Страница:
Как и все командировки, эта начиналась с неприятного: путешествия на поезде. Встретились они прямо в купе и сразу легли спать: последний день перед отъездом прошел в изматывающих хлопотах. Утром тоже торопились: поезд приходил на их станцию в семь утра. Выгрузив багаж и сложив его пирамидой Хеопса на привокзальной площади, Давид и Желнораго минут сорок спорили об интригах неведомого Хрипловича: убивали время до открытия исполкома. Потом Желнораго поплелся к начальству просить машину, а Давид пошел разузнавать насчет «нулевого», как он выразился, варианта — автобуса. Таню оставили сторожить вещи. Желнораго вернулся ни с чем: машину не дали, и они влились в неопрятно колыхавшуюся толпу вокруг автобусной станции. Во время штурма автобуса Таню отнесло в сторону от своих, а через полчаса дороги чуть не стошнило, от жары и духоты, на притиравшего ее к стенке отвратительного мужика. Лишь поняв, чем рискует, тот ослабил напор, и она выжила.
Автобус пришел на место лишь к полудню, и, навьюченные барахлом, они потащились в Дом колхозника — места были забронированы заранее. Желнораго и Давида поселили порознь с какими-то посторонними людьми, а Тане (нечаянная радость!) достался одиночный люкс. Впрочем, «люксом» номер этот назывался условно: просто комната с двуспальной кроватью. Потом они пошли смотреть церковь, из-за которой приехали, и Давид целый час рассказывал, почему его отдел так ею интересуется. Именно тогда Таня обратила внимание на его губы: довольно полные, розовые и, неожиданно для мужчины, — в форме сердечка. Слушая вполуха давидовы объяснения, она очень хотела коснуться этих губ кончиками пальцев.
Потом они все вместе отправились в поссовет за ключами, а оттуда (в расширенном составе, включая секретаря) — за слесарем Мишкой, ибо ключи не нашлись. Мишка был в отгулах по причине запоя, но из уважения к реставрационной науке отрезвел и возжелал исполнить свой гражданский долг — каковой заключался, как выяснилось, в срывании замка ломом. Внутри церкви слесарь неотрывно таскался за Таней, назойливо предлагался в экскурсоводы и все норовил потрогать — пока еще только за руку. Та видела, как у Давида краснеет лицо, и на всякий случай приготовилась разнимать глупых мужчин. Но тут, к счастью, пришла слесарева жена — пронзив взглядом заезжую обольстительницу, она замысловато выматерилась в адрес городских и увела своего законного.
Они закончили осмотр церкви без дальнейших помех и отправились обедать в поселковую столовую. Тут-то Давид и предложил отпраздновать начало командировки. «Когда начнем?» — спросила Таня; «После окончания рабочего дня, в пять сорок пять.» — невнятно прохрипел педантичный Желнораго, давясь переперченными щами.
После обеда мужчины ушли составлять план работ, а Таня взяла этюдник и отправилась рисовать. Прямо за околицей она нашла очень интересный пруд — поверхность воды была покрыта желтыми осенними листьями. И только она расставила этюдник, как откуда-то взялась одинокая белая утка и стала плавать по кругу, оставляя позади себя дорожку черной воды … Господи, это было так красиво, что у Тани затряслись руки. Три часа просидела она у пруда, и все три часа утка старательно позировала, чем заслужила себе девять бесплатных обедов и персональное прозвище — «Утильда». (В конце командировки Утильда стала подпускать Таню совсем близко и даже разрешила себя погладить.) В ту поездку родилась еще одна картинка: темная внутренность церкви и отсвечивающие серебром образа — но тут Таня перемудрила со светом, и получилось не очень.
Вернулась она в гостиницу с косматыми от ветра волосами и перемазанная красками, но с гордостью неся свое творение на вытянутых руках. Быстро приняв душ (чтобы окончательно смыть с себя воспоминания об автобусе), Таня поставила картинку на стол и села на кровать напротив. Хотелось похвастаться — однако мужчины, как на зло, куда-то сгинули.
В номере было тепло, под спиной — мягкая подушка. Вся жизнь лежала перед ней, вымощенная изумрудами. Таня не понимала еще, что рисование (она никогда не говорила «живопись») будет ее единственным верным спутником на всю оставшуюся жизнь. Ну так, если рассудить, это и справедливо, ибо всем остальным спутникам — за оставшуюся ей жизнь — она, хотя бы по разу, да изменит.
В тот раз за картинку ее сполна вознаградил удивленный взгляд Давида: надо же, не ожидал от этой пигалицы! А когда обычно занудливый Желнораго с отеческой гордостью сказал: «Я ж тебе говорил, что она у нас талантливая.» — то Таня готова была его расцеловать. Мужчины принесли водки для себя и сладкого вина для дамы, а также кучу консервных банок и свертков. Как у всех опытных расейских путешественников, у них имелась кое-какая посуда — Таня накрыла на стол.
То, что рано или поздно она останется с Давидом наедине, можно было просчитать с самого начала: все знали, что Желнораго не умеет пить. И он продемонстрировал это в классическом стиле — пройдя за сорок минут все три стадии опьянения с антиалкогольного плаката, висевшего в коридоре их конторы. Сначала он стал фриволен и игрив — пьяница на этом этапе своего падения изображался на плакате обезьяной. Потом рассердился на что-то и предложил Давиду побоксировать, однако тот, не принимая ситуацию всерьез, безмятежно отказался (как выяснилось потом, они с Желнораго знали друг друга еще по Архитектурному Институту). И, наконец, несчастный танин начальник преобразился из «льва» в «свинью», столкнув свою тарелку на пол и поскользнувшись на ее содержимом.
Пока Давид укладывал его спать, Таня прибрала в номере. Будильник на тумбочке показывал девять — вечер только начинался.
Сначала они пошли к пруду кормить Утильду. Потом Давид отвел Таню к церкви и показал интересный подвал, обнаруженный им и Желнораго, пока она рисовала. Спускаясь по крутой лестнице при свете карманного фонарика, она взяла его за руку — и опять что-то опустилось в низу ее живота. В подвале они осмотрели кладку, и Таня пришла к выводу, что фундамент на сто пятьдесят лет старше, чем сама церковь. Когда она огласила свой вердикт, Давид неожиданно расхохотался — но не объяснил, что здесь смешного, а только непонятно заметил: «Так меня, девочка, так меня, доктора наук!» (она потом догадалась, что он смеялся над ее глубокомысленным тоном). Они вылезли из подвала наружу.
