Страница:
Конечно, ход событий вполне можно было повернуть в другую, обыденную, пресную сторону в тот момент, когда Нина Григорьевна «про курочку» говорила и почему от всего соленого лучше отказаться, если тебе немножко «за двадцать». Проще простого мне было спросить, к примеру, о том, а почему нынче бассейн на территории не работает или, не правда ли, что сюда, на корт, приезжает пресловутый спец по «перестройкам» Бурбулис.
Я же, преисполненная доверия к ее уравновешенности, осмотрительности, рассудительности, внезапно захотела у нее уточнить:
— Скажите. Почему я никак не могу встретиться с женой Владимира Алексеевича? Не знаю уже что и думать… Я же пишу книгу о нем. Без желания его как-то дискредитировать. Мне хочется разобраться в таком явлении, как «крупный, чисто русский предприниматель». По возможности объективно, не идя на поводу у всякого рода мнений-суждений. Я хочу иметь свою собственную точку зрения. Тем более чувствую, что многие печатные органы стараются превратить Брынцалова в козла отпущения, в мягкую игрушку для битья, в некую смешную, нелепую фигуру, от которой можно ждать одних только диких, клоунских поступков… Мне казалось, что его жена, как всякая разумная женщина, сама должна бы захотеть со мной поговорить, объяснит, что, как, оборонить своего мужа, одним словом… Это же так естественно. Может быть, я в этой своей книге смогу совсем как-то иначе представить Наталью Геннадиевну, чем ее рисовала и рисует языкастая, беспощадная «желтая» пресса?
Я еще что-то говорила в этом роде, а Нина Григорьевна глядела-глядела на меня молча и вдруг сняла трубку, набрала номер…
И то, что так много дней казалось недостижимым…
— Пошли, — сказала. — Как куда? К Наталье Геннадиевне.
Мы вышли из помещения. Над нами трепали не по-осеннему свежими листьями высокие тополя, светило солнце, мягко прошуршала шинами машина с тонированными стеклами — и опять тишина.
Мы прошли ну от силы метров сто, как Нина Григорьевна потянула на себя ручку двери аккуратного коттеджа, впрочем, здесь, на территории «Ферейна» — все, все аккуратно обихожено, отчищено, отмерено — что повторять…
За дверью нас встретил молодой парень, охранник, надо полагать, с радиотелефоном, естественно. В темном.
Мы стали подниматься по лестнице. На втором этаже справа, через открытую дверь я, к своему удивлению, увидела вешалки, а на них мужские костюмы…
— Это магазин для наших сотрудников, — объяснила Нина Григорьевна. — Здесь цены снижены.
Наконец мы на третьем этаже. Нина Григорьевна открывает дверь… Я вхожу следом за ней в полутемную прихожую. Снимаю пальто — горничная протягивает мне вешалку… Снимаю сапоги, надеваю тапки и, подхватив сумку, в которой лежит и работает диктофон «Сони», маленький такой и удобный, иду прямо, замечая попутно прекрасный белый рояль, там, впереди… Но, как показывает мне Нина Григорьевна, мне следует, не доходя до белого рояля, повернуть направо, где стеклянная дверь… Кстати, она тоже сняла сапоги и неслышно скользнула в эту самую дверь…
Целиком доверяя своей проводнице, я бесстрашно, с легким сердцем вошла в комнату, где…
«И зря!» — как приговаривает обаятельный, всегда в добром расположении духа ведущий передачи «Блеф-клуб».
Зря не собралась я в один напряженный мускул. Зря мои губы размягчились до полуулыбки. Зря я решила, будто там, за стеклянной дверью, меня ждет «исполнение желаний». Зря перенадеялась на сотни встреч с самыми разными людьми, которые не всегда заканчивались удачно, то есть не всегда в моем блокноте-диктофоне оказывались интересные, своеобычные ответы на вопросы, но что было непременно — это взаимная вежливость и доброжелательность. Потому что «герои» моих будущих интервью, статей, очерков всегда понимали — я пришла к ним делать свою работу.
При этом мы, в процессе беседы, разговора, могли спорить, не соглашаться друг с другом, горячиться, пререкаться даже, но все это, как говорится, «в рамках», не позволяя себе унижать друг друга.
А тут… а здесь… когда еще в моих зрачках блестела белизна элегантного рояля, — свидетельства немалых культурных запросов хозяев данной кубатуры… вдруг я услыхала голос…
Нет, отнюдь не пение, отнюдь не вежливое приглашение войти и сесть… Я даже сегодня, если не обращаться к помощи диктофона, не могу восстановить последовательно тот женский крик и вопль… Мол, как же вы, то ест я, решились писать о Брынцалове?!.. Мол, что я, его жена, не могу с ним вместе написать мемуары, что ли?!.. Мол, нам надо только пригласить корректора, чтоб кое-какие ошибки исправить… и все!
Передо мной стояла молодая высокая женщина в кофтеночке неопределенного цвета с крупными пуговицами, каждая из которых разрисована вроде бы наособицу… Может, Пикассо, а может, и Версаче лично… И в очень короткой, почти балетной юбчонке со змеиным бело-серым узором… Такая получалась голенастая девушка-женщина с пегими, несколько растрепанными волосами… Из глаз ее, широко, прегневно открытых, так и вылетали зеленые молнии.
Я оглянулась на Нину Григорьевну. Она потупилась… Но — молчала. Стало быть, и мне следовало молчать и терпеть?
Однако — почему, по какой причине? Я не получаю ни зарплату на знаменитом «Ферейне», мне никто «с барского плеча» не дарил машин и кухонных комбайнов…
— … кто вам разрешил?!
Мне так странно, удивительно слышать эти «концлагерные» вопросы, этот коммунально-кухонный вариант беседы», что я не сразу соображаю — от меня ждут ответа, и мне предназначен весь этот «подарочный» набор ярости…
Как вы уважаемый читатель, повели бы себя на моем месте? Что бы решили? Как поступили?
Думаю, если бы это была не я, пожилая женщина, а молодая журналистка, — она бы в обмен тотчас рубанула матерно, даже если бы до этого никогда не прибегала к подобному способу защиты своих чести и достоинства.
Но я-то прожила долгую жизнь. Всякого-превсякого насмотрелась. И мне пришло в голову: «Может, с нервами не в порядке?»
И эта материнская, женская жалостливость заставила меня довольно спокойно объяснить:
— Мне разрешил работать над публицистической книгой о нем ваш муж, Владимир Алексеевич Брынцалов.
В ответ — очередной всплеск ярости и череда слов, мол-де, здесь она все решает, а вовсе не Владимир Алексеевич… Так я поняла…
— И тем не менее, — продолжая сохранять тон врача, который имеет дело с «вышедшим из берегов» человеком, сказала, — я делаю свою работу, собираю материал для такой книги с ведома вашего мужа и при помощи его пресс-секретаря Александра Толмачева.
