Страница:
– Рассказывай, рассказывай! Что было в Приморье?
– Мы мчались по дикой тайге... Я сидел в кабине “Газ-66”-го и был совершенно счастлив... Впереди, на просторном, далеко вынесенном вперед буфере возлежала Инесса... Иногда, грациозно повернув головку, она, на какое-то очень протяженное, очень плотное мгновение врастала в меня искрящимися глазами. Дорога сжатой синусоидой шла то вверх, то вниз, и сердце мое замирало раз за разом. В восторге, страхе, изумлении...
– Мне это неприятно! – отстранившись, бросила в сторону Лейла. – Какой ты гадкий!
– Я так и знал! Но пойми, я бы не рассказывал ничего, если бы не принадлежал тебе всецело. Меня нет. Есть только ты, вобравшая меня полностью. Я не могу тебе лгать. Ты должна все обо мне знать... Я хочу чтобы... чтобы любили, жили, говорили со мной! А не с моим отражением в чем-то... В глазах, весенней луже, витринном стекле... Мне интересно – возможно ли это? Или надо врать, чтобы любимые не отстранялись? Тогда все это игра, а я не игрок...
– Я не отстранялась! Ну, понимаешь, я должна была это сделать... Не хочу быть картой в твоей засаленной колоде. И ты должен знать, что я не карта! И ты... ты все время смотришь на эту Наташу...
– А я люблю смотреть на людей. А Наташа... Я смотрю на нее и вижу, как много слов ей не сказали...
– И говоришь!
– Да, говорю! Потому, что терпеть не могу видеть в женских глазах тоску о несбывшемся...
– А мне тоже нравятся некоторые мужчины! – мстительно бросила Лейла. И, вспомнив о Резвоне, вмиг осеклась, съежилась в подрагивающий комочек.
– Ну, вот! Совсем, как воробей на морозе... Давай я тебя согрею...
Лейла положила головку мне на грудь. Я обнял ее и стал убаюкивать. Через минуту она подняла головку и внимательно посмотрела мне в глаза.
– Я знаю, ты любишь меня. И что дороже меня у тебя никого нет. И не было...
– Даже в прошлых жизнях?
– Да...
Лейла звонко рассмеялась и, внимательно посмотрев мне в глаза, спросила:
– Ты, что, в самом деле, веришь в реинкарнацию? Ты, безбожник и материалист?
– Да нет, не верю... Но, чтобы жить с этим, не обязательно верить... Это... это – пушкинское “над вымыслом слезами обольюсь”, Винни-Пух и Дед Мороз... А “материалист”, это ты откуда взяла? Я не помню, чтобы я или кто-нибудь произносил это слово?
– Это Фредди Крюгер так тебя называет...
– А Крюгера откуда знаешь? Не поверю, чтобы в Иране “Кошмар на улице Вязов” показывали...
– А у нас, в Захедане, на парадной лестнице под кучей хлама тарелка...
– Ну, ну... Сами, значит, западными ценностями наслаждались, а мне подсовывали телевизионные руководства по сбору фиников и домашнему производству гипса...
– А порнофильма ты не хотел? – проговорила Лейла с чертиками в глазах и, жеманно вздернув подбородок, плавным движением, без сомнения, заимствованным из эротических лент, сдернула с себя укрывавший ее платок.
– Я тебя обожаю! – воскликнул я и начал страстно целовать ее матовые в лунном свете груди.
Блаженство, дремавшее под дайкой андезитов, открыло глаза и внимательно взглянуло на нас. Оценив поцелуи, усмехнулось и накрыло все вокруг своими трепетными крыльями...
И вот, мы, вновь взявшись за руки, сидим на спальном мешке и смотрим на звезды. Все кажется таким естественным: мы, Млечный путь, стекающий с небосвода, Бабек с гаремом в палатке, мягкий шелест реки, уверенный в себе Житник со ждущей Наташей. Все кажется необходимым и все пропитано зарождающейся торжественностью, а может быть, наоборот, торжественностью умершей, но навсегда оставившей на всем свой вечный отпечаток...
Лишь надвинувшийся предутренний холод заставил нас вернуться на землю. Обнявшись, мы пошли вниз, к палаткам. Большую Медведицу уже приходилось искать в развернувшемся за ночные часы небе. Я отвел Лейлу в палатку, постелил ей в глубине рядом Наташей, лежавшей с открытыми глазами.
Некоторое время я сидел рядом с Лейлой, положив руку на плечо. Проникшись ее теплом, она обхватила руку ладошками, нежно погладила, потом, приподнялась, потерлась щекой об мою щеку.
Через минуту, поцеловав ее уже спавшую, я устроился рядышком на расстеленной телогрейке. Сон уже владел мною, когда от ручья послышался беспокойный топот ишаков.
“Наверное, запутались в веревках”, – подумал я. И, стараясь не шуметь, поднялся на ноги, переступил через посапывающих товарищей и вышел из палатки.
Небо уже бледнело, со стороны Кумарха наступало утро. “О, Господи, когда же ты дашь мне выспаться!” – пробормотал я и, позевывая, пошел к ишакам. Подойдя половину пути, почувствовал между лопаток дуло ружья и сразу же услышал сдавленный шепот Юрки: “Тихо, Чернов, не глупи. Лучше бы ты спал. Иди”.
Направляя в сторону ишаков, Житник ткнул меня стволом в спину. Один из ишаков (Пашка) был отвязан и навьючен четырьмя мешочками с золотом. Юрка ловко связал мне руки куском геофизической проволоки, затем впихнул мне в рот носовой платок. И мы пошли – впереди Пашка, за ним – я, сзади – Житник.
– У меня даже не картечь, пули в обоих стволах, – сказал он равнодушным голосом, когда я повернул к нему голову. – Иди, быстрее, не зли.
Мне не хотелось сопротивляться. Может быть, из-за того, что счастье прошедшего вечера еще согревало сердце, не хотело уходить, не хотело освобождать место для иных чувств.
Местность Юрка знал лучше меня – до того, как попасть в мою партию он несколько лет работал здесь на сурьмяных месторождениях Пиндар и Тагрич. Каждый день, после документации канав или маршрутов, он до поздней ночи гонялся за сурками и по каждой тропке мог пройти с закрытыми глазами. Кстати сказать, мы и встретились впервые где-то здесь – я, только что назначенный на высокую должность техника-геолога с окладом в 105 руб., шел пешком из Анзоба в Тагричский поисковый лагерь и на подходе к нему, уже ночью, нагнал невысокого, грузного парня в штормовке. Взглянув колючими глазами, он не удостоил меня и словом. И ушел, заложив руки за спину, с рюкзаком, доверху набитым застреленными сурками. Это был Юрка Житник. Зимой из сурочьих шкур он шил шапки. Его недружелюбный тогдашний взгляд я помню до сих пор.
