Белый Андрей. Москва

   Пространство - разбито!
   С жалеющей тихой улыбкою Киерко в двери вошел:
   - Как живется?
   - Так: руку жует что-то мне!
   И, потрогав висящий свой кутыш, прошел в уголочек, под столбиком стал, на котором напыщенный Лейбниц своим париком доказал, что наш мир наилучший.
   - Э, полноте, - стерпится.
   Оба молчали: до сумерок.
   Время, клепач, - заклепало!
   ...............
   Но с этого времени с Митей профессор совсем перестал гов 1000 орить.
   Уже после, когда выходил он из дома, - на ключ запирал кабинетик; а ключ брал с собою; ночами он слышал, как Томочка, цапа, устраивал все цап-царапы в передней; и грыз свою кость; выходил в коридорчик со свечкою.
   Томочки - не было!
   Тут заюжанило; все разжиднело, стекло; сняли шубы: пролетки загрохали; вновь - подморозило; вечером же серо-розовый и кулакастый булыжник поглядывал в окна и твердо, и сиверко.
   10.
   На кулакастый булыжник засеял снежишко.
   И вьюга пустилась в присядку по улицам.
   И раздались неосыпные свисты; рои снеговые неслись; и ноябрь, прогоняющий быстро пролетки, чтоб вывести саночки, сеял обвейными хлопьями; хлопья крепчали, сливались, посыпался белый потоп.
   С переулочков, с улиц, - по улицам и переулочкам - шли: мимо контуров зданий, церквей, поворотов, забориков - по-двое, по-трое; шли - в одиночку; от ног вырывалися тени: бледнели и ширились, в высь убегая, ломаясь на стенах: гигантами; разгромыхались пролетки; визжали трамваи; круги от фонарного света заширились зелено; вдруг открывалася звездочка, чтоб, разорвавшись, стать солнцем, проухнуть из света тяжелым и черным авто; снова сжаться - до точки.
   Слететь в темноту.
   Уже издали двигались, перегоняя друг друга, - с Петровки, с Мясницкой, с Арбата, с Пречистенки, Сретенки, - к месту, где все разливалось огнями, где мгла лиловатая - таяла в свет, где отчетливая таратора пролеток взрезалась бензинными урчами.
   Ясный Кузнецкий!
   Стекалась волна котелков, шляпок, шапок, мехов, манто, кофточек: прямо к углу, где блестело "Аванцо"; роились, толкались и медленно останавливались, ухватившись за шляпы; и глядя на стрелку часов, поджимая портфели, отпихиваясь, перепихиваясь и давая друг другу дорогу; тот выскочит бледным пятном лицевым; эта вынырнет взором; карминные губы прояснятся, вспыхнет серьга; в котелочках восточные люди тут ночью и днем переталкиваются, высматривая беспроко: кого-то и что-то; тут кучи раздавленных тел прилипают к витринам; сграбленье людей; от двенадцати дня до шести!
   Здесь квадратные, черные, автомобили, зажатые током пролеток, стеснивши разлив, разрываются громко бензинными фырчами; не продвигаясь, стоят, разверзая огромные очи на белую палочку городового, давая дорогу - все тем же: кокоткам, купцам, спекулянтам, гулякам, порядочным дамам, актрисам, студентам.
   Не улица - ясный алмазник!
   А угол - букет из цветов.
   Здесь просинилось - ртутными светами; там - розовело, подпыхивало, струилось - все ярче, все жарче; фонарные светы отсюда казались зелеными, тусклыми; окна вторых этажей, - посмотрите: тусклятина, желтый утух. Выше, выше, откуда слетал среброперый снежок, в темнокровную хмурь уходя, ослабели карнизов едва постижимые вычертни.
   Ниже, - под кремово-желтым бордюром из морд виторогих овнов - свет; за окнами - май: из фиалок, лазоревых цветиков, листьев и роз; это - Ницца; сюда забегают все франтики - быстро продернуть петлицу: гвоздикой, ромашкою; выбежать, перебежать мостовую, ныряя меж кубами черных карет, раскатаев, ландо - к перекрестку.
   А рядом - витрина, где тонкая ткань: паутина из кружев.