Боже милостивый! Какой же ураган злого раздражения разразился после этих слов! И «срочно сюда Толмачева!!!», и «я его сейчас же с работы выгоню!!!» И батюшки-светы! И ни вздохнуть, ни охнуть! И словно бы я принесла и бросила к ногам Великой мадам по меньшей мере фугасную бомбу в желании взорвать ее Сиятельство заодно с белым роялем…
— Вот что, — говорю, — разбирайтесь между собой сами. Кто из вас кому и что. А я пойду. Мне все это противно.
— Нет! — чуть-чуть потише произнесла Владычица всего и вся, не так уж давно проживавшая в невеликом, негромком городе Черкесске… — Я хочу спросить Толмачева при вас! Сядьте, пожалуйста… прошу вас…
Видимо, под впечатлением совсем уж неожиданных «пожалуйста» и «прошу вас» — я села за стеклянный прозрачный стол и только тут углядела на стене картину, большую, где обнаженное женское тело сияло перламутрово. Старинная рама, тяжелая, золоченая, добавляла ей красоты и избранности… Еще я успела заметить вдали, у противоположной стены, напольные часы в золоченых финтифлюшках, тоже, видать, не серийного производства, из той породы, что хорошо смотрятся в старинных дворцах-музеях… И тем более меня удивило, что все-таки эти основные «апартаменты» (потом мне скажут, что это жилище у них на «Ферейне» принято именовать только так) находятся тут же, вблизи цехов… И как-то это…
Но завершит эту мысль я не успела. Перегнувшись через стол, Наталья Геннадиевна потребовала от меня незамедлительного ответа на гневно-ядовитой ноте: мол, а вы знаете, что никто не имеет права писать о Брынцалове, что она купила у него все права на мемуары… а вы, то есть я, готовы, мол, заплатит штраф в пятьсот тысяч долларов?!
Боже, боже милостивый! Как же я не сообразила тотчас, с лету рубануть:
— Да запросто! Сей момент!
Нет же, я настолько обалдела, настолько опупела, что не собрала и пары слов для ответа…
А там, где-то в глубине, вдруг топот ног, вдруг лязг дверей, вдруг на пороге — бледноватый, с округлившимися глазами Александр Толмачев…
Сцену его пристрастного допроса опускаю. Это было нечто среднее между требованием очень, очень злой училки «немедленно привести родителей!» и застеночным — «Мы тебя все равно заставим говорить!» Так мне, впечатлительной писательнице-журналистке, привиделось…
Александр Толмачев держал себя в руках. Он даже не покачнулся. И когда от него потребовали ответ, а знал ли он, что… ну, в общем, насчет запрета писать мемуары, которые… иначе придется платит 500 000 долларов…
Я пошла прочь. Писать мемуары я не собиралась. Герой, то бишь Брынцалов, еще был здоров и не стар, слава Богу. Возможно, если бы в свое время поработала в системе столовых и ресторанов, если бы вдруг превратилась в миллиардершу, — я бы нашла слова для достойного отпора, для восстановления равновесия в этом свихнувшемся мире.
Но — нет. У меня — другая школа, другие представления о том, что можно, что нельзя, что нельзя ни в коем случае…
И еще, вообразите себе, — мне стало жаль эту молодую женщину… От нее повеяло таким неблагополучием… Уж не знаю почему… И той самой неисповедимой «частной жизнью», которая никогда никому не ведома во всей своей глубине, даже если вокруг, в числе постоянных соглядатаев, находятся горничные, няни, бонны, метрдотели, камердинеры, миттельшнауцеры, ризеншнауцеры и тому подобное…
Бог ей судья, Наталье Геннадиевне! Как и всем нам, впрочем…
Уходя, я с состраданием подумала и об Александре Толмачеве. О том, о чем он, возможно, никогда никому не скажет, — как порой несладко приходится ему, тоже ведь «нанятому» Хозяевами, в мраморных чертогах, в освежающем запахе всякого рода дезодорантов, весьма облагораживающих здешние супертуалеты…
Когда я шла к выходу из «апартаментов» — наткнулась на телохранителя, а может, и двух, оказавшихся в прихожей… на случай… Чего?
«Ну, ну, — думала я, все дальше уходя от белого рояля и картины в золоченой раме там, в „апартаментах“ супругов Брынцаловых. — Ну надо же… Ну ни в сказке сказать, ни пером описать…»
И еще, конечно, прикидывала, а где мне взять такую сумму — в пятьсот тысяч долларов? Ну где? Ежели госпожа Брынцалова решит со мной судиться?
— Вы лучше с ней вообще не связывайтесь, — предупредят меня женщины, которым ведома манера поведения нашей выдающейся отечественной миллиардерши. — Она ведь и драться может…
В общем, влипла я в историю…
— А еще, — сказали мне там, на «Ферейне», — у нее есть пистолет…
Ну этому-то я нисколько не удивилась! Миллиардерша и без пистолета! Такого не бывает…
Но где мне взять целых 500 000 долларов? Где?! Ежели вдруг…
Еще раз зову на рандеву Александра Толмачева:
— Скажи, пожалуйста, как, как шла подготовка к той съемке с лошадью? Может, Александр Глебович Невзоров был самым коварным подстрекателем в тот момент? И все-таки подставил Наталью Геннадиевну?
— По порядку рассказать?
— Да.
