Белый Андрей. Москва

   - Суп с фрикадельками, - смачно сказал фон Мандро.
   Он засунул салфетку за ворот: умял; и взглянул на Лизашу - с заботливой и с неожиданной лаской:
   - Не хочется кушать?
   - Ах, нет:
   - Вы б, Аленушка, хлорал-гидрату приняли.
   Лакею дал знак: и лакей, обвернувши салфеткой бутылку, ее опустил: в холодильник.
   - Да, да, молодой человек: фрикаделька... Что я говорю... Познается по вкусу, - и пальцами снял он помаду губную, - а святость - по искусу.
   Пальцы помазались.
   И завлажнил он глазами - такой долгозубый, такой долгорукий, к Лизаше приблизился клейкой губою.
   Ответила: сверками.
   Вот перекинулся он к Вулеву:
   - Как с летучею мышкой, мадам Вулеву?
   - Наконец, догадалася я, Эдуард Эдуардович, - сунулась быстро она, - это Федька кухаркин поймал под Москвою: и - выпустил: в комнаты... Я же давно замечала: попахивает!
   - Попахивает?
   И с особенным пошибом молодо голову встряхивал он, заправляя салфетку.
   - Что ж вы, молодой человек, - не хотите тетерьки: вкусите ее... Мы вкушали, от всяких плодов, когда были мы молоды.
   И обернулся к тетерьке.
   Лизаша ударила кончиком белой салфетки его:
   - Вот же вам!
   Он - подставился.
   С явным вкушал наслажденьем тетерьку: тянулся к серебряному холодильнику он: за бутылкой вина; и Митюше фужер наливал - до краев: золотистой струею.
   Тянулся с фужером: обдал согревательным взглядом: но взгляд - ледянил; и вставало, что этот - возьмет: соком выжмет:
   - Так чокнемся!
   Он развивал откровенность.
   Так было не раз уже: будто меж ними условлено что-то: а если и нет, то условится; это - зависит от Мити; Лизаша - ручательство: впрочем, - условий не надо: понятно и так.
   Они чокнулись.
   В жестах отметилось все же - насилие: стиск, слом и сдвиг.
   В то же время кровавые губы улыбочкою выражали Лизаше покорность: казалось, - глазами они говорили друг другу:
   - Теперь - драма кончена.
   - Что это?
   - Как, - мне еще?
   - Ну же, - чокнемся!
   - Я, Эдуард Эдуардович, - я: голова моя слабая!
   - Не опьянеете!
   Видел, пьянея, - в движеньях Лизаши - какое-то: что-то; во всей атмосфере стояло - какое-то: что-то... душерастлительное и преступное.
   Дом с атмосферой!
   Лизаша сидела с невинным лицом:
   - Митя, - вы что-то выпили много: не пейте!
   - Оставь, - снисходительным жестом руки останавливал Эдуард Эдуардович.
   Митя бессмыслил всем видом своим:
   - Так ваш батюшка - что?
   - Говорите: бумаги свои держит дома?
   - Так письменный стол, говорите?
   - Что?
   - Все вычисляет?
   - Когда его можно застать?
   - Поправляется?
   - Эдакий случай несчастный!
   Хладел изощренной рукою (с поджогом рубина), которою он протянулся за грушей.
   "Лизаша, Лизаша", - кипело в сознании Мити.
   И видел: мадам Вулеву и Лизаша - исчезли.
   - Лизаша!
   Мандро развивал откровенность - так было не раз уже: будто меж ними условлено что-то; а если и нет, то - условится; это - зависит от Мити; Лизаша - ручательство; впрочем - условий не надо.
   Понятно и так.
   17.
   Голова закружилась: и чувствовал - вкрап в подсознанье. Вина? Или взгляда Мандро? Он - не помнил: в ушах громко ухало; помнил - одно, что условий не надо: понятно и так; очутился в гостиной; наверно в сознании был перерыв, от которого он вдруг очнулся: пред зеркалом.
   Кто это?
   Красный, клокастый, с руками висляями, - кто-то качнулся у кресел, кругливших свои золоченные, львиные лапочки; Митя склонился на кресло: пылало лицо; и в мозгах копошилось какое-то толокно, 1000 из которого прорастало желанье: Лизашу увидеть, сказать про свое окаянство; за этим пришел.
