышел, гад, не возвратив меня в более или менее удобное исходное положение.
Через десять минут Резвон вернулся, оглядел меня внимательно и удалился, потушив свет и плотно прикрыв за собою дверь. Еще минуты три мы могли слышать его уверенный голос, отдававший приказы охранникам.
– Лейла! Как ты там? – окликнул я девушку, как только смолкли все звуки.
– Больно рукам, не чувствую их совсем. И пахнет чем-то неприятным. Прокисшим... И к маме опять хочется... Домой, в Захедан...
– В Захедан... Очутись ты там, тебе сразу сюда захочется. Так что считай, что это твое будущее желание уже исполнилось. А руками подвигай, как можешь и постарайся заснуть. Может быть, удастся провернуть что-нибудь с муллой. Имей в виду это завтра. Он – наша последняя надежда.
И я замолчал, твердо намериваясь заснуть. Но мысли об освобождении не оставляли меня. Я намеренно не отдавался жалости; может быть, это было и жестоко по отношению к Лейле, но я думал только о свободе. О ее свободе.
“Сабля!” – вдруг мелькнуло в голове, когда я решил уже оставить свои тщетные мысленные потуги. – Кажется, он повесил ее на место. Если я смогу ее достать и вытащить из ножен, то все остальное будет проще пельменей”.
Я попытался встать на ноги и, после шести попыток, преуспел в этом. Но первый же прыжок по направлению к сабле оказался неудачным: опять подвели излишняя торопливость и эйфория, охватившая меня после заслуженной победы на первом этапе освобождения. В результате дверь отворилась, вошли охранники, разбуженные шумом моего падения, и зло попинали меня ногами. Зло и целенаправленно, так целенаправленно, что я, в конце концов, очутился в начальной точке свое путешествия к сабле.
Встав во второй раз, я решил не прыгать, а двигаться к сабле боком, осторожно переступая с пяток на носки. Но и эта попытка, из-за скрипа рассохшихся половиц, завершилась с тем же прискорбным для моего тела результатом.
В третий раз встать на ноги я не смог из-за резкой боли в коленях и спине, разбитых коваными сапогами охранников. И, пожелав девушкам спокойной ночи, лег спать со спокойной совестью.
Через мгновение полного, глубочайшего сна я был разбужен Лейлой, трясшей меня за плечи. За окном было еще по ночному темно и тихо. За спиной Лейлы на мгновение появился Федя с керосиновой лампой в руках и тут же исчез.
– Вставай, чего разлегся, – зло прошипел мне Сергей, сменивший его в кадре. В руке его был карманный фонарик. – Или ты с Резвоном остаешься? Скорешился, что ли, на почве словоблудия?
– Где мы? – прошептал я, зевая и растирая сонное лицо ладонями.
– Сейчас я тебе врежу. Невзирая на заслуги.
– А-а... А что происходит? Амнистия вышла? Или реабилитация в правах?
– Ты чего, Черный? С Луны свалился? Или свихнулся от событий? Может, тебя, как дитятю, на руки взять? – зашипел Сергей и схватил меня за шиворот, явно намериваясь тащить мое не проснувшееся тело волоком.
– Да сам я ходить умею, – ответил я, широко зевая. – Куда идти-то?
– За мной иди, герой! Да побыстрее!
Через пять секунд мы были у машины. Уже светало. Житник боролся с зажиганием, Серега отворял ворота, Наташа, время от времени, отталкивая от себя вилявших хвостами волкодавов, бросала наши пожитки в кузов. В это время позади себя я услышал шум, обернулся и увидел человека, быстро бежавшего из покинутого нами дома по направлению к машине. Я мгновенно выхватил обрез из рюкзака, лежавшего под колесом “ГАЗа”, и дернул курок...
К счастью, выстрела не последовало. К счастью потому, что этим человеком был наш Фредди. Оказывается, по дороге из дома он завернул в подвернувшуюся кладовку и зацепил там освежеванную тушку барана и... ящик водки. “Не ящик, – сказал он потом, уже сидя в машине и премного довольный нашими одобрительными взглядами, – а цельных двадцать две бутылки!”
И вот мы мчимся по каменистой дороге прочь из кишлака. Нашу машину бросает из стороны в сторону, да так, что удержаться на месте невозможно. Нас с незнакомкой поочередно кидает друг на друга и на мешки с пожитками, которые наши тюремщики после нашего ареста почему-то не выгрузили. Время от времени Фредди сильными толчками широко расставленных рук изменяет опасные для ящика с драгоценной влагой траектории полета наших тел.
“Как там приходится Лейле?” – подумал я и, взглянув в заднее окошко кабины, увидел, что она сидит лицом ко мне на моторе, упершись обеими руками в потолок. И что за талию ее придерживает Сергей.
Тут незнакомку вновь кинуло мне на колени, и я заметил, что миловидное лицо ее покрыто застарелыми синяками – черно-фиолетовые разводы окружали ее глаза, пестрели на носу и скулах.
– Меня Женей зовут, – представился я. – Или Черным. В школе девочки Черненьким называли. А как тебя зовут, благодетельница? Все недосуг было спросить...
– Наташа... Третьюхина, – ответила она, подняв на меня невозможно синие глаза.
– А где остальные две трети? – улыбнулся я.
– Какие две трети?
– Юхина, конечно, – вновь улыбнулся я, украдкой рассматривая ее разбитую бровь.
– Что, красивая? Давно у них живу... Били почти каждую неделю.
– А как к ним попала?
– Как, как... Главарь их, Резвон, из города привез. Я там по ресторанам зарабатывала – хотела денег скопить на дорогу в Москву. Там говорят, по сотне баксов за интимные услуги платят. А он со своим племянником напоил меня и в машину кинул. У него в доме и очнулась.
– А племянника-то не Саидом звали?
– Саидом... А что?
– Ты разве не видела, кто нас в Хушонпривел? Он самый... Черноусый.
– Не видела... Спала после бурно проведенной ночи. Саид – у дяди снабженец. То этим снабдит, то тем...
– А собак-то как приручила? Вон как хвостами виляли.