— Александр Глебович появился здесь впервые сам, никто его, в общем-то, не приглашал, когда шел шум по поводу нерегистрации Брынцалова как кандидата в президенты. Приехал Невзоров и говорит: «Брынцалов, я хочу вас снять на пленку, показать, как вообще вы способны бороться с нашей системой и, в общем-то, не сдаетесь». На что Брынцалов говорит: «Нет проблем. Я все равно достану свой мандат, кандидата в президенты, из желудка Рябова». Невзоров визжал от восторга и говорил: «Я хочу все это снимать!» А как это все снимать, никто не знал. Тогда Невзоров сделал передачу на первом канале — «Дни». Невзоров называл Брынцалова «Великий и Ужасный волшебник Гудвин», волшебник Изумрудного города, который надел на людей розовые или зеленые очки — и все красиво. Действительно, приходишь на «Ферейн» и восторгаешься. Невзоров снял первый сюжет, выпустил его в эфир показал Владимира Алексеевича как бойца, борца. Но вместе с тем показал его знаменитые ботинки за пять тысяч долларов, из крокодила. Видимо, это послужило как бы смешным, юморным ходом, при помощи которого все стали потом узнавать брынцаловские ботинки. Все журналисты после Невзорова обязательно снимали его ботинки, потому что он менял ботинки каждый день: коричневые, зеленые, с золотыми запонками, с серебряными запонками и так далее. Невзоров потом приезжал сюда часто. Он и говорит: «Брынцалов, вот ты хочешь оседлать, — они с ним на „ты“, — ты хочешь оседлать Россию. Но ты же не оседлал даже лошадь». Брынцалов говорит: «Зато я объезжаю огненную лошадь — свою жену». Невзоров: «Брынцалов, ты вообще способен на лошади ездить?» — «Нет, я не езжу на лошадях». — «А давай сделаем! Я же, — говорит, — наездник профессиональный, я же, — говорит, — каскадер». Брынцалов говорит: «А давай! А где?» — «А давай на ипподроме». — «На каком ипподроме?» — «А давай в конно-спортивном комплексе в Битце». — «Ну давай». Договорились о времени. Но к тому времени Невзоров не очень любил общаться с Наташей, потому что Наташа ему перечила, Наташа имела свое мнение, а Невзоров — свое мнение. Он считал, что женщина вообще должна быть «к ноге», «к ногтю». И поэтому…
— Что, она невзлюбила Невзорова? За что? Ведь такой парень-то, с огненным глазом…
— Видимо, за то, что он имел особое мнение о женском поле. Он, мне кажется, считал, что женщина должна — «цыц», «ша» и — быть на кухне. Во всяком случае я понимал их взаимоотношения именно такт. Проходит какое-то время, Невзоров звонит и говорит, что я готов, готов к съемке, нужно, чтобы Владимир Алексеевич тоже ехал в Битцу. Брынцалов собирается в Битцу, тут уж Наталья Геннадиевна говорит: «А я?» Я говорю: «Зачем?» — «А я на лошади умею кататься». Брынцалов говорит: «Наташу надо брать или не брать?» Я звоню Невзорову. Невзоров говорит: «Не надо брать Наташу, я снимаю Брынцалова, а не его жену». Брынцалов говорит: «Наташа, не надо». — «Я хочу! Я буду смотреть просто. Вы там будете кататься, а я не буду? Нет, я поеду». Брынцалов говорит: «Ну хорошо, берет Наташу, едем в Битцу. Приезжаем туда, а надо же как-то одеться по форме. Приходим — там нет таких сапог. Самый крупный размер — 41-й, а у Владимира Алексеевича лапа — 45-й — 46-1. Самые крупные штаны, которые там были, налезают только на девочку худенькую. Ну куда деваться? Стали искать по конно-спортивному комплексу. С какого-то жокея, древнего, мастера спорта, чемпиона Олимпийских игр, сняли с него штаны, как они называются, даже не знаю, — такие галифе с кожей, ботинки, красный пиджачок жокейский… А вот не помню, по-моему, кепочку не нашли. На поиски ушло где-то часа два. Н в общем-то экипировали Владимира Алексеевича. А Наталья Геннадиевна, оказывается, уже заранее подготовилась к любым скачкам и надела на себя серенькое трико облегающее. Приезжает Невзоров, сел на лошадь, объехал, говорит: „О, класс! Брынцалов, вот твоя лошадь. Садись!“ Пока он его поднимал, подсаживал, все это снималось, конечно, потом надо было показать, что человек впервые садится на лошадь — действительно, впервые. В этот момент Наталья Геннадиевна и говорит: „Я тоже хочу на лошадь“. — „Ну, пожалуйста“. — „Я хочу, чтобы меня сняли“. Невзоров говорит: „Я не буду снимать ее, у меня вот есть объект для съемок“. — „Я хочу, чтобы меня сняли“. Брынцалов говорит: „Наташа, прекрати! Стой на месте!“ В этот момент подходит к другой лошади, ласкает ее и говорит: „Ой какая хорошая лошадь!“ — „А круп-то какой“, — говорит Невзоров. И тут голос Натальи Геннадиевны: „А у меня круп лучше!“ Невзоров говорит: „Слушай, Володя, убери жену! Ну убери жену! Вот пусть она за ворота встанет, за бортик встанет!“ Брынцалов говорит: „Наташа, прекрати!“ — „Нет, я не хочу! Что, ты ездишь, а я не буду ездить?“ — „Ну, хорошо, сиди“. Залезает Брынцалов на коня, Невзоров вначале держит, как это… за поводы, или какая-то там веревка, говорит: „Нормально“, Брынцалов отзывается: „Ой, как больно, яйца трясутся…“ Ну, шел нормальный разговор, мужской, — впервые человек на лошадь залез! Чего там говорить! А Невзоров его подзуживает, говорит: „Ну как там, Россию хочешь оседлать? Давай, пробуй, как оседлать коня, лошадь“. В этот момент Наталья Геннадиевна нашла какую-то лошадь, серенькую, и к этой лошади подходит, говорит: „А я? Меня тоже снимай“. Невзоров берет кнут, говорит: „Залезай. Сейчас я сниму“. И Брынцалову: „Володь, можно я ее перетяну?“ В ответ: „Да ну тебя, слушай, у меня тут яйца трясутся, мне не до этого“. Через некоторое время — прошло где-то полторы минуты — Наташа слезает с лошади и… Съемка там продолжается, продолжается, там скачки такие. Вдруг Наташа говорит: „Ну все-таки, мой круп лучше, Володь, чем у этой лошади?“ А он: „Покажи“. Как-то так… подожди, они уже рядом стояли. Он ей: „Покажешь, что ли?“ — „Да покажу“. И такой кадр финальный — „ну, снимай“, типа того. Она поворачивается задницей, снимает штаны, становится к объективу… Слава Богу, она была в гимнастическом. Никакая это не постановка, все это произошло неожиданно. Что было дальше? Дальше, перед выходом в эфир, эфир был в субботу поздно, часа в двадцать три. Брынцалов сидел в студии „Радио-1“, вещал, отвечал на вопросы радиослушателей, а в этот момент группа Невзорова выпускала в эфир свою телепрограмму, ту, что сняли в Битце. Я пришел. Сел перед монитором, где и Наталья Геннадиевна была. И вот идет программа. Брынцалов на лошади, а дальше Наталья Геннадиевна демонстрирует свой „круп“. Я говорю: „Ну как?“ Она отвечает: „Классно!“ Ей это понравилось, ей понравилось, что она изящно выглядела, не хуже, чем думала, что фигура ее была показана в том ракурсе, в котором она хотела…
— И как, как это все надо понимать?
— Я так предполагаю, что когда пошла волна интереса средств массовой информации к Брынцалову — она тоже почувствовала вкус к рекламе. Однажды она меня вызывает и говорит, что «так, я хочу рекламировать прически на телевидении». «Какие прически?» — «Вот, — говорит, — я сейчас подстригла своих детей, Алешу подстригла как тигра полосатого, а дочь подстригла под цветочек». По-моему, на макушке такая ромашка. И мы даже поехали в Останкино, туда, где снималась программа «Улица Сезам», детская. Наташа туда пришла и говорит: «Так, ну где съемки? Я сейчас буду рекламировать прически». На что ей ответили: «Послушайте, здесь, вообще-то, идет съемка телепрограммы, и вы приглашены просто в качестве гостей, просто чтобы вы здесь посидели на лавочке и поаплодировали». Наташа очень обиделась, сказала: «Я, вообще-то, ехала сюда для того, чтобы делать программу, свою программу, со своим собственным участием, учить матерей, каким образом нужно стричь своих маленьких детей, чтобы это было красиво и интересно». То есть я понял так — у нее выросло мощное желание мелькать на экране телевизора, но не с точки зрения политической целесообразности, а на уровне фотомодели. Чтоб все любовались.
