Белый Андрей. Москва

   - Да...
   И бобрового цвета глаза заиграли ожогами, очень холодными.
   - Как к вам попал документ?
   Эдуард Эдуардович сдвинул морщину: потом распустил белый лоб (как шаром покати); как бы умер на миг выраженьем лица; и - продолжил, приятно воскреснув улыбкой:
   - А я собираю старинные книги... И вот, совершенно случайно, в одном из мной купленных томиков с меткой "Коробкин" (я томик купил за старинные очень "ex libris") нашел я бумажку; историю документа вы знаете...
   И Эдуард Эдуардович с видом довольным расслаивал пальцами бакенбарду.
   - Обычная - ну - тут трагедия... Дети, отцы...
   - Стало быть, это сын отдается, - горбиною умозаключил Кавалевер.
   - Не стоит рассказывать: сын - появился у нас.
   - Ну, - вы знаете: если старик между книжек своей библиотеки прячет такие вещицы, а сын...
   Но, увидевши жест фон-Мандро, он поправился:
   - Если тома исчезают, то могут еще документы такие пропасть. Ну, вы знаете: могут пропасть.
   - Нет, за всякою книгою, вынесенной из дома, следят.
   Очень мягким округлым движеньем руки свои пальцы (большой с указательным) соединил на губах с таким видом, как будто снимал он какую-то пленочку с губ.
   И отставивши руку, он палец о палец размазывал будто.
   - Предвидено все.
   Очень холодно выпустил "ха-хаха-ха", как хлопочечки: с вывизгом; тут же себя оборвал:
   - Ну, - пора-пора: час, Соломон Самуилович. Вам?
   - На Варварку.
   - А мне - на Кузнецкий.
   Схватив и затиснув портфель, сделал жест пригласительный длинной рукою (он был долгорукий); массивный финифтевый перстень рубином стрельнул.
   И пронес, седорогий и статный сквозь завесь портьеры свои бакенбарды за гнутой спиной Кавалевера, чуть не споткнувшегося о... Лизашу, которая отлетела к дивану; увидев отца, она стала живулько 1000 ю розовой; ротик казался плутишкой; на личике вспыхнуло легкое прозарение, точно сияние севера, вставшее мороком:
   - Что ты тут делаешь?
   Нежилась взором на нем: все лицо озвездилось, а он - не ответил: она подурнела; застегнутый позою и выражая глазами зеркальность, прошел с Кавалевером; шаг по паркету, как зеркалу все отражавшему, сопровождался пришлепкою, точно пощечиной звонкого эхо.
   Года увенчали седыми рогами.
   --------------
   Подъездная дверь распахнулась; он вышел, одетый в меха голубого песца; седогривая лошадь фарфоровой масти копытами цокала; там, на углу уже вспыхнуло яркое, белолапое пламя; он видел - на улице серость синей; в сине-сером проходе - блестящая, парная цепь янтарей-фонарей: в людогоны теней.
   Уже росчерни дыма клубинились в ярко-багровой раскроине вечера; тщетно, растмились: растлились - в ничто, в одно, в черное.
   Кучер, расставивши руки, разрезал поток - людяной, вороной - рысаком, промелькнувши подушкою розовою; фон-Мандро пролетел на Кузнецкий, в сплошной самосвет, запахнувшись мехами песца голубого.
   5.
   Читатель нас спросит: а что же профессор Коробкин, которого бросили мы, когда он, окровавленный, пал посреди Моховой.
   Он - очнулся.
   В университете была ему быстро оказана первая помощь; увы, обнаружился слом (выше локтя) руки и ушиб головы, за который весьма опасались: с перебинтованными головою и левой рукою доставлен он был в свой коричневый домик: с почтительным педелем.
   Очень бодрился дорогою:
   - Так-с!
   - В корне взять!
   - Ничего-с!
   А слезая с извозчика, выбревнил шуточку.
   Дома все ахнули: Наденька - плакала; и - обнаружилось: не "ничего-с", а "чего-с"; боль в руке - обострилась; сверлило в виске; в ушах - ухало; жалобно, тихо постанывал, все-то хватаясь за руку; хирург, доктор Капский, залил ее гипсом; велел уложить и пузырь гуттаперчевый ставить на голову (с льдом); опустилися карие шторы; явилась сиделка из клиники; очень досадно: врачи запретили работать, читать, даже умствовать.
