Страница:
А дело было так. В сарай, где Слава колол дрова, ввалилась компания подвыпивших подростков и от полного счастья, и от того, что пришла охота покуражиться, — принялась так и этак задевать Славу. И, конечно, цыкали сквозь редкие зубы слюной с шиком завзятых «воров в законе», какими мнили себя, — ведь водку-то уворовали!
— Эй! Придурок! Трус! Слабо «на дело» пойти? Да чего ты от него хочешь? Он же боится — бить будут! Он «бо-бо» боится! Пацан называется! Сопля он — вот кто! Сопля на веревочке!
— Боюсь? «Бо-бо» боюсь? А теперь глядите, — Слава положил на колоду свою руку и рубанул… Мизинец отлетел в сторону.
Молча, вмиг протрезвев, компашка злыдней вывалилась из сарая…
Так мальчишка завоевал право оставаться самим собой, добиваться своей цели, а не идти на поводу у жестокой, чумной, бестолковой прирыночной «улицы».
О, эта неизбежная, неумолимая, перемалывающая подростков «улица» российских городов и поселков! Сколько слабохарактерных, податливых и доверчивых мальчишеских душ она переломала и сгубила! И — продолжает губить…
И какой же силой «я» должен был обладать тот черкесский, прирыночный Володя Брынцалов, чтобы не поддаться этим самым уличным соблазнам, не скатиться в грязь, не очутиться ненароком на нарах! И как бы там дальше ни воспринимать В.А. Брынцалова, как бы ни относиться к нему, а, согласитесь, многих сотен, а то и тысяч «небитых» стоит подросток, который рано понял, что жизнь — это еще та борьба, что кое-как проживать ее не след, который со всей присущей ему жизненной энергией принялся выдираться из трущобных нравов и мелких, убогих притязаний.
Нет, совсем у меня, наверное, неправильное какое-то зрение. Да и поведение тоже. Ведь, в самом-то деле, надо выбросить из памяти Славу с отрубленным пальцем, надо видеть в В.А. Брынцалове мужчину в возрасте, как-никак ему вот-вот стукнет пятьдесят… А значит, следует жутко оскорбиться, когда он говорит вдруг:
— Убери! Грязная. А то с тобой не буду разговаривать.
Ну то есть хоть со стула падай!
О чем речь? А вот о чем. Ну пришел Император, кивнул нам, кто на диване, исчез в своем кабинете. Телохранители, застя свет, встали у конторки, облокотились, спиной к нам, заговорили о чем-то своем с секретаршами. Все как вчера. И как вчера, одна из секретарш понесла Брынцалову все ту же раззолоченную чашку с чаем. И как вчера, сказала мне, появляясь на пороге:
— Пожалуйста.
Вошла. Села. Включила диктофон. Достала из сумки газету с собственной статьей. Мне как-то было странновато, что Владимир Алексеевич, согласившись беседовать со мной, нисколько не интересуется, а что же я могу, могла… что писала, пишу… Вот я и развернула перед ним газету…
И вдруг этот «рыночный ребенок», это дитя улицы, заявляет мне, удерживая золоченую чашечку у губ и глядя на меня исподлобья своими насмешливо-колючими кабаньими глазками:
— Убери! Грязная. А то с тобой не буду разговаривать.
— Не грязная, а старая, — вразумляю.
— Нет, грязная. Могла б на ксероксе переснять.
Самое время встать и уйти? Продемонстрировать презрение к несолидному, эпатажному поведению зарвавшегося миллиардера?
А миллиардер, как ни в чем не бывало, вдруг произносит добродушно:
— Ну, о чем мы там… Давай, спрашивай!
Ну, не воспитанный он, господин Брынцалов! Ну, не ходили за ним в свое время гувернантки и бонны, как, положим, за Алексеем Толстым или Владимиром Набоковым, ему не присылали по утрам приглашения на бал к князю Белосельскому-Белозерскому или графу Сумарокову-Эльстон!… Ну не было ничего подобного!
Так ведь и любопытство мое при мне. Уж если взялся за гуж…
— Мы на том остановились, что отец ваш и мать верили в чудо, потому что были наивными людьми. Им казалось, что рано или поздно справедливость восторжествует, что честность и терпение будут вознаграждены…
Схватил суть тут же, и разговор не пошел, а полетел. Правда, я потом, перепечатывая, засомневалась опять, а стоит ли давать его, разговор этот, в натуральном виде, «непричесанным». Решила — пусть. Живой же разговор живого человека, не выскобленная всякого рода помощниками текстовка!
— Я скажу — я уже в пятнадцать лет не верил, что это будет. Не верил. А в двадцать восемь полностью разуверился в том, что можно быть честным человеком, справедливым…
— И что за это воздастся?
— Да. И что отсюда — все бесполезно. Нужно любить себя. Будешь любить себя — и люди будут тебя уважать, и все будет нормально у тебя в жизни. Нужно любить себя, быть здоровым, поступать правильно, чтобы потом не жалеть о своих ошибках, и все получается. А если начинаешь заботиться о людях — значит, ты им навязываешься, они считают, что ты умный, а они, мол, дураки, и люди злятся… Поэтому спокойненько учи сам себя, над собой командуй, как хочешь, — и народ тебя поймет. Будешь голым ходить — тебя поймут, можешь не есть — тоже поймут, ну, скажут — дурак, но другим навязывать свою идеологию, не закрепленную ни законом, ничем, — потерпишь фиаско. Вот я фиаско потерпел в школе, когда сам попытался какую-то идеологию, детскую свою, наивную, своему кругу сверстников навязать. Не получилось. Родители восстали все, и меня прогнали со двора.
— А с чем вы поехали в институт?
— Чемодан, здоровый-здоровый чемодан, деревянный, и шестьдесят рублей мне дали. Или тридцать — не помню. Тридцать, по-моему. Нет, шестьдесят дали. Тридцать рублей я заплатил за подготовительные курсы, потому что я два года сачковал в школе, девятый и десятый классы я не учился практически. Тех знаний, что я получил за восемь лет, мне хватило в школе рабочей молодежи, чтобы учиться, там ослы совсем были, уже взрослые люди, которые вообще ничего не понимали, учились не знаю для чего. А я поступил на подготовительные курсы в Новочеркасский политехнический институт, и за месяц я восстановил знания все, — там была, конечно, система учебы, — в общежитии там жили, спортсмены там были, талоны нам давали, сразу нас взяли в команду играть…
— В какую команду?
— В сборную института.
— По какому виду спорта?
— Баскетбол.
— Как вспоминается студенчество?
— Хорошо, это самое лучшее время жизни.
— На картошку ездили?
— Да какая там картошка — дурака пять лет валяли. Не жизнь, а малина. Пят лет! На шее у родителей, на шее у государства. И, главное, все, что я за пять лет получил, можно было получить за год.