   Прошли две с кардонками; лизанорозовый там лицеистик протиснулся (видно, страдал он зазнобом): такой тонконогий! Какая-то там поглядела; потом повернулась; уж кто-то - стоял: пошли вместе; сквозь завеси кружек прояснилось личико, все из кольдкрема; два глаза, совсем неземных, поднялись на гусара, едва волочащего саблю, - в рейтузах: небесного цвета; известная дамочка: Зобикова, миллионерша - в ротонде; коль скинет, - останется в кружеве: с вырезом; а от нее на аршин - запах тонкий; гусар же...
   И облачко вьюги на них набежало: и - пырснуло все порошицей.
   Рванул холодильник, чтоб все ожелезить; бамбанили крыши; и снежина вязла; бросало в ресницы визжащими стаями мошек; за окнами - все самоцветно: свет ртутный, свет синий, свет белый!
   Свет розовый!
   Там из ничто ослепительно вспыхнула точка; другая и третья; лилося дорожкой, слагаяся в буквы: "Коньяк" - яркокрасный; и "Шустовы" - белое; порх: снова тьма; и - опять: без конца, без начала!
   1000 Реклама играла.
   Там пять этажей бледнорозовых приторно тошно слепились орнаментом, точно сладчайшими кремами торта; а верх убегал в темноту ниспадающей ночи лиловой (нет, - чернолиловой); внизу - просияло; за этим окном - блеск граненых флаконов; за тем - углублялись пространства: гардины, драпри, брокатели, оливковый штоф, парчевые полоски обой, этажерки, статуйки, мебели разных набивок, - как будто таимые комнаты космоса бросились в улицу: с ясным приказчиком в четком пролизе пробора, который, пурпурясь устами, чуть-чуть протянувшись, с волнистой бородкой стоял неподвижно пред дамочкой, вытянув ей брокатели; их щупала дама, склонясь завитою головкой, сквозною вуалью: блондиночка!
   Автомобили неслись.
   И казались чудовищными головами рычащих и светом оскаленных мопсов; летели оттуда, где розблески светов, где издали взвизгивали трамваи, поплескивая то лазоревым, то фиолетовым.
   Белый Кузнецкий!
   11.
   И нет!
   Эдуард Эдуардович Мандро ей казался источником всех совершенств; и, конечно, Лизаша бродила душою по мигам его переполненной жизни; следила за мигами жизни отца, строя в мигах тропу для себя; но тропа - обрывалась: стояла над бездной.
   Вперялася в бездну.
   Пусть был коммерсантом; ей грезился Сольнес, строитель прекраснейшей жизни (Лизаша в те дни увлекалася Ибсеном); может быть, виделся Боркман; а может быть, даже...; но тут - разверзалась невнятица; делалось ясно, что что-то - не так: не по Ибсену.
   Даже - не Боркман!
   Как сыщица, в мыслях гонялась за жестами жизни его; и потом утопала в русалочьем мире, бродя по мандровской квартире с зеленым, бессонным лицом, в перекуре сжигаемых папиросок.
   Она разучила все жесты отца: этот жест относился - к тому; тот же - к этому; знала, - приход Кавалевера значил: дела с заграничными фирмами; а телефонный звонок Мердицевича - дело с Сибирью; поездки к мадам Эвихкайтен всегда означали: мадам Миндалянская там; к Миндалянской она ревновала.
   Но все было ясно: зачем, почему, кто, куда.
   И совсем не казалось ей внятным, зачем, например, появлялся противный смеющийся карлик - без носа, с протухшим лицом; и зачем появлялся с неделю назад неприятный скопец по фамилии Грибиков.
   - Богушко, кто это?
   - Вы любопытны, сестрица.
   И более он ничего не прибавил.
   А эта бумажка?
   Лизаша стояла одна в кабинете отца и синила своей папироскою комнату, пальцем разглаживая бумажку, которую подобрала на ковре: в кабинете; бумажка была очень старая, желтая; почерк чужой, мелкий, бисерный, вычертил здесь знаки "эф" и какие-то иксики; перечеркнул их, перепере...; словом, - понять невозможно; но - знала, что то - математика; нет, - для чего математика? Знала она - для чего Кавалевер; и знала она - для чего Мердицевич; и даже, мадам Миндалянская: ясно, понятно! А тут пониманье ее натыкалось на камень подводный; "тропа" обрывалась; и - бездна глядела.