Когда мы взобрались на Пиндарскую седловину, было уже светло.
– Погоди, Чернов... – услышал я у себя за спиной хриплый голос. – Я долго с собой боролся, но ничего не получается. Хочу убить тебя, да и полезно для меня это будет – обуза ты... Иди туда, к штольне. И не говори ничего. Ты уже все сказал...
Он отвел меня к водоразделу, поставил спиной к невысокой скале. Далеко внизу, на востоке, в долине Тагобикуля белели маленькие прямоугольнички наших палаток. В одной из них безмятежно спала Лейла...
Пули ударили в грудь и голову, и некоторое время было очень больно...
– Вот сука! – в сердцах выругался Сергей. – Автоматы я с собой в палатку взял, и патроны от его ружей, что он отдал. Припрятал, гад! Ну, пару, ну, три-четыре... На один дуплет у него осталось. Или у них... – добавил он и внимательно глядя на Лейлу. Та мгновенно подскочила к нему и с размахом, хлестко, ударила по лицу.
– Ну, ты даешь! – воскликнул он, отстраняясь от разъяренной девушки. – Прости, вырвалось! Сам бы врезал, если бы кто другой так сказал.
– Слушай, ты ведь... ты ведь с вечера с ним, как говорится, была... – запинаясь, обратился Лешка к бледной, осунувшейся Наташе.
– Да была! Почти всю ночь была! – истерично взвизгнула Наташа. – Он говорил сладко – поженимся, детишек нарожаем! Что любит меня и никогда не бросит... С влажными глазами упрекал за белобрысого лейтенанта... Но что-то такое было в нем, в его словах – не верила я... Теперь понимаю, о чем он думал. Он еще до того, как со мной ушел, все решил. Торопился! Думал, наверно: “Вот только шлепну по п-зде эту сучку и побегу...” А под утро привел меня в палатку и сказал, что попьет еще с Федей. Чмокнул в щеку и ушел. Примерно через полчаса Черный с Лейлой пришли...
Тело Чернова преследователи нашли быстро и, секунду постояв над ним, продолжили погоню – далеко внизу у Пиндара, на тропе, ведущей к Ягнобу, маячила фигурка Юрки, нещадно погонявшего осла. Спускаясь с перевала, Сергей решил срезать тропу, но оступился и упал на камни. Из открывшихся ран пошла кровь, и Сергею пришлось вернуться.
Через полчаса Зубков стал настигать Житника. Поняв, что не уйдет с грузом, тот бросил ишака и три мешка с золотом. С оставшимся мешком ушел в хорошо известные ему скалы Маргибского горного узла. Преследование длилось часа полтора, но закончилось безрезультатно, невзирая на то, что Зубков расстрелял почти все свои патроны: Юрка умело лавировал среди знакомых скал, устраивал камнепады. Последний из них накрыл Толика. Один камень вскользь ударил его по бедру, осколок другого угодил в лоб.
Плюнув в сторону удаляющегося Юрки, Зубков прекратил преследование, отыскал ишака, взгромоздился на него и поехал в сторону лагеря.
А Юрка, притаившись в расщелине, наблюдал за ретировавшимся Зубковым минут десять. Все смешалось в его взгляде – и злорадство победителя, и уныние ограбленного, и, как не странно, сожаление – ведь он остался фактически с носом, а именно – со своей законной частью добычи... Но без доверчиво-услужливого тела Наташи и без... без них... “Зато я прикончил Черного”, – успокоил он себя и постарался изобразить на лице довольную улыбку.
Когда Зубков скрылся из виду, Житник развязал мешок с золотом, вынул из него несколько больших самородков, аккуратно разложил их на краю расщелины на фоне чуть выцветшего от жары неба и залюбовался. Утреннее солнце светило ярко, и золото слепило глаза жирным блеском. “Кучеряво... Жалко будет продавать...” – подумал он, переводя алчный взгляд с одного самородка на другой.
Вернув золото в мешок, Житник закопал на дне расщелины оставшуюся без патронов двустволку, затем подтянул лямки рюкзака и, уложив в него золото, ушел вниз к Ягнобу. “Переправлюсь на тот берег и уйду в Анзоб по верхней тропе, – решил он. – На нее они не сунутся...”
Когда внизу уже слышался шелест спокойного в тех местах Ягноба, Юрке вдруг стало страшно. Ему показалось, нет, он понял, что всего лишь через час его не будет в живых. Все это яркое, четко зримое, осязаемое окружение – полосатые мраморные скалы с оранжевыми узорами лишайника, корявый ствол уставшей от солнца арчи, выбравшаяся на летнюю прогулку семейка статных розовых эремурусов – все это останется и будет всегда, а его, Юры Житника, не будет...
В глазах его почернело, ноги, сделавшиеся ватными, сами по себе прошли несколько шагов и подкосились. Юрка упал на колени и, немного придя в себя, растер похолодевшими руками лицо, шею, уши. “Это – удар, солнечный удар...” – пришла ему в голову спасительная мысль, и он отрывисто захихикал...
Встав на ноги и отряхнувшись, Житник сказал в небо:
– Не-е-т, не всех клопов я еще передавил! Не всех!
– Всех... – вдруг услышал он сбоку тихий усталый голос. И, медленно повернув голову, увидел Зубкова, сидевшего под кустом во всю цветшего шиповника. В уголке рта у него торчал стебелек дикой белой гвоздички, на коленях лежал автомат.
– Ты?.. – ничего не понимая, прошептал Житник. – Ты же... Я же...
– Могилу рыть будешь? – равнодушно спросил Толик, выплюнув гвоздику.
– Зачем?.. – пробормотал ставший ватным Житник. Пробормотал и представил свой каменистый могильный холмик и себя, мертвого под ним. И, застеснявшись вдруг намокших глаз, добавил дрожащим голосом:
– Барство это...
– Ну, как хочешь... Но на тропе оставлять тебя не хочу – негигиенично. Снимай рюкзак.
Житник снял рюкзак и бросил его на землю. Он уже взял себя в руки и лихорадочно обдумывал варианты спасения. “У него два-три патрона, не больше... Попрошу разрешить мне снять сапоги, сниму один, брошу в него и петлями побегу к тому уступу... Под ним – заросший травой ручей...
– Не надо ничего придумывать, Юра! – вставая, прервал его мысли Зубков. – Умоляю. Со мной у тебя нет никаких шансов. Пошли за скалу, там я видел берлогу...
И, ткнув дулом автомата Житника в бок, направил его вперед. Сам же, повесив на спину рюкзак, пошел в двух шагах позади.
“Не сможет выстрелить!!! – вдруг осенило Юрку. – Зубков не сможет выстрелить. Он мент, не палач! Высоцкого любит... Он не выстрелит! Нет!”