– Как, как – подкармливала их. Месяц назад бежать хотела, и они меня чуть не съели. Вот, с тех пор сама недоедала, кормила, чем могла.
– Да, волкодавы – серьезные ребята. Я сам их побаиваюсь, не раз в горах сталкивался. Однажды меня вместе с лошадью чуть не съели... Окружила стая на летовке. Один волкодав, ярко-рыжий, огромный – метр в холке, сзади на круп кобылы запрыгнул и стащил меня на землю... Рвать начали всем колхозом. Как ни странно, лошадь меня спасла. До сих пор ее помню. Пена изо рта, как мыла наглоталась, глаза выпученные, безумные. Вот-вот вылезут... Не убежала почему-то, топтать меня стала... Вместе с собаками в нее и меня вцепившимися. Потом две недели от маршрутов отдыхал, раны с ушибами зализывал... Но история на этом не кончилась. Представляешь, в конце полевого сезона этот ярко-рыжий волкодав ко мне в лагерь пришел и у дверей моей землянки поселился. Кормил я его с опаской, не погладил даже ни разу: уж очень страшным был. И тут чабаны ко мне зачастили: продай, да продай, породистый, мол, очень. Наконец, не выдержал я и продал за полбарана. Принес плату чабан и веревку мне сует: “Свяжи его”, – говорит. А пес-то сразу голову поднял, оскалился и на меня так выразительно посмотрел: “Разорву, мол, дурачок, на части, и не заметишь...” Что делать? “Твоя собака – ты и связывай”, – сказал я пастуху и в землянку свою ретировался. Пришлось бедняге самому с собакой договариваться. А через два дня выхожу утром в маршрут и вижу – пес этот опять на своем месте лежит и обиженной мордой в пустую миску тычется! Потом еще раза два его продавал...
– С псами-то можно сладить... – чуть улыбнувшись, промолвила Наташа. – А вот если эти двуногие нас догонят, то все... Пытать будут. Резвон это умеет, профессионал. Не врал он тебе. Мужиков кастрирует. Или на кол сажает. А женщин, которые ему не угодят, или просто со зла своему ишаку в жены отдает... Если не хочет, чтобы тот бабу насмерть убил, тыкву ей дает высушенную, с двумя дырками на концах и позволяет на член ему надевать. Этот ишак так пристрастился, что и ослиц теперь в упор не видит. Меня однажды отдавал, но повезло, ишак не в духе был. Объелся, наверное. Так он его одним ударом кулака в ухо наземь свалил. Если бы не ты, многие из нас уже не жили бы...
– Если бы не я? Что-то вы с утра загадками говорите. Что же такого я натворил?
– Да ты никак забыл все? – искренне удивилась Наташа. – Ну, ты даешь!
– А что я забыл?
– Забыл, что было после того, как резвоновские сторожа тебя отметелили по второму разу? По голове, вроде, не били...
– Это я помню хорошо. И чувствую до сих пор, – сказал я, потирая разбитые колени. – Слушай, кончай темнить и рассказывай, что случилось после того, как я пожелал вам спокойной ночи.
– Ну, Лейла сразу забылась. А я не смогла. Да и как заснешь? Я-то, в отличие от тебя и девушки твоей, знала, что нас ждет. В общем, примерно через час ты в третий раз встал... Но как-то очень осторожно. Резвон меня лицом к комнате под шкаф запихал, и я все видела, хоть и темно было. Зрение у меня кошачье... Ну, значит, ты встал и как привидение к сабле пошел, поплыл, я бы сказала. Потому как совсем не видела твоих движений. Как минутная стрелка – сколько не смотри, не увидишь, как движется. И не слышала ничего. Приплыл к сабле, схватил за... ну...
– Эфес...
– За эфес зубами схватил и со стены снял. Тоже без звука и незаметно совсем. Потом, кажется, лег на нее спиной и, плечами и задом двигая, вытащил из ножен. Как ленивец африканский, без движений заметных. И веревку так же, лежа на спине, перерезал. С первого раз. И не порезался, наверное. По крайней мере, я запаха крови не чувствовала...
– Нет, не порезался, одни синяки от веревок – проговорил я, изумленно оглядывая свои запястья. А ленивец разве в Африке живет?
– А фиг его знает. Потом шнур от утюга развязал, меня вытащил и тоже развязал. Все делал, как заведенный. А подругу оставил связанной... Покопался у нее в веревках, рукой махнул и пошел к двери...
– Торопился, наверное... – пробормотал я в свое оправдание.
– Дверь открыл, – продолжала рассказывать Наталья, как-то странно на меня посмотрев, – и ударил два раза саблей... Они и понять ничего не успели. И небыстро так ударил... Как будто знал, где они и как сидят... Еще до того, как дверь открыл, знал. И знал, куда и как они, тебя увидев, подадутся... Во дворе еще одного положил... Ударил плашмя по уху...
– По уху!!! Фанфан-Тюльпан, Арамис и Артаньян в одном лице! Какое кино я проспал! А потом?
– Потом мы с тобой к яме пошли и ребят освободили. Как только они наверх вылезли, ты, ни слова не говоря, повернулся, саблю наземь бросил и сюда, в комнату вернулся. Я подумала, что ты к Лейле пошел, и с тобой увязалась, думала помочь в чувство ее привести, очень уж она плоха была. А ты вошел и спокойненько так на свое место лег и сразу же заснул. Только тогда я начала догадываться, что ты и не просыпался вовсе. Потом Сергей еще сказал, что ты... Ну, этот... Сам знаешь...
– Какой пассаж! А что потом?
– Потом я Лейлу развязала. Долго возилась... Порезала даже немного саблей[54].
– Сильно?
– Да нет... Так, царапина. Она сразу к тебе бросилась, припала к груди, в лоб поцеловала. А ты на спину перевернулся и захрапел, как паровоз.
– Это я знаю. Что храплю. А ребята как? Резвона, что ли, в доме не было?
– Он же сказал, что к жене пойдет. А она на краю кишлака живет. Там он ей дом с павлинами построил... И евнухов ей обещал парочку. Тебя с Сергеем.