   Не знала, - какая.
   И так же не знала она, почему ее "богушка" раз обозвал "Лизаветою Эдуардовною", не "сестрицей Аленушкой"; вспомнив, обиделась: и - засверкала глазами (как радий, тот сверк разъедает не душу, а самый телесный состав).
   Бумаженку в холодненьких пальчиках стиснула и, папироску просунувши в ротик, - дымком затянулась.
   За окнами ветер насвистывал: в окна - несло.
   Тут искательный ласковый голос мадам Вулеву очень громко раздался из зала:
   - Лизаша, - ау?
   И, отбросивши ручку от ротика вверх, вознесла огонек папиросочки:
   - А?
   - Что вы делаете? - раздалось из зала.
   Скосила глаза на портьеру, подумав:
   - А ей что за дело!
   - Там Митя Коробкин пришел.
   - А? Сейчас!
   И бумажку засунула в черный кармашек передника, перебежала диванную зелень гостиной; и в палевом зале увидела Митю.
   Он был в Веденяпинской форме, - верней, что без формы: в простой, черной куртке и в черных штанах (выпускных), выдаваясь на ясных паркетиках рыжим, нечистым пятном голенища: смотрел на Лизашу; и мялся - с мокреющим лбом, расколупанным: в прыщиках.
   - Я не мешаю, Лизаша?
   Он ей улыбался мясистой десною; и - выставил челюсть.
   - Да нет, не мешаете. - Может быть, - все-таки?
   - Ах, да уж верьте: не стойте такой растеряхой.
   Лизаша пустила кудрявый дымок, облетающий в воздухе:
   - Здесь не уютно: идемте в диванную.
   Ротик, плутишко, задергался смехом.
   Беседы с Лизашей его волновали глубоко: Лизаша была непрочитанной фабулой.
   Уже Лизаша синила диванную дымом своей папироски, укапывая миньятюрное тельце в мягчайших подушечках; вздернувши умницы бровки, ждала, что ей скажут; он силился высказать то, что не выскажешь; вот: положили заклепку на рот.
   Что-то чмокало, щелкало; что-то привсхлипнуло: точно наполнили рот его слюни.
   - Хотели вы высказать: все; так вы сами сказали; не раз уже слышала я обещания эти; вы кормите ими давно.
   - Не умею рассказывать, - знаете.
   - А вы попробуйте.
   - Нет, я боюсь, что придется выдумать за неимением слова; вы знаете: вертится на языке; и выходит не то; очень много приходится лгать - оттого, что я слов не имею правдивых.
   Просунулась очень припухшей щекою мадам Вулеву:
   - Экскюзе: я не знала. Вы здесь - не одна?..
   И Лизаша поморщилась: гневно сверкнула глазенками.
   - Вы же, мадам Вулеву, сами знали, что - Митя...
   - Чай будете пить?
   - Нет, не буду: вы, может, - она повернулася к Мите.
   - Спасибо, не буду.
   - Не надо, мадам Вулеву.
   - Экскюзе, - за портьерой сказала мадам Вулеву очень сладеньким голосом; и - удалялась бряцаньем ключей по гостиной; ключи замолкали; Лизаша, чего-то пождавши, легко соскочила с дивана: головку просунула; перебегала глазами по креслам гостиной.
   Все пусто.
   - Когда она крадется - так не услышишь ключей, а уходит - нарочно ключами звенит, чтобы там, отзвонивши, подкрасться: подслушивать...
   - Что вы хотели сказать?
   Но на Митины губы уже наложили заклепку.
   12.
   - Гей, гей!
   Толстозадый, надувшийся кучер, мелькнувши подушечкой розовой, резал поток людяной белогривым, фарфоровым рысаком, приподняв и расставивши руки; пред желтым бордюром из морд виторогих овнов очень ловким движеньем вожжей осадил рысака.
   Эдуард Эдуардович, кутаясь в мех голубого песца, соскочил и исчез в освещенном подъезде, у бронзовой, монументальной дощечки: "Контора Мандро и К?".