Испарина моментально покрыла его лоб. Капельки пота, соединясь в жиденькие ручейки, стекали в глаза. Отершись тыльной стороной ладони, Житник медленно обернулся и, внимательно взглянув в глаза Анатолия, понял, что тот и в самом деле не сможет расстрелять его.
Зубков, действительно немало смущенный необходимостью быть палачом, приказал ему идти дальше. Они подошли к берлоге и Житник, посмотрев на дно, увидел там огромную гюрзу.
– Гюрза! Смотри гюрза! – воскликнул он, мгновенно решив использовать удивление Зубкова в целях побега.
Но Зубков никак не отреагировал и, сняв с плеч рюкзак, приказал:
– Становись к краю. Лицом ко мне! – и, когда Житник выполнил приказ, нацелил дуло автомата ему в грудь.
Так – глаза в глаза – они стояли минуты три. К исходу третьей лицо Юрки скривилось в пренебрежительной улыбке.
– Не можешь, малохольный? – выцедил он ехидно. – Давай, я тебя кончу, мент благородный! У меня не заржавеет. А лучше, давай кончим эти игры и пойдем потихоньку в лагерь, там разберемся.
– Не могу... – покачал головой Толик. – Было бы у тебя оружие... А так не могу... И не хочу.
И сел на подвернувшийся камень, не сводя, однако глаз с собравшегося в комок Юрки. Посидев так с минуту, он устремился взглядом в сторону берлоги.
Увидев, куда смотрит Зубков, Юрка забеспокоился. “Скормит, гад, змеюке”, – мелькнуло у него в голове.
Зубков, взяв автомат в левую руку, встал, подошел к рюкзаку и вынул из него мешок с золотом. Затем, внимательно наблюдая за оцепеневшим Житником, направился к берлоге, спустился в нее и молниеносным движением опытного боксера-легковеса поймал короткую жирную гадину за шею. И, злорадно улыбаясь, устремился к объятому страхом запятившемуся Житнику. Но прошел мимо, к рюкзаку и вложил в него злобно извивающуюся змею.
– А теперь, дорогой, иди сюда! – сказал он Житнику, поманив его пальцем. – Мы с тобой будем играть в... в таджикскую рулетку. Иди, иди, Юрик, не бойся – шансы у нас будут фифти-фифти.
Житник сначала ничего не понял и продолжал стоять с лицом, белым, как летнее облачко. Но примерно через полминуты сообразил, что Зубков предлагает ему своеобразную дуэль с равными шансами на жизнь. По сравнению с расстрелом эта дуэль показалась ему спасением и он, весь охваченный накатившейся вдруг радостью, пошел, почти побежал к Зубкову.
“Баран!!! Благородный баран! – ликовал он. – Такой баран не может, не может не проиграть! И я еще вернусь с его автоматом в лагерь!
Они сели на колени перед шевелящимся логовом смертоносной гадины, обхватили замком друг другу смежные руки и, сделав паузу, кинули их в рюкзак!
Все повторилось! Повторилось все, что Юрка почувствовал перед тем, как наткнуться на Зубкова. Когда змея вонзила зубы в запястье, Житник понял, что перед его глазами проходят последние, самые последние кадры жизни... И затем очи его навсегда закроет засвеченная смертью пленка... Он попытался вырваться, освободить руку, разгрызть рану зубами, не дать, не дать яду впитаться в кровь! Но Зубков держал его железной хваткой. И вся змеиная ненависть капля за каплей вошла в Юркино тело...
Дождавшись, пока Житник окоченеет, Зубков удостоверился в его смерти и за ноги перетащил труп в берлогу. Затем завалил его камнями, нашел ишака, погрузил на него долю Житника и ушел в лагерь.
На перевале он нашел Сергея с Бабеком и Лейлу. Они колдовали над Черным.
– Жив, что ли? – пойдя к ним, удивленно спросил Зубков.
– Пока – да... – ответил Сергей, не оборачиваясь. – Одна пуля черепушку раздробила, насилу кровотечение остановили, другая – сидит в грудине. Повезло ему... Патроны, наверное, у Юрки отсырели.
– Поймал Житник? – встав на затекшие ноги, поинтересовался Бабек.
– Поймал...
– Убивал?
– Нет... он сам сдох, – ответил Зубков и присев на порыжевшую траву, рассказал о смерти Житника.
– Ну и дурак! Она могла обоих укусить, – сказал Кивелиди, выслушав рассказ. – С собаками надо по-собачьи. Убил бы сразу или, в крайнем случае, надавал бы по морде и отпустил. Но я бы не отпустил...
– Что теперь говорить? – пожал плечами Зубков. – Он теперь на небесных сурков охотится... Хорошо ему...
– А откуда в этих краях гюрзы? – нарушил Кивелиди установившееся молчание. – Они же в таких высоких горах не водятся?
– Э... В этот места многа мышь с чума, – объяснил ему Бабек. – И один болшой умний дохтур из Душанбе савсем давно сюда многа гюрза привозил, чтобы они этот мышка кушал. Но у них аппетит не был и они все уползал. Многа потом умирал, но, наверно, каторый кушал, жив оставался...
– Чудеса! – удивленно покачал головой Зубков и, широко и звучно зевнув, предложил:
– Давайте, что ли, в лагерь двигаться. Выпить хочется – сил нет...
– Ты давай с Бабеком вниз топай. Отведете ишака и пусть Бабек с другим возвращается, – сказал ему Кивелиди и начал щупать Чернову пульс.
11. Без комментариев.
– Мы мчались по дикой тайге... Я сидел в кабине “Газ-66”-го и был совершенно счастлив... Впереди, на просторном, далеко вынесенном вперед буфере возлежала Инесса... Иногда, грациозно повернув головку, она, на какое-то очень протяженное, очень плотное мгновение врастала в меня искрящимися глазами. Дорога сжатой синусоидой шла то вверх, то вниз, и сердце мое замирало раз за разом. В восторге, страхе, изумлении...
– Мне это неприятно! – отстранившись, бросила в сторону Лейла. – Какой ты гадкий!
– Я так и знал! Но пойми, я бы не рассказывал ничего, если бы не принадлежал тебе всецело. Меня нет. Есть только ты, вобравшая меня полностью. Я не могу тебе лгать. Ты должна все обо мне знать... Я хочу чтобы... чтобы любили, жили, говорили со мной! А не с моим отражением в чем-то... В глазах, весенней луже, витринном стекле... Мне интересно – возможно ли это? Или надо врать, чтобы любимые не отстранялись? Тогда все это игра, а я не игрок...
– Я не отстранялась! Ну, понимаешь, я должна была это сделать... Не хочу быть картой в твоей засаленной колоде. И ты должен знать, что я не карта! И ты... ты все время смотришь на эту Наташу...