   Целых четырнадцать дней он лежал.
   И газеты трубили об этом; и "Русские Ведомости" возмущались порядками; сыпались письма, приветы, сочувствия - профессоров, учреждений, кружков; Задопятов прислал телеграмму:
   "Нет, тьма не объяла!"
   От группы студенческой текст стихотворный пришел; но он - вот:
   Пал вчера оглоблей сбитый,
   Проходивший Моховой,
   Математик знаменитый
   Посредине мостовой
   С переломанной рукой.
   Вырывается невольно
   Из студенческих грудей:
   "Протестуем! Недовольны!
   Бьют известнейших людей!.."
   Выздоравливай скорей.
   Наконец он поднялся: пузырь гуттаперчевый сняли; исчезла сиделка; с неделю еще замыкался - в задушлине: в желтом своем кабинете; здесь спал; и - досуг коротал; и - обедал, тогда обнаружилось - делать-то нечего: трудно читать; и нельзя вычислять: жилобой поднимался в виске: голова становилася чаном бродильным.
   Отсиживал ногу.
   Мотал головою в компрессе: салфетку ему подвязали под бороду, перевязав на затылке ушастыми кончиками; пустобродом слонялся в ветшаном халате, с прижатой, с подвязанной, вздернутой снизу на верх бородою, - с рукой, перевязанной: белой култышкой, висящей на вязи; казалось, что был он безруким: свободной рукою ерошил все голову, дергая длинные уши салфетки; и жвакал губами; поглядывал носом двудырчатым; пальцы, дергунчики, выбарабанивали дурандинники; и - пересиживал ногу (мурашки бежали).
   Казался же зайцем.
   Ночами не спал, а сидел, наблюдая, как день сменит ночь; а спиральное время его уводило из тьмы; сквозь гардины являлись светины; бывало: гардина из черной прометится карей; и книжные полки прометятся карими: в сине-сереющем; крап на обоях, себя догоняющий человек, прометится: все человеки прометятся.
   И вскакивал.
   Старым таким двоерогом в ветшаном халате, высовывался бочковато и грохотко, - со зрачками вразбродь и с одною р 1000 укою вразбежку (другая повисла на белой салфеточке кутышем белым): измеривал он коридорик, гостиную, там занимаясь вычисленьем количества ягод, пятнивших обои: и жвакал губами над ягодами; и вылинялыми глазами томился; потом возвращался к себе, чтоб вковеркать крахмалы и вкомкать белье в свой комодик; иль вклинивать разрезалку в страницы:
   "Ффр-ффр"... - перелистывал он и вылистывал он; ногтем делал отчертки.
   Клопишку поймал; очень много гонялся за молями; раз он заметил, что волос отрос, так что ярко коричневый цвет от щеки отделился: каемкою белой; одною рукою подкрасил он волосы; и - неудачно.
   Разгуливал с крашеной рожей, - какой-то собачьей.
   6.
   ...............
   За время болезни профессор, по правде сказать, надоел: Василисе Сергевне, Дарьюшке, даже себе самому: он ко всем приставал, всюду дрягал свободной рукою; то слышалось здесь задвигание и выдвигание ящиков, то раздавалось оттуда: понятно, зачем он копался в столе у себя: не понятно, зачем он таскался в буфет и звонился посудою там, любопытно разглядывал все, что ни видел в квартире, все трогал, ощупывал, точно мальчишка.
   - Вы шли бы к себе, - замечала ему Василиса Сергевна.
   Кривилась губами: как будто она надышалася уксусно-кислою солью. А он, зверевато нацелясь очками, стоял и бранился: и шел в кабинетик: замкнуться в задушлине.
   Всем стало ясно: спокойствие жизни семейной держалось уходом его от семьи, чтеньем лекций и всяческим там заседаньем; он дома, ведь, собственно не жил; когда же и жил, то скорее сидел в вычисленьях; опять-таки: вовсе отсутствовал; но вычислять было трудно теперь - с разможженым виском: оказалось, что он есть помеха жене и прислуге, что вовсе не дома он в собственном доме:
   - Ведь вот: чорт дери!