   Быстро осилил он двадцать четыре ступени; и, дверь приоткрыв, очутился в сияющем помещении банкирской конторы; он видел, как гнулися в свете зелененьких лампочек бледные, бритые, лысые люди за столиками, отделенными желтым дубовым прилавком от общего помещенья, подписывали бумаги; и - их протыкали; под кассою с надписью "чеки" стояла пристойная публика.
   Быстро пронес бакенбарды в роскошный, пустой кабинет, открывающий вид на Кузнецкий.
   ...............
   Прочесанный не пожилой господин, нагибаяся низко к Мандро, развернул свою папку бумаг; их рассматривал быстрым движеньем руки, нацепивши пенснэ.
   - Что? Есть кто-нибудь?
   - Да, - по личному делу.
   - Просите.
   Раскрылися двери; и Грибиков появился, прожелклый и хилый, осунувшись носом и правым плечом.
   Он почтительно встал у дверей, его глазики жмурились в свете; ему Эдуард Эдуардович сделал рукой пригласительный жест, показавши на кресло:
   - Садитесь.
   И Грибиков к креслу прошел дерганогом; топтался у кресла и сразу не сел, а свалился в сиденье: как будто подрезали жилки ему:
   - Ну, что скажете?
   Грибиков тронул свою бородавку скоряченным пальцем: на палец смотрел:
   - Я позволю заметить, что есть затрудненьице-с, - палец понюхал он, - так что согласия нет никакого.
   - А больше нет комнат?
   Зрачишко полез на Мандро.
   - Да, живут у нас густо.
   Зрачишко влупился: под веко.
   С недовольством прошелся к окошку: и Мандро вертел форсированною бакенбардою; руку засунул в карман перетянутых брюк; лбом прижался к окну, посвистал, отдаваясь блестящему заоконному зрелищу: метаморфозам из светов.
   Там шел кривоногий сумец; и за ним - вуалеточка черная, с мушками, с высверком глаз из-за мушек; и ветер рванул ее шелком.
   Мандро - повернулся.
   Он видел, что Грибиков в той же все позе, сидит, оскопивши лицо в равнодушие: жмуриком.
   - Чорт с ним: не надо.
   Прожескнул гла 1000 зами и вновь отвернулся; в окошке же - барышня в кофточке меха куницы.
   Тут Грибиков глазиком тыкался в спину.
   - Вот бы... ежели... я...: это - дело другое.
   Мандро повернулся:
   - Что?
   - Ежели... Так уж и быть.
   - Говорите раздельнее.
   - Ежели б он переехал ко мне, - говорю: человечек-то ваш.
   - Это - можно?
   - Я думаю - можно: он, ваш человечек, - без носа: больной; и притом говорит - иностранец - не нашинский; ну, одному-то - куды ему; все же - уход; и такое все: правда, живу я в квартире о двух комнатушках; для вас же извольте: пускай переедет... Что ж, бог с ним: в цене мы сойдемся.
   И глазик свой спрятал.
   13.
   У Митеньки мысль не влезала в слова; а душевные выражения - в органы тела; когда говорил он печальные вещи, казался Лизаше некстати смеющимся; глупым таким фалалеем, с руками - висляями; очень лицо искажала гримаса, которую медики называют - ведь вот выражение - "Гиппократовой маской".
   Лизаша досадовала:
   - Полчаса мы сидим, а - ни с места.
   - Не выскажешь - знаете.
   - Все же, - попробуйте.
   - Ну, - я попробую; только, Лизаша, - уж вы не пеняйте.
   Во рту что-то - щелкало, чмокало, чавкало; и - подступало под горло: хотелося плакать.
   - Вы знаете: дома - семейная обстановка такая, что лучше бежать; отец добрый, вы знаете; только людей он не видит; живет в математике; думает он, что за сорок годов все осталось по-прежнему; с ним говорить невозможно; ты хочешь ему это, знаете, высказать, что у тебя на душе, он - не слушает; просто какой-то - вы знаете - он формалист.
   - Ну, а мама?
   - А мама - все книжки читает; историю Соловьева прочтет; и - с начала; ей - дела нет; мама - чужая.
   Лизаша сидела пред ним узкоплечей укутою в красненькой, бархатной тальме, обделанной соболем; и рассыпала из вазочки горсточку матовых камушков: малых ониксов.
   - Для них вы чужой?
   - Совершенно чужой; говорить разучился: все дома молчу; знаю, если скажу им, что думаю, то - все равно не поверят: приходится, знаете, лгать.