— Брынцалов любовался? А Невзоров? Невзорову хорошо даже, что это было, потому что он опять показал как бы отрезанную руку, которую едят бомжи?
— Брынцалов однажды увидел этот эфир, у них с женой вышел спор. Уже в конце предвыборной кампании… Звонили родственники из Черкесска, говорили: «Ну как вам не стыдно, Наташа, как тебе не стыдно, Володь, как тебе не стыдно показывать жену в таком свете?» У них возник спор — Наташа считала, что этот эфир был неудачен только с одной точки зрения, потому что Брынцалов там кричал о своих «яйцах», когда ехал на лошади. А Брынцалов говорит: «Нет, эфир плох, потому что ты показала свою жопу с экрана».
Ну, примерно об этом они спорили, старались привлечь меня в качестве арбитра, и каждый остался при своем мнении.
И еще Александр добавил:
— Знаешь, ходят разные слухи, кто у них в семье главный, кто кем вертит. Тот, кто не любит Наташу, говорит, что она околдовала Брынцалова, что любое мановение ее руки, пальца, взгляда — он тут же выполняет ее желание. Но это неправда, потому что я наблюдал за их взаимоотношениями, это не так, это далеко не так. Брынцалов — не тот человек, которым управляешь, тем более мановением пальца. Он сам может кем угодно управлять, потому что он очень сильный человек.
Могла ли я полюбить и зауважать Наталью Геннадиевну после всего происшедшего? Любой второклассник скажет, что — нет.
Но значит ли это, что нет женщин, которые бы любили ее и почитали? Здесь, на «Ферейне»?.. Как относятся женщины, которым надо с утра на работу, к той, что встает, когда захочет? К той, которая мчит на «мерседесе», укрытая со всех сторон броней телохранителей? Которая, как сказочная царица, что ни пожелает откушать, хоть самое раззаморское блюдо, — ей его тотчас и преподнесут?
— Завидовать? Наталье Геннадиевне? Нет и еще раз нет, — отвечает мне молодая женщина В. — Что стоит само по себе любое богатство? На мой взгляд — ничего! Без духовной близости, без настоящих чувств? Ну ладно, бремя богатства еще можно вынести… хотя, с моей точки зрения, — это очень сложно, и живешь с опаской за свою жизнь, за детей… и надо же как-то со своей совестью ладить… А как вынести бремя измен?
— Подумаешь! Ну изменил, но ведь не остался там, у другой. Пришел, принял душ и как новенький.
В.: Понимаете, это не для моего характера. Если ушла, то ушла. И если ушел, то ушел. Я — русская женщина. А женщины на Руси всегда все тянули. И моя мама — тянула. Но там, где дело касалось чувств — никогда не лгала, и мужу лгать не позволяла. Тут все должно быть чисто и просто.
И Н. тоже сразу предупредила меня:
— Ни даже намека на мое имя! Нет, нисколько я Наталье Геннадиевне не завидую. Я, например, куда более свободная женщина, чем она. Ну, конечно, большие деньги — это неплохо, очень даже неплохо. Но теперь посмотрим на минусы. Я, например, могу спокойно выйти на улицу, зайти в магазин, в кинотеатр… Она — нет. Ей надо прежде сказать о своем желании мужу. Как правило, она без охраны никуда. И это жизнь? Мне дорога свобода, независимость. Я не хотела бы всего и всех боятся, потому что на мне одето полцарства. И еще меня совсем не пленяют все эти бонны, гувернантки, весь этот «наворот». Я хочу и воспитываю своего ребенка сама. Это мне доставляет удовольствие. И мне нравится, что мой сын водится со множеством других детишек. А дети Брынцаловых, как в изоляции, живут. Очень хорошие, красивые, умненькие, но изолированы, играют друг с другом, с нянями, и тут же охранники ходят. Это жизнь?
И еще один женский взгляд на «щи и парад»:
— Я бы ни за что в наше время не смогла жить в таком богатстве. Совесть бы заела. Мне бы это мое положение казалось постыдным, неестественным, прямо диким. Вон, рассказывают, в Приморье шахтерам не платят зарплату, и их ребятишки бегают на рынок, подбирают гнилую картошку, листы капустные и тут же в рот запихивают и в мешочек суют, чтобы домой донести. А я тут буду хвалиться, что золотой отверткой в ухе ковыряюсь? Я что, в таком случае, полная дебилка? Да я, если бы разбогатела, тихо-тихо жила, ни перед кем не выпендривалась бы… Зачем? Когда кругом столько полуголодных, голодных, нищих? Еще большой вопрос — если у тебя в кармане вдруг оказалось столько зеленых, а у другого — ни шиша, не ты ли обобрал его? Хочешь не хочешь, а такой вопрос вертится в голове… Я бы, например, перед своим мужем на колени встала, умоляла бы его не знаю как, чтоб он только не рассказывал в газетах и по телевизору, какой он богатый. Я бы ему с голым задом ни за что не позволила на экран вылезти. Что в итоге? Люди, нормальные люди, отвернулись от этой пары с презрением и это свое неуважение распространили на всю продукцию «Ферейна», даже на свое название. Наш отдел имеет прямые контакты с аптеками. Мы раньше общались с партнером легко, а теперь многие из них не хотят иметь с нашей фирмой дела. Мы попали в разряд «неприличных». Слышишь: «О, вы с „Ферейна“! Ясно, как вас Хозяин подбирает, по каким качествам…» Вроде бы шутка, но…
— И серьезные покупатели отказались?
— Заведующие аптеками, некоторые заведующие больницами.
— Но при чем здесь качество лекарств?
— И тем не менее — пренебрегли… Не захотели работать, не устраивают их ни «Ферейн», ни Брынцалов.
— Сама фамилия?
— Сама фамилия и образ жизни. Люди в нищете, денег нет, а здесь богатство рекламируют. Ведь на Западе тоже очень много богатых людей, и никто этим не кичится. Но супругам Брынцаловым это все, думаю, не объяснить.
Нет, нет, я не останавливалась, опять и опят спрашивала женщин с «Ферейна», как им чужое богатство, сильно ли они завидуют процветающим на их глазах миллиардерам. Хотелось получить разные ответы.
Однако — не вышло. Отвечали словно бы родные сестры. Вот и Т.
— Хорошо быть женой миллиардера, на ваш взгляд?
Т.: Плохо.
— Почему?
Т.: Ну, птичка в золотой клетке. Птичку можно обвешать чем и как угодно. Все равно она заперта на золотой замок, золотыми ключами с бриллиантовой отделкой. Нет свободы, очень большая зависимость, деньги — очень большая зависимость. А большие деньги — это втройне большая зависимость.