Уже почти стемнело. Пронзительно пахло дымом, шедшим из труб некоторых домов (к вечеру стало прохладно — стоял сентябрь). Тускло светились окна, на улицах села не было ни души. «Полезли в колхозный сад за яблоками.» — неожиданно предложил Давид; «Давайте!» — с энтузиазмом согласилась Таня (она все еще была с ним на «вы»).
Сначала Таня пошла на разведку (они решили действовать по всем правилам): засунув руки в карманы джинсов и насвистывая с подчеркнутой беззаботностью, она обошла сад два раза вдоль забора. Сторожа в наличии не оказалось. Потом они с Давидом десять минут просидели в кустах, препираясь по поводу плана дальнейших действий. Операция перелаза через забор также отняла кучу времени, ибо Таня зацепилась волосами за ржавый гвоздь и застряла на самой верхушке. Короче говоря, когда они оказались внутри ограды и начали рвать яблоки, было уже совсем темно. Тишь стояла невообразимая — собаки, и те не лаяли. «Не шумите! — прошипела Таня Давиду, возившемуся у соседнего дерева, — Что же вы такой неуклюжий!»
Она складывала яблоки за пазуху — те приятно холодили разгоряченное тело. Из-за облачка выглянул месяц, и вдруг оказалось, что Давид стоит уже совсем близко — у той же самой яблони, что и Таня. Чтобы лучше видеть его, она отогнула мешавшую ей ветку. Давид ничего не говорил … и вдруг ей до смерти захотелось коснуться кончиками пальцев его губ. «Ты похожа на 'Леопарда'.» — тихо сказал он; "На какого леопарда? " — не поняла Таня; «На 'Леопарда, выглядывающего из зарослей лиан' с картины Руссо. — пояснил Давид, — Такая же загадочная с примесью бессмысленности.» «Это почему же я бессмысленная?» — обиделась она, но Давид не ответил, а вдруг шагнул к ней и оказался совсем близко. Таня подняла голову, чтобы посмотреть на него … и тут он, наклонившись, легко поцеловал ее в обветренные губы. Она обмерла, а он обнял ее за плечи и еще раз поцеловал, и еще раз … и еще … Таня погладила его по курчавым волосам и, наконец, коснулась пальцами его губ — оказавшихся мягкими и теплыми. Они ничего не говорили, только целовались, а потом Давид взял ее за руку и тихонько потянул к забору. «Оставим яблоки в моем номере?» — не то предложила сама, не то спросила у него Таня. Давид ничего не ответил, и ее отчего-то всю затрясло. Почти не разговаривая, они перелезли обратно через забор; не спеша, дошли до Дома колхозника. Когда они поднялись на второй этаж и подошли к двери люкса, ее колотила такая сильная дрожь, что трудно было попасть ключом в замочную скважину. Давид накрыл ее пальцы ладонью, и ключ вставился — они вошли в комнату. Таня, не зажигая света, сняла куртку и бросила ее в кресло, а потом повернулась к нему лицом. И тогда Давид обнял ее и поцеловал так сильно, что у нее перехватило дыхание и вспыхнуло лицо. Он расстегнул верхнюю пуговицу ее рубашки (она только дернулась, но ничего не сказала), затем вторую, третью, четвертую … «Сейчас у меня разорвется сердце.» — подумала Таня и обмерла в ожидании. Но тут что-то пришло в движение в окрестности ее талии и … из-за пазухи вывалилось яблоко. Она взвизгнула от неожиданности и вырвалась из объятий Давида — а яблоки градом посыпались из ее расстегнутой до пояса рубашки.
Повалившись спиной на кровать, Давид зашелся в приступе гомерического хохота. Таня растерянно стояла посреди раскатившихся по полу фруктов, потом рассмеялась сама. Присев на край постели, она коснулась его руки и тихо сказала: «Извините, пожалуйста.» «За что?» — удивился Давид; «За то, что так получилось.» «Глупышка ты. — с нежностью произнес он, потянул ее за руку и уложил рядом с собой. — Не бойся: тебе, скорее всего, больно не будет.» «А я и не боюсь. — спокойно отвечала Таня, поворачиваясь на бок и обнимая его за шею, — Теперь не боюсь. — Она несколько секунд сосредоточено размышляла, а потом добавила, — После яблок.»
Эти девять дней навсегда остались лучшими днями ее жизни — быть может, даже лучше тех двух недель с Малышом на Первом Ярусе. Она была молода и идеалистична, а одиночество еще не наложило свою когтистую лапу на ее душу. Впрочем, никаких иллюзий насчет Давида Таня не питала: знала, что женат и имеет двух сыновей, младший из которых двумя годами старше нее. И все равно она была счастлива — не от любви, а от полноты жизни. Она искренне верила, что влюблена, и когда Давид заметил, что любит Таня не его, а свою собственную молодость, то даже обиделась. Как же это она его не любит, когда все мыслимые аттрибуты любви — налицо? Она старательно таскалась за ним по пятам, заглядывала в глаза, а также, купив электроплитку в местном сельпо, варила на ней такие обеды, что у Желнораго лезли на лоб глаза! Что же это тогда, если не любовь?!
Старый мудрый Давид оказался прав: вернувшись в Москву, Таня вернулась к воздыханиям по Кольке. Теперь, однако, она уже не вскакивала чуть свет для десятиминутного тет-а-тета со своим Ромео и не замирала, когда тот садился за свой стол позади нее. Теперь она его жалела — что, впрочем, никак не мешало ей встречаться с Давидом на холостяцкой квартире своей приятельницы Мазаевой.
Дружба с Давидом Фельдманом продолжалась больше девяти лет, явившись одним из немногих мудрых поступков ее жизни. Сначала Давид перетащил ее в свой Институт Реставрации, где Таня стала заниматься действительно интересными вещами; он также поддержал ее морально, когда она забеременела, а балбес Сашка упорно отказывался жениться. В конце концов, Сашка все-таки женился, и Давид на пару лет отошел в тень — сам отошел, Таня его не отдаляла. А когда балбес уехал к своей отвратительной старухе в Англию и бросил Таню с вечно болевшим Андрюшкой без копейки алиментов, то Давид целый год помогал ей деньгами (утаивая от жены половину член-корреспондентской стипендии). Чуть позже именно он, и никто другой, сумел добиться отмены запрета на ее первую персональную выставку. Причем, Давид никогда и ничего не просил у нее взамен, более того — часто отказывался от ее подарков: как тогда, в самом начале, отказался от картинки с прудом, взяв неудачные «Образа в старой церкви». «'Пруд' ты сможешь хорошо продать.» — объяснил он свое решение, и Таня действительно выручила за эту картинку три свои месячные зарплаты без вычета налогов.
