Страница:
...Вот ребрышко, из которого я хотел бы быть созданным и в которое я хотел бы превратиться в конце земного пути...
...Вот нежная плоть, источающая волны действительности...
А вот она, привстав в детском смятении, потянулась пальчиком к безобразной рваной царапине, бугрящейся на левом моем плече, и в этом легком движении коснулась меня ягодицей... Ветер восторга ударил в мое разгорячившееся сознание, опалил сердце и ушел в пах, и был смятен, и был растерзан звуком неожиданно растворившейся двери.
В ее проеме черной вороной возникла хозяйка с серебряным подносом в руках. На нем толпились пузырьки и коробочки с мазями и растирками. Подойдя ко мне, она улыбнулась и, показав на девушку подбородком, произнесла: “Лейла”. Потом, показав на свою массивную грудь, представилась Фатимой.
Вдвоем они растерли мои раны и царапины. Я, оставаясь в трансе, вызванным неожиданным переломом событий, безмолвствовал.
Перед уходом ворона велела мне выпить какого-то лекарства. Горечь его была вполне компенсирована тем, что чашка со снадобьем управлялась бесконечно изящной ручкой моей богини... Не успев поймать взгляда оставшейся на моем ложе девушки, я заснул.
Проснувшись ближе к вечеру и обнаружив, что в комнате никого нет, я решил исследовать свои апартаменты. Особенно меня интересовал вопрос – кто я? Пленник или гость?
После небольшой экскурсии выяснилось, что я заперт. Входная дверь, сделанная из крепкого дерева, никак не реагировала на мои попытки хотя бы пошевелить ее. На окнах за стеклами были укреплены решетки из толстых железных прутьев. Просторный внутренний дворик – хайет – с чахлой финиковой пальмой, склонившейся над пересохшим бетонным бассейном, был охвачен оградой, снаружи к ней примыкали безнадежно высокие глухие стены соседних домов.
Обернувшись на легкий шум, я увидел в комнате трех девушек, подруг Лейлы. Они принесли ужин – жареную рыбу, вареный рис с зернами граната, фрукты. Улыбаясь, они внимательно вглядывались мне в глаза. К своему сожалению, я не смог выразить в них любовь или хотя бы повышенное внимание – сердце мое принадлежало Лейле, несомненно, самой красивой из них.
Я деловито приступил к рыбе и большой бутылке белого “Мартини” и быстро добрался до хребта первой и дна последней. Девушки, почувствовав мои приоритеты, безшумно исчезли. После расправы с вином и едой я улегся на свою барскую постель и принялся рассуждать на тему: “Женщина в моей жизжизни”.
Образ прекрасной дамы, далекий и недостижимый, впервые вошел в мое детское сознание с романами Майна Рида. Окуджава завершил своими песнями невозможный в реальной жизни образ: “И в день седьмой, в какое-то мгновенье, она явилась из ночных огней...” Вокруг же всегда были нормальные женщины с нормальным стремлением скорее выйти замуж, а потом рожать детей, выщипывать брови, тратить деньги на ветер и кокетничать с настырными мужчинами.
Ксения... Кузнечик... Жизнь с ней была похожа на первый в моей жизни самостоятельный маршрут... Ничего у нас не вышло. Не прижились, не притерлись. А расходились, разрывались восемь лет. Переехали даже в Карелию, в надежде сладить в новой обстановке, но напрасно. Пожили кое-как год, потом она покидала вещи в контейнер и уехала с сыном в Душанбе.
Я был смятен, но надо было что-то делать, и я поступил в аспирантуру. Пожив полгода дома, Ксения вернулась. Несколько месяцев мы жили в комнате на Арбате. Летом, отправив сына в пионерский лагерь, поехали на полевые работы. Там она влюбилась в Женю Губина, разудалого белобрысого шофера с голубыми глазами и золотым зубом. Они придавались любви, пока я ходил в одиночные маршруты.
Это было что-то! Однажды Губин сказал: “Не надо Ксюхе сегодня в маршрут – у нее менструации”. Я не поверил своим ушам и придумал какое-то объяснение. И на автозаправке придумал. Женька попросил достать из его бумажника талоны и я, выполняя его просьбу, обнаружил в нем фотографию Ксении. Подписанную моими пламенными стихами в момент, когда счастье переполняло меня.
Во второе аспирантское поле я поехал с Татьяной, учительницей французского. По дороге из Ташкента мы завернули на Искандер-куль. Там, на берегу этого красивейшего горного озера, рядом с машиной, в кабине которой ворочался шофер Витя, я несколько ночей подряд готовился к встрече с Ксенией. Готовился в спальном мешке Татьяны...
Встреча состоялась, и Ксения с места в карьер потребовала развода. Оказывается, Губин полгода как переехал к ней.
Я был раздавлен и унижен. Но жизнь шла своим чередом и пришла пора провожать Таню и встречать Клару, молоденькую длинноногую и красивую сменную повариху. Молоденькая, длинноногая и красивая повариха сразу же влюбилась в будущее светило советской геологической науки. Перед отъездом в горы, мы несколько дней провели на душанбинской перевалочной базе и вечерами, когда я, наслаждаясь долгожданной прохладой, дремал на раскладушке под виноградником, она неслышно подходила и нежно гладила мои волосы...
В Москве мы встретились с ней пару раз. В последнюю встречу я был намеренно груб, и мы расстались – через неделю приезжала Ксения. Чтобы уехать спустя два месяца...
Потом были Приморье, море, тайга и Ольга. Серо-голубые глаза, маленькая родинка на нижней губе – видна лишь, когда смеется. Светлые крашенные волосы. Плечи с едва заметными веснушками, горячее податливое тело, высокая точеная грудь. Я был ее тенью, впитывал в себя каждое ее движение... Губ, глаз, тела... Она чувствовала себя единственной в мире женщиной.
Я все придумал, вернее, приделал этот роман к обычному концу. Я знал, что все умрет. И потому наслаждался, пил ее, как последнюю каплю...
Вечер этот пройдет, завтра он будет другим,
В пепле костер умрет, в соснах растает дым...
Пламя шепчет: “Прощай, вечер этот пройдет.
В кружках дымится чай, завтра в них будет лед”.
Искры, искры в разлет – что-то костер сердит.
“Вечер этот пройдет”, – он, распалясь, твердит.
Ты опустила глаза, но им рвануться в лет —
Лишь упадет роса вечер этот пройдет...
Несколько лет спустя я увидел ее... Простая, обычная. Лишь в глазах что-то... Видела меня того. Не сводящего глаз... И вспомнила себя. Единственную.
Почему так много об Ольге? Наверное, потому, что все было выдумано и мы знали, что выдумано... Никто никого не обманывал. Все честно. Все на время. Пока ничего не мешает. Пока приятно... Женщина в благодарность дарит себя, и живое движение душ перерождается в движения тел...