   Василиса Сергевна вполне поняла, что профессор отсутствием только присутствует в доме; присутствием он вызывал раздражение; и на лице ее кисло теперь разыгралася драма; утрами и днями она журавлихой слонялась в своем абрикосовом платье, которое висло; и плюшевой, палевой тальмою куталась. Платья на ней превращались в вислятину.
   Груди ее были - тряпочки; ножки ее были - палочки; только животик казался бы дутым арбузиком, если б не узкий корсет; надоела журба ему; и надоела под пудрою старуховатость лица; на Ивана Иваныча веяло зеленоватою скукой; в лавандовый запах не верил; он знал, что от нежно-брусничного рта пахнет дурно; жевала лепешечки мятные.
   Слышалось дни-деньски:
   - Ниже нуля стоит градусник... Антимолин я купила...
   - Прекрасно, - едва отзывался профессор.
   - Скажу а пропо: одолела меня гиппохондрия: и - Задопятова: все оттого, что у нас - автократия, и оттого, что из кухни несет щаным духом... убогие аппартаменты наши...
   Профессор вырявкивал:
   - Не разводи бобыляины.
   Наденька плаксила:
   - Не говори мертвечины.
   ...............
   А Митя ходил к фон-Мандро: Василиса Сергевна ему выговаривала:
   - Уж не думаешь ли лизоблюдничать там?
   Улыбался покорно: и все-таки - шел: к фон-Мандро; раз профессор со скуки ему предложил уравнение: Митенька нес чепуху:
   - Ты, брат, двоечник.
   Митенька чмокал губами, стыдился, но быстро ушел: к фон-Мандро.
   ...............
   Только с Наденькой было легко; но ее, как и не было: курсы. А вечером часто ходила в театр: но когда появлялась она, голосенком везде подымала звоночки: веснела глазами; вертеницы строила: и перепелочкой бегала - в рябенькой кофте с узориком травчатым (птичка чирикала): вечером, кутаясь в мех перегрейки, бежала наверх, чтобы в синенькой триповой комнатке что-то читать: до трех ночи.
   Однажды с собою она принесла синеглазый цветочек: Ивану Иванычу: он добрышом посмотрел:
   - Ах, девчурка!
   Он был цветолюбец: и - нос тыкал в цветики.
   ...............
   Вшлепнулся в кресло над крытым столом.
   Василиса Сергевна затеяла:
   - Шубнику беличью Надину шубку - скажу я - продать: купить мех настоящий: теперь говорят, что и соболь недорог.
   Пропели часы под стеклянным сквозным полушарием на алебастровом столике.
   - Шуба соболья кусается - в корне взять: полугодичное жалованье. 1000
   Отодвинул тарелку.
   - Невкусен суп с клецками, - бросил салфетку он.
   Встал и пошел, сотрясая буфет, чтоб замкнуться в задушлине: фыркаться в пыльниках.
   Там за окошком валили снега.
   7.
   И захаживал Киерко: синий курильник устраивать.
   Он потопатывал в валенках, в старом своем полушубочке, в клобуковатой, барашковой шапке: кричал еще издали:
   - Ну? Как живется? Как можется?
   Дергал плечом, вертоглазил, наткнувшись на свару: профессору вклепывал, ловко руками хватаясь под груди:
   - Э, полно, - да бросьте: какой вы журжа!
   Вынимал чубучок свой черешневый:
   - Лишь толокно вы бобовое - ну-те - разводите: я ж говорю!
   Глазик скашивал в дым, а другой - закрывал; и зеленой бородкою дергал: показывал лысинку.
   Раз он наткнулся: профессор стоял перед дверью: профессорша в старом своем абрикосовом платье с горжеткою белой стояла - за дверью (лишь виделся - стек блеклых щек).
   - Погодите, - вскипался профессор руками враспашку.
   Профессорша вякала:
   - Не бородою ведется хозяйство.
   - Не косами.
   Но, выгибая губу, на него завоняла разомкнутым ртом:
   - Головастик!
   - Касатка!
   Вмешался тут Киерко:
   - Бросьте!..
   Профессор в ветшаном халате таким двоерогом тащился к себе: со зрачками вразбрось, со словами вразбродь и с рукою вразбежку; наткнулся на Митеньку:
   - Ты чего кляпсишься?