— Даже так! То есть вам легко давалось все это?
— Я учился в Новочеркасском политехническом институте, горный факультет, мы на занятия не ходили практически. Я в десять часов поднимался, лекции пропускали все, останется три дня до экзаменов — выучим все и идем. Мы ведь молодые люди, здоровые, не пили, ну чего там — выучить, чепуха! А все в институте — это повторение школьного, немножко усложненное. Математика — там высшая математика, если другие там науки — то же самое, но чуть посложнее. В принципе, в институте нужно усиливать давление на студентов. А может, так и лучше, что не перегружают, черт их знает.
— Ну, а какая уже в институте была мечта?
— Да мечта — быстро закончить институт. Дурацкая мечта, будто мне лет двадцать было учиться в институте. Смотрел на тех грузинов, которые по пятнадцать лет учились, а они кайфовали, он уже дед, а учится! Ему тридцать лет, а нам двадцать, он учится, мы смотрим — он ходит! Мы учились в институте — прекрасное время! Кушать охота все время. Есть хотелось.
— И что изобрели?
— Я?
— Ну чтобы поесть?
— Я был… великим картежником. Я в преферанс играл — лучше меня никто не играл, я не встречал. Для меня заработать двадцать рублей — была чепуха. Со мной никто не хотел играть.
— А с кем играли?
— Да кто под руку подвернется. Мне начхать было — профессионал он, мне все равно было, в какую игру — тоже начхать.
— А где научились так играть хорошо?
— Я же на рынке вырос! Я с семи лет до одиннадцати ни одного мороженого не скушал, все проигрывал, все таскал, в карты и в натяжки в эти. Там цыгане жили, у нас на улице все время играли, в карты, или в натяжки, там и научился. А что делать?
— А как же все-таки не стал пить? Вроде рынок…
— Отец непьющий, все время говорил: «Не пить, не пить…» Я спортом занимался… Я не говорю, что я непьющий человек, я, может быть, больше выпью, чем алкоголик любой, но где, с кем, сколько… Да в се равно нарушения есть, это трагедия для мужчины. Общение идет, видишь как? Вместо того чтобы культурно общаться, мы садимся, выпиваем, наедаемся. Иногда так все происходит, бывает такое…
— Организм спасает?
— Да черт его знает, я и не знаю. Но чуть-чуть выпивать можно.
— То есть хорошо в карты игралось?
— Ну сейчас я так уже не могу, как тогда…
— Только картами зарабатывали?
— Да нет, там не только карты. Что можно было делать, то и делали. Разными делами занимались. Ну, что там… Что-то купишь, что-то продашь… А где взять? Мне в среднем присылали пятьдесят рублей в месяц, стипендия тридцать или сорок была, вот сто рублей. Двадцать рублей за квартиру платил, восемьдесят оставалось. Домой надо съездить пару раз в месяц, тоже рублей десять-двенадцать уходило, есть надо каждый день. Минимум на два рубля. Одеться надо, купить чего-то надо… Крутился… Я, вообще-то, хорошо одевался. И еще сто рублей зарабатывал. С девушкой там надо пойти, и в ресторан ходил, на десять рублей…
— После института куда?
— Свободное распределение получил, потому что матери нет, отец — инвалид второй группы. Поехал в Черкесск, распределение отдал на Карачаевскую шахту. Там у них мест не было. Я мечтал работать в Черкесске, устроился даже забыл где… Преподавателем в техникуме работал, потом прорабом стал, потом вижу — не идет карьера, потому что я вне организации, вне партии.
— Это сильно препятствовало, чувствовалось?
— НУ, я сперва не понимал этого, а когда лет двадцать восемь стало, уже начал понимать, что все бесполезно. Работал прорабом, хорошим прорабом был, все нормально было. Думаю — как же в партию поступить? А интеллигентов черта с два, не принимали. Начал, придумал стратегию, как поступить. Сначала надо заполнит карточку, а кандидатскую карточку не дадут, пока не примет инструктор решения. Начал инструктора обхаживать. Нашел способ инструктора горкома обхаживать.
— Какой, если не секрет?
— Да есть там способ. Можно выпит, можно через жену. Короче, первичная организация приняла меня, и я получил кандидатскую карточку. Сразу, через месяц, я попал в резерв горкома, стал коммунистом, сразу стал управляющим строительного управления, и карьера пошла. Это как везде, везде так, порядок везде такой был. Иначе был бы и до сих пор прорабом или кем-нибудь…
— Как возникла у вас идея стать миллионером? Перестройка вам сильно помогла?
— Я на порядок был всегда выше среди своих сверстников. Из моих рук никогда ничего не уходило. Чтобы я в карты проиграл, или пропил, или упустил хоть маленький шанс в жизни… У Меня все время шло накопление знаний, а потом они уже трансформировались в другие вещи. Школа — накопил знания, получил аттестат. Институт — накопил знания, получил диплом. В карты стал играть в детстве — это помогло мне в институте выживать. Коммерческая жилка. Конечно, я проигрывал, там все играли на деньги, это сейчас не секрет. В «очко» считалось позорным, а в преферанс — аристократическим… И преподаватели, и все… Бизнес у меня начался, я уже делал бизнес в институте, маленький…
— Какой?
— Куплю что-то, продам… НУ, я вынужден был это делать, неохота было этим заниматься. На Украину поеду, тогда на Украине было полно продуктов питания, одежда. Даже странно было: приеду в Донецк, в центральный универмаг, — там импортная одежда, все есть. Приедешь к нам, в Россию, — ничего нет. Почему? Вопрос! Приедешь к ним в магазины, там все есть, а у нас, в Новочеркасске, в продуктовых магазинах, — пусто. Там люди лучше жили, лучше, а сейчас хуже живут. Тащили с нас туда все, что могли, давали, — вот такая политика у нас была. Переезжаешь границу — Ростовская область, Украина, там есть коньяки, четыре рубля коньяк стоит, а у нас днем с огнем не найдешь, там продуктов питания больше, в магазинах обувь импортная, одежда импортная, там наполнены магазины, а у нас ничего нет. У нас толкучки там были, что-то купишь, продашь. А что делать, вагоны разгружать? Дурацкое это дело. Должны быть люди, которые должны этим заниматься. А потом… «миллионер» — я об этом не думал. Я читаю книги о финансистах, они крутятся, что-то делают, а я… У меня нет ничего, поэтому мечтать о дворцах, о коврах-самолетах — я не мечтал. Я просто мечтал, скажу тебе, уже когда женился в двадцать два года, в шестьдесят девятом году, мечтал о доме, о своем доме, о квартире, где моя семья будет жить. Я эту мечту решил. Мы жили возле рынка, у нас была хибара, соток семь земли… И там разрешили построит гаражи, начальств. Отец не разрешал им лет десять гаражи строить. Не давал и все. Ничего у них не получалось. После института я в ту же лачугу вернулся… В этом и была моя проблема. Я первой жене говорил, что дом хороший в Черкесске, когда у нас была свадьба в Новочеркасске. Отец приехал, я ему костюм купил, дорогой, мне было двадцать два года, я рублей пятьсот в месяц зарабатывал. Находил способы зарабатывать.