– А я люблю смотреть на людей. А Наташа... Я смотрю на нее и вижу, как много слов ей не сказали...
– И говоришь!
– Да, говорю! Потому, что терпеть не могу видеть в женских глазах тоску о несбывшемся...
– А мне тоже нравятся некоторые мужчины! – мстительно бросила Лейла. И, вспомнив о Резвоне, вмиг осеклась, съежилась в подрагивающий комочек.
– Ну, вот! Совсем, как воробей на морозе... Давай я тебя согрею...
Лейла положила головку мне на грудь. Я обнял ее и стал убаюкивать. Через минуту она подняла головку и внимательно посмотрела мне в глаза.
– Я знаю, ты любишь меня. И что дороже меня у тебя никого нет. И не было...
– Даже в прошлых жизнях?
– Да...
Лейла звонко рассмеялась и, внимательно посмотрев мне в глаза, спросила:
– Ты, что, в самом деле, веришь в реинкарнацию? Ты, безбожник и материалист?
– Да нет, не верю... Но, чтобы жить с этим, не обязательно верить... Это... это – пушкинское “над вымыслом слезами обольюсь”, Винни-Пух и Дед Мороз... А “материалист”, это ты откуда взяла? Я не помню, чтобы я или кто-нибудь произносил это слово?
– Это Фредди Крюгер так тебя называет...
– А Крюгера откуда знаешь? Не поверю, чтобы в Иране “Кошмар на улице Вязов” показывали...
– А у нас, в Захедане, на парадной лестнице под кучей хлама тарелка...
– Ну, ну... Сами, значит, западными ценностями наслаждались, а мне подсовывали телевизионные руководства по сбору фиников и домашнему производству гипса...
– А порнофильма ты не хотел? – проговорила Лейла с чертиками в глазах и, жеманно вздернув подбородок, плавным движением, без сомнения, заимствованным из эротических лент, сдернула с себя укрывавший ее платок.
– Я тебя обожаю! – воскликнул я и начал страстно целовать ее матовые в лунном свете груди.
Блаженство, дремавшее под дайкой андезитов, открыло глаза и внимательно взглянуло на нас. Оценив поцелуи, усмехнулось и накрыло все вокруг своими трепетными крыльями...
И вот, мы, вновь взявшись за руки, сидим на спальном мешке и смотрим на звезды. Все кажется таким естественным: мы, Млечный путь, стекающий с небосвода, Бабек с гаремом в палатке, мягкий шелест реки, уверенный в себе Житник со ждущей Наташей. Все кажется необходимым и все пропитано зарождающейся торжественностью, а может быть, наоборот, торжественностью умершей, но навсегда оставившей на всем свой вечный отпечаток...
Лишь надвинувшийся предутренний холод заставил нас вернуться на землю. Обнявшись, мы пошли вниз, к палаткам. Большую Медведицу уже приходилось искать в развернувшемся за ночные часы небе. Я отвел Лейлу в палатку, постелил ей в глубине рядом Наташей, лежавшей с открытыми глазами.
Некоторое время я сидел рядом с Лейлой, положив руку на плечо. Проникшись ее теплом, она обхватила руку ладошками, нежно погладила, потом, приподнялась, потерлась щекой об мою щеку.
Через минуту, поцеловав ее уже спавшую, я устроился рядышком на расстеленной телогрейке. Сон уже владел мною, когда от ручья послышался беспокойный топот ишаков.
“Наверное, запутались в веревках”, – подумал я. И, стараясь не шуметь, поднялся на ноги, переступил через посапывающих товарищей и вышел из палатки.
Небо уже бледнело, со стороны Кумарха наступало утро. “О, Господи, когда же ты дашь мне выспаться!” – пробормотал я и, позевывая, пошел к ишакам. Подойдя половину пути, почувствовал между лопаток дуло ружья и сразу же услышал сдавленный шепот Юрки: “Тихо, Чернов, не глупи. Лучше бы ты спал. Иди”.
Направляя в сторону ишаков, Житник ткнул меня стволом в спину. Один из ишаков (Пашка) был отвязан и навьючен четырьмя мешочками с золотом. Юрка ловко связал мне руки куском геофизической проволоки, затем впихнул мне в рот носовой платок. И мы пошли – впереди Пашка, за ним – я, сзади – Житник.
– У меня даже не картечь, пули в обоих стволах, – сказал он равнодушным голосом, когда я повернул к нему голову. – Иди, быстрее, не зли.
Мне не хотелось сопротивляться. Может быть, из-за того, что счастье прошедшего вечера еще согревало сердце, не хотело уходить, не хотело освобождать место для иных чувств.
Местность Юрка знал лучше меня – до того, как попасть в мою партию он несколько лет работал здесь на сурьмяных месторождениях Пиндар и Тагрич. Каждый день, после документации канав или маршрутов, он до поздней ночи гонялся за сурками и по каждой тропке мог пройти с закрытыми глазами. Кстати сказать, мы и встретились впервые где-то здесь – я, только что назначенный на высокую должность техника-геолога с окладом в 105 руб., шел пешком из Анзоба в Тагричский поисковый лагерь и на подходе к нему, уже ночью, нагнал невысокого, грузного парня в штормовке. Взглянув колючими глазами, он не удостоил меня и словом. И ушел, заложив руки за спину, с рюкзаком, доверху набитым застреленными сурками. Это был Юрка Житник. Зимой из сурочьих шкур он шил шапки. Его недружелюбный тогдашний взгляд я помню до сих пор.
Когда мы взобрались на Пиндарскую седловину, было уже светло.
– Погоди, Чернов... – услышал я у себя за спиной хриплый голос. – Я долго с собой боролся, но ничего не получается. Хочу убить тебя, да и полезно для меня это будет – обуза ты... Иди туда, к штольне. И не говори ничего. Ты уже все сказал...
Он отвел меня к водоразделу, поставил спиной к невысокой скале. Далеко внизу, на востоке, в долине Тагобикуля белели маленькие прямоугольнички наших палаток. В одной из них безмятежно спала Лейла...
Пули ударили в грудь и голову, и некоторое время было очень больно...
* * *
Сквозь сон Лейла услышала отдаленные выстрелы и все поняла. Разбуженные ею ребята бросились к яме с золотом. В ней, скрючившись, спал Федя. Его растолкали. Кое-как очувствовавшись, он поведал, что ночью его разбудил Житник и предложил выпить. Федя, конечно, согласился, выпил и немедленно отрубился.– Вот сука! – в сердцах выругался Сергей. – Автоматы я с собой в палатку взял, и патроны от его ружей, что он отдал. Припрятал, гад! Ну, пару, ну, три-четыре... На один дуплет у него осталось. Или у них... – добавил он и внимательно глядя на Лейлу. Та мгновенно подскочила к нему и с размахом, хлестко, ударила по лицу.