В пятьдесят два года (Тане было тогда двадцать семь) Давид заболел раком простаты. Операция, слава Богу, прошла удачно — метастазов не последовало, однако он стал импотентом. Таня хотела бы дружить с ним и дальше — к тому времени она любила его не за это — но он не пожелал.
Известив ее письмом (объяснявшем в сухом и сдержанном стиле причины принятого решения), Давид попросил более ему не звонить.
"А если заявится красавец-мужчина, выгнать безжалостно — и НАВСЕГДА!
Да ведь ты не умеешь навсегда, ты что, забыла?
Ничего, сегодня научусь.
За тридцать три года не научилась, а теперь — за один день? Перестань — ты не нашла в себе сил бросить ни одного мужчину за всю свою жизнь … Всегда тянула до последнего, пока они сами не уходили от тебя!
Ну и что? Зато я никому не причиняла боли!"
Быстрыми шагами Таня прошла через гостиную и толкнула дверь спальни. Скорее, раздеться — и в душ. Проходя мимо низкого туалетного столика, она мимолетно бросила взгляд в огромное трехстворчатое зеркало — кошмар … лучше не видеть.
«А они тебе?»
Танины воспоминания. Часть 2
Танины подразделяла своих возлюбленных на две категории: сильные и слабые. Или, вернее, три: сильные, слабые и Сашка. Последний не относился ни к сильным, ни к слабым — просто оболтус. И как получилась, что она с ним сошлась, — может, из-за его смазливости? Ну, если так — то получила Таня именно то, что заказывала, ибо больше в нем ничего и не было. Плюс, конечно, претензии: считал себя великим художником. На этом-то они и расплевались — когда Таня прямо у него на глазах перерисовала на чистом ватмане его картинку. Причем двигали-то ею самые благородные побуждения — показать балбесу его ошибки и как их исправить. Ну, дура … да разве можно так с мужчинами?! А с другой стороны, плевать — когда Сашка ушел, ей только легче стало … до тех пор, правда, пока он в Англию не умотал и по Москве не поползли слухи, что стал там знаменитым художником. Тут Таня от ревности и зависти только что на стенку не лезла: надо же — имеет три студии в Лондоне, Париже и Нью Йорке … как она в эту туфту поверила — непостижимо! Ведь знала же его, как облупленного, вруна несчастного, да и какой он художник, тоже знала … Потом, кстати, выяснилось, что слухи эти распускала его сумасшедшая маменька, которая и сама-то никакими достоверными сведениями не располагала: Сашка даже ей не писал.
Уже во время Перестройки изрядно поизносившийся маэстро приехал с выставкой своих работ в Москву — провалилась на второй же день … все смеялись. Ну, и студии в столицах мира тоже оказались враньем: жил он со своей суженной в провинциальном Шеффилде и за пределы Англии выезжал лишь в отпуск, в качестве туриста. А больше всего Таня смеялась, когда узнала, что на жизнь Сашка зарабатывает вставкой в рамы чужих картин …
Было ей лишь того жаль, что выбрала своему сыну такого непутевого отца.
А как же прощальная любовь с Малышом?
То — не положительная, от нее только хуже стало. Лучше б не ездила совсем — глядишь, сейчас не было б так больно.
"А ты на что рассчитывала? Что будешь с ним вечно? Ведь сама же говорила, что с такими, как ты, подолгу не живут, — таких только в любовницах и держат.
А Иван? С Иваном-то я сколько прожила — почти семь лет! Почему ты его не считаешь? И он меня любил, нуждался во мне! Без меня он бы в Институте Психздоровья безвылазно лежал … а то и похуже.
А ушел он тебя куда, не припомнишь? Может, в Психздоровье лег? Нет, и не думал! Может, «куда похуже» отправился? Тоже нет! А ушел он …
ПЕРЕСТАНЬ!"
Танины воспоминания. Часть 3
Давид безусловно относился к сильным людям, он даже и выглядел, как медведь: здоровенный, широкий, рыжие курчавые волосы торчат во все стороны — редкий для еврея тип. А Иван, наоборот, — редко встречающийся тип русского: тощий, с узкой грудью, жидкая жалкая бороденка кустится на худом лице. Таня звала его князем Мышкиным, а в минуты нежности — просто Мышкой. И был он — человеком слабым. Он, может, потому и представлялся «Иван», а не «Ваня», чтоб выглядеть побольше.
Таня подобрала его через год после развода с Сашкой — только-только узнала, что балбес уехал-таки в Англию. Настроение было тогда — хуже некуда. Однако, нет худа без добра: видно на своих депрессиях они с Иваном и сошлись — как в «Маугли»: «Мы с тобой одной крови, ты и я». Никто из ее подруг понять не мог, зачем она с этим недоделком связалась … разве что, из благотворительности? Вообще-то, мужская половина их Института (как и любого гуманитарного института в Москве) на три четверти состояла из недоделков: увечных, хромых, парализованных, голубых … ну и, конечно, психов всех мастей. Уж если б Тане приспичило благотворить, так только свистни — сирые и убогие (кроме голубых, естественно) набегут дюжинами. Да только все это было ни при чем: Ивана она, конечно, жалела, но видела в нем и что-то еще, помимо жалкости. Как бы это объяснить?… — ну, скажем, так: потенциал неиспользованных возможностей.
История Ивана была проста: дед и дядя с материнской стороны — психиатрические, отец — пьющий. Однако, семья — одаренная: и дед, и отец — оба известные художники. Ну, ясное дело, у маленького Вани с детства обнаружились способности — да только родителям его было не до того: сдали в школу с художественным уклоном и вернулись к своим междуусобицам.
Далее последовало:
Институт Психического Здоровья (DS: депрессия),
Суриковское училище, Институт Психического Здоровья (DS: хроническая депрессия),
«Группа молодых художников против социалистического реализма»,
Институт им. Сербского (DS: вяло протекающая шизофрения),
первая (и последняя) нелегальная выставка,
Институт им. Сербского (DS: остр. шиз., ослож. психомот. расстр. двиг. апп.).