Вечер этот прошел, он превратился в пыль.
Ветер ее нашел и над тайгою взмыл.
Солнце сникло в пыли, светит вчерашним сном.
Тени в одну слились, сосны стоят крестом.
В сумраке я забыл запах твоих волос.
Память распалась в пыль, ветер ее унес.
Скоро где-то вдали он обнимет тебя
и умчит в ковыли, пылью ночь серебря...
После Ольги были тоска и Таня по субботам. Через год Таня укатила жить во Францию и осталась одна тоска.
После того, как умерла надежда на счастье, появилась Вера.
И все изменилось... Сколько раз утром я мчался из дому в электричке, охваченный лишь одной мыслью: “Как же, как же я счастлив, как же хороша моя возлюбленная, моя жена, моя надежда...”
Экскурс в прошлое постепенно перешел в сон. В нем я увидел Лейлу, сидевшую у моих ног. В полудреме я отметил, что настроение у девушки неважное и, что грусть, поселившаяся у нее в глазах, совсем недавно сменила былое раздражение, лишь частью сохранившееся в напряжении ее алых губ.
Я прочитал много строк, посвященных алым губкам, ланитам, лепесткам роз, но как описать эти губы? Да, слегка, чуть подкрашенные, в бесхитростной попытке очеловечить явно божественное, они подавляли всякое умственное движение, притягивали сначала своей бесконечной свежестью, затем, выражая скрытый призыв, растворяли без остатка прошлое и будущее...
И вот, я лежу в ожидании надвигающейся бесконечности, и лишь слабое сомнение в возможности большего счастья оставляет меня на земле. Лейла кружится вокруг меня, она касается своим платьем, пальчиками, распущенными волосами. И тепло ее горячей крови соединяется с моим теплом и вся вселенная в сопричастном порыве устремляется в нас...
6. Плата за рай. – Шантаж. – Сдаюсь? – Герлотерапия продолжается. – Лейла против.
...Вот нежная плоть, источающая волны действительности...
А вот она, привстав в детском смятении, потянулась пальчиком к безобразной рваной царапине, бугрящейся на левом моем плече, и в этом легком движении коснулась меня ягодицей... Ветер восторга ударил в мое разгорячившееся сознание, опалил сердце и ушел в пах, и был смятен, и был растерзан звуком неожиданно растворившейся двери.
В ее проеме черной вороной возникла хозяйка с серебряным подносом в руках. На нем толпились пузырьки и коробочки с мазями и растирками. Подойдя ко мне, она улыбнулась и, показав на девушку подбородком, произнесла: “Лейла”. Потом, показав на свою массивную грудь, представилась Фатимой.
Вдвоем они растерли мои раны и царапины. Я, оставаясь в трансе, вызванным неожиданным переломом событий, безмолвствовал.
Перед уходом ворона велела мне выпить какого-то лекарства. Горечь его была вполне компенсирована тем, что чашка со снадобьем управлялась бесконечно изящной ручкой моей богини... Не успев поймать взгляда оставшейся на моем ложе девушки, я заснул.
Проснувшись ближе к вечеру и обнаружив, что в комнате никого нет, я решил исследовать свои апартаменты. Особенно меня интересовал вопрос – кто я? Пленник или гость?
После небольшой экскурсии выяснилось, что я заперт. Входная дверь, сделанная из крепкого дерева, никак не реагировала на мои попытки хотя бы пошевелить ее. На окнах за стеклами были укреплены решетки из толстых железных прутьев. Просторный внутренний дворик – хайет – с чахлой финиковой пальмой, склонившейся над пересохшим бетонным бассейном, был охвачен оградой, снаружи к ней примыкали безнадежно высокие глухие стены соседних домов.
Обернувшись на легкий шум, я увидел в комнате трех девушек, подруг Лейлы. Они принесли ужин – жареную рыбу, вареный рис с зернами граната, фрукты. Улыбаясь, они внимательно вглядывались мне в глаза. К своему сожалению, я не смог выразить в них любовь или хотя бы повышенное внимание – сердце мое принадлежало Лейле, несомненно, самой красивой из них.
Я деловито приступил к рыбе и большой бутылке белого “Мартини” и быстро добрался до хребта первой и дна последней. Девушки, почувствовав мои приоритеты, безшумно исчезли. После расправы с вином и едой я улегся на свою барскую постель и принялся рассуждать на тему: “Женщина в моей жизжизни”.
Образ прекрасной дамы, далекий и недостижимый, впервые вошел в мое детское сознание с романами Майна Рида. Окуджава завершил своими песнями невозможный в реальной жизни образ: “И в день седьмой, в какое-то мгновенье, она явилась из ночных огней...” Вокруг же всегда были нормальные женщины с нормальным стремлением скорее выйти замуж, а потом рожать детей, выщипывать брови, тратить деньги на ветер и кокетничать с настырными мужчинами.
Ксения... Кузнечик... Жизнь с ней была похожа на первый в моей жизни самостоятельный маршрут... Ничего у нас не вышло. Не прижились, не притерлись. А расходились, разрывались восемь лет. Переехали даже в Карелию, в надежде сладить в новой обстановке, но напрасно. Пожили кое-как год, потом она покидала вещи в контейнер и уехала с сыном в Душанбе.
Я был смятен, но надо было что-то делать, и я поступил в аспирантуру. Пожив полгода дома, Ксения вернулась. Несколько месяцев мы жили в комнате на Арбате. Летом, отправив сына в пионерский лагерь, поехали на полевые работы. Там она влюбилась в Женю Губина, разудалого белобрысого шофера с голубыми глазами и золотым зубом. Они придавались любви, пока я ходил в одиночные маршруты.
Это было что-то! Однажды Губин сказал: “Не надо Ксюхе сегодня в маршрут – у нее менструации”. Я не поверил своим ушам и придумал какое-то объяснение. И на автозаправке придумал. Женька попросил достать из его бумажника талоны и я, выполняя его просьбу, обнаружил в нем фотографию Ксении. Подписанную моими пламенными стихами в момент, когда счастье переполняло меня.
Во второе аспирантское поле я поехал с Татьяной, учительницей французского. По дороге из Ташкента мы завернули на Искандер-куль. Там, на берегу этого красивейшего горного озера, рядом с машиной, в кабине которой ворочался шофер Витя, я несколько ночей подряд готовился к встрече с Ксенией. Готовился в спальном мешке Татьяны...
Встреча состоялась, и Ксения с места в карьер потребовала развода. Оказывается, Губин полгода как переехал к ней.
Я был раздавлен и унижен. Но жизнь шла своим чередом и пришла пора провожать Таню и встречать Клару, молоденькую длинноногую и красивую сменную повариху. Молоденькая, длинноногая и красивая повариха сразу же влюбилась в будущее светило советской геологической науки. Перед отъездом в горы, мы несколько дней провели на душанбинской перевалочной базе и вечерами, когда я, наслаждаясь долгожданной прохладой, дремал на раскладушке под виноградником, она неслышно подходила и нежно гладила мои волосы...