– А ты откуда о евнухах знаешь?
– А ночью, когда нас во дворе словили, он бросил своему охраннику, что завтра он всех вас ос... оскопит и потом пошлет павлинов стеречь...
– Слушай, а что, машину после первого нашего побега они на месте оставили? Вместе со всеми шмотками и оружием? Бери и езжай?
– А что ты думал? Во втором часу ночи они шмотки ваши драные делить станут? А машину нигде, кроме как во дворе дома и не поставишь... Ну, еще и соседнего. А оружие, ружья ваши охотничьи и пистолет, у охранников были, забыл что ли? Не захотел им Резвон автоматы давать.
Сергей с Житником, не мешкая, сняли бензонасос и начали над ним колдовать. Я несколько секунд рассматривал свежие еще царапины и уколы, густо покрывавшие лицо и шею Кивелиди, затем поболтал немного с Лейлой. Убедившись, что она почти отошла от ночных мучений, я решил пройти в сторону Хушона с километр и залечь где-нибудь с двустволкой.
Хорошее место для засады нашлось у правого борта небольшого ручья, последнего из преодоленных нами. Дорога здесь выпрыгивала из его довольно широкой каменистой долинки на заросшую кустарником террасу почти полутораметровой высоты.
Я залег за валуном и стал воображать, как вдарю дуплетом по шоферу и сидящему рядом с ним Резвону, когда их машина, натужно ревя, будет преодолевать крутой, почти в 45%, подъем на террасу.
Неожиданно погода начала портится: на северо-западе, над верховьями ручья нависла огромная черная туча. Через некоторое время ее менее представительные спутники закрыли небо и надо мной, тут же откуда-то сбоку посыпались первые капли дождя.
“Если эта симпатичная пречерная тучка, останется там, то у нас появится шанс дожить до обеда. И, соответственно, не сесть на кол”, – подумал я, собирая капли в ладонь.
И, слава Всемогущему – эта летучая цистерна была столь тяжела и неповоротлива, что поднявшийся ветер не смог сдвинуть ее с места. Туча застыла, извергая из себя косые потоки дождя; не прошло и двадцати минут, как вода в ручье сначала побурела, а потом и вовсе стала густо-коричневой. Постепенно поток раздался в ширину и начал подбирался ко мне. Теперь его можно было переехать лишь на “ЗИЛ-131” или на “Урале”. И если Юрка подремонтирует бензонасос, а в этом я был уверен, то мы оторвемся от преследователей.
Я продолжал удовлетворенно ловить крупные капли дождя в ладони и мечтать о сытном завтраке, когда из-за поворота появилась машина, тоже “ГАЗ-66”, в ней сидели бабаи с автоматами. Но милость аллаха оказалась беспредельной – в среднем течении раздувшегося ручья раздался глухой рокот и через секунду из теснины ущелья вырвался сель! Камни, валуны, растерзанные стволы деревьев, жалкие, жеваные остатки кустарника стремительно неслись в густом грязевом потоке. На моих глазах он разрубил реку: голубые воды ее не могли сдержать натиска и отступили. Прошло еще несколько минут, в течение которых я стоял с раскрытым ртом, и сель воздвиг мощную песчано-каменную плотину, перекрывшую от борта до борта почти двухсотметровую долину Сардай-Мионы. Ниже по течению теперь струились ее жалкие остатки, не страшные и курице, страдающей водобоязнью. Выше же реки тоже не стало: на глазах она превратилась в голубое озеро.
В отличие от меня наши преследователи не стали восторгаться мощью и красотой стихии: они развернули машину и немедленно уехали прочь. Я же вернулся к товарищам и рассказал о селе и о прерванной им погоне.
– Ну и что теперь? Что мы с этого имеем? – невозмутимо спросил Сергей, продолжая копаться в двигателе.
– А то, что в ближайшие сутки они будут шмотки таскать. Наш друг Резвон тоже – дом его у самой реки стоит. Когда прорвет плотину, то могут быть всякие варианты. Может, и Ромиту плохо придется. Это не то, что раньше – через три часа после перекрытия приезжал начальник Вашуров с взрывниками, и еще через три они тихо-тихо спускали озеро. Предварительно набив все имеющиеся мешки живой рыбой. Представляешь, сколько ее сейчас в ямах ниже плотины? Начерпал ведром – и порядок! Что с бензонасосом?
– Тоже порядок! – гордо ответил Житник. – А рыбки бы набрать надо... Что добру пропадать? Мы станем вон под той скалой, на берегу, под тополями, приготовим что-нибудь пожевать, а ты с Фредди сгоняйте за рыбой, – предложил он, протягивая мне большой полиэтиленовый мешок.
Я не смог отказаться от удовольствия такой рыбалки: люблю, когда рыбы много и не надо часами слоняться с удочкой по берегу в поисках голодной водоплавающей.
Мы быстро добрались до плотины, но рыбы под ней не оказалось, да и не могло быть – ее смыло селем. Пришлось спускаться вниз по реке, точнее, по ее дну и примерно через километр мы нашли яму доверху набитую рыбой. В основном эта была разной величины маринка, но попадалась и форель.
Мы спрыгнули в яму и начали азартно ловить рыбу и запихивать ее в мешок. У Феди горели глаза, он гонялся по яме за крупной, тридцатисантиметровой форелиной, а в мешке – за случайно попавшей туда мелочью.
– Вот это охота, е-мое! Хоть магазин открывай... – сказал он, когда рыбы набралось с полмешка.