В последнем случае с диагнозом они, пожалуй, переборщили: все знали, включая Би-би-си, что на большее, чем вяло протекающая, Иван не замахивался никогда. Ну, а психомоторные расстройства двигательного аппарата — так те и у здорового начнутся, ежели ему аминазин в таких дозах колоть! От этого аминазина несчастный Иван целых три недели ходить не мог и так напугался, что из злополучной Группы вышел, а потом, к радости КГБ, устроился на службу — в Институт Реставрации, в Отдел Икон.
Когда он ей сказал, что уже три года не рисовал, она его не поняла. «Ты имеешь в виду — не выставлялся?» Нет, именно, не рисовал. «А почему?» Этот вопрос застал Ивана врасплох: и правда, почему? Он стал мямлить что-то о тяжелых переживаниях, вызвавших потерю интереса; а также о бессмысленности и невозможности занятий искусством в условиях тоталитарной идеологии. Правды он ей не сказал — ни тогда, ни после. Она догадась сама: рисовать Иван уже не мог — как штангист, надорвавшийся при попытке установить мировой рекорд, никогда больше не подходит к штанге.
А еще он был религиозным, так что венчались они в церкви. И до самой свадьбы не спали друг с другом (целый год!) — он настоял. Этот бзик так Таню удивил, что она твердо решила Ивану не изменять — благо Давид уехал на пять месяцев в Архангельск, а больше никого у нее в тот момент и не было.
Решение выйти за Ивана она приняла с открытыми глазами: знала, что психиатрический. И точно: через две недели после свадьбы — загремел в Институт Психздоровья. Сначала перестал с ней спать — на седьмой день, безо всяких объяснений. А в следующую пятницу просто не пришел вечером домой (Таня в тот день на работу не ходила, чертила дома). Сперва она позвонила ивановым родителям — без толку, потом ближайшим друзьям — тоже не знали ничего. Следующим этапом, отыскав его записную книжку, — всем подряд. Только дойдя к часу ночи до буквы "Ш" (Игорь Генрихович Штейнгардт), она узнала, что муж ее — «где обычно, в четвертом корпусе», и что «мы даже сумели положить вашего Ваню в его любимую палату!» Эта «любимая палата» ее чуть не доконала … Что же касается подробностей, то Игорь Генрихович обсуждать rial">их по телефону не пожелал и пригласил Таню в понедельник лично, а пока: «Очень вас прошу, милая, к Ванечке не ходите и о нем не беспокойтесь, он у нас в целости и сохранности.»
Профессор Штейнгардт оказался большой шишкой — начальником отделения, с огромным кабинетом и пожилой секретаршей в предбаннике. Строго проинструктировав неопытную Таню («… и ни в коем случае не говорите 'шизофрения', милая, — только 'душевная болезнь', вы слышите?…»), секретарша запустила ее внутрь.
Игорь Генрихович Штейнгардт встретил «внучатую невестку покойного Василия Петровича» на пороге кабинета и с почестями усадил ее в кресло под автопортретом ваниного деда. Выглядел доктор карикатурно: ветхий старичок в пенсне и галстуке бабочкой, с манерой говорить, вполне достойной своих пациентов. Усевшись за стол размером с небольшой аэродром и отчаянно жестикулируя, он стал объяснять, что «течение душевной болезни Ванечки осложнилось от сильного давления с вашей стороны, милая, в сексуальной сфере». «Какая чушь! — воспламенилась Таня, — Да, если хотите знать …»; «Не чушь, — спокойно перебил ее Игорь Генрихович и быстро-быстро заморгал глазами, — он мне так и сказал … А теперь, когда я вас вижу, то и сам чувствую.» Таня чуть не рассмеялась ему в лицо … «Вы, Танечка, лучше не фыркайте, а подумайте над тем, что я говорю. — поучительно объявил профессор, вертясь туда-сюда на вращающемся стуле, — И как Ваня в последнее время себя вел, тоже вспомните.»
Последний аргумент выглядел убедительно: теория Игоря Генриховича действительно объясняла странное поведение Ивана в течение последних двух недель. И, кроме того, если Мышка сам такое сказал, то, значит, он так и чувствует — какой же ему смысл доктору-то лгать? «Выходит, у Вани от меня шизофрения обострилась!» — расстроилась Таня … и вдруг вспомнила наставления секретарши. Но поздно: профессор Штейнгардт выбежал из-за стола и, размахивая руками перед таниным лицом, прочитал ей гневную лекцию о медицински безграмотных людях, употребляющих термин «шизофрения» всуе. «Нет такого заболевания! — кричал профессор, запутывая ее вконец, — Понимаете — нету! А есть невежественные жены больных людей, которые своим несносным поведением усугубляют протекание недуга.» Глаза его метали молнии. «Вы меня поняли, милая?!» — заорал он, чуть не стукнув Таню по носу; «Поняла, Игорь Генрихович, поняла … Извините, Христа ради … — лепетала та в ответ, — Вы только скажите что … а я для Вани все сделаю!» Внезапно остыв, Игорь Генрихович вернулся к себе за стол и стал объяснять. Таня не должна: во-первых, демонстрировать свое желание перед половым актом, во-вторых, показывать свое наслаждение во время полового акта и, в-третьих, высказывать свою благодарность после полового акта. «Три 'не', — закончил он, — очень легко запомнить: до, во время и после.» «А я всегда думала, что наоборот … — удивилась Таня, — Так сказать, три 'да' …»; «И неправильно думали, Танечка … — благодушно сообщил ей забывший былые обиды профессор, — Верьте мне, милая, я на этой проблеме тридцать лет назад докторскую защитил.»
Она ходила к Игорю Генриховичу еще два раза, пытаясь убедить его, что у Ивана с сексом все в порядке и что ее желание, наслаждение и благодарность — чувства неподдельные. Более того, если она, Таня, не сможет их проявлять, то тут-то проблемы и начнутся — по-крайней мере, для нее самой. «Ах, милая, — шаловливо махал на нее ученой дланью профессор Штейнгардт, — вы тогда так и говорите, что о себе хлопочете …» — чем доводил Таню до бешенства неописуемого. В конце концов она поставила ультиматум: если Игорь Генрихович и вправду хочет, чтобы она выполняла его «не», то пусть резервирует за ней место в своем отделении. Таня его честно предупреждает: от такой жизни она рехнется. «А вы себе любовника заведите, милая.» — ответил старый доктор. Таня гневно подняла глаза, полагая, что шутки пошли уже через край … и вдруг поняла, что тот не шутит. «Заведите, заведите … — продолжал Игорь Генрихович, — я разрешаю.» И, помолчав как-то странно, добавил: «Вы ведь так и так заведете … а если я не пропишу, то совестью будете мучиться.»