— От кого, вы считаете, зависимость?
Т.: От того, кто эти деньги дает, конечно.
— Это не просто так?
Я же, преисполненная доверия к ее уравновешенности, осмотрительности, рассудительности, внезапно захотела у нее уточнить:
— Скажите. Почему я никак не могу встретиться с женой Владимира Алексеевича? Не знаю уже что и думать… Я же пишу книгу о нем. Без желания его как-то дискредитировать. Мне хочется разобраться в таком явлении, как «крупный, чисто русский предприниматель». По возможности объективно, не идя на поводу у всякого рода мнений-суждений. Я хочу иметь свою собственную точку зрения. Тем более чувствую, что многие печатные органы стараются превратить Брынцалова в козла отпущения, в мягкую игрушку для битья, в некую смешную, нелепую фигуру, от которой можно ждать одних только диких, клоунских поступков… Мне казалось, что его жена, как всякая разумная женщина, сама должна бы захотеть со мной поговорить, объяснит, что, как, оборонить своего мужа, одним словом… Это же так естественно. Может быть, я в этой своей книге смогу совсем как-то иначе представить Наталью Геннадиевну, чем ее рисовала и рисует языкастая, беспощадная «желтая» пресса?
Я еще что-то говорила в этом роде, а Нина Григорьевна глядела-глядела на меня молча и вдруг сняла трубку, набрала номер…
И то, что так много дней казалось недостижимым…
— Пошли, — сказала. — Как куда? К Наталье Геннадиевне.
Мы вышли из помещения. Над нами трепали не по-осеннему свежими листьями высокие тополя, светило солнце, мягко прошуршала шинами машина с тонированными стеклами — и опять тишина.
Мы прошли ну от силы метров сто, как Нина Григорьевна потянула на себя ручку двери аккуратного коттеджа, впрочем, здесь, на территории «Ферейна» — все, все аккуратно обихожено, отчищено, отмерено — что повторять…
За дверью нас встретил молодой парень, охранник, надо полагать, с радиотелефоном, естественно. В темном.
Мы стали подниматься по лестнице. На втором этаже справа, через открытую дверь я, к своему удивлению, увидела вешалки, а на них мужские костюмы…
— Это магазин для наших сотрудников, — объяснила Нина Григорьевна. — Здесь цены снижены.
Наконец мы на третьем этаже. Нина Григорьевна открывает дверь… Я вхожу следом за ней в полутемную прихожую. Снимаю пальто — горничная протягивает мне вешалку… Снимаю сапоги, надеваю тапки и, подхватив сумку, в которой лежит и работает диктофон «Сони», маленький такой и удобный, иду прямо, замечая попутно прекрасный белый рояль, там, впереди… Но, как показывает мне Нина Григорьевна, мне следует, не доходя до белого рояля, повернуть направо, где стеклянная дверь… Кстати, она тоже сняла сапоги и неслышно скользнула в эту самую дверь…
Целиком доверяя своей проводнице, я бесстрашно, с легким сердцем вошла в комнату, где…
«И зря!» — как приговаривает обаятельный, всегда в добром расположении духа ведущий передачи «Блеф-клуб».
Зря не собралась я в один напряженный мускул. Зря мои губы размягчились до полуулыбки. Зря я решила, будто там, за стеклянной дверью, меня ждет «исполнение желаний». Зря перенадеялась на сотни встреч с самыми разными людьми, которые не всегда заканчивались удачно, то есть не всегда в моем блокноте-диктофоне оказывались интересные, своеобычные ответы на вопросы, но что было непременно — это взаимная вежливость и доброжелательность. Потому что «герои» моих будущих интервью, статей, очерков всегда понимали — я пришла к ним делать свою работу.
При этом мы, в процессе беседы, разговора, могли спорить, не соглашаться друг с другом, горячиться, пререкаться даже, но все это, как говорится, «в рамках», не позволяя себе унижать друг друга.
А тут… а здесь… когда еще в моих зрачках блестела белизна элегантного рояля, — свидетельства немалых культурных запросов хозяев данной кубатуры… вдруг я услыхала голос…
Нет, отнюдь не пение, отнюдь не вежливое приглашение войти и сесть… Я даже сегодня, если не обращаться к помощи диктофона, не могу восстановить последовательно тот женский крик и вопль… Мол, как же вы, то ест я, решились писать о Брынцалове?!.. Мол, что я, его жена, не могу с ним вместе написать мемуары, что ли?!.. Мол, нам надо только пригласить корректора, чтоб кое-какие ошибки исправить… и все!
Передо мной стояла молодая высокая женщина в кофтеночке неопределенного цвета с крупными пуговицами, каждая из которых разрисована вроде бы наособицу… Может, Пикассо, а может, и Версаче лично… И в очень короткой, почти балетной юбчонке со змеиным бело-серым узором… Такая получалась голенастая девушка-женщина с пегими, несколько растрепанными волосами… Из глаз ее, широко, прегневно открытых, так и вылетали зеленые молнии.
Я оглянулась на Нину Григорьевну. Она потупилась… Но — молчала. Стало быть, и мне следовало молчать и терпеть?
Однако — почему, по какой причине? Я не получаю ни зарплату на знаменитом «Ферейне», мне никто «с барского плеча» не дарил машин и кухонных комбайнов…
— … кто вам разрешил?!
Мне так странно, удивительно слышать эти «концлагерные» вопросы, этот коммунально-кухонный вариант беседы», что я не сразу соображаю — от меня ждут ответа, и мне предназначен весь этот «подарочный» набор ярости…
Как вы уважаемый читатель, повели бы себя на моем месте? Что бы решили? Как поступили?
Думаю, если бы это была не я, пожилая женщина, а молодая журналистка, — она бы в обмен тотчас рубанула матерно, даже если бы до этого никогда не прибегала к подобному способу защиты своих чести и достоинства.
Но я-то прожила долгую жизнь. Всякого-превсякого насмотрелась. И мне пришло в голову: «Может, с нервами не в порядке?»
И эта материнская, женская жалостливость заставила меня довольно спокойно объяснить:
— Мне разрешил работать над публицистической книгой о нем ваш муж, Владимир Алексеевич Брынцалов.
В ответ — очередной всплеск ярости и череда слов, мол-де, здесь она все решает, а вовсе не Владимир Алексеевич… Так я поняла…
— И тем не менее, — продолжая сохранять тон врача, который имеет дело с «вышедшим из берегов» человеком, сказала, — я делаю свою работу, собираю материал для такой книги с ведома вашего мужа и при помощи его пресс-секретаря Александра Толмачева.