   Киерко, выйдя в столовую, сел и курил свою трубочку:
   - Ну-те - житейщина, нетина, быт.
   Не ответила: плакала.
   - Он аттестует себя... таким образом.
   Киерко бросил доскоком зрачочек, додергал носок, докурил, вынул трубочку, ей постучал о край столика: быстро пошел: и наткнулся - на Митеньку.
   - Парень же ты, - жеребчище.
   Прибавил:
   - Досамкался, брат, до делов: брылотряс брылотрясом.
   И вдруг оборвал:
   - Брекунцы-то оставь, - не поверю ни слову: и так на дворе там у нас разговоры о книгах пошли.
   В кабинете профессор беспроко нагрудил предметы: устраивал грохи - на полке, под полками.
   А Киерко долго смотрел на него:
   - Хоть бы пыль постирали: желтым-желто в комнате: шкапчика три прикупили бы, да запирали бы книги - на ключ: это ж - ну-те - опрятней: и все же сохранней.
   Профессор тащился рукой за платком.
   В то ж мгновенье сомненье его посетило: он - вычихнул.
   - У петуха - чорт дери - сколько ног? - он уставился в Киерко.
   - Три - говорят!
   - Нет, позвольте-с, - профессор обиделся даже, - я знаю, что - две.
   - Почему же он спрашивал?
   Вдруг он поморщился.
   - Руку жует что-то мне.
   И потрогал свободной рукою висящий свой кутыш.
   Когда ушел Киерко, стал он копаться в своих вычислениях, выщипнул две-три бумажки из кипы, на ключ запер дверь, сел на корточки, угол ковра отогнул, вынул малый паркетик (тот самый, который, он знал, - вынимается): и под паркетик запрятал бумажки: на этих бумажках крючки начертили суть жизни его; почему же не свез в стальной ящик он сути открытия? Не догадался, - не знал, может быть, что такая есть комната в банке, где ящик стальной покупали.
   Он многого вовсе не знал: угол повара с ним путешествовал всюду.
   ...............
   В те дни пережил настоящее горе.
   С раздувшимся брюхом, с отшибленной лапою Томочку-песика раз принесли: раздавила пролетка; сложили, смочили свинцовой примочкою, перевязали огромными тряпками: он, перевязанный, молча дрожал, закосясь окровавленным взглядом: профессор весь вечер над ним просидел на карачках:
   - Что, брат, - тебе трудно?
   А ночью бродил по ковру: утром пес приказал долго жить: очень плакала Наденька.
   Спорили:
   - Надо к помойке нести!
   - Что вы, что вы, - взварился профессор: взъерошился весь, - вырыть яму в саду!
   Было сделано: Томку несли зарывать, а профессор Коробкин, оставшийся в доме, им рявкал в окошко:
   - "Не бил барабан перед смутным полком, когда мы... - споткнулся он: - пса хоронили"...
   И вечером всем он доказывал:
   - Индусы, в корне взять, верят, что души животных опять воплощаются: в нас; да-с - по их представлениям пес, говоря рационально, опять воплотится.
   - Э, э - брехунцы, - посипел св 1000 оей трубочкой Киерко.
   Наденька верила:
   - Может быть, песик вернется к нам: мальчиком.
   Да, костогрыз приказал долго жить.
   8.
   Вот и стала Москва-река.
   Салом омутилась, полуспособная течь: пропустила ледишко: и - стала всей массой своей: ледостаем блистающим.
   Зимами весело!
   Крыты окошки домов Табачихинского переулка сплошной леденицею: массою валит охлопковый снег: обрастают прохожие им: морозец обтрескивает все заборики, все подворотенки, крыши, подкидывая вертоснежину, щупая девушек, больно ущемливая большой палец ноги; и - дымочком подкудрены трубы; обкладывается снежайшими и морховатыми шапками синий щепастый заборик; сгребается с крыш; снег отхлопывает от угольного, пятиэтажного дома на весь Табачихинский переулок: под хлопищем - сходбище желтых и рыжих тулупов.
   - Стужайло пришел: холодай холодаевич.