Автобус пришел на место лишь к полудню, и, навьюченные барахлом, они потащились в Дом колхозника — места были забронированы заранее. Желнораго и Давида поселили порознь с какими-то посторонними людьми, а Тане (нечаянная радость!) достался одиночный люкс. Впрочем, «люксом» номер этот назывался условно: просто комната с двуспальной кроватью. Потом они пошли смотреть церковь, из-за которой приехали, и Давид целый час рассказывал, почему его отдел так ею интересуется. Именно тогда Таня обратила внимание на его губы: довольно полные, розовые и, неожиданно для мужчины, — в форме сердечка. Слушая вполуха давидовы объяснения, она очень хотела коснуться этих губ кончиками пальцев.
Потом они все вместе отправились в поссовет за ключами, а оттуда (в расширенном составе, включая секретаря) — за слесарем Мишкой, ибо ключи не нашлись. Мишка был в отгулах по причине запоя, но из уважения к реставрационной науке отрезвел и возжелал исполнить свой гражданский долг — каковой заключался, как выяснилось, в срывании замка ломом. Внутри церкви слесарь неотрывно таскался за Таней, назойливо предлагался в экскурсоводы и все норовил потрогать — пока еще только за руку. Та видела, как у Давида краснеет лицо, и на всякий случай приготовилась разнимать глупых мужчин. Но тут, к счастью, пришла слесарева жена — пронзив взглядом заезжую обольстительницу, она замысловато выматерилась в адрес городских и увела своего законного.
Они закончили осмотр церкви без дальнейших помех и отправились обедать в поселковую столовую. Тут-то Давид и предложил отпраздновать начало командировки. «Когда начнем?» — спросила Таня; «После окончания рабочего дня, в пять сорок пять.» — невнятно прохрипел педантичный Желнораго, давясь переперченными щами.
После обеда мужчины ушли составлять план работ, а Таня взяла этюдник и отправилась рисовать. Прямо за околицей она нашла очень интересный пруд — поверхность воды была покрыта желтыми осенними листьями. И только она расставила этюдник, как откуда-то взялась одинокая белая утка и стала плавать по кругу, оставляя позади себя дорожку черной воды … Господи, это было так красиво, что у Тани затряслись руки. Три часа просидела она у пруда, и все три часа утка старательно позировала, чем заслужила себе девять бесплатных обедов и персональное прозвище — «Утильда». (В конце командировки Утильда стала подпускать Таню совсем близко и даже разрешила себя погладить.) В ту поездку родилась еще одна картинка: темная внутренность церкви и отсвечивающие серебром образа — но тут Таня перемудрила со светом, и получилось не очень.
Вернулась она в гостиницу с косматыми от ветра волосами и перемазанная красками, но с гордостью неся свое творение на вытянутых руках. Быстро приняв душ (чтобы окончательно смыть с себя воспоминания об автобусе), Таня поставила картинку на стол и села на кровать напротив. Хотелось похвастаться — однако мужчины, как на зло, куда-то сгинули.
В номере было тепло, под спиной — мягкая подушка. Вся жизнь лежала перед ней, вымощенная изумрудами. Таня не понимала еще, что рисование (она никогда не говорила «живопись») будет ее единственным верным спутником на всю оставшуюся жизнь. Ну так, если рассудить, это и справедливо, ибо всем остальным спутникам — за оставшуюся ей жизнь — она, хотя бы по разу, да изменит.
В тот раз за картинку ее сполна вознаградил удивленный взгляд Давида: надо же, не ожидал от этой пигалицы! А когда обычно занудливый Желнораго с отеческой гордостью сказал: «Я ж тебе говорил, что она у нас талантливая.» — то Таня готова была его расцеловать. Мужчины принесли водки для себя и сладкого вина для дамы, а также кучу консервных банок и свертков. Как у всех опытных расейских путешественников, у них имелась кое-какая посуда — Таня накрыла на стол.
То, что рано или поздно она останется с Давидом наедине, можно было просчитать с самого начала: все знали, что Желнораго не умеет пить. И он продемонстрировал это в классическом стиле — пройдя за сорок минут все три стадии опьянения с антиалкогольного плаката, висевшего в коридоре их конторы. Сначала он стал фриволен и игрив — пьяница на этом этапе своего падения изображался на плакате обезьяной. Потом рассердился на что-то и предложил Давиду побоксировать, однако тот, не принимая ситуацию всерьез, безмятежно отказался (как выяснилось потом, они с Желнораго знали друг друга еще по Архитектурному Институту). И, наконец, несчастный танин начальник преобразился из «льва» в «свинью», столкнув свою тарелку на пол и поскользнувшись на ее содержимом.
Пока Давид укладывал его спать, Таня прибрала в номере. Будильник на тумбочке показывал девять — вечер только начинался.
Сначала они пошли к пруду кормить Утильду. Потом Давид отвел Таню к церкви и показал интересный подвал, обнаруженный им и Желнораго, пока она рисовала. Спускаясь по крутой лестнице при свете карманного фонарика, она взяла его за руку — и опять что-то опустилось в низу ее живота. В подвале они осмотрели кладку, и Таня пришла к выводу, что фундамент на сто пятьдесят лет старше, чем сама церковь. Когда она огласила свой вердикт, Давид неожиданно расхохотался — но не объяснил, что здесь смешного, а только непонятно заметил: «Так меня, девочка, так меня, доктора наук!» (она потом догадалась, что он смеялся над ее глубокомысленным тоном). Они вылезли из подвала наружу.
Уже почти стемнело. Пронзительно пахло дымом, шедшим из труб некоторых домов (к вечеру стало прохладно — стоял сентябрь). Тускло светились окна, на улицах села не было ни души. «Полезли в колхозный сад за яблоками.» — неожиданно предложил Давид; «Давайте!» — с энтузиазмом согласилась Таня (она все еще была с ним на «вы»).
Сначала Таня пошла на разведку (они решили действовать по всем правилам): засунув руки в карманы джинсов и насвистывая с подчеркнутой беззаботностью, она обошла сад два раза вдоль забора. Сторожа в наличии не оказалось. Потом они с Давидом десять минут просидели в кустах, препираясь по поводу плана дальнейших действий. Операция перелаза через забор также отняла кучу времени, ибо Таня зацепилась волосами за ржавый гвоздь и застряла на самой верхушке. Короче говоря, когда они оказались внутри ограды и начали рвать яблоки, было уже совсем темно. Тишь стояла невообразимая — собаки, и те не лаяли. «Не шумите! — прошипела Таня Давиду, возившемуся у соседнего дерева, — Что же вы такой неуклюжий!»