Боже милостивый! Какой же ураган злого раздражения разразился после этих слов! И «срочно сюда Толмачева!!!», и «я его сейчас же с работы выгоню!!!» И батюшки-светы! И ни вздохнуть, ни охнуть! И словно бы я принесла и бросила к ногам Великой мадам по меньшей мере фугасную бомбу в желании взорвать ее Сиятельство заодно с белым роялем…
— Вот что, — говорю, — разбирайтесь между собой сами. Кто из вас кому и что. А я пойду. Мне все это противно.
— Нет! — чуть-чуть потише произнесла Владычица всего и вся, не так уж давно проживавшая в невеликом, негромком городе Черкесске… — Я хочу спросить Толмачева при вас! Сядьте, пожалуйста… прошу вас…
Видимо, под впечатлением совсем уж неожиданных «пожалуйста» и «прошу вас» — я села за стеклянный прозрачный стол и только тут углядела на стене картину, большую, где обнаженное женское тело сияло перламутрово. Старинная рама, тяжелая, золоченая, добавляла ей красоты и избранности… Еще я успела заметить вдали, у противоположной стены, напольные часы в золоченых финтифлюшках, тоже, видать, не серийного производства, из той породы, что хорошо смотрятся в старинных дворцах-музеях… И тем более меня удивило, что все-таки эти основные «апартаменты» (потом мне скажут, что это жилище у них на «Ферейне» принято именовать только так) находятся тут же, вблизи цехов… И как-то это…
Но завершит эту мысль я не успела. Перегнувшись через стол, Наталья Геннадиевна потребовала от меня незамедлительного ответа на гневно-ядовитой ноте: мол, а вы знаете, что никто не имеет права писать о Брынцалове, что она купила у него все права на мемуары… а вы, то есть я, готовы, мол, заплатит штраф в пятьсот тысяч долларов?!
Боже, боже милостивый! Как же я не сообразила тотчас, с лету рубануть:
— Да запросто! Сей момент!
Нет же, я настолько обалдела, настолько опупела, что не собрала и пары слов для ответа…
А там, где-то в глубине, вдруг топот ног, вдруг лязг дверей, вдруг на пороге — бледноватый, с округлившимися глазами Александр Толмачев…
Сцену его пристрастного допроса опускаю. Это было нечто среднее между требованием очень, очень злой училки «немедленно привести родителей!» и застеночным — «Мы тебя все равно заставим говорить!» Так мне, впечатлительной писательнице-журналистке, привиделось…
Александр Толмачев держал себя в руках. Он даже не покачнулся. И когда от него потребовали ответ, а знал ли он, что… ну, в общем, насчет запрета писать мемуары, которые… иначе придется платит 500 000 долларов…
Я пошла прочь. Писать мемуары я не собиралась. Герой, то бишь Брынцалов, еще был здоров и не стар, слава Богу. Возможно, если бы в свое время поработала в системе столовых и ресторанов, если бы вдруг превратилась в миллиардершу, — я бы нашла слова для достойного отпора, для восстановления равновесия в этом свихнувшемся мире.
Но — нет. У меня — другая школа, другие представления о том, что можно, что нельзя, что нельзя ни в коем случае…
И еще, вообразите себе, — мне стало жаль эту молодую женщину… От нее повеяло таким неблагополучием… Уж не знаю почему… И той самой неисповедимой «частной жизнью», которая никогда никому не ведома во всей своей глубине, даже если вокруг, в числе постоянных соглядатаев, находятся горничные, няни, бонны, метрдотели, камердинеры, миттельшнауцеры, ризеншнауцеры и тому подобное…
Бог ей судья, Наталье Геннадиевне! Как и всем нам, впрочем…
Уходя, я с состраданием подумала и об Александре Толмачеве. О том, о чем он, возможно, никогда никому не скажет, — как порой несладко приходится ему, тоже ведь «нанятому» Хозяевами, в мраморных чертогах, в освежающем запахе всякого рода дезодорантов, весьма облагораживающих здешние супертуалеты…
Когда я шла к выходу из «апартаментов» — наткнулась на телохранителя, а может, и двух, оказавшихся в прихожей… на случай… Чего?
«Ну, ну, — думала я, все дальше уходя от белого рояля и картины в золоченой раме там, в „апартаментах“ супругов Брынцаловых. — Ну надо же… Ну ни в сказке сказать, ни пером описать…»
И еще, конечно, прикидывала, а где мне взять такую сумму — в пятьсот тысяч долларов? Ну где? Ежели госпожа Брынцалова решит со мной судиться?
— Вы лучше с ней вообще не связывайтесь, — предупредят меня женщины, которым ведома манера поведения нашей выдающейся отечественной миллиардерши. — Она ведь и драться может…
В общем, влипла я в историю…
— А еще, — сказали мне там, на «Ферейне», — у нее есть пистолет…
Ну этому-то я нисколько не удивилась! Миллиардерша и без пистолета! Такого не бывает…
Но где мне взять целых 500 000 долларов? Где?! Ежели вдруг…
Еще раз зову на рандеву Александра Толмачева:
— Скажи, пожалуйста, как, как шла подготовка к той съемке с лошадью? Может, Александр Глебович Невзоров был самым коварным подстрекателем в тот момент? И все-таки подставил Наталью Геннадиевну?
— По порядку рассказать?
— Да.