В Москве мы встретились с ней пару раз. В последнюю встречу я был намеренно груб, и мы расстались – через неделю приезжала Ксения. Чтобы уехать спустя два месяца...
Потом были Приморье, море, тайга и Ольга. Серо-голубые глаза, маленькая родинка на нижней губе – видна лишь, когда смеется. Светлые крашенные волосы. Плечи с едва заметными веснушками, горячее податливое тело, высокая точеная грудь. Я был ее тенью, впитывал в себя каждое ее движение... Губ, глаз, тела... Она чувствовала себя единственной в мире женщиной.
Я все придумал, вернее, приделал этот роман к обычному концу. Я знал, что все умрет. И потому наслаждался, пил ее, как последнюю каплю...
Вечер этот пройдет, завтра он будет другим,
В пепле костер умрет, в соснах растает дым...
Пламя шепчет: “Прощай, вечер этот пройдет.
В кружках дымится чай, завтра в них будет лед”.
Искры, искры в разлет – что-то костер сердит.
“Вечер этот пройдет”, – он, распалясь, твердит.
Ты опустила глаза, но им рвануться в лет —
Лишь упадет роса вечер этот пройдет...
Несколько лет спустя я увидел ее... Простая, обычная. Лишь в глазах что-то... Видела меня того. Не сводящего глаз... И вспомнила себя. Единственную.
Почему так много об Ольге? Наверное, потому, что все было выдумано и мы знали, что выдумано... Никто никого не обманывал. Все честно. Все на время. Пока ничего не мешает. Пока приятно... Женщина в благодарность дарит себя, и живое движение душ перерождается в движения тел...
Вечер этот прошел, он превратился в пыль.
Ветер ее нашел и над тайгою взмыл.
Солнце сникло в пыли, светит вчерашним сном.
Тени в одну слились, сосны стоят крестом.
В сумраке я забыл запах твоих волос.
Память распалась в пыль, ветер ее унес.
Скоро где-то вдали он обнимет тебя
и умчит в ковыли, пылью ночь серебря...
После Ольги были тоска и Таня по субботам. Через год Таня укатила жить во Францию и осталась одна тоска.
После того, как умерла надежда на счастье, появилась Вера.
И все изменилось... Сколько раз утром я мчался из дому в электричке, охваченный лишь одной мыслью: “Как же, как же я счастлив, как же хороша моя возлюбленная, моя жена, моя надежда...”
Экскурс в прошлое постепенно перешел в сон. В нем я увидел Лейлу, сидевшую у моих ног. В полудреме я отметил, что настроение у девушки неважное и, что грусть, поселившаяся у нее в глазах, совсем недавно сменила былое раздражение, лишь частью сохранившееся в напряжении ее алых губ.
Я прочитал много строк, посвященных алым губкам, ланитам, лепесткам роз, но как описать эти губы? Да, слегка, чуть подкрашенные, в бесхитростной попытке очеловечить явно божественное, они подавляли всякое умственное движение, притягивали сначала своей бесконечной свежестью, затем, выражая скрытый призыв, растворяли без остатка прошлое и будущее...
И вот, я лежу в ожидании надвигающейся бесконечности, и лишь слабое сомнение в возможности большего счастья оставляет меня на земле. Лейла кружится вокруг меня, она касается своим платьем, пальчиками, распущенными волосами. И тепло ее горячей крови соединяется с моим теплом и вся вселенная в сопричастном порыве устремляется в нас...
6. Плата за рай. – Шантаж. – Сдаюсь? – Герлотерапия продолжается. – Лейла против.
Я проснулся до восхода солнца.
Что-то было не так.
Перебрал вечером? Но бутылка вермута под хороший ужин для меня далеко не перебор. Скорее наоборот.
Так в чем же дело? Что случилось вчера? До мельчайших подробностей я помнил, как после ужина появилась Лейла, и я исчез в ней. Так высоко я не взлетал никогда. Или это был сон? Сон, закончившийся чем-то совершенно не совместимым с ее образом... Вожделение выше обладания? Нет, скорее всего, это моя кожа после трехдневного массажа, дубления и испытания на прочность в моем подземном путешествии стала воспринимать прикосновение легкой женской ручки как крепкое объятие.
Отчаявшись вспомнить что-нибудь конкретное, я осмотрел свое ложе. Простыня была основательно измята, в самой середине на ней появились бледно-желтые, слегка сморщившие ткань, пятна... Мне казалось, нет, я был уверен, что не обладал Лейлой. Что же случилось?
Мои мысли снова унеслись к Лейле.
Лейла, Лейла – я восхищен тобою! Юная богиня любви и красоты... И мне дозволено касаться тебя, наслаждаться твоим бесконечным естеством! Конечно, – что скрывать? – чувства мои далеки от любви – этого безумного стремления к полному единению тел и умов. Она для меня – прекрасная песня на чужом языке... И безумное влечение.
Безумное... Но, может быть, на этот раз случится необыкновенное? Сердце мое всегда открыто любви и всегда в него входили женщины, которых, может быть, и нельзя было назвать совершенными красавицами, но все они были женственны, все они несли в себе глубокое осознание своего предназначения. Но не было затем полного, дополняющего слияния, ожидание которого и устремляет навстречу одинокие сердца, и непреодолимо возникала затем отчужденность, и глаза устремлялись в сторону в поиске нового пути... Может быть, Лейла? Может быть, в ней я утону, усну навсегда в блаженном сне?
Я лежал, охваченный этими приятно-сумбурными мыслями, а в подсознании крутилось одно: “Когда, когда, наконец, эта дверь откроется и войдет она?” она?”
И она вошла, но поздним вечером, уже после ужина, и опять была грустна.
Чтобы как-то отвлечь ее от неприятных мыслей, я начал обучать ее русскому языку. Лейла неплохо знала английский, и мы стали использовать его для изучения русских слов и выражений. Мне всегда было легче учить, чем учиться и мы быстро освоили основные глаголы и назвали по-русски окружающие предметы. Потом, когда предметов не осталось, нам пришлось перейти на части тела: “губы, шея, ротик...” Я медленно очерчивал кончиком указательного пальца ее нежный животик и, сужая круги, повторял: “живот, живот, животик, – и, когда палец опускался в очаровательное углубление посередине, – пупок, пупок, пупочек”. Но когда я уже предвкушал прелести освоения более интимной лексики, сон охватил меня.