   - Бедный, - так-то: обманщиком ходите.
   Нервно подбросила в воздух с ладони одну финтифлюшечку; и под распушенной юбочкой ножки сложила калачиком.
   - Так и приходится.
   Митя дерябил диван заусенцами пальцев:
   - Отец-то - вы знаете: толком не спросит меня; запугал: проверяет меня, проверяет, - как, что: "Тебя спрашивали?" Или - "что получил?"... Человеческого не услышишь словечка, - вы знаете.
   - Вы же?
   И сыпала в ткани ониксы.
   - А говорю - получаю пятки... Я...
   - Вы, стало быть, врете и тут, - перебила Лизаша, подбросив одну финтифлюшку.
   - А как же: попробуй сказать ему правду, - поднимутся крики; и, знаете, бог знает что.
   - Не завидую вам.
   - А то как же: товарищи, знаете, образованием там занимаются; этот прочел себе Бокля, а тот - Чернышевского... Мне заикнуться нельзя, чтобы книжки иметь: все сиди да долби; а чтоб книжку полезную, нужную...
   - Бедный мой!
   Кончик коленки просунулся из-под коротенькой юбочки.
   - Нет никаких развлечений: в театры не ходят у нас; ну я все-таки, знаете, много читаю: хожу на Сенную, в читальню Островского - знаете. Не посещаю гимназии: после приходится лгать, что в гимназии был.
   Митя пристальным глазом вперился в коленку: она - беспокоила.
   - Что же, Митюшенька, - вы без вины виноватый.
   Оправила юбочку.
   - Ибсена драму прочел, - ту, которую вы говорили.
   - "Строителя Сольнеса"?
   - Да.
   - Ах, вы, милый уродчик, - звучал ее гусельчатый голосочек, - запущенный; у, посмотрите: вся курточка - в перьях.
   Лизаша нагнулась: и - слышал дыхание.
   - Дайте-ка, - я вас оправлю: вот - так.
   И - откинулась; и, поднося папироску к губам, затянулась, закрыв с наслаждением глазки.
   - Я верно поэтому вас приютила: такой вы бездомный.
   Сидела с открывшимся ротиком:
   - Вы и приходите - точно собачка: привыкли.
   Откинула прядку волос; и - добавила:
   - Нет, у русалки моей вы бываете, - не у меня.
   Прикоснулася ручка (была холодна, как ледок).
   - Мы с русалкой моей говорили про вас.
   Померцала глазами - на Митю.
   К 1000 азалось, что там соблеснулися звезды - в Плеяды; Плеяды - вы помните? Летом поднимутся в небе; и поздно: пора уже спать.
   Поднялась атмосфера мандровской квартиры; ведь вот - говорили же:
   - Дом с атмосферой.
   В гостиной опять зазвонили ключами; ключи приближались: звонили у самой портьеры: казалось, - просунется очень подпухшей щекою мадам Вулеву; но ключи удалялись; ключи удалились.
   - Несносно.
   Лизаша головку просунула в складки:
   - Ушла.
   Атмосфера потухла: ничто не сияло.
   И слушали молча, как там ветерок разбежался по крыше: Лизаша тонула в глазах, - своих собственных; в пепельницу пепелушка упала: глазок прояснел:
   - Ну и - дальше?
   Зачмокало:
   - Переэкзаменовка, опять-таки, - в августе этом была: ну, - я скрыл.
   - Ай-ай-ай!
   - Вы, Лизаша, простите, что - так говорю; мне вы, знаете, хочется высказать вам наконец, - искал слов, - то и се, а с отцом говорить: сами видите; мать же - бог с нею... Надежда, сестра, - и зафыркал: - Надежда...
   Потупился: странно, что Надю, сестру, он считал недалекою; дураковато стоял перед нею; такой дурноглазый; и - силился высказать; нет: рот дрожал, губы шлепали: чмокало, чавкало.
   Тщетно!
   14.
   Карета подъехала.
   С козел мехастый лакей соскочил, поправляя одною рукою цилиндрик; другой открыл дверце.