— Александр Глебович появился здесь впервые сам, никто его, в общем-то, не приглашал, когда шел шум по поводу нерегистрации Брынцалова как кандидата в президенты. Приехал Невзоров и говорит: «Брынцалов, я хочу вас снять на пленку, показать, как вообще вы способны бороться с нашей системой и, в общем-то, не сдаетесь». На что Брынцалов говорит: «Нет проблем. Я все равно достану свой мандат, кандидата в президенты, из желудка Рябова». Невзоров визжал от восторга и говорил: «Я хочу все это снимать!» А как это все снимать, никто не знал. Тогда Невзоров сделал передачу на первом канале — «Дни». Невзоров называл Брынцалова «Великий и Ужасный волшебник Гудвин», волшебник Изумрудного города, который надел на людей розовые или зеленые очки — и все красиво. Действительно, приходишь на «Ферейн» и восторгаешься. Невзоров снял первый сюжет, выпустил его в эфир показал Владимира Алексеевича как бойца, борца. Но вместе с тем показал его знаменитые ботинки за пять тысяч долларов, из крокодила. Видимо, это послужило как бы смешным, юморным ходом, при помощи которого все стали потом узнавать брынцаловские ботинки. Все журналисты после Невзорова обязательно снимали его ботинки, потому что он менял ботинки каждый день: коричневые, зеленые, с золотыми запонками, с серебряными запонками и так далее. Невзоров потом приезжал сюда часто. Он и говорит: «Брынцалов, вот ты хочешь оседлать, — они с ним на „ты“, — ты хочешь оседлать Россию. Но ты же не оседлал даже лошадь». Брынцалов говорит: «Зато я объезжаю огненную лошадь — свою жену». Невзоров: «Брынцалов, ты вообще способен на лошади ездить?» — «Нет, я не езжу на лошадях». — «А давай сделаем! Я же, — говорит, — наездник профессиональный, я же, — говорит, — каскадер». Брынцалов говорит: «А давай! А где?» — «А давай на ипподроме». — «На каком ипподроме?» — «А давай в конно-спортивном комплексе в Битце». — «Ну давай». Договорились о времени. Но к тому времени Невзоров не очень любил общаться с Наташей, потому что Наташа ему перечила, Наташа имела свое мнение, а Невзоров — свое мнение. Он считал, что женщина вообще должна быть «к ноге», «к ногтю». И поэтому…
— Что, она невзлюбила Невзорова? За что? Ведь такой парень-то, с огненным глазом…
— Видимо, за то, что он имел особое мнение о женском поле. Он, мне кажется, считал, что женщина должна — «цыц», «ша» и — быть на кухне. Во всяком случае я понимал их взаимоотношения именно такт. Проходит какое-то время, Невзоров звонит и говорит, что я готов, готов к съемке, нужно, чтобы Владимир Алексеевич тоже ехал в Битцу. Брынцалов собирается в Битцу, тут уж Наталья Геннадиевна говорит: «А я?» Я говорю: «Зачем?» — «А я на лошади умею кататься». Брынцалов говорит: «Наташу надо брать или не брать?» Я звоню Невзорову. Невзоров говорит: «Не надо брать Наташу, я снимаю Брынцалова, а не его жену». Брынцалов говорит: «Наташа, не надо». — «Я хочу! Я буду смотреть просто. Вы там будете кататься, а я не буду? Нет, я поеду». Брынцалов говорит: «Ну хорошо, берет Наташу, едем в Битцу. Приезжаем туда, а надо же как-то одеться по форме. Приходим — там нет таких сапог. Самый крупный размер — 41-й, а у Владимира Алексеевича лапа — 45-й — 46-1. Самые крупные штаны, которые там были, налезают только на девочку худенькую. Ну куда деваться? Стали искать по конно-спортивному комплексу. С какого-то жокея, древнего, мастера спорта, чемпиона Олимпийских игр, сняли с него штаны, как они называются, даже не знаю, — такие галифе с кожей, ботинки, красный пиджачок жокейский… А вот не помню, по-моему, кепочку не нашли. На поиски ушло где-то часа два. Н в общем-то экипировали Владимира Алексеевича. А Наталья Геннадиевна, оказывается, уже заранее подготовилась к любым скачкам и надела на себя серенькое трико облегающее. Приезжает Невзоров, сел на лошадь, объехал, говорит: „О, класс! Брынцалов, вот твоя лошадь. Садись!“ Пока он его поднимал, подсаживал, все это снималось, конечно, потом надо было показать, что человек впервые садится на лошадь — действительно, впервые. В этот момент Наталья Геннадиевна и говорит: „Я тоже хочу на лошадь“. — „Ну, пожалуйста“. — „Я хочу, чтобы меня сняли“. Невзоров говорит: „Я не буду снимать ее, у меня вот есть объект для съемок“. — „Я хочу, чтобы меня сняли“. Брынцалов говорит: „Наташа, прекрати! Стой на месте!“ В этот момент подходит к другой лошади, ласкает ее и говорит: „Ой какая хорошая лошадь!“ — „А круп-то какой“, — говорит Невзоров. И тут голос Натальи Геннадиевны: „А у меня круп лучше!“ Невзоров говорит: „Слушай, Володя, убери жену! Ну убери жену! Вот пусть она за ворота встанет, за бортик встанет!“ Брынцалов говорит: „Наташа, прекрати!“ — „Нет, я не хочу! Что, ты ездишь, а я не буду ездить?“ — „Ну, хорошо, сиди“. Залезает Брынцалов на коня, Невзоров вначале держит, как это… за поводы, или какая-то там веревка, говорит: „Нормально“, Брынцалов отзывается: „Ой, как больно, яйца трясутся…“ Ну, шел нормальный разговор, мужской, — впервые человек на лошадь залез! Чего там говорить! А Невзоров его подзуживает, говорит: „Ну как там, Россию хочешь оседлать? Давай, пробуй, как оседлать коня, лошадь“. В этот момент Наталья Геннадиевна нашла какую-то лошадь, серенькую, и к этой лошади подходит, говорит: „А я? Меня тоже снимай“. Невзоров берет кнут, говорит: „Залезай. Сейчас я сниму“. И Брынцалову: „Володь, можно я ее перетяну?“ В ответ: „Да ну тебя, слушай, у меня тут яйца трясутся, мне не до этого“. Через некоторое время — прошло где-то полторы минуты — Наташа слезает с лошади и… Съемка там продолжается, продолжается, там скачки такие. Вдруг Наташа говорит: „Ну все-таки, мой круп лучше, Володь, чем у этой лошади?“ А он: „Покажи“. Как-то так… подожди, они уже рядом стояли. Он ей: „Покажешь, что ли?“ — „Да покажу“. И такой кадр финальный — „ну, снимай“, типа того. Она поворачивается задницей, снимает штаны, становится к объективу… Слава Богу, она была в гимнастическом. Никакая это не постановка, все это произошло неожиданно. Что было дальше? Дальше, перед выходом в эфир, эфир был в субботу поздно, часа в двадцать три. Брынцалов сидел в студии „Радио-1“, вещал, отвечал на вопросы радиослушателей, а в этот момент группа Невзорова выпускала в эфир свою телепрограмму, ту, что сняли в Битце. Я пришел. Сел перед монитором, где и Наталья Геннадиевна была. И вот идет программа. Брынцалов на лошади, а дальше Наталья Геннадиевна демонстрирует свой „круп“. Я говорю: „Ну как?“ Она отвечает: „Классно!“ Ей это понравилось, ей понравилось, что она изящно выглядела, не хуже, чем думала, что фигура ее была показана в том ракурсе, в котором она хотела…
— И как, как это все надо понимать?
— Я так предполагаю, что когда пошла волна интереса средств массовой информации к Брынцалову — она тоже почувствовала вкус к рекламе. Однажды она меня вызывает и говорит, что «так, я хочу рекламировать прически на телевидении». «Какие прически?» — «Вот, — говорит, — я сейчас подстригла своих детей, Алешу подстригла как тигра полосатого, а дочь подстригла под цветочек». По-моему, на макушке такая ромашка. И мы даже поехали в Останкино, туда, где снималась программа «Улица Сезам», детская. Наташа туда пришла и говорит: «Так, ну где съемки? Я сейчас буду рекламировать прически». На что ей ответили: «Послушайте, здесь, вообще-то, идет съемка телепрограммы, и вы приглашены просто в качестве гостей, просто чтобы вы здесь посидели на лавочке и поаплодировали». Наташа очень обиделась, сказала: «Я, вообще-то, ехала сюда для того, чтобы делать программу, свою программу, со своим собственным участием, учить матерей, каким образом нужно стричь своих маленьких детей, чтобы это было красиво и интересно». То есть я понял так — у нее выросло мощное желание мелькать на экране телевизора, но не с точки зрения политической целесообразности, а на уровне фотомодели. Чтоб все любовались.