Проснувшись на следующий день опять ни свет, ни заря, я попытался восстановить в памяти события предыдущего вечера. Значит, так, я опять провалился в сон, и мне опять снилась Лейла... Но руки мои не могли вспомнить нежности ее кожи. Ее милый образ за гранью бодрствования темнел и превращался в нечто неопределенное и тревожащее. Можно было предположить, что ночная Лейла была неадекватна дневной из-за того, что в моем подсознании гнездилась тревога о будущем. Может быть, именно эта беспокоящая тревога превращала хрупкую девушку в нечто довлеющее. Но почему я так неожиданно, на самом интересном месте, проваливаюсь в сон? Слабость? А может, мне что-то подмешивают в питье? Надо бы проверить...
В этот день Фатима принесла мне небольшой телевизор, и я целый день переключал каналы в надежде найти что-нибудь стоящее внимания. Показывали в основном программные выступления строгих бородатых ответственных работников, митинги, шествия с плакатами, осуждающими американский империализм вкупе с тлетворным израильским сионизмом и нравоучительные соцреалистические художественные фильмы. Если бы не бороды, не завернутые до глаз в черное женщины, а также регулярные заунывные молитвы, можно было вообразить себя в Союзе на рубеже перехода к строительству развитого социализма.
В конце концов, я остановился на телефильме, в котором показывали, как надо правильно собирать плоды с финиковых пальм и, разлегшись на подушках, стал загодя готовиться к подвигу: ведь мне надо было собраться с волей, чтобы вечером отказаться, о, боже, отказаться от спиртного.
В тот момент, когда собранные финики начали ссыпать в ящики, мне пришла в голову мысль, что мне не стоит от него отказываться... Надо просто припрятать. Пригодится, да и отказ может вызвать подозрения у хозяйки. А для этого необходимо срочно найти какую-нибудь посудину, в которую можно было бы его слить, да такую, чтобы, во-первых, запах вина не распространился бы по всему дому, а во-вторых, можно было бы его потом использовать по назначению.
Захваченный идеей спасения спиртного, я вскочил с кровати и приступил к поискам. Такая посудина – высокая с узким горлышком фарфоровая вазочка – нашлась в небольшом резном буфете.
Хуже обстояло дело с затычкой. Не найдя ничего подходящего, я решил сделать ее после ужина из хлебного мякиша. По телевизору показывали технологию домашнего приготовления строительного гипса из природного сырья. Оказывается, надо сложить из кусков гипса печь и топить ее несколько дней. Потом ссыпать готовый продукт в мешки и везти на базар.
После не влезшего в меня целиком ужина (сказался отказ от разжигающего аппетит спиртного) пришла Лейла. Мы продолжили наши занятия по русскому языку, начав не с головы, как накануне, а с пальчиков ног... Но вдохновение оставило меня: я не мог смириться с мыслью, что на самом интересном месте мне придется бессовестно заснуть. Но наклонности экспериментатора совладали с наклонностями сластолюбца и, как только мой палец коснулся узкой полоски ткани, разделяющей внутренние поверхности ее бедер, я отвалился на подушку и засопел.
Через некоторое время Лейла легким движением одернула прекрасное своей прозрачностью платье, нежно провела ладонью по моей голове и застыла в прострации.
И тут раздался скрип двери.
Я подумал, что это, о боже, ушла она, источник моей жизни, но глаз открывать не стал, а перевернулся на бок, лицом к двери. Сквозь ресницы я смог увидеть в проеме двери Фатиму. Она грозно смотрела на все еще сидевшую, оказывается, на моем ложе Лейлу. Под тяжестью ее взгляда моя голубка прошла с опущенной головой к двери и исчезла. Хозяйка же выключила свет, сначала верхний, затем нижний, и затихла. Я стал дожидаться скрипа двери, подтверждающего ее уход, но вместо него услышал шорох спадающего платья – Фатима раздевалась!!!
Объятый ужасом, я не мог пошевелить и пальцем. Ее грузное тело проступало в сумраке расплывчатым серым пятном. Через секунду оно надвинулось на меня и легло рядом. Крепкий запах духов не мог скрыть запаха потной плоти. Я попытался отодвинуться к стене, но Фатима неожиданно ловко обхватила меня руками за талию и жадно потащила к себе, к своей обнаженной груди. Я, как загнанный зверь, стал лягаться конечностями и, брызжа слюной, повторять: “Уйди, уйди, дрянь...”
Однако она продолжала молча тянуть ко мне руки, придвигалась, пыталась гладить и целовать. Я кое-как вырвался, встал, перешагнул через тело, извивающееся в экстазе, и бросился к выключателю. Во вспыхнувшем свете, на том самом месте кровати, которое обычно занимала Лейла, я увидел сумасшедшие, дико застывшие желтые глаза Фатимы, ее белокожий, бугристый торс с обвислыми грудями... Когда глаза ее привыкли к свету, она вскочила и, замахав руками, бросилась ко мне и некоторое время стояла рядом, извергая мне в лицо незнакомые, наверняка обидные слова, затем плюнула в ноги и, хлопнув дверью, убежала.
Меня охватила нервная дрожь. Я бегал по комнате, бил, ломал все, что встречалось на пути, и делал это, пока в моих руках не затеплилась высокая, с узким горлышком, фарфоровая вазочка...
Я выпил сразу половину. К счастью, виски был хоть и противный, но забористый. И с весьма необходимым в моем положении снотворно-наркотическим средством.
Захмелев, я сбросил оскверненную простыню с кровати и улегся. Под кроватью в пределах досягаемости стояла ваза. Время от времени я отхлебывал из нее, пока не забылся крепким сном.
Два следующих дня я не получал пищи. Лишь в начале третьего под дверью появилась жестянка из-под брынзы. В ней, невымытой, была вода. На четвертый день на минуту появилась Фатима. Она, сверкая глазами, подошла ко мне вплотную и выкрикнула по-персидски громко и решительно:
– Есть Фатима – есть Лейла! – и добавила для понятности по-английски, показав сначала на себя, а потом в сторону двери:
– Ферст ю фак Фатима, зен ю фак Лейла! Андестенд?
Поняв по глазам, что слова дошли до меня, она развернулась и вышла, громко хлопнув дверью.
Что мне было делать? Судя по всему, сам не ведая того, я уже дважды переспал с Фатимой и мне всего лишь предлагается продолжить по отработанной схеме бессознательный с моей стороны секс. В обмен я получаю совершенно необходимую для меня возможность общения с Лейлой...
А если я откажусь? То яд? Или выдача полиции как грабителя или контрабандиста? Удавкин уже, наверное, постарался, и меня ищут. А так: Лейла – вечером, Фатима – ночью: “Спокойной ночи, дорогая Лейла, с добрым утром, милая Фатима...” И еще: “Сладенький мой, мама уехала в Забол за виски и уступила мне свою очередь!” Или: “Лейла приболела, и целую неделю ты будешь мой!”
Нет выхода!
Кстати, о выходе... Ведь, я, стервец, за эти дни ни разу не попробовал, что попробовал – не подумал даже о бегстве из комнаты через дверь. А ведь можно было. Фатиму – по тыкве, потом в ковер закатать и на волю! Устроил себе курортную жизнь – дыни с вишнями, девочки на сладкое. Круглые попки и стройные бедра...