– Ну, ты даешь! – воскликнул он, отстраняясь от разъяренной девушки. – Прости, вырвалось! Сам бы врезал, если бы кто другой так сказал.
– Слушай, ты ведь... ты ведь с вечера с ним, как говорится, была... – запинаясь, обратился Лешка к бледной, осунувшейся Наташе.
– Да была! Почти всю ночь была! – истерично взвизгнула Наташа. – Он говорил сладко – поженимся, детишек нарожаем! Что любит меня и никогда не бросит... С влажными глазами упрекал за белобрысого лейтенанта... Но что-то такое было в нем, в его словах – не верила я... Теперь понимаю, о чем он думал. Он еще до того, как со мной ушел, все решил. Торопился! Думал, наверно: “Вот только шлепну по п-зде эту сучку и побегу...” А под утро привел меня в палатку и сказал, что попьет еще с Федей. Чмокнул в щеку и ушел. Примерно через полчаса Черный с Лейлой пришли...
* * *
Оставив Лешку сторожить золото, Сергей с Зубковым схватили автоматы и кинулись в погоню. За ними в сопровождении Бабека ушла к перевалу Лейла.Тело Чернова преследователи нашли быстро и, секунду постояв над ним, продолжили погоню – далеко внизу у Пиндара, на тропе, ведущей к Ягнобу, маячила фигурка Юрки, нещадно погонявшего осла. Спускаясь с перевала, Сергей решил срезать тропу, но оступился и упал на камни. Из открывшихся ран пошла кровь, и Сергею пришлось вернуться.
Через полчаса Зубков стал настигать Житника. Поняв, что не уйдет с грузом, тот бросил ишака и три мешка с золотом. С оставшимся мешком ушел в хорошо известные ему скалы Маргибского горного узла. Преследование длилось часа полтора, но закончилось безрезультатно, невзирая на то, что Зубков расстрелял почти все свои патроны: Юрка умело лавировал среди знакомых скал, устраивал камнепады. Последний из них накрыл Толика. Один камень вскользь ударил его по бедру, осколок другого угодил в лоб.
Плюнув в сторону удаляющегося Юрки, Зубков прекратил преследование, отыскал ишака, взгромоздился на него и поехал в сторону лагеря.
А Юрка, притаившись в расщелине, наблюдал за ретировавшимся Зубковым минут десять. Все смешалось в его взгляде – и злорадство победителя, и уныние ограбленного, и, как не странно, сожаление – ведь он остался фактически с носом, а именно – со своей законной частью добычи... Но без доверчиво-услужливого тела Наташи и без... без них... “Зато я прикончил Черного”, – успокоил он себя и постарался изобразить на лице довольную улыбку.
Когда Зубков скрылся из виду, Житник развязал мешок с золотом, вынул из него несколько больших самородков, аккуратно разложил их на краю расщелины на фоне чуть выцветшего от жары неба и залюбовался. Утреннее солнце светило ярко, и золото слепило глаза жирным блеском. “Кучеряво... Жалко будет продавать...” – подумал он, переводя алчный взгляд с одного самородка на другой.
Вернув золото в мешок, Житник закопал на дне расщелины оставшуюся без патронов двустволку, затем подтянул лямки рюкзака и, уложив в него золото, ушел вниз к Ягнобу. “Переправлюсь на тот берег и уйду в Анзоб по верхней тропе, – решил он. – На нее они не сунутся...”
Когда внизу уже слышался шелест спокойного в тех местах Ягноба, Юрке вдруг стало страшно. Ему показалось, нет, он понял, что всего лишь через час его не будет в живых. Все это яркое, четко зримое, осязаемое окружение – полосатые мраморные скалы с оранжевыми узорами лишайника, корявый ствол уставшей от солнца арчи, выбравшаяся на летнюю прогулку семейка статных розовых эремурусов – все это останется и будет всегда, а его, Юры Житника, не будет...
В глазах его почернело, ноги, сделавшиеся ватными, сами по себе прошли несколько шагов и подкосились. Юрка упал на колени и, немного придя в себя, растер похолодевшими руками лицо, шею, уши. “Это – удар, солнечный удар...” – пришла ему в голову спасительная мысль, и он отрывисто захихикал...
Встав на ноги и отряхнувшись, Житник сказал в небо:
– Не-е-т, не всех клопов я еще передавил! Не всех!
– Всех... – вдруг услышал он сбоку тихий усталый голос. И, медленно повернув голову, увидел Зубкова, сидевшего под кустом во всю цветшего шиповника. В уголке рта у него торчал стебелек дикой белой гвоздички, на коленях лежал автомат.
– Ты?.. – ничего не понимая, прошептал Житник. – Ты же... Я же...
– Могилу рыть будешь? – равнодушно спросил Толик, выплюнув гвоздику.
– Зачем?.. – пробормотал ставший ватным Житник. Пробормотал и представил свой каменистый могильный холмик и себя, мертвого под ним. И, застеснявшись вдруг намокших глаз, добавил дрожащим голосом:
– Барство это...
– Ну, как хочешь... Но на тропе оставлять тебя не хочу – негигиенично. Снимай рюкзак.
Житник снял рюкзак и бросил его на землю. Он уже взял себя в руки и лихорадочно обдумывал варианты спасения. “У него два-три патрона, не больше... Попрошу разрешить мне снять сапоги, сниму один, брошу в него и петлями побегу к тому уступу... Под ним – заросший травой ручей...
– Не надо ничего придумывать, Юра! – вставая, прервал его мысли Зубков. – Умоляю. Со мной у тебя нет никаких шансов. Пошли за скалу, там я видел берлогу...
И, ткнув дулом автомата Житника в бок, направил его вперед. Сам же, повесив на спину рюкзак, пошел в двух шагах позади.
“Не сможет выстрелить!!! – вдруг осенило Юрку. – Зубков не сможет выстрелить. Он мент, не палач! Высоцкого любит... Он не выстрелит! Нет!”
Испарина моментально покрыла его лоб. Капельки пота, соединясь в жиденькие ручейки, стекали в глаза. Отершись тыльной стороной ладони, Житник медленно обернулся и, внимательно взглянув в глаза Анатолия, понял, что тот и в самом деле не сможет расстрелять его.
Зубков, действительно немало смущенный необходимостью быть палачом, приказал ему идти дальше. Они подошли к берлоге и Житник, посмотрев на дно, увидел там огромную гюрзу.
– Гюрза! Смотри гюрза! – воскликнул он, мгновенно решив использовать удивление Зубкова в целях побега.
Но Зубков никак не отреагировал и, сняв с плеч рюкзак, приказал:
– Становись к краю. Лицом ко мне! – и, когда Житник выполнил приказ, нацелил дуло автомата ему в грудь.