— Врал, значит, что дом богатый?
— Да, дом, все шикарно. А там ничего не было… лачуга…
— А жена из каких? Богатая?
— Да, тоже… Хибары, казаки, чуть-чуть получше, но мне казалось — хорошо они живут. Жили-то плохо они, хуже, чем мы, питались. Мы-то с отцом уже приспособились, и я занимаюсь, и он, что-то делали. Я домой ездил два раза в месяц. Мы поедем по крестьянским хозяйствам, индюков накупим, гусей накупим, обделаем их. Там индюка по десять рублей покупали, а в Ростове по пятьдесят продавали. Режем, потрошки пять рублей стоят, везем на рынок…
— Это очень интересно. Это совершенно новый Брынцалов.
— А что новый Брынцалов? Деньги надо? Жрать захочешь — все сделаешь!
— Другой жрать захочет — пойдет пить, от тоски.
— Дурак он, значит. Так вот, накуплю все это дело, и на эти деньги, что мне присылали, на шестьдесят рублей, куплю, продам за двести. Стыдно было, конечно, вот так на рынок стать, надо было через себя перешагнуть, на рынок стать и торговать. Молодой… продаешь, с таким видом, как будто украл у кого. Стыдно, но я пересиливал себя, потому что я на рынке с детства находился, мы там медом торговали, я постоянно за отца остаюсь, торгую, с двенадцати-тринадцати лет. Все равно неудобно было. Например, в пятницу я поехал туда, в воскресенье мы купили, у меня коляска была трехколесная…
— Чего купили?
— Индюков, гусей. А потом прямо на рынке покупали, все равно там дешевле было, выбирали самых лучших, заплатили деньги, поездом я утром туда…
— Куда?
— На рынок, ростовский или новочеркасский, там уже потом и дед мне помогал, когда я с Лидой дружил, с женой своей первой. Два раза съезжу — триста рублей, хорошие деньги, крутился, шустрил… Много разных дел делал… Дом, значит. Я пошел к зампредседателя, к Джамаеву: «Дайте место, чтобы мы могли дом построить», Мне выделили место и финансирование дали небольшое. В общем, где-то за полгода дом построил.
— Как, сам?
— А чего, проблема, что ли? Я подрядчика нашел, все нашел, я же прорабом был, лишь бы были деньги на это дело. Мы же под снос были двадцать лет…
— Вот эта лачуга ваша? При рынке?
— Лачуга, да. Они дали нам другое местечко, и еще рядом родственница наша была, тетка моя, двухквартирный дом. Мы построили, еще не сдали, а я в него вселился. Приехала жена, Лида, ребенок у нас уже появился. Мы вселились в марте, отопления в доме не было, холодно, дочку Наташу кутали, но радость такая была! Потом, через три месяца, выгнали из дома. Дом не сдали, и они нас выгнали. Ну, насрать. Первую половину я достроил, а вторую — не достроил. Тетка начала писать заявления на нас, вот такие были люди, и нас выгнали.
— За что выгнали-то?
— Ну, дом недостроили, туда-сюда. Я приехал вечером, а жена на улице и дом опечатан. Я печать сломал и назад вселился снова. Ничего они не смогли мне сделать.
— Ну, а какие претензии-то, как можно выгнать?
— Дом недостроен, а отец еще не стал участок давать, стал гонять там. Я отцу говорю: «Пап, ну ты же понимаешь, ничего не сделаешь». Сестра там еще была, сестра тоже член партии, Танька. Все ж интриги. В общем, дали дом, трехкомнатный, маленький такой, метров шестьдесят. Но радость была, домик, дворик свой…
— Вы достроили его в итоге?
— Ну конечно! Сколько я домов построил за свою жизнь… Я в Черкесске строю дом — раз, и отнимут…
— Как?
— Ну, отнимут и все.
— А кто отнимет?
— Государство. Один дом отняли, второй, а третий дом уже не смогли отнять. Я уже намертво лег и партийный билет сдал. Все на сегодня! Работа ждет!
Тот, кто вошел после меня в кабинет Владимира Алексеевича, услышал ворчание и матерок…
… В коридоре мы встретились с пресс-секретарем Александром, все таким же отутюженным и вальяжным.
У меня на языке вертелся вопрос, мол, как же, как же ты здесь, такой весь суперинтеллигент с виду, а вот здесь, при Брынцалове.
И еще мне хотелось спросит его, безупречного, как, мол, насчет доброты миллиардера. Широко ли она простирается, и есть ли она вообще, и не зря ли рассыпался в комплиментах миллиардеру юнец из мордовского села, возмечтавший получить ни за что ни про что «ВАЗ-21099»?
Но Саша меня опередил.
— Ну как, поняла, как стать миллиардером Брынцаловым? — спросил чуток всерьез, а чуток насмешливо.
— Это-то я как-нибудь пойму, надеюсь, но то, как ты очутился здесь… своей великосветской невозмутимостью — никак не доходит.
— Хочешь деталь про Владимира Алексеевича?
— Давай.
— Он же, учти, боец. Почему стал заниматься самбо? Я тебе как профессиональный психолог скажу — самоутверждаться спешил, отомстить своему голодному, бесправному детству. Детские воспоминания вообще очень давят на психику, может быть, до конца жизни человека. Теперь еще деталь. Владимир Алексеевич признался как-то, что впервые увидел нормальный туалет, пардон, где вода смывает дерьмо, только в восемнадцать лет. Примерно так рассказывает: «Пришел к одной девушке в общежитие в Новочеркасске, а тут вдруг меня прихватило, понесся по коридору, мне показали, где уборная, я заскочил… и не знаю, как быть, что это такое передо мной… Ну, залез на унитаз с ногами и разломал его. Ужасно стыдно было». Поэтому у него до сих пор, я думаю, ощущение необходимости, чтобы у каждого была под рукой еда и, пардон, достойный сортир. Поэтому у него это как культ. Здесь женский туалет, на «Ферейне», — обязательно с биде. Мужские туалеты все идеально пахнут, их много — человек не должен терпеть, искать, нуждаться. Я не думаю, что ты, возглавляя свое производство, если бы оно у тебя было, такое внимание уделяла бы сортирам. Потому что у тебя не было в памяти того, что было у него. И вообще, его надо принимать со всем, что он есть, или не принимать. Ну да, матерится, ну да, хамит, ну да, манеры отнюдь не принца Чарльза… Кто спорит? Но кто еще из русской глубинки вырвался с таким триумфом, стал миллиардером? И кто, кстати, не прячется со своими миллиардами, а в открытую говорит: «Да, я миллиардер, да, я люблю дорогую одежду, да, я могу позволит себе построить большой дом»? Кто? Думаешь, в России сейчас не хватает миллионеров-миллиардеров? Но они таятся, боятся света. А он — открыт! И знаешь, еще что? Он верит, у него есть ангел-хранитель…
И тут Александр рассказал интересную историю, которую слышал от В.А. Брынцалова в подтверждение того, что нынешний одиозный миллиардер не сам по себе удачлив, а благодаря ангелу-хранителю…
Раз спасение пришло к нему словно бы из воздуха. Он не имел еще охраны, чувствовал себя сильным, свободным человеком, способным постоят за себя в любой ситуации, и с таким вот настроением раскатывал на новом «мерседесе» и вечером поехал в магазин, остановился возле булочной, вылез, варежку разинул… Секунды решили дело! Каким-то звериным чутьем понял — опасность у виска! Успел захлопнуть за собой дверцу, рвануть с места… Ангел-хранитель! Или чутье изгоя в прошлом и молниеносная реакция боксера, то есть человека, которого жизнь натренировала не теряться в экстремальной обстановке?