   Точно сон, появилась Лизаша.
   Она, как водою, его заливала глазами: стояла в коричневом платьице, с черным передником - на изумрудном экране, разрезывая златокрылую птицу.
   - Вы, Митенька, пьяны.
   - Нет, знаете, - дело не в этом, а в том, что мне очень, - вы знаете.
   Тут он качнулся, схватившись за кресло.
   - Ну да: говорили вы это уже.
   - Нет, Лизаша, - послушайте: я - ничего не сказал: я пришел говорить: и вы знаете сами, что я ничего не сказал.
   - Что такое?
   - Подделал, Лизаша!
   Она посмотрела вполне изумленно:
   - Подделали! Вы? Что такое подделали?
   Руку взяла и погладила:
   - Подпись отца я подделал.
   - Да нет!
   И Лизаша погладила щеку, рукою холодной, как лед, поднимая в пространство какие-то неморожденные взоры:
   - Несчастненький.
   Он за нее ухватился: она - отстранялась.
   - Нет, - тише... Вы, бог знает... Пьяны...
   Лицом подурнела: и - дернулась, видя, что Митя идет на нее: отступала к портьере.
   - Нельзя!..
   Он схватился рукою: рвалась; не пускал.
   - Ах, жалким вы жалкехонек, Митенька.
   И унырнула за складки портьеры, оставивши ручку свою в его цепких ладонях; он к ручке припал головой, покрывая ее поцелуями; ручка рвалась - за портьеру:
   - Пустите же, - раздавался обиженный голосок, как звоночек, за складкой портьеры.
   И тут же на голос пошел быстрый шаг.
   Ручка выдернулася.
   Между складок портьеры наткнулся на... крепкий кулак, его больно отбросивший: тут растопыривши пальцы, скользнул: и - откинулся: складки портьеры разрезались; ясно блеснули - манжетка, рубин и линейка: линейка рассвистнула воздух, врезаяся гранью в два пальца.
   И пальцы - куснуло расшлепнутым звуком: они - окровавились.
   Точно раздельные злые хлопочки отчетливо так раздалось за портьерой:
   - Ха-ха!
   Перекошенною гримасой оттуда просунулася седорогая голова и две иссиня черные бакенбарды.
   Тут Митенька бросился в бегство: за звуком шагов раздавалась пришлепка.
   Сразбегу наткнулся на лысого господинчика он.
   ...............
   Господин Безицов разлетелся к порогу гостиной.
   Там встретил его фон-Мандро, оборудовав рот белой блеснью зубов, и втыкаясь глазами бобрового цвета; сжал руку, затянутый позою, найденной в зеркале.
   ...............
   Ацетиленовый свет, ртутно-синий; и там - розовенье: реклама играла: фонарные светы казались зелеными: окна вторых этажей утухали; а выше, в багровую тьму уходя, ослабели карнизов едва постижимые линии; шлепало снегом холодным в ресницы: бессмыслилось, рожилось, перебегало дорогу; отбитые пальцы горели; душа изошла красноедами; щеки пылали; и ухали пульсы.
   Бежал, заметаемый снегом, сметаемый вихрем: все пырскало - крыши, заборы, углы: порошицей, блистающей ясенью: крылья снегов зализали круги фонарей; и все - взрезывало; перебегали дорогу: шли - по-двое, по-трое: шли - в одиночку; шли слева и справа - туда, где разъяла себя расслепительность; шли перекутанные мехами мужчины; шла барышня в беличьей кофточке; дама, поднявшая юбку, с "дессу" бледно кремовым, - выбежала из блеска; за нею с серебряным кантом военный, в шинели и в - розовордяных рейтузах.
   Там шуба из куньего, чернобелого меха садилась в авто - точно в злого, рычащего мопса, метнувшего носом прожектор, в котором на миг зароилась веселость окаченных светом, оскаленных лиц, - с золотыми зубами.
   Побежал мужичок.
   - Эка студь!
   И морозец гулял по носам лилодером.
   ...............
   Лизаша была у себя: ей представился Митя; его стало жалко: того, что случилось в гостиной, она не видала: видала мадам Вулеву.