– Это что! Вот у меня однажды охота была! Слушай прикол, – обратился я к нему. – Однажды в Карамазаре – это рудный район в Северном Таджикистане – у нас продукты кончились. Машина во время не пришла и мы одни макароны жрали. А рядом с палаткой, – она в русле пересохшей реки стояла, – под корнями вывороченного дерева была яма, набитая рыбой и... змеями. Чем только я крючок не наживлял – не клюет и все тут! Долго ходил вокруг, но, делать нечего, полез в воду. Смотрю – не трогают гады! А рыбы море – в плавки сама лезет. Такой азарт на меня нашел – ловлю под корнями – и в ведро! Поймал очередную, вынул из воды – змея, не рыба! В ладонь не помещается. Но меня уже понесло – выкинул ее на берег и опять в воду. Вытаскиваю, смотрю – опять змея, а в пасти – маринка, сантиметров на двадцать пять, наверное, только хвост наружу торчит! “Ах, ты, дрянь этакая, – говорю, – отдай на место!” – схватил рыбину и тащу наружу. Змея извивается – жалко ей...
И тут за нашими спинами раздался характерный звук, недвусмысленно давший нам понять, что мы находимся под прицелом взведенного автомата!
6. Появляется шестой. – Покупаем ишаков. – Грязно-зеленая муха. – Банкет в райской роще.
– На теплую подмышку?
– Точно, дорогой! А может, и на лохматку бабы твоей. Будешь хорошо себя вести, я тебя туда суну.
– Спасибо дорогой! Это же райское наслаждение – быть вольной вошью в этом божественном саду с живительнейшим колодцем... Всю жизнь мечтал быть спелеологом... Это же класс! Подземные, вернее вагинальные маршруты по внешним и внутренним губкам... Завтрак на клиторе... Ристалища во влагалище...
– Я ж говорил, что ты меня понимаешь, хотя и много говоришь... – сказал он и потащил Лейлу, а следом и незнакомку в противоположный конец комнаты. Затем, вытащив из-под стоявшего там зеркального шкафа чемодан, сверкнувший никелем утюг и еще что-то, он с торцов задвинул под него девушек. Оглядев плоды своего труда, покачал недовольно головой, затем опустился на колени и, сунув руки под шкаф, связал ноги пленниц отсоединенным шнуром утюга. Теперь они, надежно прикрепленные друг к другу, не могли двигаться и никто не смог бы достать их путы зубами.
Я, наблюдая за этими действиями, вспомнил далекий, жаркий, родной Захедан, мою роскошную комнату с “Тайной вечерей” на стене и бедную Фатиму под нашей с Лейлой кроватью. Ничто не сходит с рук. Все гадости, которые ты делаешь другим, со временем необходимо упадают тебе на голову.
– Теперь ты их не достанешь! – прервал мою мысль Резвон, на ходу отирая ладони. – А что мы с тобой будем делать?
– Что-то сложно ты все делаешь. Суетишься... Сунул бы нас в яму до утра и все дела! Да и зачем связывать, если за дверью охрана с автоматами?
– Да я сам об этом думал! Но ты должен меня понять. Понимаешь – я артист, артист своего дела! Муки творчества это. Как говорится – нежелание идти проторенными путями. Ищу, понимаешь, оригинальные решения, новые формы.
– Шизофрения, короче...
– Скорее, как говорят психиатры, пограничное состояние...
– Так вы лечились, батенька?
– Да нет, учился, дорогой. В Ленинграде... – ответил он, присев на корточки рядом со мной. – Там, на втором курсе психфака, женился на местной блондинке. Жили с тещей. Да-с... Ведьма была еще та. Приду домой выпивший, и пилит неделю. Однажды совсем пьяный пришел, залез точно под такой вот шкаф и лежу там, кайф ловлю. А она шипит: “Пьяница, арап занюханный достался на мою голову!” А я говорю ей из-под шкафа: “Хорошо тут, мама! Как в гробу, тихо, прохладно... Давайте, махнемся, – говорю. – Вам давно пора в прохладе полежать...”
Хорошо было... – продолжил он после небольшой, но сочной паузы. – Пока деньги большие не пошли... Дядя как-то позвонил и сказал: “Умри, но достань пять тысяч”. И я умер. Попал в одну контору... Меня глаза их поразили. Люди говорят: “Он смотрит на человека, как на дерьмо”. А они смотрят без всякого “как”. И веришь им, что ты просто дерьмо для них...
– И у тебя сейчас такие глаза, гордись! Да, тяжело тебе, вижу... А лечится не пробовал?
– Чем? Не могу больше ни пить, ни анашу курить... Все курят, а я не могу... А человека убью – легче становится. Больше пустоты, свободы вокруг. И я последний в ней умру, в этой пустоте или свободе.
– Ты что, богом наоборот себя воображаешь? Он из глины людей лепил, а ты из людей – пустоту? Они ведь дерьмо, да? Такие жалкие, когда умирают... И все из них можно сделать. Любую низость, любую гадость. И тебе противно, что ты такой же низкий. И ненавидишь себя. И жить не хочешь, да? Но боишься сразу себя убить? Ну, признайся! Боишься... Вижу... И последним себя поставил в очереди на смерть.
– А ты что, смерти не боишься? Или думаешь, что я тут благотворительностью занимаюсь?
– Да нет, не думаю. А смерть... От страха за жизнь у меня один сильно покоцанный инстинкт самосохранения остался. Короче, на все плевать, но на кол добровольно я не сяду. И все оттого, что я, дорогой, уже давно никуда не тороплюсь. Успеть что-нибудь сделать... Или увидеть. Да и терять мне вроде бы нечего. И помощь моя, в общем-то, никому не нужна.
– Врешь ты все!
– Наверное. Как же без этого? Боюсь немного. Никто ведь не знает, есть ли на том свете пиво и девочки. А если нет?
– Что, детей нет?
– Есть. Сын взрослый... Давно чужим стал... А дочь живет с бабушкой, тещей бывшей, которая из нее саму себя, деревянную, лепит. И успешно, надо сказать. Тоска...
– А Лейла?
– Да без меня ей лучше будет! Жалко, если мучить будешь. Только это меня тревожит. Но чтобы ты с ней не сделал, я ее по-прежнему любить буду, и ты умрешь в этой любви...
– А сам от боли умереть не боишься?
– Да ничего ты нового для меня не придумаешь. Опустишь разве? Ну и что? Ты ведь сам опущенный...