Хотя понятно, почему не дергался. От добра добра не ищут. Иранская тюремная камера, которую мне Удавкин, без сомнения, заказал, похуже будет. И будет без дынь и даже женщин с обвислыми грудями. И, говорят, в ней долго не живут. Так, может, поселиться здесь навечно? Фатима станет старшей женой, Лейла – любимой, а там, смотришь, и третью заведу... Здешние законы разрешают иметь трех жен, а в чужой монастырь со своим уставом не ходят... Детей я люблю, да и они ко мне всегда тянулись. Открою лавку, заведу верблюда, назову его Васькой и буду молоком из блюдечка поить... И ездить по улицам Захедана на вечернюю молитву в окружении двенадцати детишек... Вот бы только без обрезания обойтись...
Да, сплошной кайф мне светит! И никуда, видимо, от этого кайфа не денешься. Только в тюрьму или к стенке...
Как бы сдаться ей достойно? Спустить на тормозах?
Очень просто. Поломаюсь немного, потом есть соглашусь... Если дадут... Лишь бы не передумала эту гадость в вино подливать. Хотя ко всему можно привыкнуть... В том числе и к Фатиме. Тело у нее – мягкое, белое... Похудеет немного – фигурка будет о-го-го. Бельишко купим кружевное – черное или красное... Чулки на поясе... Черные. Да, черные. И красные, изящные лодочки с тоненькими каблучками-гвоздиками в пятнадцать сантиметров... Очень эротично получится! Выше, до шеи, вроде все нормально. Живот, правда, немного бугрится... Но это терпимо. Лифчик нужно подобрать... Бюстгальтер... Два крохотных треугольничка, кружевной, полупрозрачный – грудь поднять повыше и чтобы соски маленькие проступали. Лицо... В лице главное – глаза... Сколько женщин испортило себя глазами! Затравленными, усталыми, безнадежными... Сидят в глазницах, как в норах. “Я не красивая!!!” – кричат. А чтобы засияли они, нужно-то всего ничего. Грудь – вперед, покажи, что есть, томик Ахматовой, наконец, прочитай...
Но в моем случае, точнее в случае с Фатимой, Ахматова не поможет... Макияж нужен умелый... Особенно вечерний – яркие, алые губы, тени подходящие, длинные ресницы, немного румян на скулы. Родинку выжечь, волосы на лице удалить, а на голове – покрасить, вернее, обесцветить до яркой блондинки. Потом – полбутылки вина – и вперед!
Я балдею! Руки прямо чешутся!
Господи! Сплошной разврат. Самец, какой самец! При живой-то Лейле, земной богине! Нас, мужиков, хлебом не корми – дай поразвратничать. Хотя по себе знаю – сначала он, разврат, вернее, вожделение разврата, влечет, возбуждает дико, а потом все проходит. Нет ничего лучше простого, домашнего, привычного...
Но в мозгах он, разврат, сидит крепко. У всех. Даже у юных курсисток и бледных монашек. Он есть раскрепощение. Проверка, мысленная или действием – не намертво ли семейные или другие бессознательные путы члены прижали, обескровили?
Помню, в первом аспирантском поле отправил Женьку Губина из Душанбе в Ташкент, на базу – видите ли, срочный ремонт машины ему понадобился. И Ксения с ним увязалась: “Нельзя, – сказала, – одного шофера через два перевала отпускать”. Ну, я пару дней повздыхал, а на третий с дружком закадычным, Борей Бочкаренко, пошел к Софи, подруге жены. А куда деваться, если супруга законная перед другим хвостом крутит?
София вышла к нам клевая в доску – стройная, ладненькая, все французское, все на месте, ну прямо – “сахарная тростиночка, кто тебя первый сорвет!” Схватили ее под белы ручки и понесли в Борькину квартиру. И напились там втроем до посинения. Кокетничала поначалу, но потом танец живота голая на столе танцевала...
Сплошной отпад, я вам скажу. Совершенное, восхитительное бесстыдство! Бесподобное, призывное красноречие играющих бедер и трепещущей попки! Потом упали в постель, она посередине, а у нас с Борькой сплошной пассаж: тишина, решительно никаких намеков на эрекцию. Бананового ликера с шампанским, видно, перебрали. До сих пор у меня бананы отвращение вызывают. А Софи то так, то эдак, а мы лежим, навзрыд смеемся. Сунул ей руку меж ног, и, смотрю (не чувствую, нет – какие там чувства после двух бутылок и трех фужеров, а буквально – смотрю!) – у меня положительные изменения в требуемом месте произошли. Ну, я и бросился на Софи, и только ей ноги раздвинул, как Борька, гад, бросил, головой качая и ехидно так ухмыляясь:
– Нет, Черный, не выйдет... Не успеешь. Щас сдуется!
Конечно, так и случилось... Сглазил, гад! Но потом все встало... на свои места. До утра мы с ней веселились, сумела она нас поднять и не раз и по-разному, но самое веселое было в конце. Сплошной, отвратительный разврат, но уже духовный.
Когда Софи, наконец, одеваться начала, выяснилось, что пропали трусики ее французские! Маленькие такие, носа не вытрешь. Час искали тотально – не могли найти. Лишь на следующий день жена Борина нашла их в щели между матрасом и спинкой кроватной. А я ведь искал там. Обычная подлянка свободной женщины – ста баксов не пожалеет, чтобы расписаться в книге отзывов и предложений вашей супруги!
“Разврат, так разврат... – подумал я, решив, наконец, сдаться обстоятельствам. – Поплаваем пока в этой мутной водичке... Со временем можно будет оценить обстановку в доме и решить, что делать дальше. Хотя, честно говоря, у меня совсем нет желания оставаться в этом доме. Интересно, мужиков у них нет, что ли? Что за пламенная страсть к чужаку? А Лейла-то на иранку не похожа!
Столько вопросов на голодный желудок! Господи, какая глупость – морить мужика голодом. Идиотка!”
Разьярившись, я заорал во весь голос:
– Пива хочу! Жрать давай, крыса амбарная! Лей... – хотел я диким ревом привлечь мою ненаглядную, но, осознав вдруг политическую несвоевременность этого шага, продолжил:
– Лейка огородная! Хлеба давай! Гусыня подколодная...
На этом эпитете дверь растворилась, и я увидел оценивающие глаза Фатимы. Через пару секунд внимательно-ехидной констатации моего полного и безоговорочного поражения она удовлетворенно закивала, но потом, когда взгляд ее прошелся по разоренной комнате, кивок перешел в досадное покачивание головой из стороны в сторону. Еще раз взглянув на меня, уже с толикой уважения, она вышла.