— Брынцалов любовался? А Невзоров? Невзорову хорошо даже, что это было, потому что он опять показал как бы отрезанную руку, которую едят бомжи?
— Брынцалов однажды увидел этот эфир, у них с женой вышел спор. Уже в конце предвыборной кампании… Звонили родственники из Черкесска, говорили: «Ну как вам не стыдно, Наташа, как тебе не стыдно, Володь, как тебе не стыдно показывать жену в таком свете?» У них возник спор — Наташа считала, что этот эфир был неудачен только с одной точки зрения, потому что Брынцалов там кричал о своих «яйцах», когда ехал на лошади. А Брынцалов говорит: «Нет, эфир плох, потому что ты показала свою жопу с экрана».
Ну, примерно об этом они спорили, старались привлечь меня в качестве арбитра, и каждый остался при своем мнении.
И еще Александр добавил:
— Знаешь, ходят разные слухи, кто у них в семье главный, кто кем вертит. Тот, кто не любит Наташу, говорит, что она околдовала Брынцалова, что любое мановение ее руки, пальца, взгляда — он тут же выполняет ее желание. Но это неправда, потому что я наблюдал за их взаимоотношениями, это не так, это далеко не так. Брынцалов — не тот человек, которым управляешь, тем более мановением пальца. Он сам может кем угодно управлять, потому что он очень сильный человек.
Могла ли я полюбить и зауважать Наталью Геннадиевну после всего происшедшего? Любой второклассник скажет, что — нет.
Но значит ли это, что нет женщин, которые бы любили ее и почитали? Здесь, на «Ферейне»?.. Как относятся женщины, которым надо с утра на работу, к той, что встает, когда захочет? К той, которая мчит на «мерседесе», укрытая со всех сторон броней телохранителей? Которая, как сказочная царица, что ни пожелает откушать, хоть самое раззаморское блюдо, — ей его тотчас и преподнесут?
— Завидовать? Наталье Геннадиевне? Нет и еще раз нет, — отвечает мне молодая женщина В. — Что стоит само по себе любое богатство? На мой взгляд — ничего! Без духовной близости, без настоящих чувств? Ну ладно, бремя богатства еще можно вынести… хотя, с моей точки зрения, — это очень сложно, и живешь с опаской за свою жизнь, за детей… и надо же как-то со своей совестью ладить… А как вынести бремя измен?
— Подумаешь! Ну изменил, но ведь не остался там, у другой. Пришел, принял душ и как новенький.
В.: Понимаете, это не для моего характера. Если ушла, то ушла. И если ушел, то ушел. Я — русская женщина. А женщины на Руси всегда все тянули. И моя мама — тянула. Но там, где дело касалось чувств — никогда не лгала, и мужу лгать не позволяла. Тут все должно быть чисто и просто.
И Н. тоже сразу предупредила меня:
— Ни даже намека на мое имя! Нет, нисколько я Наталье Геннадиевне не завидую. Я, например, куда более свободная женщина, чем она. Ну, конечно, большие деньги — это неплохо, очень даже неплохо. Но теперь посмотрим на минусы. Я, например, могу спокойно выйти на улицу, зайти в магазин, в кинотеатр… Она — нет. Ей надо прежде сказать о своем желании мужу. Как правило, она без охраны никуда. И это жизнь? Мне дорога свобода, независимость. Я не хотела бы всего и всех боятся, потому что на мне одето полцарства. И еще меня совсем не пленяют все эти бонны, гувернантки, весь этот «наворот». Я хочу и воспитываю своего ребенка сама. Это мне доставляет удовольствие. И мне нравится, что мой сын водится со множеством других детишек. А дети Брынцаловых, как в изоляции, живут. Очень хорошие, красивые, умненькие, но изолированы, играют друг с другом, с нянями, и тут же охранники ходят. Это жизнь?
И еще один женский взгляд на «щи и парад»:
— Я бы ни за что в наше время не смогла жить в таком богатстве. Совесть бы заела. Мне бы это мое положение казалось постыдным, неестественным, прямо диким. Вон, рассказывают, в Приморье шахтерам не платят зарплату, и их ребятишки бегают на рынок, подбирают гнилую картошку, листы капустные и тут же в рот запихивают и в мешочек суют, чтобы домой донести. А я тут буду хвалиться, что золотой отверткой в ухе ковыряюсь? Я что, в таком случае, полная дебилка? Да я, если бы разбогатела, тихо-тихо жила, ни перед кем не выпендривалась бы… Зачем? Когда кругом столько полуголодных, голодных, нищих? Еще большой вопрос — если у тебя в кармане вдруг оказалось столько зеленых, а у другого — ни шиша, не ты ли обобрал его? Хочешь не хочешь, а такой вопрос вертится в голове… Я бы, например, перед своим мужем на колени встала, умоляла бы его не знаю как, чтоб он только не рассказывал в газетах и по телевизору, какой он богатый. Я бы ему с голым задом ни за что не позволила на экран вылезти. Что в итоге? Люди, нормальные люди, отвернулись от этой пары с презрением и это свое неуважение распространили на всю продукцию «Ферейна», даже на свое название. Наш отдел имеет прямые контакты с аптеками. Мы раньше общались с партнером легко, а теперь многие из них не хотят иметь с нашей фирмой дела. Мы попали в разряд «неприличных». Слышишь: «О, вы с „Ферейна“! Ясно, как вас Хозяин подбирает, по каким качествам…» Вроде бы шутка, но…
— И серьезные покупатели отказались?
— Заведующие аптеками, некоторые заведующие больницами.
— Но при чем здесь качество лекарств?
— И тем не менее — пренебрегли… Не захотели работать, не устраивают их ни «Ферейн», ни Брынцалов.
— Сама фамилия?
— Сама фамилия и образ жизни. Люди в нищете, денег нет, а здесь богатство рекламируют. Ведь на Западе тоже очень много богатых людей, и никто этим не кичится. Но супругам Брынцаловым это все, думаю, не объяснить.
Нет, нет, я не останавливалась, опять и опят спрашивала женщин с «Ферейна», как им чужое богатство, сильно ли они завидуют процветающим на их глазах миллиардерам. Хотелось получить разные ответы.
Однако — не вышло. Отвечали словно бы родные сестры. Вот и Т.
— Хорошо быть женой миллиардера, на ваш взгляд?
Т.: Плохо.
— Почему?
Т.: Ну, птичка в золотой клетке. Птичку можно обвешать чем и как угодно. Все равно она заперта на золотой замок, золотыми ключами с бриллиантовой отделкой. Нет свободы, очень большая зависимость, деньги — очень большая зависимость. А большие деньги — это втройне большая зависимость.
— От кого, вы считаете, зависимость?
Т.: От того, кто эти деньги дает, конечно.
— Это не просто так?