Мы прошли в кабинет, где Александра Толмачева уже дожидалась толпа не толпа, но вроде этого. С предложениями, похожими на просьбы дать, посодействовать, и тому подобное.
— Александр, — подсаживаюсь к его столу. — Можно поинтересоваться?
— Конечно.
— Как ты вышел на Брынцалова? Кто ты вообще такой? В твоей жизни были какие-то колдобины, ямы, ну и тому подобное, или — тишь да гладь, да Божья благодать?
За Александром приятно наблюдать. И не только мне, как оказалось.
— Нет, разумеется, я не из графьев, знал всякое. Но, конечно, мою жизнь с брынцаловскими «университетами» не сравнить. Самое грязное? Учился в Институте стали и сплавов, отправили нас на Челябинский металлургический, а там, не долго думая, надели на нас скафандры. Ну вроде того. Сунули в руки лопаты. И сказали: «Лезьте!» Видела б ты это месиво, из мазута, шлака — не провернешь… Рабочие должны время от времени расчищать эту яму… Но им неохота. Да и кому будет охота! Утонуть запросто можно! А мы, практиканты, не посмели отказаться, да и бравада свою роль сыграла — полезли… После такой работенки, которая и опасна, и измотала нас вконец, знаешь, какое чувство появилось? Жуткое одиночество, неприкаянность… Захотелось тепла, ласки, чтобы кто-то обнял, и все-все выслушал и пожалел… А ведь в общем-то здоровые все, молодые были. Тогда, после всей этой тягомотной практики, многие мои товарищи довольно скоро женились… Потом уже я закончил педагогический, юрфак МГУ…
«Ничего себе! — подумалось мне. — И такое-то изобилие знаний — к ногам В.А. Брынцалова! Не слишком ли?!»
С другой стороны, что уж так пленило в А.В. Толмачеве самого Господина миллиардера из Черкесска?
И, забыв все прочие вопросы, я попросила Сашу прямо ответить, где он встретился с В.А. Брынцаловым, как между ними вспыхнула искра — я понимала, без искры, без интуитивного и, возможно, мгновенного интереса друг к другу эти двое не сошлись бы накоротке.
Опять же не стану трогать правкой рассказ пресс-секретаря, передам его в естественном течении:
— Это было в клубе. Меня пригласили с женой двадцать девятого, если не ошибаюсь, января, этого, 1996 года, прийти на тусовку. Я помню, там выступал Глазьев, со своей программой переустройства мира, Бочаров, тоже с очередной программой переустройства, там даже выступал попик такой, килограммов на двести, который тоже говорил о переустройстве духовном. А в правом ряду сидел человек, которого я вначале не заметил, вместе со своей молодой супругой, я думал первоначально — это дочь его. Такая она была красивая, светленькая, в белом костюме. А в антракте, неподалеку, он стоит и жену свою как бы приобнял. И я так же стоял напротив. А он мне показывает на свою жену и говорит: «Нравится?» — «Ничего, — говорю, а вам моя нравится?» А он говорит: «Вот ты какой!» Так мы и познакомились. «Я — Брынцалов». А я и не знал, кто такой Брынцалов, что такое «Ферейн», просто судьба меня не заводила на лекарства, я не пользуюсь лекарствами. Я предпочитаю лекарствам один способ — ведро холодной воды, как раньше говорили — ушат холодной воды. То есть как чувствую, что чего-то начинает болеть, то я беру ведро воды и обливаю себя, чтобы ничего не болело. Так же и с детьми поступаю. Он приглашает по окончании этого вечера, или конференции небольшой, к себе в гости на «Ферейн». Приезжаю я сюда, в ту же самую субботу. А прислал он автобус, «Ферейн» написано, красивый такой, «тойота», на тридцать мест. Еще поехало несколько журналистов, я помню, с московского канала поехали, из агентства «Премьер-СВ» поехали люди. Приехали сюда. Нас приглашают в ресторан на первом этаже. Шикарные яства, многих я даже и не видел — какие-то гребешки запеченные морские, какие-то лангусты, или омары, я уже и не помню, как они называются, эти звери, — они на раков похожи, только здоровые. Ну, и слово за слово — как живем, как житье-бытье… Человек очень активный, мне понравилась брызжущая из него энергия. Я тогда еще не понимал, чем отличается миллионер долларовый от миллиардера долларового. Но когда я увидел офис, я понял, что да, отличается. Потому что у нас много долларовых миллионеров, но все прячутся по кубышкам. А этот открыт сказал, что у меня все есть. И когда он говорит: «Слушай, сделай меня знаменитым, ты же работаешь на телевидении, тебя там все знают…»
— Тебя это привлекло?
— Привлекло. Начинать на пустом месте. Интересно же!
— Только-то?
— Нет, почему же. Зарплата.
— Сколько, если не секрет, Великий и Ужасный положил за твою голову и прочая, и прочая?
— Три тысячи долларов в месяц.
— Стало быть, это ты, Александр Толмачев, стоял во главе пропагандистской кампании, когда В.А. Брынцалов решил участвовать в президентских гонках?
— Стало быть… Не торопишься, нет? Так слушай. В тот вечер, в ресторане «Ферейна», Брынцалов пригласил меня и других журналистов приехать сюда еще раз и посмотреть, как люди работают. Я приехал, походил по офису, пообщался с людьми. Мне многое понравилось. Чистота, порядок, красивый дизайн… Когда мы с ним остались одни в кабинете — говорит: «Я хотел бы, чтобы ты был руководителем моей рекламы, и вообще хочу, чтобы ты был рядом». В этот момент входит его жена, Наталья Геннадиевна, и я слышу от нее, что она хотела бы того же… Лестно, конечно.