   И тотчас слетела почти к нему в руки, развивши по ветру манто, завитая блондинка (сквозная вуалечка); губки - роскошество; грудь - совершенство; рукой придержав в ветер рвущуюся, легкосвистную юбку, прохожим она показала чулочки фейль-морт, бледнорозовый край нижней юбки, вспененный каскадами кружев.
   И скрылась в подъезде под желтым бордюром баранов, у бронзовой, монументальной доски, где яснело:
   "Контора Мандро".
   --------------
   Доложили:
   - Мадам Миндалянская: просит принять.
   Эдуард Эдуардович стал выпроваживать; Грибиков же, зажавши картузик, пошел дерганогом, столкнувшись у двери - с мадам Миндалянской.
   Вошла.
   Самокрылою прядью с нее отвевалось манто; складки шелка дробились о тело; огромная шляпа подносом свевала огромные перья; прическа - куртиночка; вся толстотушка; наполнилась комната опопонаксами:
   - Эва Ивановна: вы ли?
   Профиль - божественность; грудь - совершенство.
   ...............
   В проходах пассажа, - под тою же вывеской "Сидорова Сосипатра" блистала толпа: золотыми зубами, пенснэ и моноклями.
   Кто-то уставился в окна, съедая глазами лиловое счастье муслинов, сюра, вееров; здесь же рядом - сияющий выливень камушков: ясный рубин, желтоливный берилл, альмантин цвета рома и сеть изумрудиков; словом - рулада разграненных блесков; и липла толпа, наблюдая, как красенью вспыхнет, как выблеснет зеленью: вздрогнет; и - дышит.
   Прелестно!
   Брюнеточка, прелесть какая, косится на блески; а черный цилиндр, увенчавшись моноклем и усом, в кофейного цвета мехах нараспашку, - косится на блеск ее глазок; из двери - прошли: горбоносый двубакий, в пенснэ и в кашнэ с перевязанным, малым футляром (своей балерине); и - дама седая, сухая, пикантная: шляпочка - током; и - лаковый сак.
   Литераторы, графы, купцы, спекулянты, безбрадые, брадые, усые, сивые, сизые, дамы в ротондах, и в кофточках - справа налево и слева направо.
   Шли - по-двое, по-трое: громко плескались подолами, переливались серьгами, хватались за шляпы, вращали тростями, сжимали портфели, сжимали пакетики, перебирали перчатками - сумочки, хвостики меха, боа; расступались, давая дорогу друг другу; роились у входа; и шли - на Варварку, к Столешникову, к Спиридоновке, к Малой Никитской.
   И за ними за всеми - кареты, пролетки, ландо.
   Дама, спрятав в огромную муфту лицо, пробежала из светом разъятого места к квадратному головаку авто, приподняв свою юбку, плеснувшую шелком дессу; а за ней пробежал господин, прижимаясь перчаткою к уху; шоффер, обвисающий шкурой, вертел колесо; головак, завонявши бензином, вскричал.
   Толстозадый, надувшийся кучер, мелькнувши подушкою розовой, резал поток вороной белогривым своим рысаком, пролетая туда, где кончался Кузнецкий и где забледнели ослабшие светочи: в зеленоват 1000 ое потуханье.
   15.
   - Вы, Митенька, лжете сознательно; я вот - не лгу: да и лгать-то - кому?
   Перед "богушкой" лгать?
   Привскочила: мерцала глазами.
   - Перед "богушкой" лгать не могу!
   И на легких подушечках тепленьким тельцем ее рисовался отчетливый контур:
   - И все-таки все во мне лжется.
   Плеяды подымутся в небе: пора уже спать; и от звезд отрываешься, чтобы тонуть в утомительных снах; так теперь отходила в свой собственный сон, нерассказанный, мутный, тяжелый:
   - Все лжется во мне - оттого, что русалочку я утопила: оттуда - сюда.
   И с глазами, вполне удивленными (просто девчурочка!) всунула в рот папироску:
   - Вы этого не поймете, мой миленький!
   Вытянув шею, стрельнула дымочком. И вновь повторила:
   - Оттуда - сюда.
   Бросив ручку от ротика вверх, стала быстро вертеть папироской, любуясь спиралькой огня:
   - Ах, почем знаю я, - проиграла она изузором отчетливым широкобрового лобика.
   И поднесла папироску; закрыв с наслаждением глазки, пустила кудрявый дымочек.