Резвон наотмашь ударил меня по лицу, затем, вскочив, замахнулся ногой. Но бить почему-то не стал. Вместо этого он перевернул меня на живот и тщательно осмотрел и ощупал узлы веревок, стягивающих мои конечности. И вышел, гад, не возвратив меня в более или менее удобное исходное положение.
Через десять минут Резвон вернулся, оглядел меня внимательно и удалился, потушив свет и плотно прикрыв за собою дверь. Еще минуты три мы могли слышать его уверенный голос, отдававший приказы охранникам.
– Лейла! Как ты там? – окликнул я девушку, как только смолкли все звуки.
– Больно рукам, не чувствую их совсем. И пахнет чем-то неприятным. Прокисшим... И к маме опять хочется... Домой, в Захедан...
– В Захедан... Очутись ты там, тебе сразу сюда захочется. Так что считай, что это твое будущее желание уже исполнилось. А руками подвигай, как можешь и постарайся заснуть. Может быть, удастся провернуть что-нибудь с муллой. Имей в виду это завтра. Он – наша последняя надежда.
И я замолчал, твердо намериваясь заснуть. Но мысли об освобождении не оставляли меня. Я намеренно не отдавался жалости; может быть, это было и жестоко по отношению к Лейле, но я думал только о свободе. О ее свободе.
“Сабля!” – вдруг мелькнуло в голове, когда я решил уже оставить свои тщетные мысленные потуги. – Кажется, он повесил ее на место. Если я смогу ее достать и вытащить из ножен, то все остальное будет проще пельменей”.
Я попытался встать на ноги и, после шести попыток, преуспел в этом. Но первый же прыжок по направлению к сабле оказался неудачным: опять подвели излишняя торопливость и эйфория, охватившая меня после заслуженной победы на первом этапе освобождения. В результате дверь отворилась, вошли охранники, разбуженные шумом моего падения, и зло попинали меня ногами. Зло и целенаправленно, так целенаправленно, что я, в конце концов, очутился в начальной точке свое путешествия к сабле.
Встав во второй раз, я решил не прыгать, а двигаться к сабле боком, осторожно переступая с пяток на носки. Но и эта попытка, из-за скрипа рассохшихся половиц, завершилась с тем же прискорбным для моего тела результатом.
В третий раз встать на ноги я не смог из-за резкой боли в коленях и спине, разбитых коваными сапогами охранников. И, пожелав девушкам спокойной ночи, лег спать со спокойной совестью.
Через мгновение полного, глубочайшего сна я был разбужен Лейлой, трясшей меня за плечи. За окном было еще по ночному темно и тихо. За спиной Лейлы на мгновение появился Федя с керосиновой лампой в руках и тут же исчез.
– Вставай, чего разлегся, – зло прошипел мне Сергей, сменивший его в кадре. В руке его был карманный фонарик. – Или ты с Резвоном остаешься? Скорешился, что ли, на почве словоблудия?
– Где мы? – прошептал я, зевая и растирая сонное лицо ладонями.
– Сейчас я тебе врежу. Невзирая на заслуги.
– А-а... А что происходит? Амнистия вышла? Или реабилитация в правах?
– Ты чего, Черный? С Луны свалился? Или свихнулся от событий? Может, тебя, как дитятю, на руки взять? – зашипел Сергей и схватил меня за шиворот, явно намериваясь тащить мое не проснувшееся тело волоком.
– Да сам я ходить умею, – ответил я, широко зевая. – Куда идти-то?
– За мной иди, герой! Да побыстрее!
Через пять секунд мы были у машины. Уже светало. Житник боролся с зажиганием, Серега отворял ворота, Наташа, время от времени, отталкивая от себя вилявших хвостами волкодавов, бросала наши пожитки в кузов. В это время позади себя я услышал шум, обернулся и увидел человека, быстро бежавшего из покинутого нами дома по направлению к машине. Я мгновенно выхватил обрез из рюкзака, лежавшего под колесом “ГАЗа”, и дернул курок...
К счастью, выстрела не последовало. К счастью потому, что этим человеком был наш Фредди. Оказывается, по дороге из дома он завернул в подвернувшуюся кладовку и зацепил там освежеванную тушку барана и... ящик водки. “Не ящик, – сказал он потом, уже сидя в машине и премного довольный нашими одобрительными взглядами, – а цельных двадцать две бутылки!”
И вот мы мчимся по каменистой дороге прочь из кишлака. Нашу машину бросает из стороны в сторону, да так, что удержаться на месте невозможно. Нас с незнакомкой поочередно кидает друг на друга и на мешки с пожитками, которые наши тюремщики после нашего ареста почему-то не выгрузили. Время от времени Фредди сильными толчками широко расставленных рук изменяет опасные для ящика с драгоценной влагой траектории полета наших тел.
“Как там приходится Лейле?” – подумал я и, взглянув в заднее окошко кабины, увидел, что она сидит лицом ко мне на моторе, упершись обеими руками в потолок. И что за талию ее придерживает Сергей.
Тут незнакомку вновь кинуло мне на колени, и я заметил, что миловидное лицо ее покрыто застарелыми синяками – черно-фиолетовые разводы окружали ее глаза, пестрели на носу и скулах.
– Меня Женей зовут, – представился я. – Или Черным. В школе девочки Черненьким называли. А как тебя зовут, благодетельница? Все недосуг было спросить...
– Наташа... Третьюхина, – ответила она, подняв на меня невозможно синие глаза.
– А где остальные две трети? – улыбнулся я.
– Какие две трети?
– Юхина, конечно, – вновь улыбнулся я, украдкой рассматривая ее разбитую бровь.
– Что, красивая? Давно у них живу... Били почти каждую неделю.
– А как к ним попала?
– Как, как... Главарь их, Резвон, из города привез. Я там по ресторанам зарабатывала – хотела денег скопить на дорогу в Москву. Там говорят, по сотне баксов за интимные услуги платят. А он со своим племянником напоил меня и в машину кинул. У него в доме и очнулась.
– А племянника-то не Саидом звали?
– Саидом... А что?
– Ты разве не видела, кто нас в Хушонпривел? Он самый... Черноусый.