— Эй! Придурок! Трус! Слабо «на дело» пойти? Да чего ты от него хочешь? Он же боится — бить будут! Он «бо-бо» боится! Пацан называется! Сопля он — вот кто! Сопля на веревочке!
— Боюсь? «Бо-бо» боюсь? А теперь глядите, — Слава положил на колоду свою руку и рубанул… Мизинец отлетел в сторону.
Молча, вмиг протрезвев, компашка злыдней вывалилась из сарая…
Так мальчишка завоевал право оставаться самим собой, добиваться своей цели, а не идти на поводу у жестокой, чумной, бестолковой прирыночной «улицы».
О, эта неизбежная, неумолимая, перемалывающая подростков «улица» российских городов и поселков! Сколько слабохарактерных, податливых и доверчивых мальчишеских душ она переломала и сгубила! И — продолжает губить…
И какой же силой «я» должен был обладать тот черкесский, прирыночный Володя Брынцалов, чтобы не поддаться этим самым уличным соблазнам, не скатиться в грязь, не очутиться ненароком на нарах! И как бы там дальше ни воспринимать В.А. Брынцалова, как бы ни относиться к нему, а, согласитесь, многих сотен, а то и тысяч «небитых» стоит подросток, который рано понял, что жизнь — это еще та борьба, что кое-как проживать ее не след, который со всей присущей ему жизненной энергией принялся выдираться из трущобных нравов и мелких, убогих притязаний.
Нет, совсем у меня, наверное, неправильное какое-то зрение. Да и поведение тоже. Ведь, в самом-то деле, надо выбросить из памяти Славу с отрубленным пальцем, надо видеть в В.А. Брынцалове мужчину в возрасте, как-никак ему вот-вот стукнет пятьдесят… А значит, следует жутко оскорбиться, когда он говорит вдруг:
— Убери! Грязная. А то с тобой не буду разговаривать.
Ну то есть хоть со стула падай!
О чем речь? А вот о чем. Ну пришел Император, кивнул нам, кто на диване, исчез в своем кабинете. Телохранители, застя свет, встали у конторки, облокотились, спиной к нам, заговорили о чем-то своем с секретаршами. Все как вчера. И как вчера, одна из секретарш понесла Брынцалову все ту же раззолоченную чашку с чаем. И как вчера, сказала мне, появляясь на пороге:
— Пожалуйста.
Вошла. Села. Включила диктофон. Достала из сумки газету с собственной статьей. Мне как-то было странновато, что Владимир Алексеевич, согласившись беседовать со мной, нисколько не интересуется, а что же я могу, могла… что писала, пишу… Вот я и развернула перед ним газету…
И вдруг этот «рыночный ребенок», это дитя улицы, заявляет мне, удерживая золоченую чашечку у губ и глядя на меня исподлобья своими насмешливо-колючими кабаньими глазками:
— Убери! Грязная. А то с тобой не буду разговаривать.
— Не грязная, а старая, — вразумляю.
— Нет, грязная. Могла б на ксероксе переснять.
Самое время встать и уйти? Продемонстрировать презрение к несолидному, эпатажному поведению зарвавшегося миллиардера?
А миллиардер, как ни в чем не бывало, вдруг произносит добродушно:
— Ну, о чем мы там… Давай, спрашивай!
Ну, не воспитанный он, господин Брынцалов! Ну, не ходили за ним в свое время гувернантки и бонны, как, положим, за Алексеем Толстым или Владимиром Набоковым, ему не присылали по утрам приглашения на бал к князю Белосельскому-Белозерскому или графу Сумарокову-Эльстон!… Ну не было ничего подобного!
Так ведь и любопытство мое при мне. Уж если взялся за гуж…
— Мы на том остановились, что отец ваш и мать верили в чудо, потому что были наивными людьми. Им казалось, что рано или поздно справедливость восторжествует, что честность и терпение будут вознаграждены…
Схватил суть тут же, и разговор не пошел, а полетел. Правда, я потом, перепечатывая, засомневалась опять, а стоит ли давать его, разговор этот, в натуральном виде, «непричесанным». Решила — пусть. Живой же разговор живого человека, не выскобленная всякого рода помощниками текстовка!
— Я скажу — я уже в пятнадцать лет не верил, что это будет. Не верил. А в двадцать восемь полностью разуверился в том, что можно быть честным человеком, справедливым…
— И что за это воздастся?
— Да. И что отсюда — все бесполезно. Нужно любить себя. Будешь любить себя — и люди будут тебя уважать, и все будет нормально у тебя в жизни. Нужно любить себя, быть здоровым, поступать правильно, чтобы потом не жалеть о своих ошибках, и все получается. А если начинаешь заботиться о людях — значит, ты им навязываешься, они считают, что ты умный, а они, мол, дураки, и люди злятся… Поэтому спокойненько учи сам себя, над собой командуй, как хочешь, — и народ тебя поймет. Будешь голым ходить — тебя поймут, можешь не есть — тоже поймут, ну, скажут — дурак, но другим навязывать свою идеологию, не закрепленную ни законом, ничем, — потерпишь фиаско. Вот я фиаско потерпел в школе, когда сам попытался какую-то идеологию, детскую свою, наивную, своему кругу сверстников навязать. Не получилось. Родители восстали все, и меня прогнали со двора.
— А с чем вы поехали в институт?
— Чемодан, здоровый-здоровый чемодан, деревянный, и шестьдесят рублей мне дали. Или тридцать — не помню. Тридцать, по-моему. Нет, шестьдесят дали. Тридцать рублей я заплатил за подготовительные курсы, потому что я два года сачковал в школе, девятый и десятый классы я не учился практически. Тех знаний, что я получил за восемь лет, мне хватило в школе рабочей молодежи, чтобы учиться, там ослы совсем были, уже взрослые люди, которые вообще ничего не понимали, учились не знаю для чего. А я поступил на подготовительные курсы в Новочеркасский политехнический институт, и за месяц я восстановил знания все, — там была, конечно, система учебы, — в общежитии там жили, спортсмены там были, талоны нам давали, сразу нас взяли в команду играть…
— В какую команду?
— В сборную института.
— По какому виду спорта?
— Баскетбол.
— Как вспоминается студенчество?
— Хорошо, это самое лучшее время жизни.
— На картошку ездили?
— Да какая там картошка — дурака пять лет валяли. Не жизнь, а малина. Пят лет! На шее у родителей, на шее у государства. И, главное, все, что я за пять лет получил, можно было получить за год.
— Даже так! То есть вам легко давалось все это?