   От мадам Вулеву же ничто не могло укрываться.
   18.
   Форсисто стоял Битербарм; ферлакурничал перед мадам Эвихкайтен: форсисто вилял, и локтями, и задом:
   "Энтведер" - не "одер".
   Мадам Эвихкайтен плескалася в сером в тени тонконогой козеточки, приподымавшей зеленое ложе, как юбочку нежная барышня: в книксене:
   - Великолепно: "энтведер" не "одер"...
   Энтведер, затянутый в новенький, синезеленый мундир ( 1000 с белым кантом), - вмешался:
   - На этот раз вы, Битербарм, оплошали: ведь предки мои проживали на Одере.
   Вот ведь судьба.
   Битербарм - поле прыщиков: зубы и десны: и - что еще? Род же занятия спорт: но не теннис, - футбол: про себя говорил он: - Я - истый гипполог.
   - Послушайте, - вдруг обратился он к Зайну, - скандал с Кувердяевым? Правда, что в классе ему закатили пощечину?
   Зайн, тонконогий воспитанник частной гимназии Креймана, очень витлявенький щеголь, с перетонченным лицом, отозвался.
   - Ну да, - что-то вышло!
   - Как что? - удивился Энтведер. - Вполне оплеуха.
   - В чем дело?
   - История грязная!
   Зайн отошел; уже с Вассочкой Пузиковой разводил фигли-мигли; ведь все говорили, что он - содержанец.
   А бог его ведает!
   - Ну что, мадемуазель Бобинетт?
   Почему-то здесь, в доме Мандро, называли все Вассочку - так. Приходили все новые гости.
   Лизаша в атласно-сиреневом платье, отделанном кружевом, с грудкой открытою, вся голорукая, дергала голеньким плечиком; мило шутила с гостями; ее развлекал разговором Аркадий Иванович Переперзенко, сын коммерсанта, художник, писавший этюд "Золотистую осень разлук", член кружка "Дмагага" (почему "Дмагага"?); член кружка "Берендеев", искусный весьма исполнитель романсов Вертинского, друг Балтрушайтиса, "Сандро" (опять-таки - "Сандро" при чем?); он себя называл Ботичелли Иванычем: ну - и его называли они Ботичелли Иванычем; был он пробритый, дородный: в очках; носил длинные волосы; шелковый шарфик, повязанный пышно, носил.
   Они окружили мадам Эвихкайтен; над ними из лепленной, потолочной гирлянды, сбежавшейся кругом, спускался зеленый, китайский фонарик; мадам Эвихкайтен, склонясь на козеточку, скромно оправила пену из кружева; всхлипывал веер мадам Эвихкайтен; и к ней Безицов ревновал.
   Эдуард Эдуардович, очень стараясь гостей улюбезить, брал под руку то Безицова, а то Мердицевича, - вел в уголочек, к накрытому столику с ясным ликером, сластями, вареньями; и пригласительным жестом руки им указывал:
   - Это и есть "достархан", угощенье персидское.
   Глупо шутил Мердицевич:
   - Меня называет жена тараканом; и я называю себя тараканом; и - все это знают; и - так и называют.
   Он был жуковатым мужчиной: был крупный делец: про него говорили:
   - Фигляр форсированный.
   Тут же, оставив его, Эдуард Эдуардович быстро прошелся в гостиную, где расстоянились трио, дуэты, квартеты людей среди трио, дуэтов, квартетов, искусно составленных и переставленных кресел, и бросил свой блещущий, свой фосфорический, детоубийственный взгляд через голову Зайна: от этого взгляда Лизашино сердце забилось.
   Лизаша, смеясь неестественно, странно мерцала глазами, вдруг стала живулькою: дернувши узкими и оголенными плечиками, подбежала она к Битердарму: ему принялась объяснять она:
   - Понять эти звуки вам, как гиппологу, трудно постигнуть...
   Лизаша махалась развернутым веером.
   Фиксатуарные бакенбарды прошлись между ними, - почти что сквозь них; улыбнулись Лизаше ласкательным, блещущим и угарательным взглядом:
   - Вам весело?
   Вздрогнула, будто хотела сказать:
   - Я боюсь вас.
   Ответило личико - заревом глаз.