– Не видела... Спала после бурно проведенной ночи. Саид – у дяди снабженец. То этим снабдит, то тем...
– А собак-то как приручила? Вон как хвостами виляли.
– Как, как – подкармливала их. Месяц назад бежать хотела, и они меня чуть не съели. Вот, с тех пор сама недоедала, кормила, чем могла.
– Да, волкодавы – серьезные ребята. Я сам их побаиваюсь, не раз в горах сталкивался. Однажды меня вместе с лошадью чуть не съели... Окружила стая на летовке. Один волкодав, ярко-рыжий, огромный – метр в холке, сзади на круп кобылы запрыгнул и стащил меня на землю... Рвать начали всем колхозом. Как ни странно, лошадь меня спасла. До сих пор ее помню. Пена изо рта, как мыла наглоталась, глаза выпученные, безумные. Вот-вот вылезут... Не убежала почему-то, топтать меня стала... Вместе с собаками в нее и меня вцепившимися. Потом две недели от маршрутов отдыхал, раны с ушибами зализывал... Но история на этом не кончилась. Представляешь, в конце полевого сезона этот ярко-рыжий волкодав ко мне в лагерь пришел и у дверей моей землянки поселился. Кормил я его с опаской, не погладил даже ни разу: уж очень страшным был. И тут чабаны ко мне зачастили: продай, да продай, породистый, мол, очень. Наконец, не выдержал я и продал за полбарана. Принес плату чабан и веревку мне сует: “Свяжи его”, – говорит. А пес-то сразу голову поднял, оскалился и на меня так выразительно посмотрел: “Разорву, мол, дурачок, на части, и не заметишь...” Что делать? “Твоя собака – ты и связывай”, – сказал я пастуху и в землянку свою ретировался. Пришлось бедняге самому с собакой договариваться. А через два дня выхожу утром в маршрут и вижу – пес этот опять на своем месте лежит и обиженной мордой в пустую миску тычется! Потом еще раза два его продавал...
– С псами-то можно сладить... – чуть улыбнувшись, промолвила Наташа. – А вот если эти двуногие нас догонят, то все... Пытать будут. Резвон это умеет, профессионал. Не врал он тебе. Мужиков кастрирует. Или на кол сажает. А женщин, которые ему не угодят, или просто со зла своему ишаку в жены отдает... Если не хочет, чтобы тот бабу насмерть убил, тыкву ей дает высушенную, с двумя дырками на концах и позволяет на член ему надевать. Этот ишак так пристрастился, что и ослиц теперь в упор не видит. Меня однажды отдавал, но повезло, ишак не в духе был. Объелся, наверное. Так он его одним ударом кулака в ухо наземь свалил. Если бы не ты, многие из нас уже не жили бы...
– Если бы не я? Что-то вы с утра загадками говорите. Что же такого я натворил?
– Да ты никак забыл все? – искренне удивилась Наташа. – Ну, ты даешь!
– А что я забыл?
– Забыл, что было после того, как резвоновские сторожа тебя отметелили по второму разу? По голове, вроде, не били...
– Это я помню хорошо. И чувствую до сих пор, – сказал я, потирая разбитые колени. – Слушай, кончай темнить и рассказывай, что случилось после того, как я пожелал вам спокойной ночи.
– Ну, Лейла сразу забылась. А я не смогла. Да и как заснешь? Я-то, в отличие от тебя и девушки твоей, знала, что нас ждет. В общем, примерно через час ты в третий раз встал... Но как-то очень осторожно. Резвон меня лицом к комнате под шкаф запихал, и я все видела, хоть и темно было. Зрение у меня кошачье... Ну, значит, ты встал и как привидение к сабле пошел, поплыл, я бы сказала. Потому как совсем не видела твоих движений. Как минутная стрелка – сколько не смотри, не увидишь, как движется. И не слышала ничего. Приплыл к сабле, схватил за... ну...
– Эфес...
– За эфес зубами схватил и со стены снял. Тоже без звука и незаметно совсем. Потом, кажется, лег на нее спиной и, плечами и задом двигая, вытащил из ножен. Как ленивец африканский, без движений заметных. И веревку так же, лежа на спине, перерезал. С первого раз. И не порезался, наверное. По крайней мере, я запаха крови не чувствовала...
– Нет, не порезался, одни синяки от веревок – проговорил я, изумленно оглядывая свои запястья. А ленивец разве в Африке живет?
– А фиг его знает. Потом шнур от утюга развязал, меня вытащил и тоже развязал. Все делал, как заведенный. А подругу оставил связанной... Покопался у нее в веревках, рукой махнул и пошел к двери...
– Торопился, наверное... – пробормотал я в свое оправдание.
– Дверь открыл, – продолжала рассказывать Наталья, как-то странно на меня посмотрев, – и ударил два раза саблей... Они и понять ничего не успели. И небыстро так ударил... Как будто знал, где они и как сидят... Еще до того, как дверь открыл, знал. И знал, куда и как они, тебя увидев, подадутся... Во дворе еще одного положил... Ударил плашмя по уху...
– По уху!!! Фанфан-Тюльпан, Арамис и Артаньян в одном лице! Какое кино я проспал! А потом?
– Потом мы с тобой к яме пошли и ребят освободили. Как только они наверх вылезли, ты, ни слова не говоря, повернулся, саблю наземь бросил и сюда, в комнату вернулся. Я подумала, что ты к Лейле пошел, и с тобой увязалась, думала помочь в чувство ее привести, очень уж она плоха была. А ты вошел и спокойненько так на свое место лег и сразу же заснул. Только тогда я начала догадываться, что ты и не просыпался вовсе. Потом Сергей еще сказал, что ты... Ну, этот... Сам знаешь...
– Какой пассаж! А что потом?
– Потом я Лейлу развязала. Долго возилась... Порезала даже немного саблей[54].
– Сильно?
– Да нет... Так, царапина. Она сразу к тебе бросилась, припала к груди, в лоб поцеловала. А ты на спину перевернулся и захрапел, как паровоз.
– Это я знаю. Что храплю. А ребята как? Резвона, что ли, в доме не было?