— Я учился в Новочеркасском политехническом институте, горный факультет, мы на занятия не ходили практически. Я в десять часов поднимался, лекции пропускали все, останется три дня до экзаменов — выучим все и идем. Мы ведь молодые люди, здоровые, не пили, ну чего там — выучить, чепуха! А все в институте — это повторение школьного, немножко усложненное. Математика — там высшая математика, если другие там науки — то же самое, но чуть посложнее. В принципе, в институте нужно усиливать давление на студентов. А может, так и лучше, что не перегружают, черт их знает.
— Ну, а какая уже в институте была мечта?
— Да мечта — быстро закончить институт. Дурацкая мечта, будто мне лет двадцать было учиться в институте. Смотрел на тех грузинов, которые по пятнадцать лет учились, а они кайфовали, он уже дед, а учится! Ему тридцать лет, а нам двадцать, он учится, мы смотрим — он ходит! Мы учились в институте — прекрасное время! Кушать охота все время. Есть хотелось.
— И что изобрели?
— Я?
— Ну чтобы поесть?
— Я был… великим картежником. Я в преферанс играл — лучше меня никто не играл, я не встречал. Для меня заработать двадцать рублей — была чепуха. Со мной никто не хотел играть.
— А с кем играли?
— Да кто под руку подвернется. Мне начхать было — профессионал он, мне все равно было, в какую игру — тоже начхать.
— А где научились так играть хорошо?
— Я же на рынке вырос! Я с семи лет до одиннадцати ни одного мороженого не скушал, все проигрывал, все таскал, в карты и в натяжки в эти. Там цыгане жили, у нас на улице все время играли, в карты, или в натяжки, там и научился. А что делать?
— А как же все-таки не стал пить? Вроде рынок…
— Отец непьющий, все время говорил: «Не пить, не пить…» Я спортом занимался… Я не говорю, что я непьющий человек, я, может быть, больше выпью, чем алкоголик любой, но где, с кем, сколько… Да в се равно нарушения есть, это трагедия для мужчины. Общение идет, видишь как? Вместо того чтобы культурно общаться, мы садимся, выпиваем, наедаемся. Иногда так все происходит, бывает такое…
— Организм спасает?
— Да черт его знает, я и не знаю. Но чуть-чуть выпивать можно.
— То есть хорошо в карты игралось?
— Ну сейчас я так уже не могу, как тогда…
— Только картами зарабатывали?
— Да нет, там не только карты. Что можно было делать, то и делали. Разными делами занимались. Ну, что там… Что-то купишь, что-то продашь… А где взять? Мне в среднем присылали пятьдесят рублей в месяц, стипендия тридцать или сорок была, вот сто рублей. Двадцать рублей за квартиру платил, восемьдесят оставалось. Домой надо съездить пару раз в месяц, тоже рублей десять-двенадцать уходило, есть надо каждый день. Минимум на два рубля. Одеться надо, купить чего-то надо… Крутился… Я, вообще-то, хорошо одевался. И еще сто рублей зарабатывал. С девушкой там надо пойти, и в ресторан ходил, на десять рублей…
— После института куда?
— Свободное распределение получил, потому что матери нет, отец — инвалид второй группы. Поехал в Черкесск, распределение отдал на Карачаевскую шахту. Там у них мест не было. Я мечтал работать в Черкесске, устроился даже забыл где… Преподавателем в техникуме работал, потом прорабом стал, потом вижу — не идет карьера, потому что я вне организации, вне партии.
— Это сильно препятствовало, чувствовалось?
— НУ, я сперва не понимал этого, а когда лет двадцать восемь стало, уже начал понимать, что все бесполезно. Работал прорабом, хорошим прорабом был, все нормально было. Думаю — как же в партию поступить? А интеллигентов черта с два, не принимали. Начал, придумал стратегию, как поступить. Сначала надо заполнит карточку, а кандидатскую карточку не дадут, пока не примет инструктор решения. Начал инструктора обхаживать. Нашел способ инструктора горкома обхаживать.
— Какой, если не секрет?
— Да есть там способ. Можно выпит, можно через жену. Короче, первичная организация приняла меня, и я получил кандидатскую карточку. Сразу, через месяц, я попал в резерв горкома, стал коммунистом, сразу стал управляющим строительного управления, и карьера пошла. Это как везде, везде так, порядок везде такой был. Иначе был бы и до сих пор прорабом или кем-нибудь…
— Как возникла у вас идея стать миллионером? Перестройка вам сильно помогла?
— Я на порядок был всегда выше среди своих сверстников. Из моих рук никогда ничего не уходило. Чтобы я в карты проиграл, или пропил, или упустил хоть маленький шанс в жизни… У Меня все время шло накопление знаний, а потом они уже трансформировались в другие вещи. Школа — накопил знания, получил аттестат. Институт — накопил знания, получил диплом. В карты стал играть в детстве — это помогло мне в институте выживать. Коммерческая жилка. Конечно, я проигрывал, там все играли на деньги, это сейчас не секрет. В «очко» считалось позорным, а в преферанс — аристократическим… И преподаватели, и все… Бизнес у меня начался, я уже делал бизнес в институте, маленький…
— Какой?
— Куплю что-то, продам… НУ, я вынужден был это делать, неохота было этим заниматься. На Украину поеду, тогда на Украине было полно продуктов питания, одежда. Даже странно было: приеду в Донецк, в центральный универмаг, — там импортная одежда, все есть. Приедешь к нам, в Россию, — ничего нет. Почему? Вопрос! Приедешь к ним в магазины, там все есть, а у нас, в Новочеркасске, в продуктовых магазинах, — пусто. Там люди лучше жили, лучше, а сейчас хуже живут. Тащили с нас туда все, что могли, давали, — вот такая политика у нас была. Переезжаешь границу — Ростовская область, Украина, там есть коньяки, четыре рубля коньяк стоит, а у нас днем с огнем не найдешь, там продуктов питания больше, в магазинах обувь импортная, одежда импортная, там наполнены магазины, а у нас ничего нет. У нас толкучки там были, что-то купишь, продашь. А что делать, вагоны разгружать? Дурацкое это дело. Должны быть люди, которые должны этим заниматься. А потом… «миллионер» — я об этом не думал. Я читаю книги о финансистах, они крутятся, что-то делают, а я… У меня нет ничего, поэтому мечтать о дворцах, о коврах-самолетах — я не мечтал. Я просто мечтал, скажу тебе, уже когда женился в двадцать два года, в шестьдесят девятом году, мечтал о доме, о своем доме, о квартире, где моя семья будет жить. Я эту мечту решил. Мы жили возле рынка, у нас была хибара, соток семь земли… И там разрешили построит гаражи, начальств. Отец не разрешал им лет десять гаражи строить. Не давал и все. Ничего у них не получалось. После института я в ту же лачугу вернулся… В этом и была моя проблема. Я первой жене говорил, что дом хороший в Черкесске, когда у нас была свадьба в Новочеркасске. Отец приехал, я ему костюм купил, дорогой, мне было двадцать два года, я рублей пятьсот в месяц зарабатывал. Находил способы зарабатывать.