Через некоторое время Фатима вернулась и предложила следовать за собой. По застланному коврами коридору мы прошли в богатую беломраморную ванную комнату. Все было знакомо... Да, похоже, именно здесь, с омовения, я начал свое хождение по мукам и радостям этого дома. В стены были вделаны зеркала, по углам стояли вазы с искусно сделанными цветами. Фатима царственным жестом указала мне на бесподобно широкую ванну, скорее – бассейн и вышла.
Я разделся и плюхнулся в воду. Вода оказалась не из водопроводного крана, солоноватая, а питьевая, из местного источника. Это был признак высшего благоприятствования! Следующий его признак не заставил себя ждать: в ванную гуськом вошли три девушки в прозрачных голубых шароварах и рубашках. Лейлы среди них не было. Но, да простит меня радость моих глаз, я скоро забыл о ней – девицы окружили меня и начали совершать омовение.
Преодолев, конечно же, не сразу, смущение, я принялся легкомысленно заигрывать с ними: брызгать водой, чтобы одежды стали прозрачнее, шлепать по попкам и прелестным маленьким грудкам, касаться ненароком таких разных – розовых и коричневатых, больших, с пуговку и маленьких, с булавочную головку, сосков – и, наконец, затащил сначала одну, а затем и остальных в ванну.
Как только они расположились в ней, в моем организме произошли количественные перемены. Девочек это привело в неописуемый восторг, они затараторили, указывая пальчиками на то, что в смущении я пытался скрыть в воде от их пытливых взоров. По их виду нетрудно было понять, что они уговаривают друг друга познакомиться со мной поближе. “Эти румяные яблочки недалеко от яблони попадали” – подумал я, рассматривая негодниц. Наконец, одна из них, брызнув мне в лицо водой, устремилась тотчас прелестной ручкой под воду и неожиданно для меня, с первого раза, схватила за основание члена нежнейшей ладошкой и довольно медленно заскользила ею к узлу сплетения большинства моих нервных окончаний.
Что-то было не так.
Перебрал вечером? Но бутылка вермута под хороший ужин для меня далеко не перебор. Скорее наоборот.
Так в чем же дело? Что случилось вчера? До мельчайших подробностей я помнил, как после ужина появилась Лейла, и я исчез в ней. Так высоко я не взлетал никогда. Или это был сон? Сон, закончившийся чем-то совершенно не совместимым с ее образом... Вожделение выше обладания? Нет, скорее всего, это моя кожа после трехдневного массажа, дубления и испытания на прочность в моем подземном путешествии стала воспринимать прикосновение легкой женской ручки как крепкое объятие.
Отчаявшись вспомнить что-нибудь конкретное, я осмотрел свое ложе. Простыня была основательно измята, в самой середине на ней появились бледно-желтые, слегка сморщившие ткань, пятна... Мне казалось, нет, я был уверен, что не обладал Лейлой. Что же случилось?
Мои мысли снова унеслись к Лейле.
Лейла, Лейла – я восхищен тобою! Юная богиня любви и красоты... И мне дозволено касаться тебя, наслаждаться твоим бесконечным естеством! Конечно, – что скрывать? – чувства мои далеки от любви – этого безумного стремления к полному единению тел и умов. Она для меня – прекрасная песня на чужом языке... И безумное влечение.
Безумное... Но, может быть, на этот раз случится необыкновенное? Сердце мое всегда открыто любви и всегда в него входили женщины, которых, может быть, и нельзя было назвать совершенными красавицами, но все они были женственны, все они несли в себе глубокое осознание своего предназначения. Но не было затем полного, дополняющего слияния, ожидание которого и устремляет навстречу одинокие сердца, и непреодолимо возникала затем отчужденность, и глаза устремлялись в сторону в поиске нового пути... Может быть, Лейла? Может быть, в ней я утону, усну навсегда в блаженном сне?
Я лежал, охваченный этими приятно-сумбурными мыслями, а в подсознании крутилось одно: “Когда, когда, наконец, эта дверь откроется и войдет она?” она?”
И она вошла, но поздним вечером, уже после ужина, и опять была грустна.
Чтобы как-то отвлечь ее от неприятных мыслей, я начал обучать ее русскому языку. Лейла неплохо знала английский, и мы стали использовать его для изучения русских слов и выражений. Мне всегда было легче учить, чем учиться и мы быстро освоили основные глаголы и назвали по-русски окружающие предметы. Потом, когда предметов не осталось, нам пришлось перейти на части тела: “губы, шея, ротик...” Я медленно очерчивал кончиком указательного пальца ее нежный животик и, сужая круги, повторял: “живот, живот, животик, – и, когда палец опускался в очаровательное углубление посередине, – пупок, пупок, пупочек”. Но когда я уже предвкушал прелести освоения более интимной лексики, сон охватил меня.
Проснувшись на следующий день опять ни свет, ни заря, я попытался восстановить в памяти события предыдущего вечера. Значит, так, я опять провалился в сон, и мне опять снилась Лейла... Но руки мои не могли вспомнить нежности ее кожи. Ее милый образ за гранью бодрствования темнел и превращался в нечто неопределенное и тревожащее. Можно было предположить, что ночная Лейла была неадекватна дневной из-за того, что в моем подсознании гнездилась тревога о будущем. Может быть, именно эта беспокоящая тревога превращала хрупкую девушку в нечто довлеющее. Но почему я так неожиданно, на самом интересном месте, проваливаюсь в сон? Слабость? А может, мне что-то подмешивают в питье? Надо бы проверить...
В этот день Фатима принесла мне небольшой телевизор, и я целый день переключал каналы в надежде найти что-нибудь стоящее внимания. Показывали в основном программные выступления строгих бородатых ответственных работников, митинги, шествия с плакатами, осуждающими американский империализм вкупе с тлетворным израильским сионизмом и нравоучительные соцреалистические художественные фильмы. Если бы не бороды, не завернутые до глаз в черное женщины, а также регулярные заунывные молитвы, можно было вообразить себя в Союзе на рубеже перехода к строительству развитого социализма.
В конце концов, я остановился на телефильме, в котором показывали, как надо правильно собирать плоды с финиковых пальм и, разлегшись на подушках, стал загодя готовиться к подвигу: ведь мне надо было собраться с волей, чтобы вечером отказаться, о, боже, отказаться от спиртного.
В тот момент, когда собранные финики начали ссыпать в ящики, мне пришла в голову мысль, что мне не стоит от него отказываться... Надо просто припрятать. Пригодится, да и отказ может вызвать подозрения у хозяйки. А для этого необходимо срочно найти какую-нибудь посудину, в которую можно было бы его слить, да такую, чтобы, во-первых, запах вина не распространился бы по всему дому, а во-вторых, можно было бы его потом использовать по назначению.
Захваченный идеей спасения спиртного, я вскочил с кровати и приступил к поискам. Такая посудина – высокая с узким горлышком фарфоровая вазочка – нашлась в небольшом резном буфете.