– Он же сказал, что к жене пойдет. А она на краю кишлака живет. Там он ей дом с павлинами построил... И евнухов ей обещал парочку. Тебя с Сергеем.
– А ты откуда о евнухах знаешь?
– А ночью, когда нас во дворе словили, он бросил своему охраннику, что завтра он всех вас ос... оскопит и потом пошлет павлинов стеречь...
– Слушай, а что, машину после первого нашего побега они на месте оставили? Вместе со всеми шмотками и оружием? Бери и езжай?
– А что ты думал? Во втором часу ночи они шмотки ваши драные делить станут? А машину нигде, кроме как во дворе дома и не поставишь... Ну, еще и соседнего. А оружие, ружья ваши охотничьи и пистолет, у охранников были, забыл что ли? Не захотел им Резвон автоматы давать.
* * *
Примерно через час мы остановились – как назло начал барахлить бензонасос. Кое-как остудив его мокрыми тряпками, проехали еще несколько сот метров – Сергей хотел поставить машину так, чтобы дорога со стороны Хушона просматривалась на максимально возможное расстояние.Сергей с Житником, не мешкая, сняли бензонасос и начали над ним колдовать. Я несколько секунд рассматривал свежие еще царапины и уколы, густо покрывавшие лицо и шею Кивелиди, затем поболтал немного с Лейлой. Убедившись, что она почти отошла от ночных мучений, я решил пройти в сторону Хушона с километр и залечь где-нибудь с двустволкой.
Хорошее место для засады нашлось у правого борта небольшого ручья, последнего из преодоленных нами. Дорога здесь выпрыгивала из его довольно широкой каменистой долинки на заросшую кустарником террасу почти полутораметровой высоты.
Я залег за валуном и стал воображать, как вдарю дуплетом по шоферу и сидящему рядом с ним Резвону, когда их машина, натужно ревя, будет преодолевать крутой, почти в 45%, подъем на террасу.
Неожиданно погода начала портится: на северо-западе, над верховьями ручья нависла огромная черная туча. Через некоторое время ее менее представительные спутники закрыли небо и надо мной, тут же откуда-то сбоку посыпались первые капли дождя.
“Если эта симпатичная пречерная тучка, останется там, то у нас появится шанс дожить до обеда. И, соответственно, не сесть на кол”, – подумал я, собирая капли в ладонь.
И, слава Всемогущему – эта летучая цистерна была столь тяжела и неповоротлива, что поднявшийся ветер не смог сдвинуть ее с места. Туча застыла, извергая из себя косые потоки дождя; не прошло и двадцати минут, как вода в ручье сначала побурела, а потом и вовсе стала густо-коричневой. Постепенно поток раздался в ширину и начал подбирался ко мне. Теперь его можно было переехать лишь на “ЗИЛ-131” или на “Урале”. И если Юрка подремонтирует бензонасос, а в этом я был уверен, то мы оторвемся от преследователей.
Я продолжал удовлетворенно ловить крупные капли дождя в ладони и мечтать о сытном завтраке, когда из-за поворота появилась машина, тоже “ГАЗ-66”, в ней сидели бабаи с автоматами. Но милость аллаха оказалась беспредельной – в среднем течении раздувшегося ручья раздался глухой рокот и через секунду из теснины ущелья вырвался сель! Камни, валуны, растерзанные стволы деревьев, жалкие, жеваные остатки кустарника стремительно неслись в густом грязевом потоке. На моих глазах он разрубил реку: голубые воды ее не могли сдержать натиска и отступили. Прошло еще несколько минут, в течение которых я стоял с раскрытым ртом, и сель воздвиг мощную песчано-каменную плотину, перекрывшую от борта до борта почти двухсотметровую долину Сардай-Мионы. Ниже по течению теперь струились ее жалкие остатки, не страшные и курице, страдающей водобоязнью. Выше же реки тоже не стало: на глазах она превратилась в голубое озеро.
В отличие от меня наши преследователи не стали восторгаться мощью и красотой стихии: они развернули машину и немедленно уехали прочь. Я же вернулся к товарищам и рассказал о селе и о прерванной им погоне.
– Ну и что теперь? Что мы с этого имеем? – невозмутимо спросил Сергей, продолжая копаться в двигателе.
– А то, что в ближайшие сутки они будут шмотки таскать. Наш друг Резвон тоже – дом его у самой реки стоит. Когда прорвет плотину, то могут быть всякие варианты. Может, и Ромиту плохо придется. Это не то, что раньше – через три часа после перекрытия приезжал начальник Вашуров с взрывниками, и еще через три они тихо-тихо спускали озеро. Предварительно набив все имеющиеся мешки живой рыбой. Представляешь, сколько ее сейчас в ямах ниже плотины? Начерпал ведром – и порядок! Что с бензонасосом?
– Тоже порядок! – гордо ответил Житник. – А рыбки бы набрать надо... Что добру пропадать? Мы станем вон под той скалой, на берегу, под тополями, приготовим что-нибудь пожевать, а ты с Фредди сгоняйте за рыбой, – предложил он, протягивая мне большой полиэтиленовый мешок.
Я не смог отказаться от удовольствия такой рыбалки: люблю, когда рыбы много и не надо часами слоняться с удочкой по берегу в поисках голодной водоплавающей.
Мы быстро добрались до плотины, но рыбы под ней не оказалось, да и не могло быть – ее смыло селем. Пришлось спускаться вниз по реке, точнее, по ее дну и примерно через километр мы нашли яму доверху набитую рыбой. В основном эта была разной величины маринка, но попадалась и форель.
Мы спрыгнули в яму и начали азартно ловить рыбу и запихивать ее в мешок. У Феди горели глаза, он гонялся по яме за крупной, тридцатисантиметровой форелиной, а в мешке – за случайно попавшей туда мелочью.
– Вот это охота, е-мое! Хоть магазин открывай... – сказал он, когда рыбы набралось с полмешка.