   Виснут ветвями деревья вкруг серозеленого дома: затылки статуек фронтона в снегурках: подъездную ручку попробуешь, - липнет от холоду: там же, где тянется сниженный на-бок, поломанный старый забор, в слом забора глядят не трухлявые земли, как летом, - нет, нет: урожаи снегов обострились загривиной белою: а из ворот, где домок желтеет, стекает сплошной ледоскат, обливающий улицу скользью, едва припорошенной сверху.
   Там бегал дворняк: волкопес; и мешал двум поденным (их наняли снеги разбрасывать, скалывать лед).
   - Пошла, гавка!
   Один из поденных, - Романыч, веснушчатый, красноволосый мужик, с непромытым лицом (на морщиночках - чернядь), - здесь жил на дворе: в трехэтажном, облупленном доме; лопатою снег разгребал; а другой, в куртке кожаной и с чекмарями, такой челюстистый, - рабочий заводский, с квадратным лицом и с напористым лбом, с твердым взглядом, - долбежил, по льду малым ломиком: Клоповиченко.
   К ним Киерко вышел в тулупчике (жил в трехэтажном облупленном доме); хлобучил шапчонку, бил валенком.
   - Есть здесь лопата? А ну-те-ка, - с вами я.
   Киерко цапко лопатой подкидывал снеги: кидала-кидалой.
   Рвануло отчаянным ветром: сугробы пустились враскрут; густо, грубо сквозь вой под трубой кто-то охал, стихая сквозь белую вею подкинутых вихрями визгов; и струи кипучие там над волной снеговою взвевались: и - веяли, и выкидывалися: из взвинченных визгов.
   Так сиверко.
   Клоповиченко рассказывал Киерко под обзеркаленным жолобом, ломик отбросивши:
   - Где им понять! Щегольки... А туда ж, - социальные взгляды подай; мы тяжелки: нам дай социальные взгляды, - не им; мы в сермяжных кафтанах, в огрехах, плетемся на явку: они появляются в полуботинках; да что - пустопопову бороду брей!
   - Ну-те! Ну-те-ка!
   Киерко, бросив лопату, присел на приступке: черешневый свой чубучек пососать.
   - Чередишь, чередишь на заводе: подкарауливаешь несознательных; видишь, мозгами пошел копошиться, бедняга: черезлезаешь через мелкокрестьянские трусости - в классовую, брат, сознательность: тут-то ему - пустопопову бороду брей - в зубы Каутского книжицу; знаете, - я который годок на сознательном, да, положении. И - заподозрен... Опять-таки, - взять хоть работу: чермнеешь от жару у печи доменной...
   - У вас там чадненько.
   - Чадим, - отозвался Романыч.
   Но дворник ему кинул громко:
   - Цапцюк, - разворачивай снег!
   И взялись за лопаты: а весело!
   Цветоубийственные морозы настали; бежали в мехах переулком (меха косолапили) - мимо ворот, - шапки, шапочки, просто шапчурки: и клюквили, и лиловели носами: чуть-чуть пробиралися в ясной, сплошной снеговине; вот здесь - троттуар замело (лишь осталася тропочка); там - отмело: протемнелая гладкость: на ней мальчуган меховой хрипло шаркнул коньком по ледовне, в размерзлости варешки бросив: и клюковкой пыхи пускал, пока клюковка вовсе не стала белянкою: уши-то, уши-то!
   Уши - мороженки!
   А недалеко от них стоял Грибиков, весь сивочалый такой, зацепляясь рукой за кутафью старуху; о службе церковной он с ней разговаривал:
   - Да уж, пожди: как цветную триодь запоют!
   И прислушивались к разговору.
   - Да кто ж он, родимые?
   Грибиков скупо цедил:
   - Да цифирник, числец: цифири размножает.
   - Так 1000 сын, говоришь, у него - телелюшит.
   Прислушался Киерко хмуро: Романыч на Грибикова плевался:
   - Курченкин он сын.
   - Пустопопову бороду...
   Клоповиченко схватился за ломик: а Грибиков старой кутафье твердил о чаях:
   - Чаи, матушка, - всякие: черные, красные, сортом повыше, те - желтые.
   Клоповиченко им бросил:
   - Какой разахастый чаевич!