Хуже обстояло дело с затычкой. Не найдя ничего подходящего, я решил сделать ее после ужина из хлебного мякиша. По телевизору показывали технологию домашнего приготовления строительного гипса из природного сырья. Оказывается, надо сложить из кусков гипса печь и топить ее несколько дней. Потом ссыпать готовый продукт в мешки и везти на базар.
После не влезшего в меня целиком ужина (сказался отказ от разжигающего аппетит спиртного) пришла Лейла. Мы продолжили наши занятия по русскому языку, начав не с головы, как накануне, а с пальчиков ног... Но вдохновение оставило меня: я не мог смириться с мыслью, что на самом интересном месте мне придется бессовестно заснуть. Но наклонности экспериментатора совладали с наклонностями сластолюбца и, как только мой палец коснулся узкой полоски ткани, разделяющей внутренние поверхности ее бедер, я отвалился на подушку и засопел.
Через некоторое время Лейла легким движением одернула прекрасное своей прозрачностью платье, нежно провела ладонью по моей голове и застыла в прострации.
И тут раздался скрип двери.
Я подумал, что это, о боже, ушла она, источник моей жизни, но глаз открывать не стал, а перевернулся на бок, лицом к двери. Сквозь ресницы я смог увидеть в проеме двери Фатиму. Она грозно смотрела на все еще сидевшую, оказывается, на моем ложе Лейлу. Под тяжестью ее взгляда моя голубка прошла с опущенной головой к двери и исчезла. Хозяйка же выключила свет, сначала верхний, затем нижний, и затихла. Я стал дожидаться скрипа двери, подтверждающего ее уход, но вместо него услышал шорох спадающего платья – Фатима раздевалась!!!
Объятый ужасом, я не мог пошевелить и пальцем. Ее грузное тело проступало в сумраке расплывчатым серым пятном. Через секунду оно надвинулось на меня и легло рядом. Крепкий запах духов не мог скрыть запаха потной плоти. Я попытался отодвинуться к стене, но Фатима неожиданно ловко обхватила меня руками за талию и жадно потащила к себе, к своей обнаженной груди. Я, как загнанный зверь, стал лягаться конечностями и, брызжа слюной, повторять: “Уйди, уйди, дрянь...”
Однако она продолжала молча тянуть ко мне руки, придвигалась, пыталась гладить и целовать. Я кое-как вырвался, встал, перешагнул через тело, извивающееся в экстазе, и бросился к выключателю. Во вспыхнувшем свете, на том самом месте кровати, которое обычно занимала Лейла, я увидел сумасшедшие, дико застывшие желтые глаза Фатимы, ее белокожий, бугристый торс с обвислыми грудями... Когда глаза ее привыкли к свету, она вскочила и, замахав руками, бросилась ко мне и некоторое время стояла рядом, извергая мне в лицо незнакомые, наверняка обидные слова, затем плюнула в ноги и, хлопнув дверью, убежала.
Меня охватила нервная дрожь. Я бегал по комнате, бил, ломал все, что встречалось на пути, и делал это, пока в моих руках не затеплилась высокая, с узким горлышком, фарфоровая вазочка...
Я выпил сразу половину. К счастью, виски был хоть и противный, но забористый. И с весьма необходимым в моем положении снотворно-наркотическим средством.
Захмелев, я сбросил оскверненную простыню с кровати и улегся. Под кроватью в пределах досягаемости стояла ваза. Время от времени я отхлебывал из нее, пока не забылся крепким сном.
Два следующих дня я не получал пищи. Лишь в начале третьего под дверью появилась жестянка из-под брынзы. В ней, невымытой, была вода. На четвертый день на минуту появилась Фатима. Она, сверкая глазами, подошла ко мне вплотную и выкрикнула по-персидски громко и решительно:
– Есть Фатима – есть Лейла! – и добавила для понятности по-английски, показав сначала на себя, а потом в сторону двери:
– Ферст ю фак Фатима, зен ю фак Лейла! Андестенд?
Поняв по глазам, что слова дошли до меня, она развернулась и вышла, громко хлопнув дверью.
Что мне было делать? Судя по всему, сам не ведая того, я уже дважды переспал с Фатимой и мне всего лишь предлагается продолжить по отработанной схеме бессознательный с моей стороны секс. В обмен я получаю совершенно необходимую для меня возможность общения с Лейлой...
А если я откажусь? То яд? Или выдача полиции как грабителя или контрабандиста? Удавкин уже, наверное, постарался, и меня ищут. А так: Лейла – вечером, Фатима – ночью: “Спокойной ночи, дорогая Лейла, с добрым утром, милая Фатима...” И еще: “Сладенький мой, мама уехала в Забол за виски и уступила мне свою очередь!” Или: “Лейла приболела, и целую неделю ты будешь мой!”
Нет выхода!
Кстати, о выходе... Ведь, я, стервец, за эти дни ни разу не попробовал, что попробовал – не подумал даже о бегстве из комнаты через дверь. А ведь можно было. Фатиму – по тыкве, потом в ковер закатать и на волю! Устроил себе курортную жизнь – дыни с вишнями, девочки на сладкое. Круглые попки и стройные бедра...
Хотя понятно, почему не дергался. От добра добра не ищут. Иранская тюремная камера, которую мне Удавкин, без сомнения, заказал, похуже будет. И будет без дынь и даже женщин с обвислыми грудями. И, говорят, в ней долго не живут. Так, может, поселиться здесь навечно? Фатима станет старшей женой, Лейла – любимой, а там, смотришь, и третью заведу... Здешние законы разрешают иметь трех жен, а в чужой монастырь со своим уставом не ходят... Детей я люблю, да и они ко мне всегда тянулись. Открою лавку, заведу верблюда, назову его Васькой и буду молоком из блюдечка поить... И ездить по улицам Захедана на вечернюю молитву в окружении двенадцати детишек... Вот бы только без обрезания обойтись...
Да, сплошной кайф мне светит! И никуда, видимо, от этого кайфа не денешься. Только в тюрьму или к стенке...
Как бы сдаться ей достойно? Спустить на тормозах?
Очень просто. Поломаюсь немного, потом есть соглашусь... Если дадут... Лишь бы не передумала эту гадость в вино подливать. Хотя ко всему можно привыкнуть... В том числе и к Фатиме. Тело у нее – мягкое, белое... Похудеет немного – фигурка будет о-го-го. Бельишко купим кружевное – черное или красное... Чулки на поясе... Черные. Да, черные. И красные, изящные лодочки с тоненькими каблучками-гвоздиками в пятнадцать сантиметров... Очень эротично получится! Выше, до шеи, вроде все нормально. Живот, правда, немного бугрится... Но это терпимо. Лифчик нужно подобрать... Бюстгальтер... Два крохотных треугольничка, кружевной, полупрозрачный – грудь поднять повыше и чтобы соски маленькие проступали. Лицо... В лице главное – глаза... Сколько женщин испортило себя глазами! Затравленными, усталыми, безнадежными... Сидят в глазницах, как в норах. “Я не красивая!!!” – кричат. А чтобы засияли они, нужно-то всего ничего. Грудь – вперед, покажи, что есть, томик Ахматовой, наконец, прочитай...