Она складывала яблоки за пазуху — те приятно холодили разгоряченное тело. Из-за облачка выглянул месяц, и вдруг оказалось, что Давид стоит уже совсем близко — у той же самой яблони, что и Таня. Чтобы лучше видеть его, она отогнула мешавшую ей ветку. Давид ничего не говорил … и вдруг ей до смерти захотелось коснуться кончиками пальцев его губ. «Ты похожа на 'Леопарда'.» — тихо сказал он; "На какого леопарда? " — не поняла Таня; «На 'Леопарда, выглядывающего из зарослей лиан' с картины Руссо. — пояснил Давид, — Такая же загадочная с примесью бессмысленности.» «Это почему же я бессмысленная?» — обиделась она, но Давид не ответил, а вдруг шагнул к ней и оказался совсем близко. Таня подняла голову, чтобы посмотреть на него … и тут он, наклонившись, легко поцеловал ее в обветренные губы. Она обмерла, а он обнял ее за плечи и еще раз поцеловал, и еще раз … и еще … Таня погладила его по курчавым волосам и, наконец, коснулась пальцами его губ — оказавшихся мягкими и теплыми. Они ничего не говорили, только целовались, а потом Давид взял ее за руку и тихонько потянул к забору. «Оставим яблоки в моем номере?» — не то предложила сама, не то спросила у него Таня. Давид ничего не ответил, и ее отчего-то всю затрясло. Почти не разговаривая, они перелезли обратно через забор; не спеша, дошли до Дома колхозника. Когда они поднялись на второй этаж и подошли к двери люкса, ее колотила такая сильная дрожь, что трудно было попасть ключом в замочную скважину. Давид накрыл ее пальцы ладонью, и ключ вставился — они вошли в комнату. Таня, не зажигая света, сняла куртку и бросила ее в кресло, а потом повернулась к нему лицом. И тогда Давид обнял ее и поцеловал так сильно, что у нее перехватило дыхание и вспыхнуло лицо. Он расстегнул верхнюю пуговицу ее рубашки (она только дернулась, но ничего не сказала), затем вторую, третью, четвертую … «Сейчас у меня разорвется сердце.» — подумала Таня и обмерла в ожидании. Но тут что-то пришло в движение в окрестности ее талии и … из-за пазухи вывалилось яблоко. Она взвизгнула от неожиданности и вырвалась из объятий Давида — а яблоки градом посыпались из ее расстегнутой до пояса рубашки.
Повалившись спиной на кровать, Давид зашелся в приступе гомерического хохота. Таня растерянно стояла посреди раскатившихся по полу фруктов, потом рассмеялась сама. Присев на край постели, она коснулась его руки и тихо сказала: «Извините, пожалуйста.» «За что?» — удивился Давид; «За то, что так получилось.» «Глупышка ты. — с нежностью произнес он, потянул ее за руку и уложил рядом с собой. — Не бойся: тебе, скорее всего, больно не будет.» «А я и не боюсь. — спокойно отвечала Таня, поворачиваясь на бок и обнимая его за шею, — Теперь не боюсь. — Она несколько секунд сосредоточено размышляла, а потом добавила, — После яблок.»
Эти девять дней навсегда остались лучшими днями ее жизни — быть может, даже лучше тех двух недель с Малышом на Первом Ярусе. Она была молода и идеалистична, а одиночество еще не наложило свою когтистую лапу на ее душу. Впрочем, никаких иллюзий насчет Давида Таня не питала: знала, что женат и имеет двух сыновей, младший из которых двумя годами старше нее. И все равно она была счастлива — не от любви, а от полноты жизни. Она искренне верила, что влюблена, и когда Давид заметил, что любит Таня не его, а свою собственную молодость, то даже обиделась. Как же это она его не любит, когда все мыслимые аттрибуты любви — налицо? Она старательно таскалась за ним по пятам, заглядывала в глаза, а также, купив электроплитку в местном сельпо, варила на ней такие обеды, что у Желнораго лезли на лоб глаза! Что же это тогда, если не любовь?!
Старый мудрый Давид оказался прав: вернувшись в Москву, Таня вернулась к воздыханиям по Кольке. Теперь, однако, она уже не вскакивала чуть свет для десятиминутного тет-а-тета со своим Ромео и не замирала, когда тот садился за свой стол позади нее. Теперь она его жалела — что, впрочем, никак не мешало ей встречаться с Давидом на холостяцкой квартире своей приятельницы Мазаевой.
Дружба с Давидом Фельдманом продолжалась больше девяти лет, явившись одним из немногих мудрых поступков ее жизни. Сначала Давид перетащил ее в свой Институт Реставрации, где Таня стала заниматься действительно интересными вещами; он также поддержал ее морально, когда она забеременела, а балбес Сашка упорно отказывался жениться. В конце концов, Сашка все-таки женился, и Давид на пару лет отошел в тень — сам отошел, Таня его не отдаляла. А когда балбес уехал к своей отвратительной старухе в Англию и бросил Таню с вечно болевшим Андрюшкой без копейки алиментов, то Давид целый год помогал ей деньгами (утаивая от жены половину член-корреспондентской стипендии). Чуть позже именно он, и никто другой, сумел добиться отмены запрета на ее первую персональную выставку. Причем, Давид никогда и ничего не просил у нее взамен, более того — часто отказывался от ее подарков: как тогда, в самом начале, отказался от картинки с прудом, взяв неудачные «Образа в старой церкви». «'Пруд' ты сможешь хорошо продать.» — объяснил он свое решение, и Таня действительно выручила за эту картинку три свои месячные зарплаты без вычета налогов.
В пятьдесят два года (Тане было тогда двадцать семь) Давид заболел раком простаты. Операция, слава Богу, прошла удачно — метастазов не последовало, однако он стал импотентом. Таня хотела бы дружить с ним и дальше — к тому времени она любила его не за это — но он не пожелал.
Известив ее письмом (объяснявшем в сухом и сдержанном стиле причины принятого решения), Давид попросил более ему не звонить.