Так – глаза в глаза – они стояли минуты три. К исходу третьей лицо Юрки скривилось в пренебрежительной улыбке.
– Не можешь, малохольный? – выцедил он ехидно. – Давай, я тебя кончу, мент благородный! У меня не заржавеет. А лучше, давай кончим эти игры и пойдем потихоньку в лагерь, там разберемся.
– Не могу... – покачал головой Толик. – Было бы у тебя оружие... А так не могу... И не хочу.
И сел на подвернувшийся камень, не сводя, однако глаз с собравшегося в комок Юрки. Посидев так с минуту, он устремился взглядом в сторону берлоги.
Увидев, куда смотрит Зубков, Юрка забеспокоился. “Скормит, гад, змеюке”, – мелькнуло у него в голове.
Зубков, взяв автомат в левую руку, встал, подошел к рюкзаку и вынул из него мешок с золотом. Затем, внимательно наблюдая за оцепеневшим Житником, направился к берлоге, спустился в нее и молниеносным движением опытного боксера-легковеса поймал короткую жирную гадину за шею. И, злорадно улыбаясь, устремился к объятому страхом запятившемуся Житнику. Но прошел мимо, к рюкзаку и вложил в него злобно извивающуюся змею.
– А теперь, дорогой, иди сюда! – сказал он Житнику, поманив его пальцем. – Мы с тобой будем играть в... в таджикскую рулетку. Иди, иди, Юрик, не бойся – шансы у нас будут фифти-фифти.
Житник сначала ничего не понял и продолжал стоять с лицом, белым, как летнее облачко. Но примерно через полминуты сообразил, что Зубков предлагает ему своеобразную дуэль с равными шансами на жизнь. По сравнению с расстрелом эта дуэль показалась ему спасением и он, весь охваченный накатившейся вдруг радостью, пошел, почти побежал к Зубкову.
“Баран!!! Благородный баран! – ликовал он. – Такой баран не может, не может не проиграть! И я еще вернусь с его автоматом в лагерь!
Они сели на колени перед шевелящимся логовом смертоносной гадины, обхватили замком друг другу смежные руки и, сделав паузу, кинули их в рюкзак!
Все повторилось! Повторилось все, что Юрка почувствовал перед тем, как наткнуться на Зубкова. Когда змея вонзила зубы в запястье, Житник понял, что перед его глазами проходят последние, самые последние кадры жизни... И затем очи его навсегда закроет засвеченная смертью пленка... Он попытался вырваться, освободить руку, разгрызть рану зубами, не дать, не дать яду впитаться в кровь! Но Зубков держал его железной хваткой. И вся змеиная ненависть капля за каплей вошла в Юркино тело...
Дождавшись, пока Житник окоченеет, Зубков удостоверился в его смерти и за ноги перетащил труп в берлогу. Затем завалил его камнями, нашел ишака, погрузил на него долю Житника и ушел в лагерь.
На перевале он нашел Сергея с Бабеком и Лейлу. Они колдовали над Черным.
– Жив, что ли? – пойдя к ним, удивленно спросил Зубков.
– Пока – да... – ответил Сергей, не оборачиваясь. – Одна пуля черепушку раздробила, насилу кровотечение остановили, другая – сидит в грудине. Повезло ему... Патроны, наверное, у Юрки отсырели.
– Поймал Житник? – встав на затекшие ноги, поинтересовался Бабек.
– Поймал...
– Убивал?
– Нет... он сам сдох, – ответил Зубков и присев на порыжевшую траву, рассказал о смерти Житника.
– Ну и дурак! Она могла обоих укусить, – сказал Кивелиди, выслушав рассказ. – С собаками надо по-собачьи. Убил бы сразу или, в крайнем случае, надавал бы по морде и отпустил. Но я бы не отпустил...
– Что теперь говорить? – пожал плечами Зубков. – Он теперь на небесных сурков охотится... Хорошо ему...
– А откуда в этих краях гюрзы? – нарушил Кивелиди установившееся молчание. – Они же в таких высоких горах не водятся?
– Э... В этот места многа мышь с чума, – объяснил ему Бабек. – И один болшой умний дохтур из Душанбе савсем давно сюда многа гюрза привозил, чтобы они этот мышка кушал. Но у них аппетит не был и они все уползал. Многа потом умирал, но, наверно, каторый кушал, жив оставался...
– Чудеса! – удивленно покачал головой Зубков и, широко и звучно зевнув, предложил:
– Давайте, что ли, в лагерь двигаться. Выпить хочется – сил нет...
– Ты давай с Бабеком вниз топай. Отведете ишака и пусть Бабек с другим возвращается, – сказал ему Кивелиди и начал щупать Чернову пульс.
11. Без комментариев.
После того, как Житник влепил в меня две пули, в глазах у меня потемнело, и я все забыл. Но через некоторое время мрак развеялся, и я увидел себя в длинном коридоре, напоминавшем обычный коридор поликлиники, префектуры или суда – те же китайские розы в кадках, на стенах – невзрачные пропыленные акварели под стеклом, стулья в простенках между дверьми...
“Не хватает посетителей” – пришло мне в голову. И тут же, в конце коридора появился мужчина в сером пиджаке и черных брюках. Он прошел мимо, проглядывая на ходу стопку бумаг. Из соседней комнаты вышла поглощенная мыслями бледная пожилая женщина. “Районная поликлиника” – подумал я, и в нос мне ударил резкий запах формалина. Мимо, движимая дюжим санитаром, пронеслась больничная каталка. На ней, скрючившись, лежал облезлый, весь в пятнах, старик. Не успели они скрыться за поворотом коридора, как над дверью передо мной зажглась надпись “Входите”. Я вошел. Посередине небольшой, уютной комнаты стоял стол, за ним сидел благообразный мужчина средних лет и внимательно смотрел на меня. Удовлетворенно кивнув, он жестом указал мне на стул напротив. Я сел и оглянул стол. Он был пуст. Это показалось мне странным. Мужчина улыбнулся и достал из ящика стола стопку папок. На лицевой стороне верхней из них была приклеена половинка обычного листа белой бумаги. На нем в жирной черной рамке синим фломастером было аккуратно выведено “Чернов Евгений”.
– Мы стараемся не тревожить своих клиентов непривычными интерьерами, – улыбаясь, проговорил хозяин комнаты.
И тут до меня, наконец, дошло, где я нахожусь. Я вспомнил! Житник! Он убил меня! Поставил к стенке и с трех метров влепил из вертикалки. Когда он выжимал курки, мне показалось, что я понял, почему завязывают глаза поставленным к стенке – под платком они закрываются сами и убийце или убийцам, или просто могильщикам потом не приходиться в них смотреть. Житник глаз мне не завязывал. И когда он подошел удостовериться в моей смерти и наклонился над моим телом, я смотрел на него. Но не видел. В голове у меня засохла сдвоенная картинка – чеченцы осматривают насквозь простреленную из “Калашника” березу, пуля проходит сквозь мою грудь – она сначала оттягивает до предела мягкие ткани, рвет их, движется вперед и, вот, наконец, выход... Свобода...