Но в моем случае, точнее в случае с Фатимой, Ахматова не поможет... Макияж нужен умелый... Особенно вечерний – яркие, алые губы, тени подходящие, длинные ресницы, немного румян на скулы. Родинку выжечь, волосы на лице удалить, а на голове – покрасить, вернее, обесцветить до яркой блондинки. Потом – полбутылки вина – и вперед!
Я балдею! Руки прямо чешутся!
Господи! Сплошной разврат. Самец, какой самец! При живой-то Лейле, земной богине! Нас, мужиков, хлебом не корми – дай поразвратничать. Хотя по себе знаю – сначала он, разврат, вернее, вожделение разврата, влечет, возбуждает дико, а потом все проходит. Нет ничего лучше простого, домашнего, привычного...
Но в мозгах он, разврат, сидит крепко. У всех. Даже у юных курсисток и бледных монашек. Он есть раскрепощение. Проверка, мысленная или действием – не намертво ли семейные или другие бессознательные путы члены прижали, обескровили?
Помню, в первом аспирантском поле отправил Женьку Губина из Душанбе в Ташкент, на базу – видите ли, срочный ремонт машины ему понадобился. И Ксения с ним увязалась: “Нельзя, – сказала, – одного шофера через два перевала отпускать”. Ну, я пару дней повздыхал, а на третий с дружком закадычным, Борей Бочкаренко, пошел к Софи, подруге жены. А куда деваться, если супруга законная перед другим хвостом крутит?
София вышла к нам клевая в доску – стройная, ладненькая, все французское, все на месте, ну прямо – “сахарная тростиночка, кто тебя первый сорвет!” Схватили ее под белы ручки и понесли в Борькину квартиру. И напились там втроем до посинения. Кокетничала поначалу, но потом танец живота голая на столе танцевала...
Сплошной отпад, я вам скажу. Совершенное, восхитительное бесстыдство! Бесподобное, призывное красноречие играющих бедер и трепещущей попки! Потом упали в постель, она посередине, а у нас с Борькой сплошной пассаж: тишина, решительно никаких намеков на эрекцию. Бананового ликера с шампанским, видно, перебрали. До сих пор у меня бананы отвращение вызывают. А Софи то так, то эдак, а мы лежим, навзрыд смеемся. Сунул ей руку меж ног, и, смотрю (не чувствую, нет – какие там чувства после двух бутылок и трех фужеров, а буквально – смотрю!) – у меня положительные изменения в требуемом месте произошли. Ну, я и бросился на Софи, и только ей ноги раздвинул, как Борька, гад, бросил, головой качая и ехидно так ухмыляясь:
– Нет, Черный, не выйдет... Не успеешь. Щас сдуется!
Конечно, так и случилось... Сглазил, гад! Но потом все встало... на свои места. До утра мы с ней веселились, сумела она нас поднять и не раз и по-разному, но самое веселое было в конце. Сплошной, отвратительный разврат, но уже духовный.
Когда Софи, наконец, одеваться начала, выяснилось, что пропали трусики ее французские! Маленькие такие, носа не вытрешь. Час искали тотально – не могли найти. Лишь на следующий день жена Борина нашла их в щели между матрасом и спинкой кроватной. А я ведь искал там. Обычная подлянка свободной женщины – ста баксов не пожалеет, чтобы расписаться в книге отзывов и предложений вашей супруги!
“Разврат, так разврат... – подумал я, решив, наконец, сдаться обстоятельствам. – Поплаваем пока в этой мутной водичке... Со временем можно будет оценить обстановку в доме и решить, что делать дальше. Хотя, честно говоря, у меня совсем нет желания оставаться в этом доме. Интересно, мужиков у них нет, что ли? Что за пламенная страсть к чужаку? А Лейла-то на иранку не похожа!
Столько вопросов на голодный желудок! Господи, какая глупость – морить мужика голодом. Идиотка!”
Разьярившись, я заорал во весь голос:
– Пива хочу! Жрать давай, крыса амбарная! Лей... – хотел я диким ревом привлечь мою ненаглядную, но, осознав вдруг политическую несвоевременность этого шага, продолжил:
– Лейка огородная! Хлеба давай! Гусыня подколодная...
На этом эпитете дверь растворилась, и я увидел оценивающие глаза Фатимы. Через пару секунд внимательно-ехидной констатации моего полного и безоговорочного поражения она удовлетворенно закивала, но потом, когда взгляд ее прошелся по разоренной комнате, кивок перешел в досадное покачивание головой из стороны в сторону. Еще раз взглянув на меня, уже с толикой уважения, она вышла.
Через некоторое время Фатима вернулась и предложила следовать за собой. По застланному коврами коридору мы прошли в богатую беломраморную ванную комнату. Все было знакомо... Да, похоже, именно здесь, с омовения, я начал свое хождение по мукам и радостям этого дома. В стены были вделаны зеркала, по углам стояли вазы с искусно сделанными цветами. Фатима царственным жестом указала мне на бесподобно широкую ванну, скорее – бассейн и вышла.
Я разделся и плюхнулся в воду. Вода оказалась не из водопроводного крана, солоноватая, а питьевая, из местного источника. Это был признак высшего благоприятствования! Следующий его признак не заставил себя ждать: в ванную гуськом вошли три девушки в прозрачных голубых шароварах и рубашках. Лейлы среди них не было. Но, да простит меня радость моих глаз, я скоро забыл о ней – девицы окружили меня и начали совершать омовение.
Преодолев, конечно же, не сразу, смущение, я принялся легкомысленно заигрывать с ними: брызгать водой, чтобы одежды стали прозрачнее, шлепать по попкам и прелестным маленьким грудкам, касаться ненароком таких разных – розовых и коричневатых, больших, с пуговку и маленьких, с булавочную головку, сосков – и, наконец, затащил сначала одну, а затем и остальных в ванну.
Как только они расположились в ней, в моем организме произошли количественные перемены. Девочек это привело в неописуемый восторг, они затараторили, указывая пальчиками на то, что в смущении я пытался скрыть в воде от их пытливых взоров. По их виду нетрудно было понять, что они уговаривают друг друга познакомиться со мной поближе. “Эти румяные яблочки недалеко от яблони попадали” – подумал я, рассматривая негодниц. Наконец, одна из них, брызнув мне в лицо водой, устремилась тотчас прелестной ручкой под воду и неожиданно для меня, с первого раза, схватила за основание члена нежнейшей ладошкой и довольно медленно заскользила ею к узлу сплетения большинства моих нервных окончаний.