* * *
Дождь кончился. Странный серебристо-серый асфальт, покрывавший улицы Города, влажно блестел. Проехав трехэтажный дворец соседа-скульптора, Таня свернула на свой участок и на минуту притормозила перед гаражом, чтобы бросить взгляд через ограду на последнее творение соседушки. Вот оно, у фонаря рядом с фонтаном: двухметровый мраморный медведь с головой слона. Она сокрушенно покачала головой и завела машину в гараж. Оставив ворота поднятыми, а ключ — воткнутым в гнездо зажигания, Таня вошла в дом сквозь гаражную дверь. Теперь: горячий душ, потом постель. И, желательно, ни о чем не думать."А если заявится красавец-мужчина, выгнать безжалостно — и НАВСЕГДА!
Да ведь ты не умеешь навсегда, ты что, забыла?
Ничего, сегодня научусь.
За тридцать три года не научилась, а теперь — за один день? Перестань — ты не нашла в себе сил бросить ни одного мужчину за всю свою жизнь … Всегда тянула до последнего, пока они сами не уходили от тебя!
Ну и что? Зато я никому не причиняла боли!"
Быстрыми шагами Таня прошла через гостиную и толкнула дверь спальни. Скорее, раздеться — и в душ. Проходя мимо низкого туалетного столика, она мимолетно бросила взгляд в огромное трехстворчатое зеркало — кошмар … лучше не видеть.
«А они тебе?»
Танины воспоминания. Часть 2
Танины подразделяла своих возлюбленных на две категории: сильные и слабые. Или, вернее, три: сильные, слабые и Сашка. Последний не относился ни к сильным, ни к слабым — просто оболтус. И как получилась, что она с ним сошлась, — может, из-за его смазливости? Ну, если так — то получила Таня именно то, что заказывала, ибо больше в нем ничего и не было. Плюс, конечно, претензии: считал себя великим художником. На этом-то они и расплевались — когда Таня прямо у него на глазах перерисовала на чистом ватмане его картинку. Причем двигали-то ею самые благородные побуждения — показать балбесу его ошибки и как их исправить. Ну, дура … да разве можно так с мужчинами?! А с другой стороны, плевать — когда Сашка ушел, ей только легче стало … до тех пор, правда, пока он в Англию не умотал и по Москве не поползли слухи, что стал там знаменитым художником. Тут Таня от ревности и зависти только что на стенку не лезла: надо же — имеет три студии в Лондоне, Париже и Нью Йорке … как она в эту туфту поверила — непостижимо! Ведь знала же его, как облупленного, вруна несчастного, да и какой он художник, тоже знала … Потом, кстати, выяснилось, что слухи эти распускала его сумасшедшая маменька, которая и сама-то никакими достоверными сведениями не располагала: Сашка даже ей не писал.
Уже во время Перестройки изрядно поизносившийся маэстро приехал с выставкой своих работ в Москву — провалилась на второй же день … все смеялись. Ну, и студии в столицах мира тоже оказались враньем: жил он со своей суженной в провинциальном Шеффилде и за пределы Англии выезжал лишь в отпуск, в качестве туриста. А больше всего Таня смеялась, когда узнала, что на жизнь Сашка зарабатывает вставкой в рамы чужих картин …
Было ей лишь того жаль, что выбрала своему сыну такого непутевого отца.
* * *
Горячие струи били в тело, ванная комната наполнилась паром. Первая положительная эмоция за два дня. Хотя нет, вторая: первая — вчерашний душ.А как же прощальная любовь с Малышом?
То — не положительная, от нее только хуже стало. Лучше б не ездила совсем — глядишь, сейчас не было б так больно.
"А ты на что рассчитывала? Что будешь с ним вечно? Ведь сама же говорила, что с такими, как ты, подолгу не живут, — таких только в любовницах и держат.
А Иван? С Иваном-то я сколько прожила — почти семь лет! Почему ты его не считаешь? И он меня любил, нуждался во мне! Без меня он бы в Институте Психздоровья безвылазно лежал … а то и похуже.
А ушел он тебя куда, не припомнишь? Может, в Психздоровье лег? Нет, и не думал! Может, «куда похуже» отправился? Тоже нет! А ушел он …
ПЕРЕСТАНЬ!"
Танины воспоминания. Часть 3
Давид безусловно относился к сильным людям, он даже и выглядел, как медведь: здоровенный, широкий, рыжие курчавые волосы торчат во все стороны — редкий для еврея тип. А Иван, наоборот, — редко встречающийся тип русского: тощий, с узкой грудью, жидкая жалкая бороденка кустится на худом лице. Таня звала его князем Мышкиным, а в минуты нежности — просто Мышкой. И был он — человеком слабым. Он, может, потому и представлялся «Иван», а не «Ваня», чтоб выглядеть побольше.
Таня подобрала его через год после развода с Сашкой — только-только узнала, что балбес уехал-таки в Англию. Настроение было тогда — хуже некуда. Однако, нет худа без добра: видно на своих депрессиях они с Иваном и сошлись — как в «Маугли»: «Мы с тобой одной крови, ты и я». Никто из ее подруг понять не мог, зачем она с этим недоделком связалась … разве что, из благотворительности? Вообще-то, мужская половина их Института (как и любого гуманитарного института в Москве) на три четверти состояла из недоделков: увечных, хромых, парализованных, голубых … ну и, конечно, психов всех мастей. Уж если б Тане приспичило благотворить, так только свистни — сирые и убогие (кроме голубых, естественно) набегут дюжинами. Да только все это было ни при чем: Ивана она, конечно, жалела, но видела в нем и что-то еще, помимо жалкости. Как бы это объяснить?… — ну, скажем, так: потенциал неиспользованных возможностей.
История Ивана была проста: дед и дядя с материнской стороны — психиатрические, отец — пьющий. Однако, семья — одаренная: и дед, и отец — оба известные художники. Ну, ясное дело, у маленького Вани с детства обнаружились способности — да только родителям его было не до того: сдали в школу с художественным уклоном и вернулись к своим междуусобицам.
Далее последовало:
Институт Психического Здоровья (DS: депрессия),
Суриковское училище, Институт Психического Здоровья (DS: хроническая депрессия),
«Группа молодых художников против социалистического реализма»,
Институт им. Сербского (DS: вяло протекающая шизофрения),
первая (и последняя) нелегальная выставка,
Институт им. Сербского (DS: остр. шиз., ослож. психомот. расстр. двиг. апп.).
В последнем случае с диагнозом они, пожалуй, переборщили: все знали, включая Би-би-си, что на большее, чем вяло протекающая, Иван не замахивался никогда. Ну, а психомоторные расстройства двигательного аппарата — так те и у здорового начнутся, ежели ему аминазин в таких дозах колоть! От этого аминазина несчастный Иван целых три недели ходить не мог и так напугался, что из злополучной Группы вышел, а потом, к радости КГБ, устроился на службу — в Институт Реставрации, в Отдел Икон.