– Это что! Вот у меня однажды охота была! Слушай прикол, – обратился я к нему. – Однажды в Карамазаре – это рудный район в Северном Таджикистане – у нас продукты кончились. Машина во время не пришла и мы одни макароны жрали. А рядом с палаткой, – она в русле пересохшей реки стояла, – под корнями вывороченного дерева была яма, набитая рыбой и... змеями. Чем только я крючок не наживлял – не клюет и все тут! Долго ходил вокруг, но, делать нечего, полез в воду. Смотрю – не трогают гады! А рыбы море – в плавки сама лезет. Такой азарт на меня нашел – ловлю под корнями – и в ведро! Поймал очередную, вынул из воды – змея, не рыба! В ладонь не помещается. Но меня уже понесло – выкинул ее на берег и опять в воду. Вытаскиваю, смотрю – опять змея, а в пасти – маринка, сантиметров на двадцать пять, наверное, только хвост наружу торчит! “Ах, ты, дрянь этакая, – говорю, – отдай на место!” – схватил рыбину и тащу наружу. Змея извивается – жалко ей...
И тут за нашими спинами раздался характерный звук, недвусмысленно давший нам понять, что мы находимся под прицелом взведенного автомата!
6. Появляется шестой. – Покупаем ишаков. – Грязно-зеленая муха. – Банкет в райской роще.
Взглянув в застывшие от страха глаза Феди, я представил его сидящим на колу[55], врытом у бывшего здания сельсовета на центральной площади Хушона. Он попытался что-то мне сказать, но вместо его голоса я услышали другой, уверенный и резкий:
– Стой! Рука вверх!
Мы медленно, не разгибаясь, повернули головы и увидели стоящего на берегу маленького таджика с кучерявой шевелюрой и окладистой бородой.
– Бабек! – радостно воскликнул я, сразу же узнав своего старого приятеля. – Ты!?
– Здравствуй, Черний! Рыбка ловишь? А я тебя поймал! Пойдем теперь.
– Куда пойдем?
– К тебе пойдем. Где твой машина? Куда едешь?
– На Кумарх еду. Дело там есть. Не пыльное, но денежное, как Житник выражается. И ты нам нужен, мы тебя искали, хотели с собой взять, а нас твой друг Резвон в яму посадил. Пошли к машине. Там все расскажем. Ты только автомат мне отдай, а то Юрка тебя шлепнет – он во-о-н там с ружьем за камнем сидит.
Бабек, не раздумывая, отдал мне автомат, взвалил на плечи мешок, истекавший водой и блестками рыбьей чешуи, и мы пошли к машине. По дороге к нам присоединился Житник – он и в самом деле сидел в кустах и наблюдал за нами и дорогой. Бабек хорошо знал Юрку по полевым работам, но друзьями они не были (у Юрки, по-моему, вообще не было друзей). Они тепло поздоровались – Бабек был рад знакомому человеку, а Житник – что не пришлось поднимать шума и тратить патронов.
У машины я подвел Бабека к Сергею и представил. Бабек рассказал нам, что пришел по собственному желанию – было интересно узнать, что за знакомый явился в ущелье. Еще он рассказал, что за нами люди Резвона не поедут – надо спускать озеро, да и куда мы денемся? Нас будут ждать – и в Хушоне, и в Ромите, когда мы будем возвращаться.
– Этот человек сказал, что с вас кожа будет сдирать, а Наташа ишаку без тыква отдаст, – продолжил Бабек, пытливо глядя мне в глаза и старательно выговаривая забывающиеся русские слова. – Вам надо Арху идти. Перевал Хоки пять лет никто не чистил – бульдозер нет, машина не пройдет. А зачем вам на Кумарх надо? Какой дело там есть?
– Это, дорогой, мы тебе на месте объясним, – усмехаясь, сказал Сергей. – Если хорошо будешь себя вести... А как вообще ты сюда попал? Не с ними приехал?
– Стой! Рука вверх!
Мы медленно, не разгибаясь, повернули головы и увидели стоящего на берегу маленького таджика с кучерявой шевелюрой и окладистой бородой.
– Бабек! – радостно воскликнул я, сразу же узнав своего старого приятеля. – Ты!?
– Здравствуй, Черний! Рыбка ловишь? А я тебя поймал! Пойдем теперь.
– Куда пойдем?
– К тебе пойдем. Где твой машина? Куда едешь?
– На Кумарх еду. Дело там есть. Не пыльное, но денежное, как Житник выражается. И ты нам нужен, мы тебя искали, хотели с собой взять, а нас твой друг Резвон в яму посадил. Пошли к машине. Там все расскажем. Ты только автомат мне отдай, а то Юрка тебя шлепнет – он во-о-н там с ружьем за камнем сидит.
Бабек, не раздумывая, отдал мне автомат, взвалил на плечи мешок, истекавший водой и блестками рыбьей чешуи, и мы пошли к машине. По дороге к нам присоединился Житник – он и в самом деле сидел в кустах и наблюдал за нами и дорогой. Бабек хорошо знал Юрку по полевым работам, но друзьями они не были (у Юрки, по-моему, вообще не было друзей). Они тепло поздоровались – Бабек был рад знакомому человеку, а Житник – что не пришлось поднимать шума и тратить патронов.
У машины я подвел Бабека к Сергею и представил. Бабек рассказал нам, что пришел по собственному желанию – было интересно узнать, что за знакомый явился в ущелье. Еще он рассказал, что за нами люди Резвона не поедут – надо спускать озеро, да и куда мы денемся? Нас будут ждать – и в Хушоне, и в Ромите, когда мы будем возвращаться.
– Этот человек сказал, что с вас кожа будет сдирать, а Наташа ишаку без тыква отдаст, – продолжил Бабек, пытливо глядя мне в глаза и старательно выговаривая забывающиеся русские слова. – Вам надо Арху идти. Перевал Хоки пять лет никто не чистил – бульдозер нет, машина не пройдет. А зачем вам на Кумарх надо? Какой дело там есть?
– Это, дорогой, мы тебе на месте объясним, – усмехаясь, сказал Сергей. – Если хорошо будешь себя вести... А как вообще ты сюда попал? Не с ними приехал?