– Да, молодой человек, вы, к сожалению, правы. Вы завершили земной путь, и нам необходимо совершить некоторые формальности. Все не так грустно, как может показаться. Конечно, болезненные моменты будут... Я прочел ваше личное дело – вы мужественный человек и я могу прямо сказать, что вам предстоит нечто подобное хирургической операции без наркоза, – протянул он с искренним огорчением в глазах.
– Валяйте! Мне все равно – я умер...
– Ну, зачем так категорично... А вы, вообще, какой интерьер предпочитаете? Видите ли, ваш, мой облики, комната эта, стол, наконец, – все это сплошная видимость, – улыбнулся Судья (это имя пришло мне в голову само собой, и была в нем какая-то надежда, нет, не на избавление от мук, а на справедливость). – Ваша душа, естественно, бесплотна. И, чтобы вы с ней, оголенной, быстрее освоились, скажу, что в принципе душа – это своеобразный, очень сложный, многомерный ваш отпечаток в космическом вакууме. Ну, понимаете – все находится в некой особой субстанции, которая располагается везде, даже между частичками электронных облаков атомов и молекул, в том числе и вашего мозга. А что такое слепок мельчайшей частички? Это сама частичка. Так вот, в космическом вакууме все взаимосвязано – это, если хотите, единая сущность или, научно выражаясь, нечто очень похожее на абсолютно твердое тело... И поэтому ваша душа находится везде, может находиться везде. Но после очищения. А очищение по сути своей – это процесс, во многом условный процесс удаления гвоздей, ржавых кривых гвоздей нечеловечных грехов, удерживающих душу в затхлой неподвижности суетного бытия. Собственно, все это совсем не важно... Просто я, угадав в ваших глазах вопрос, пытаюсь объяснить некоторые основы мироздания на вашем уровне. И простите меня, если некоторые мои формулировки показались или покажутся вам расплывчатыми или нелогичными. Помните свой пассаж о боге чугунных утюгов?
– Понял. Я утюг для вас. И, в общем-то, неинтересен.
– Это не совсем так, – продолжил он, вглядываясь в мои глаза. – Так вот, мы должны избавить вас от некоторых самых зловредных гвоздей, для вас же зловредных. Можно было бы, как это раньше практиковалось, поместить вас в так называемый ад, где вы бы подверглись ужасным мукам, созерцая и испытывая вами же содеянные злодейства. Но в настоящее время мы несколько упростили этот процесс и отправляем теперь души земных преступников на Землю и там они находят лишь одно вместилище – тела жертв соответствующих преступлений. Душа убийцы, таким образом, может разместиться только в теле убиваемого и только в момент совершения убийства. Испытав весь ужас расставания с жизнью, она с последним вздохом перелетает в тело следующей жертвы. Это продолжается долго, иногда – очень долго, до тех пор, пока душа убийцы не излечится болью, и сама возможность убийства не покажется ей дикой.
– Ну, а люди, не совершившие тяжких грехов? Каков у них процесс очищения?
– Понимаете, жизнь должна быть прожита... Любой человек, проживший, вынесший всю долголетнюю жизнь, практически готов к освобождению души. “Жизнь – это подготовка к смерти” – так, кажется, говорят у вас? Этих мы сразу допускаем – старцы, умершие своей смертью, безгрешны.
– Безгрешны? Я знаю таких старцев – палец откусят...
– Да, но вы заметили, как они меняются в последние годы жизни? Они теряют память и постепенно становятся детьми. Иногда несносными, но безгрешными... И идут они к нам с чистой душой. Сложнее с теми, кто не прошел весь жизненный путь – убитыми, безвременно умершими... Души их приходится помещать на дозревание в тела живущих существ. И они продолжают свой путь в новой генетической обстановке. Такие люди, конечно, отличаются от людей с единичной душой. Они не двоедушные или двуличные, нет. Просто душа у них как бы с фундаментом, который поддерживает, укрепляет ее. Они сопричастны... Из них иногда вырастают святые...
– А души... души убитых преступников? Что их ждет?
– Ну, это просто! – поморщился Судья. – Сначала очищение, затем – дозревание...
– То есть, они, в конце концов, станут святыми?
– Да, но я бы им не завидовал... Очищение – это неперенесенная боль. Это невозможно понять.
Теперь же нам с вами предстоит вспомнить ваши главные злодеяния... Затем, если сочтем это целесообразным, мы поместим вашу душу в тело современного аналога главной из ваших жертв, рядышком с ее душой, именно в тот период, когда ваш современный аналог будет повторять ваши злодеяния. Таким образом, вы станете мучить самого себя. И так мы пройдемся по всем основным вашим жертвам. Потом настанет время грехов перед самим собой. И лишь затем, если, конечно, вы выдержите испытание, мы сможем выбрать вам дальнейший способ существования. Либо вы сможете приобщиться ко всем существующим в мироздании душам и событиям, ощутить и насладиться всеми ландшафтами Вселенной и увидеть все, к чему стремиться сердце, испытать все счастье мира, либо, если вы прикипели к обычной, телесной жизни и не способны нам помочь, вы сможете выбрать плотское тело, которое будет наиболее подходить структуре вашей души... Или мы сами выберем... Это сложно сейчас понять... Иногда тело лягушки оказывается предпочтительнее тела красавца и умника. Скажу сразу, что, к нашему сожалению, к первому способу существования души готовы очень немногие... Лишь те, кто устал от зла.
– Устал от зла... Это – я. Но устал, как от горба. И знаю, что внутри зла, как и внутри горба – сердце. А внутри добра – червячок...
“Не хватает посетителей” – пришло мне в голову. И тут же, в конце коридора появился мужчина в сером пиджаке и черных брюках. Он прошел мимо, проглядывая на ходу стопку бумаг. Из соседней комнаты вышла поглощенная мыслями бледная пожилая женщина. “Районная поликлиника” – подумал я, и в нос мне ударил резкий запах формалина. Мимо, движимая дюжим санитаром, пронеслась больничная каталка. На ней, скрючившись, лежал облезлый, весь в пятнах, старик. Не успели они скрыться за поворотом коридора, как над дверью передо мной зажглась надпись “Входите”. Я вошел. Посередине небольшой, уютной комнаты стоял стол, за ним сидел благообразный мужчина средних лет и внимательно смотрел на меня. Удовлетворенно кивнув, он жестом указал мне на стул напротив. Я сел и оглянул стол. Он был пуст. Это показалось мне странным. Мужчина улыбнулся и достал из ящика стола стопку папок. На лицевой стороне верхней из них была приклеена половинка обычного листа белой бумаги. На нем в жирной черной рамке синим фломастером было аккуратно выведено “Чернов Евгений”.