   На мгновенье глаза их слились: отвернулась Лизаша: стояли с открывшимся ротиком (омут открылся, в котором тонула она). Эдуард Эдуардович, в зале увидев мадам Миндалянскую, быстро пошел к ней на встречу; тут плечи Лизаши задергались; быстро бледнела она; Ботичелли Иваныч с тревогою к ней обратился:
   - Вам дурно?
   - Нет. Впрочем, - нет воздуха.
   - Вы побледнели: дрожите.
   Лизаша смеялась: все громче, все громче смеялась: все громче, - пока из растерянных глазок не брызнули слезки: она - убежала.
   Мадам Миндалянская в белом, сияющем платье неслась по паркетам и пенилась кружевом: профиль - божественность! Там Мердицевич, обмазанный салом, рассказывал сало; пред кем-то форсисто вилял и локтями, и задом своим Битербарм.
   И сплетали в гирлянды свои известковые руки двенадцать прищуренных старцев: над ними.
   ...............
   Одна, сев на корточки и сотрясаяся голеньким плечиком - там, в уголочке, Лизаша с 1000 меялась и плакала, не понимая, что с нею.
   19.
   Под зеркалом стал Эдуард Эдуардович в ценном халате из шкур леопардов, в червленной мурмолке (по алому полю струя золотая), - с гаванской сигарой в руке.
   Он другою рукою мастичил свою бакенбарду.
   Сигару оставил: лениво поднял две руки, отчего распахнулся халат: очертание тела вполне обозначилось в зеркале; он без одежд показался таким чернобелым; свои рукава засучил, на руках - мох: чернешенек; был он покрыт волосами: чернистее прочих мужчин: про него говорила, бывало, жена:
   - Посмотришь на вас так, как вас вижу я... Волосаты же вы, как животное.
   Слухи ходили: жену он бивал.
   Вот рукою с сигарою сделал движение, чтоб очертание тела из зеркала лучше разглядывать: и многостворчатый шкафчик под руку подставился; он создавал меблировку для всех своих жестов: откинется, - в фонах лиловых обой (была спальня - лиловой) отчетливей вспыхнет халат - леопардовой шкурою.
   Меблировал свои жесты.
   Себе самому улыбнулся и пленочку снял двумя пальцами с клейкой губы.
   И склонился в постель.
   Но не спал; и не час, и не два он вертелся: возился в постели; откинувши стеганое одеяло (лилового цвета), он сел на постели, разглядывал белые и черномохие ноги свои, освещенные светом седой живортутной луны; свои туфли нащупал; облекся в халат леопардовый; вышел в пустой коридор, - в живортутные лунные светы.
   ...............
   В упругой и мягкой постели, сидела Лизаша; в колени склонила головку с распущенной черной косою; ей стих затвердился: все тот же: твердилось и ночью, и днем:
   Вокруг высокого чела,
   Как тучи, локоны чернеют.
   Порой раздавалися шорохи (мыши ль, скребунчики, кошка ли?): было ей жутко - чуть-чуть: по ночам не могла она спать: засыпала под утро: с собой брала кошку, сибирскую, пышную: кошка курнявкала ей; иногда же курнявкало, так себе, в воздухе; множество раз, поднимаясь с постели, босыми ножонками перебегала по коврику, к двери она, чтобы выпустить кошечку.
   Кошечки - не было.
   Раз показалось, что кто-то закрякал у двери; открыв ее, высунулась за порог, да как вскрикнет: стоял перед дверью, представьте же, - "богушка", тяжко дыша и себе самому улыбаяся в темень тяжелой улыбкою.
   - Ах!..
   Растерялась, - да так, что осталась стоять перед ним в рубашенке, с открывшимся ртом: растерялся и он; и досадливо бросил, на двери соседние озираяся (там обитала мадам Вулеву):
   - Да потише же!
   Двери в соседнюю комнату, где обитала мадам Вулеву, - отворились; просунулася со свечкой в руке голова в папильотках, с подпудренным белым лицом, точно клоунским.
   - Кто это, - взвизгнула громко мадам Вулеву, - не узнала я: вы?
   - Мне не спится, вот я и брожу...
   - Не одета я, - вскрикнула громко мадам Вулеву.