— Врал, значит, что дом богатый?
— Да, дом, все шикарно. А там ничего не было… лачуга…
— А жена из каких? Богатая?
— Да, тоже… Хибары, казаки, чуть-чуть получше, но мне казалось — хорошо они живут. Жили-то плохо они, хуже, чем мы, питались. Мы-то с отцом уже приспособились, и я занимаюсь, и он, что-то делали. Я домой ездил два раза в месяц. Мы поедем по крестьянским хозяйствам, индюков накупим, гусей накупим, обделаем их. Там индюка по десять рублей покупали, а в Ростове по пятьдесят продавали. Режем, потрошки пять рублей стоят, везем на рынок…
— Это очень интересно. Это совершенно новый Брынцалов.
— А что новый Брынцалов? Деньги надо? Жрать захочешь — все сделаешь!
— Другой жрать захочет — пойдет пить, от тоски.
— Дурак он, значит. Так вот, накуплю все это дело, и на эти деньги, что мне присылали, на шестьдесят рублей, куплю, продам за двести. Стыдно было, конечно, вот так на рынок стать, надо было через себя перешагнуть, на рынок стать и торговать. Молодой… продаешь, с таким видом, как будто украл у кого. Стыдно, но я пересиливал себя, потому что я на рынке с детства находился, мы там медом торговали, я постоянно за отца остаюсь, торгую, с двенадцати-тринадцати лет. Все равно неудобно было. Например, в пятницу я поехал туда, в воскресенье мы купили, у меня коляска была трехколесная…
— Чего купили?
— Индюков, гусей. А потом прямо на рынке покупали, все равно там дешевле было, выбирали самых лучших, заплатили деньги, поездом я утром туда…
— Куда?
— На рынок, ростовский или новочеркасский, там уже потом и дед мне помогал, когда я с Лидой дружил, с женой своей первой. Два раза съезжу — триста рублей, хорошие деньги, крутился, шустрил… Много разных дел делал… Дом, значит. Я пошел к зампредседателя, к Джамаеву: «Дайте место, чтобы мы могли дом построить», Мне выделили место и финансирование дали небольшое. В общем, где-то за полгода дом построил.
— Как, сам?
— А чего, проблема, что ли? Я подрядчика нашел, все нашел, я же прорабом был, лишь бы были деньги на это дело. Мы же под снос были двадцать лет…
— Вот эта лачуга ваша? При рынке?
— Лачуга, да. Они дали нам другое местечко, и еще рядом родственница наша была, тетка моя, двухквартирный дом. Мы построили, еще не сдали, а я в него вселился. Приехала жена, Лида, ребенок у нас уже появился. Мы вселились в марте, отопления в доме не было, холодно, дочку Наташу кутали, но радость такая была! Потом, через три месяца, выгнали из дома. Дом не сдали, и они нас выгнали. Ну, насрать. Первую половину я достроил, а вторую — не достроил. Тетка начала писать заявления на нас, вот такие были люди, и нас выгнали.
— За что выгнали-то?
— Ну, дом недостроили, туда-сюда. Я приехал вечером, а жена на улице и дом опечатан. Я печать сломал и назад вселился снова. Ничего они не смогли мне сделать.
— Ну, а какие претензии-то, как можно выгнать?
— Дом недостроен, а отец еще не стал участок давать, стал гонять там. Я отцу говорю: «Пап, ну ты же понимаешь, ничего не сделаешь». Сестра там еще была, сестра тоже член партии, Танька. Все ж интриги. В общем, дали дом, трехкомнатный, маленький такой, метров шестьдесят. Но радость была, домик, дворик свой…
— Вы достроили его в итоге?
— Ну конечно! Сколько я домов построил за свою жизнь… Я в Черкесске строю дом — раз, и отнимут…
— Как?
— Ну, отнимут и все.
— А кто отнимет?
— Государство. Один дом отняли, второй, а третий дом уже не смогли отнять. Я уже намертво лег и партийный билет сдал. Все на сегодня! Работа ждет!
Тот, кто вошел после меня в кабинет Владимира Алексеевича, услышал ворчание и матерок…
… В коридоре мы встретились с пресс-секретарем Александром, все таким же отутюженным и вальяжным.
У меня на языке вертелся вопрос, мол, как же, как же ты здесь, такой весь суперинтеллигент с виду, а вот здесь, при Брынцалове.
И еще мне хотелось спросит его, безупречного, как, мол, насчет доброты миллиардера. Широко ли она простирается, и есть ли она вообще, и не зря ли рассыпался в комплиментах миллиардеру юнец из мордовского села, возмечтавший получить ни за что ни про что «ВАЗ-21099»?
Но Саша меня опередил.
— Ну как, поняла, как стать миллиардером Брынцаловым? — спросил чуток всерьез, а чуток насмешливо.
— Это-то я как-нибудь пойму, надеюсь, но то, как ты очутился здесь… своей великосветской невозмутимостью — никак не доходит.
— Хочешь деталь про Владимира Алексеевича?
— Давай.
— Он же, учти, боец. Почему стал заниматься самбо? Я тебе как профессиональный психолог скажу — самоутверждаться спешил, отомстить своему голодному, бесправному детству. Детские воспоминания вообще очень давят на психику, может быть, до конца жизни человека. Теперь еще деталь. Владимир Алексеевич признался как-то, что впервые увидел нормальный туалет, пардон, где вода смывает дерьмо, только в восемнадцать лет. Примерно так рассказывает: «Пришел к одной девушке в общежитие в Новочеркасске, а тут вдруг меня прихватило, понесся по коридору, мне показали, где уборная, я заскочил… и не знаю, как быть, что это такое передо мной… Ну, залез на унитаз с ногами и разломал его. Ужасно стыдно было». Поэтому у него до сих пор, я думаю, ощущение необходимости, чтобы у каждого была под рукой еда и, пардон, достойный сортир. Поэтому у него это как культ. Здесь женский туалет, на «Ферейне», — обязательно с биде. Мужские туалеты все идеально пахнут, их много — человек не должен терпеть, искать, нуждаться. Я не думаю, что ты, возглавляя свое производство, если бы оно у тебя было, такое внимание уделяла бы сортирам. Потому что у тебя не было в памяти того, что было у него. И вообще, его надо принимать со всем, что он есть, или не принимать. Ну да, матерится, ну да, хамит, ну да, манеры отнюдь не принца Чарльза… Кто спорит? Но кто еще из русской глубинки вырвался с таким триумфом, стал миллиардером? И кто, кстати, не прячется со своими миллиардами, а в открытую говорит: «Да, я миллиардер, да, я люблю дорогую одежду, да, я могу позволит себе построить большой дом»? Кто? Думаешь, в России сейчас не хватает миллионеров-миллиардеров? Но они таятся, боятся света. А он — открыт! И знаешь, еще что? Он верит, у него есть ангел-хранитель…
И тут Александр рассказал интересную историю, которую слышал от В.А. Брынцалова в подтверждение того, что нынешний одиозный миллиардер не сам по себе удачлив, а благодаря ангелу-хранителю…
Раз спасение пришло к нему словно бы из воздуха. Он не имел еще охраны, чувствовал себя сильным, свободным человеком, способным постоят за себя в любой ситуации, и с таким вот настроением раскатывал на новом «мерседесе» и вечером поехал в магазин, остановился возле булочной, вылез, варежку разинул… Секунды решили дело! Каким-то звериным чутьем понял — опасность у виска! Успел захлопнуть за собой дверцу, рвануть с места… Ангел-хранитель! Или чутье изгоя в прошлом и молниеносная реакция боксера, то есть человека, которого жизнь натренировала не теряться в экстремальной обстановке?