– Мы стараемся не тревожить своих клиентов непривычными интерьерами, – улыбаясь, проговорил хозяин комнаты.
И тут до меня, наконец, дошло, где я нахожусь. Я вспомнил! Житник! Он убил меня! Поставил к стенке и с трех метров влепил из вертикалки. Когда он выжимал курки, мне показалось, что я понял, почему завязывают глаза поставленным к стенке – под платком они закрываются сами и убийце или убийцам, или просто могильщикам потом не приходиться в них смотреть. Житник глаз мне не завязывал. И когда он подошел удостовериться в моей смерти и наклонился над моим телом, я смотрел на него. Но не видел. В голове у меня засохла сдвоенная картинка – чеченцы осматривают насквозь простреленную из “Калашника” березу, пуля проходит сквозь мою грудь – она сначала оттягивает до предела мягкие ткани, рвет их, движется вперед и, вот, наконец, выход... Свобода...
– Да, молодой человек, вы, к сожалению, правы. Вы завершили земной путь, и нам необходимо совершить некоторые формальности. Все не так грустно, как может показаться. Конечно, болезненные моменты будут... Я прочел ваше личное дело – вы мужественный человек и я могу прямо сказать, что вам предстоит нечто подобное хирургической операции без наркоза, – протянул он с искренним огорчением в глазах.
– Валяйте! Мне все равно – я умер...
– Ну, зачем так категорично... А вы, вообще, какой интерьер предпочитаете? Видите ли, ваш, мой облики, комната эта, стол, наконец, – все это сплошная видимость, – улыбнулся Судья (это имя пришло мне в голову само собой, и была в нем какая-то надежда, нет, не на избавление от мук, а на справедливость). – Ваша душа, естественно, бесплотна. И, чтобы вы с ней, оголенной, быстрее освоились, скажу, что в принципе душа – это своеобразный, очень сложный, многомерный ваш отпечаток в космическом вакууме. Ну, понимаете – все находится в некой особой субстанции, которая располагается везде, даже между частичками электронных облаков атомов и молекул, в том числе и вашего мозга. А что такое слепок мельчайшей частички? Это сама частичка. Так вот, в космическом вакууме все взаимосвязано – это, если хотите, единая сущность или, научно выражаясь, нечто очень похожее на абсолютно твердое тело... И поэтому ваша душа находится везде, может находиться везде. Но после очищения. А очищение по сути своей – это процесс, во многом условный процесс удаления гвоздей, ржавых кривых гвоздей нечеловечных грехов, удерживающих душу в затхлой неподвижности суетного бытия. Собственно, все это совсем не важно... Просто я, угадав в ваших глазах вопрос, пытаюсь объяснить некоторые основы мироздания на вашем уровне. И простите меня, если некоторые мои формулировки показались или покажутся вам расплывчатыми или нелогичными. Помните свой пассаж о боге чугунных утюгов?
– Понял. Я утюг для вас. И, в общем-то, неинтересен.
– Это не совсем так, – продолжил он, вглядываясь в мои глаза. – Так вот, мы должны избавить вас от некоторых самых зловредных гвоздей, для вас же зловредных. Можно было бы, как это раньше практиковалось, поместить вас в так называемый ад, где вы бы подверглись ужасным мукам, созерцая и испытывая вами же содеянные злодейства. Но в настоящее время мы несколько упростили этот процесс и отправляем теперь души земных преступников на Землю и там они находят лишь одно вместилище – тела жертв соответствующих преступлений. Душа убийцы, таким образом, может разместиться только в теле убиваемого и только в момент совершения убийства. Испытав весь ужас расставания с жизнью, она с последним вздохом перелетает в тело следующей жертвы. Это продолжается долго, иногда – очень долго, до тех пор, пока душа убийцы не излечится болью, и сама возможность убийства не покажется ей дикой.
– Ну, а люди, не совершившие тяжких грехов? Каков у них процесс очищения?
– Понимаете, жизнь должна быть прожита... Любой человек, проживший, вынесший всю долголетнюю жизнь, практически готов к освобождению души. “Жизнь – это подготовка к смерти” – так, кажется, говорят у вас? Этих мы сразу допускаем – старцы, умершие своей смертью, безгрешны.
– Безгрешны? Я знаю таких старцев – палец откусят...
– Да, но вы заметили, как они меняются в последние годы жизни? Они теряют память и постепенно становятся детьми. Иногда несносными, но безгрешными... И идут они к нам с чистой душой. Сложнее с теми, кто не прошел весь жизненный путь – убитыми, безвременно умершими... Души их приходится помещать на дозревание в тела живущих существ. И они продолжают свой путь в новой генетической обстановке. Такие люди, конечно, отличаются от людей с единичной душой. Они не двоедушные или двуличные, нет. Просто душа у них как бы с фундаментом, который поддерживает, укрепляет ее. Они сопричастны... Из них иногда вырастают святые...
– А души... души убитых преступников? Что их ждет?
– Ну, это просто! – поморщился Судья. – Сначала очищение, затем – дозревание...
– То есть, они, в конце концов, станут святыми?
– Да, но я бы им не завидовал... Очищение – это неперенесенная боль. Это невозможно понять.
Теперь же нам с вами предстоит вспомнить ваши главные злодеяния... Затем, если сочтем это целесообразным, мы поместим вашу душу в тело современного аналога главной из ваших жертв, рядышком с ее душой, именно в тот период, когда ваш современный аналог будет повторять ваши злодеяния. Таким образом, вы станете мучить самого себя. И так мы пройдемся по всем основным вашим жертвам. Потом настанет время грехов перед самим собой. И лишь затем, если, конечно, вы выдержите испытание, мы сможем выбрать вам дальнейший способ существования. Либо вы сможете приобщиться ко всем существующим в мироздании душам и событиям, ощутить и насладиться всеми ландшафтами Вселенной и увидеть все, к чему стремиться сердце, испытать все счастье мира, либо, если вы прикипели к обычной, телесной жизни и не способны нам помочь, вы сможете выбрать плотское тело, которое будет наиболее подходить структуре вашей души... Или мы сами выберем... Это сложно сейчас понять... Иногда тело лягушки оказывается предпочтительнее тела красавца и умника. Скажу сразу, что, к нашему сожалению, к первому способу существования души готовы очень немногие... Лишь те, кто устал от зла.
– Устал от зла... Это – я. Но устал, как от горба. И знаю, что внутри зла, как и внутри горба – сердце. А внутри добра – червячок...