   - А все же не вор, - так и вышипнул Грибиков, - те же, которые воры, учнут, тех и бить, - неизвестно что высказал он: говорить не умел; не умел даже связывать; только - разглядывать.
   Дворник прикрикнул:
   - Ну, ты, - человечищем будешь в сажень, а все - эханьки.
   Клоповиченко схватился за лом:
   - Промордованный час, промордованный день, промордованный быт наш рабочий; да что - пустопопову бороду брей!
   Стальным ветром рвануло: леденица злая визжала; сугробы пустились враскрут от загривины белой сугроба взвилась порошица.
   Прошел мимо Грибиков: рыжий Романыч отплюнулся:
   - Тьфу ты, - чемырза ты, кольчатая, разбезногая ты животина, которая пресмыкается, - вошь тебя ешь: старый глист!
   Быстро Грибиков скрылся: и охал чердашник:
   - Как выйдет, - обнюхает все: черепиночку кажную он подбирает...
   Прошел под воротами кто-то в медвежьей шубеночке: в снег провалиться рыжеющим ботиком; баба, цветуха малиновая, проходила; прошамкали саночки: цибики в розвальнях еле тащились - в угольную лавочку: и - морозяною гарью пахнуло; снега - не снега: морозарни!
   Хрусти сколько хочешь!
   9.
   Профессор и Киерко сели за шахматы.
   - Ну-те-ка?
   - Черными?
   Тут позвонили.
   Явилася Дарьюшка, фыркая в руку:
   - Пожалуйте, барин, - там видеть вас хочет: по делу, знать, - Грибиков... Киерко даже лицом побелел:
   - Вот те на!
   За профессором вышел и он в коридорчик: профессор сопел: на коричневом коврике, около двери, увидел он Грибикова, зажимавшего желтенький томик и томик коричневый; видывал лет уже двадцать в окно его; только теперь его видел - вплотную.
   Одет был в старьишко; вблизи удивил старобабьим лицом; вид имел он старьевщика; был куролапый какой-то, с черватым лицом, в очень ветхих, исплатанных штаниках; глазки табачного цвета, бог весть почему - стервенели: носочек - черственек: роташка - полоска (съел губы): грудашка - черствинка: ну словом: весь - черствель: осмотр всего этого явно доказывал: все - оказалось на месте: а то все казалось - какой-то изъян существует: не то съеден нос (но - вот он), - не то - ухо (но - было!) иль - горло там медное (нет, настоящее!).
   Видно в изгрызинах был он: да, - в старости души изгрызаны (но не у всех).
   Он готовился что-то сказать престепенно: да вдруг - поперхнулся, закекал, затрясся, костлявым составом; и - точно напильником тоненьким выпилил с еле заметным, но злым клокотаньем.
   Он поглядел.
   - Взять в корне - гм-гм: чем могу услужить? - удивлялся профессор. И вот вислоухо просунулся Митя большой головою в переднюю - из коридора: был бледен; прыщи - кровянели; а челюсть - дрожала:
   - Сейчас вот, - обславит; сейчас - досрамит.
   Все ж последнюю дерзость хотел показать: прямо броситься в омут; и лгать: до потери сознанья; бравандил глазами.
   Просунулся стек блеклых щек: Василиса Сергевна стояла: и - слушала. Киерко же треугольничек глазками вычертил: Грибиков, Митя, профессор.
   Профессор стоял в этой желтени всей с крашеной рожей, собачьей какой-то: и жутил всем видом:
   - Мои - в корне взять, - из моей библиотеки... Как к вам попали?
   - Изволите видеть, - затем и пришел-с, что имел рассуждение... У букиниста, изволите видеть, их выкупил.
   Тут Василиса Сергевна завякала издали:
   - Мэ же ву ди, ке ла фам де шамбр, Дарьюшка!..
   - Да не мешайте, - профессор бежал на нее, потрясая коричневым томиком (желтый он выронил).
   Грибиков тоже бежал за профессором - зорким зрачишком; а Киерко с выблеском глаз подбежал, ударяя рукой по Грибикову; он другою рукою повернул очень грубо; и в спину подталкивал - к двери:
   - А ну-те, оставьте-ка... Да, да, да: предоставьте-ка... Это я все объясню... А я ж знаю... Валите!..