   Дверь в соседнюю комнату быстро закрылась: и тут лишь Лизаша заметила, что не одета: под взором отца, пронизавшим насквозь: и - захлопнулась: и из-за двери сказала:
   - Вы, богушка, право какой-то такой: черногор-черноватик! Меня напугали.
   Об этом и думала: тут - постучали:
   - Кто?
   Дверь отворилась: стояла фигура в седом, живортутном луче: электричество вспыхнуло: "богушка" в ценном халате из шкур леопардов, с распахнутой грудью в червленой мурмолке вошел неуверенно:
   - Можно?
   Присел у постели, немного взволнованный, одновременно и хмурый, и робкий, стараяся позой владеть: сохранить интервал меж собой и Лизашею; видимо к ней он пришел: объясниться; быть может, пришел успокоить ее и себя; или, может быть, - мучить: ее и себя; даже вовсе не знал, для чего он явился; дрожали чуть-чуть его губы; на грудку свою подтянув одеяло, сидела Лизаша; она удивлялась; головку сложила в колени: и мягкие волосы ей осыпали дрожавшее плечико; робко ждала, что ей скажут; и голую ручку тянула: схватить папироску - со столика; вдруг показалось ей - страшно, что - так он молчит; потянулась к нему папиросочкой:
   - Дайте-ка мне - прикурить.
   Протянул ей сигару:
   - Курни.
   И пахнуло угаром из глаз; но глаза он взнуздал:
   - Я пришел объясниться: сказать.
   1000 И, подумав, прибавил:
   - Дочурка моя, у нас этой неделей не ладилось что-то с тобой.
   Поднесла папироску: закрыв с наслаждением глазки, пустила кудрявый дымочек.
   - Быть может, с тобою неласков я был: но сознание наше - сложнейшая лаборатория; всякое в нем копошилось.
   И в ней копошилось: слова копошились:
   Вокруг высокого чела,
   Как тучи, локоны чернеют.
   Ему протянула ручонки: их взял, облизнулся, как будто над лакомой снедью; и стал - вы представьте - ладонку ее о ладонку похлопывать:
   - Ладушки, ладушки! Где были? У бабушки. Что ели? Кашку. Что пили? Бражку.
   Но что-то фальшивое было в игре сорокапятилетнего мужа, к игре не способного, с взрослою дочерью; он это понял, откинулся, бросил ладони; сморщинились брови углами не вниз, а наверх, содвигаясь над носом в мимическом жесте, напоминающем руки, соединенные ладонями вверх; между ними слились три морщины, как некий трезубец, подъятый и режущий лоб.
   Точно пением "Miserere" звучал этот лоб.
   Ей подумалось: "Странно: зачем объясняться теперь, поздней ночью, когда можно было бы завтра?.." И стало неловко: чуть скрипнула дверь - от мадам Вулеву: и сказала она с передергом:
   - Меня лихорадит.
   Увидев, что он захмурел, улыбнулася, и с материнскою нежностью лоб его тихо погладила ласковой ручкою:
   - Лобушка мой!
   - Ах, сестрица Аленушка.
   - Можно, - поймала глазами глаза его, ставшие черными яшмами, - можно сестрице Аленушке?..
   - Что? - испугался он.
   - Вас... назвать... братцем?..
   - Иванушкой?
   - Да!
   Неожиданно сжав на груди волосатой головку, палил ее лобик дыханием, как кислотой купоросной:
   - Нет, лучше не надо.
   Отбросился: алый, как лал, удалился.
   ...............
   Представьте же: желчь у него разлилась в эту ночь; утром встал черножелтый: с лимоннозеленым лицом.
   20.
   Продувал ветерец.
   Отовсюду к Пречистенке двигались мальчики, - к желтому дому о трех этажах; надоконные морды его украшали; над ними - балкон: отступя от него у стены, между окон круглели колонны: под строгим фронтоном: железная, черная вывеска золотом букв прояснялась: "Гимназия Льва Веденяпина". Полный швейцар, при часах, в черном, с медными пуговицами топтался у двери: в передней.
   Сюда приходили.