Мы прошли в кабинет, где Александра Толмачева уже дожидалась толпа не толпа, но вроде этого. С предложениями, похожими на просьбы дать, посодействовать, и тому подобное.
— Александр, — подсаживаюсь к его столу. — Можно поинтересоваться?
— Конечно.
— Как ты вышел на Брынцалова? Кто ты вообще такой? В твоей жизни были какие-то колдобины, ямы, ну и тому подобное, или — тишь да гладь, да Божья благодать?
За Александром приятно наблюдать. И не только мне, как оказалось.
— Нет, разумеется, я не из графьев, знал всякое. Но, конечно, мою жизнь с брынцаловскими «университетами» не сравнить. Самое грязное? Учился в Институте стали и сплавов, отправили нас на Челябинский металлургический, а там, не долго думая, надели на нас скафандры. Ну вроде того. Сунули в руки лопаты. И сказали: «Лезьте!» Видела б ты это месиво, из мазута, шлака — не провернешь… Рабочие должны время от времени расчищать эту яму… Но им неохота. Да и кому будет охота! Утонуть запросто можно! А мы, практиканты, не посмели отказаться, да и бравада свою роль сыграла — полезли… После такой работенки, которая и опасна, и измотала нас вконец, знаешь, какое чувство появилось? Жуткое одиночество, неприкаянность… Захотелось тепла, ласки, чтобы кто-то обнял, и все-все выслушал и пожалел… А ведь в общем-то здоровые все, молодые были. Тогда, после всей этой тягомотной практики, многие мои товарищи довольно скоро женились… Потом уже я закончил педагогический, юрфак МГУ…
«Ничего себе! — подумалось мне. — И такое-то изобилие знаний — к ногам В.А. Брынцалова! Не слишком ли?!»
С другой стороны, что уж так пленило в А.В. Толмачеве самого Господина миллиардера из Черкесска?
И, забыв все прочие вопросы, я попросила Сашу прямо ответить, где он встретился с В.А. Брынцаловым, как между ними вспыхнула искра — я понимала, без искры, без интуитивного и, возможно, мгновенного интереса друг к другу эти двое не сошлись бы накоротке.
Опять же не стану трогать правкой рассказ пресс-секретаря, передам его в естественном течении:
— Это было в клубе. Меня пригласили с женой двадцать девятого, если не ошибаюсь, января, этого, 1996 года, прийти на тусовку. Я помню, там выступал Глазьев, со своей программой переустройства мира, Бочаров, тоже с очередной программой переустройства, там даже выступал попик такой, килограммов на двести, который тоже говорил о переустройстве духовном. А в правом ряду сидел человек, которого я вначале не заметил, вместе со своей молодой супругой, я думал первоначально — это дочь его. Такая она была красивая, светленькая, в белом костюме. А в антракте, неподалеку, он стоит и жену свою как бы приобнял. И я так же стоял напротив. А он мне показывает на свою жену и говорит: «Нравится?» — «Ничего, — говорю, а вам моя нравится?» А он говорит: «Вот ты какой!» Так мы и познакомились. «Я — Брынцалов». А я и не знал, кто такой Брынцалов, что такое «Ферейн», просто судьба меня не заводила на лекарства, я не пользуюсь лекарствами. Я предпочитаю лекарствам один способ — ведро холодной воды, как раньше говорили — ушат холодной воды. То есть как чувствую, что чего-то начинает болеть, то я беру ведро воды и обливаю себя, чтобы ничего не болело. Так же и с детьми поступаю. Он приглашает по окончании этого вечера, или конференции небольшой, к себе в гости на «Ферейн». Приезжаю я сюда, в ту же самую субботу. А прислал он автобус, «Ферейн» написано, красивый такой, «тойота», на тридцать мест. Еще поехало несколько журналистов, я помню, с московского канала поехали, из агентства «Премьер-СВ» поехали люди. Приехали сюда. Нас приглашают в ресторан на первом этаже. Шикарные яства, многих я даже и не видел — какие-то гребешки запеченные морские, какие-то лангусты, или омары, я уже и не помню, как они называются, эти звери, — они на раков похожи, только здоровые. Ну, и слово за слово — как живем, как житье-бытье… Человек очень активный, мне понравилась брызжущая из него энергия. Я тогда еще не понимал, чем отличается миллионер долларовый от миллиардера долларового. Но когда я увидел офис, я понял, что да, отличается. Потому что у нас много долларовых миллионеров, но все прячутся по кубышкам. А этот открыт сказал, что у меня все есть. И когда он говорит: «Слушай, сделай меня знаменитым, ты же работаешь на телевидении, тебя там все знают…»
— Тебя это привлекло?
— Привлекло. Начинать на пустом месте. Интересно же!
— Только-то?
— Нет, почему же. Зарплата.
— Сколько, если не секрет, Великий и Ужасный положил за твою голову и прочая, и прочая?
— Три тысячи долларов в месяц.
— Стало быть, это ты, Александр Толмачев, стоял во главе пропагандистской кампании, когда В.А. Брынцалов решил участвовать в президентских гонках?
— Стало быть… Не торопишься, нет? Так слушай. В тот вечер, в ресторане «Ферейна», Брынцалов пригласил меня и других журналистов приехать сюда еще раз и посмотреть, как люди работают. Я приехал, походил по офису, пообщался с людьми. Мне многое понравилось. Чистота, порядок, красивый дизайн… Когда мы с ним остались одни в кабинете — говорит: «Я хотел бы, чтобы ты был руководителем моей рекламы, и вообще хочу, чтобы ты был рядом». В этот момент входит его жена, Наталья Геннадиевна, и я слышу от нее, что она хотела бы того же… Лестно, конечно.