   А в ухо вшепнул:
   - Да п 1000 омалкивайте, дружище, - о том, что вы знаете... Ну-те!.. За книги с лихвою получите...
   Грибиковский зрачишко лупился на Киерко.
   Сам он усилился высказать что-то; и вдруг, - как закекает старым, застуженным кашлем, схватяся рукой за грудашку; она сотрясалась, пока он выпихивался; и рукой гребанул; вдруг пошел - прямо в дверь (ну, - и ноги: совсем дерганоги).
   Захлопнулась дверь.
   Он тащился чрез улицу: с видом степенным и скопческим, думая:
   - Что же случилось?
   Совсем не умел, видно, связывать фактов: умел лишь глядеть.
   Не дойдя до окошечек желтого домика, стал под воротами: но не прошел под воротами; по бородавке побил; поднес палец к глазам; посмотрел на него: и понюхал его; после этого он повернулся, решившись на что-то; опять потащился назад, через улицу: недоуменно глядел на профессорский дом.
   ...............
   Между тем: в коридоре меж Киерко и Василисой Сергеевной происходили отчаянные препирательства; Киерке силилася Василиса Сергевна что-то свое передать:
   - Это Дарьюшка книги таскает... Не знаете... Антецеденты бывали: таскала же сахар!
   А Киерко неубедительно очень доказывал:
   - Дарьюшка тут не при чем...
   И признаться, совсем не сумел он оформить свой домысел, был же ведь умник.
   - Не знаете, ну-те же: форточник ловко работает - что? А я ж знаю, что форточник: форточник, - он!.. - за подтяжку схватился рукой.
   - А пропо: почему не унес он других вещей, - ценных?
   - А может быть, - ну-те, - спугнули его; он же сцапнул два томика, да был таков! - зачастил по подтяжкам он пальцами.
   "Форточник" - Митя - стоял и сопел, умоляюще глядя на Киерко, бросившего на него укоризненный взор.
   Он покрылся испариной: ужас что вынес.
   Профессор ходил пустобродом от Киерко к Мите, от Мити до Киерко; видно, он чем-то томился: пожухнул глазами, пожухнул всей крашеной рожею да горьковатое что-то осело в глазах.
   Василисе Сергевне бросил он:
   - Дарьюшка тут не при чем!
   И, прислушиваясь к рассуждению Киерко, бегал глазами - двояшил глазами, он знал, - не два томика: томиков сорок пропало; не мог с ними форточник в форточку выскочить.
   - Осенью, - знаете, - Митя осмелился, - видел под форточкой...
   Тут у профессора глазки сверкнули - ерзунчики: злые. Нацелясь на сына, он брызнул слюною:
   - Не кляпси: молчать!
   И, подставивши спину, пошел в кабинетик: надолго угаснуть.
   Опять позвонили.
   История!
   Старуховато просунулся - Грибиков: вот ведь прилипа!
   - А ну-те?
   Наткнувшись на Киерко, он растерялся: хотелось, как видно, ему, чтоб не Киерко дверь отворил; постоял, поглядел, помолчал; и - сказал неуверенно:
   - Кошку впустите: курнявкает кошка у вас под крыльцом!..
   Ничего не прибавил: ушел.
   Отворили дверь настежь; и - не было кошки: струя морозяная дула отравленным бронхитом:
   - Дверь затворите: квартира - ледовня!
   ...............
   Профессор прошел в кабинет.
   Проветшал: горьколобый, прогорбленный, вшлепнулся в желтое кресло - под Лейбницем, нам доказавшим, что все хорошо обстоит; оба томика шваркнулись: прямо под Лейбница; дернулись, точно у зайца, огромные длинные уши над клочнем макушечным; тупо уставился в свой виторогий подсвечник, сверкая очками, скорбя под очками - глазами, как будто отмахиваясь от чего-то тяжелого; многие тысячи шли перед ним человечков, себя догоняя.
   Согнулся из кресла в столбе желтой мглы (чрез которую пырскали моли), играя протертою желтою кистью под рваною шторой, - с подвязанной, вздернутой снизу наверх бородою; с рукой перевязанной: белой култушкой, висящей на вязи; он вылинялыми глазами томился, вперяясь в осклабленных фавнов.