Когда он ей сказал, что уже три года не рисовал, она его не поняла. «Ты имеешь в виду — не выставлялся?» Нет, именно, не рисовал. «А почему?» Этот вопрос застал Ивана врасплох: и правда, почему? Он стал мямлить что-то о тяжелых переживаниях, вызвавших потерю интереса; а также о бессмысленности и невозможности занятий искусством в условиях тоталитарной идеологии. Правды он ей не сказал — ни тогда, ни после. Она догадась сама: рисовать Иван уже не мог — как штангист, надорвавшийся при попытке установить мировой рекорд, никогда больше не подходит к штанге.
А еще он был религиозным, так что венчались они в церкви. И до самой свадьбы не спали друг с другом (целый год!) — он настоял. Этот бзик так Таню удивил, что она твердо решила Ивану не изменять — благо Давид уехал на пять месяцев в Архангельск, а больше никого у нее в тот момент и не было.
Решение выйти за Ивана она приняла с открытыми глазами: знала, что психиатрический. И точно: через две недели после свадьбы — загремел в Институт Психздоровья. Сначала перестал с ней спать — на седьмой день, безо всяких объяснений. А в следующую пятницу просто не пришел вечером домой (Таня в тот день на работу не ходила, чертила дома). Сперва она позвонила ивановым родителям — без толку, потом ближайшим друзьям — тоже не знали ничего. Следующим этапом, отыскав его записную книжку, — всем подряд. Только дойдя к часу ночи до буквы "Ш" (Игорь Генрихович Штейнгардт), она узнала, что муж ее — «где обычно, в четвертом корпусе», и что «мы даже сумели положить вашего Ваню в его любимую палату!» Эта «любимая палата» ее чуть не доконала … Что же касается подробностей, то Игорь Генрихович обсуждать rial">их по телефону не пожелал и пригласил Таню в понедельник лично, а пока: «Очень вас прошу, милая, к Ванечке не ходите и о нем не беспокойтесь, он у нас в целости и сохранности.»
Профессор Штейнгардт оказался большой шишкой — начальником отделения, с огромным кабинетом и пожилой секретаршей в предбаннике. Строго проинструктировав неопытную Таню («… и ни в коем случае не говорите 'шизофрения', милая, — только 'душевная болезнь', вы слышите?…»), секретарша запустила ее внутрь.
Игорь Генрихович Штейнгардт встретил «внучатую невестку покойного Василия Петровича» на пороге кабинета и с почестями усадил ее в кресло под автопортретом ваниного деда. Выглядел доктор карикатурно: ветхий старичок в пенсне и галстуке бабочкой, с манерой говорить, вполне достойной своих пациентов. Усевшись за стол размером с небольшой аэродром и отчаянно жестикулируя, он стал объяснять, что «течение душевной болезни Ванечки осложнилось от сильного давления с вашей стороны, милая, в сексуальной сфере». «Какая чушь! — воспламенилась Таня, — Да, если хотите знать …»; «Не чушь, — спокойно перебил ее Игорь Генрихович и быстро-быстро заморгал глазами, — он мне так и сказал … А теперь, когда я вас вижу, то и сам чувствую.» Таня чуть не рассмеялась ему в лицо … «Вы, Танечка, лучше не фыркайте, а подумайте над тем, что я говорю. — поучительно объявил профессор, вертясь туда-сюда на вращающемся стуле, — И как Ваня в последнее время себя вел, тоже вспомните.»
Последний аргумент выглядел убедительно: теория Игоря Генриховича действительно объясняла странное поведение Ивана в течение последних двух недель. И, кроме того, если Мышка сам такое сказал, то, значит, он так и чувствует — какой же ему смысл доктору-то лгать? «Выходит, у Вани от меня шизофрения обострилась!» — расстроилась Таня … и вдруг вспомнила наставления секретарши. Но поздно: профессор Штейнгардт выбежал из-за стола и, размахивая руками перед таниным лицом, прочитал ей гневную лекцию о медицински безграмотных людях, употребляющих термин «шизофрения» всуе. «Нет такого заболевания! — кричал профессор, запутывая ее вконец, — Понимаете — нету! А есть невежественные жены больных людей, которые своим несносным поведением усугубляют протекание недуга.» Глаза его метали молнии. «Вы меня поняли, милая?!» — заорал он, чуть не стукнув Таню по носу; «Поняла, Игорь Генрихович, поняла … Извините, Христа ради … — лепетала та в ответ, — Вы только скажите что … а я для Вани все сделаю!» Внезапно остыв, Игорь Генрихович вернулся к себе за стол и стал объяснять. Таня не должна: во-первых, демонстрировать свое желание перед половым актом, во-вторых, показывать свое наслаждение во время полового акта и, в-третьих, высказывать свою благодарность после полового акта. «Три 'не', — закончил он, — очень легко запомнить: до, во время и после.» «А я всегда думала, что наоборот … — удивилась Таня, — Так сказать, три 'да' …»; «И неправильно думали, Танечка … — благодушно сообщил ей забывший былые обиды профессор, — Верьте мне, милая, я на этой проблеме тридцать лет назад докторскую защитил.»
Она ходила к Игорю Генриховичу еще два раза, пытаясь убедить его, что у Ивана с сексом все в порядке и что ее желание, наслаждение и благодарность — чувства неподдельные. Более того, если она, Таня, не сможет их проявлять, то тут-то проблемы и начнутся — по-крайней мере, для нее самой. «Ах, милая, — шаловливо махал на нее ученой дланью профессор Штейнгардт, — вы тогда так и говорите, что о себе хлопочете …» — чем доводил Таню до бешенства неописуемого. В конце концов она поставила ультиматум: если Игорь Генрихович и вправду хочет, чтобы она выполняла его «не», то пусть резервирует за ней место в своем отделении. Таня его честно предупреждает: от такой жизни она рехнется. «А вы себе любовника заведите, милая.» — ответил старый доктор. Таня гневно подняла глаза, полагая, что шутки пошли уже через край … и вдруг поняла, что тот не шутит. «Заведите, заведите … — продолжал Игорь Генрихович, — я разрешаю.» И, помолчав как-то странно, добавил: «Вы ведь так и так заведете … а если я не пропишу, то совестью будете мучиться.»