   - Не понял: что значит оттуда?
   Дымок, облетающий, - стлался волокнами:
   - Тело на мне как-то лжется, - и нервными дергами губок и плечика сопровождала словечки свои.
   Еще долго Лизаша сплетала бросочки коротких словечек своих; и казалось, что тонкое кружево всюду повисло невидно. Казалась ткачихой; сложивши калачиком ножки, опять невзначай показала коленку; опять протянула два пальчика: в пепельницу.
   Пепелушка слетела.
   - Да, бросимте, что говорить: с дурачишкой; не скажешь ведь - нет?
   Ощутил на руке ноготочек ее:
   - Оцарапаю вас.
   И - придвинулся; но отодвинулась; и - заиграла русальной косою.
   - Сидите спокойно, вот так.
   Вдруг повисла головкою:
   - Время, сплошной людоед, - поедом ест людей: неуютно!
   - Откуда про это вы?
   Глянула заревом глаз:
   - Это мне рассказала русалочка.
   Митя увидел: упала измятая очень бумажка на пол (из кармана Лизаши); смотрел машинально; знакомые знаки увидел: знакомого почерка: вот интегральчик; вот - модуль... Откуда!
   И он потянулся рукой за бумажкой:
   - Вы что?
   - Да бумажка.
   Увидела, выхватила:
   - Мне отдайте: мое.
   - Погодите: тут почерк отца.
   Перехватывал; но - оцарапала.
   - Ай!
   - Вы не суйтесь.
   - Нет, как появилась бумажка?
   Лизаша слукавила:
   - Сами оставили вы - в прошлый раз: из кармана упала... Ах, увалень!
   Странно - опять ведь невнятица: как оказалась бумажка у "богушки"? Быстро инстинкт подсказал, что ей надо солгать; будто Митя оставил: дивилась. Зачем это делала? Вот и она солгала - неожиданно: не для себя, а для... Разве для "богушки" ей надо лгать? Разве "богушка" лжет? и - стояла над бездной.
   Вперялася в бездну.
   Тогда за портьерой раздался отчетливый громкий расчмок.
   Митя понял, что кто-то там есть; посмотрел на Лизашу, которая, встав, померцала на Митю: сквозь Митю; тогда обернулся и вздрогнул, увидевши станистый контур Мандро: будто с сумраком вкрался своим протонченным лицом, протонченным до ужаса.
   Быстро вошел, седорогий, бровастый и станистый, чуть поводя богатырским плечом, оттянувши перчатку, губу закусивши, имея от этого солоноватое выраженье, которое он постарался степлить.
   Бросил взгляд на Лизашу, на Митю: сказал долгозубою челюстью:
   - Здравствуйте.
   Мите казалось, что брови нарочно он углил: открыл электричество: ясно сияющий камень лампады, спустившейся сверху, поблескивал.
   - Вы в темноте - с Лизаветою Эдуардовной; кажется, - вы предаетесь мечтаньям? - запел фисгармониум.
   Но из-за звука глядел гробовыми глазами, умеющими умертвить разговор.
   - Я русалочкой вашею, нет, - недоволен, сестрица Аленушка, - быстро рукою чеснул бакенбарду; насвистывал что-то.
   И - сел.
   И сидение это мучительно виделось им обсиденьем каким-то: здесь кто-то кого-то обсиживал: Митя ль Лизашу? Лизаша ли Митю? А может быть, сам фон Мандро их обоих; припомнились толки, что будто бы он позволяет себе слишком много с одной гимназисточкой: и - называли подругу Лизаши.
   Еще говорили, что был он когда-то причастен к содомским грехам.
   1 1000 6.
   - Пожалуйте кушать.
   Мандро поднялся; и - несладко взглянул:
   - Кушать, кушать идемте.
   И фиксатуарные бакенбарды прошлись между ними - почти что сквозь них.
   Проходили в столовую, где прожелтели дубовые стены: с накладкой фасета: везде - желобки, поперечно-продольные; великолепный буфет; стол, покрытый снеговою скатертью, ясно блистал хрусталем и стеклом; у прибора, у каждого по три фужера: зеленый, златистый и розовый; ваза; и в ней - краснобокие фрукты; и - вина; и - сбоку, на маленьком столике яснился: холодильник серебряный.