   И здесь раздевались, отсюда уже поднимаясь по каменной лестнице, скрытой зеленой дорожкой ковра, - к балюстраде, где десять блистающих, белых колонн изукрасили лепкой себя над квадратом перил, открывавшим провал: вниз, в переднюю: вкруг балюстрады - тишело; хрустальною ручкою дверь открывала квартиру директора; сам Веденяпин за этою белою дверью таился; отсюда выскакивал он; и сюда - пролетал; здесь устраивал головоломы:
   - Э... э... а... а... о...
   То - визжало; то - плакало; то - заливалось: слоновьими ревами.
   Дверь же вторая, пред лестницею, уводила в двухсветный, колончатый зал с тяжелеющим образом (по середине, под резаным, темным киотом мигала лампадка малиновым светом отсюда): ступенился ряд гимназических лестниц; и - бары стояли; "вава-вавава" - ватаганили мальчики, отроки, юноши в черненьких курточках, с черными поясами и в черненьких панталонах на выпуск; слонялись и шаркали взад и вперед: в одиночку, иль парами, тройками, даже четверками, переплетаясь руками; был топотень: двестиголовое горло вавакало; - "ва", наливаяся силой, став "ввооо", заострялось порою до "ввууу".
   - У-у-у...
   Седобурый старик надзиратель с морщинистой шеей, бродивший среди гаков и шерков, пускал:
   - Тсс... Смотри у меня:
   Заводился ехиднейший тип: подвывателя; он вызывал неприятный феномен: всеобщего взвоя.
   Средь гоготавших, праздно басящих, бродящих, толпящихся тыкался Митя Коробкин, волнуясь и дергая свой перевязанный палец: явился в гимназию он: отстрадать; ожидала расплата за то, что подделывал подпись; расплата ужасная; жизнь от сегодня сломается: на-двое; он - гимназист: до сегодня; и завтра он - кто?
   Двороброд.
   Его сердце кидалось строптивством и страхом; за что он страдал? Лишь зато, что терпение лопнуло, что перестал выносить прист 1000 аванья товарищей он:
   - Эй, Коробкин, Коробкин! Скажи-ка, Коробкин! - Толстого читал?
   - Не читал.
   - Просто чорт знает что, а еще - сын профессора.
   Вот отчего он подделывал подпись!
   Раз кто-то сказал:
   - Этот, знаете ли, прогрессирует: параличем рассуждающих центров.
   Читать: что прикажете?
   Дома - нет книг по словесности: по философии, по математике - сколько угодно... Толстого нет, Пушкина: ну-ка, - попробуй-ка...
   - Литературное чтение, Митенька, - знаешь ли, - да-с: в корне взять, - от наук отвлекает: еще начитаешься...
   Знал, что предложена будет "История физики", или "История там индуктивных наук".
   - Вот Уэвеля томик прочти: преполезно!
   - Да мне бы Толстого.
   - Толстой, знаешь ли, говоря рационально - болтун...
   Так сбежал на Сенную: в читальню Островского; вовсе забросил уроки; носил сочиненные им же записочки для объяснения исчезновений из классов: подделывал подпись отца; эта ложь длилась год; раза два надзиратель весьма подозрительно подпись ощупал глазами: раз пристально он посмотрел, покачал головой: но смолчал, недоверчиво сунув записку в карман; Митя вспыхнул; с неделю назад подозвал надзиратель Коробкина: мрачно заметил:
   - А вы бы уж лучше признались во всем: про записочки.
   Митя божился: и - нет: не поверил.
   - Пойду, покажу-ка: как выскажется Лев наш Петрович.
   Митя исчез - с перепугу; в гимназии не был неделю; он знал - буря ждет; будет изгнан с позором: да, да, - Лев Петрович внушал ему ужас: сутулый, высокий, худой, с серой, жесткой зачесанной гривой, с подстриженною бородою, в очках золотых, в синей куртке кургузой, директор казался Аттилой; под серой щетиной колечком слагал свои губы, способные вдруг до ушей разорваться слоновьими ревами, черный язык показать; быстро дергались уши; бывало, - он несся по залу, желтея янтарным своим мунштуком, развивая за спину дымочки: пред ним расступались и кланялись: щеки худые всосались под скулами; очень красивый и правильно загнутый нос подпирал два очка, над которыми прыгали глазки в щетинища бровные; и костенел препокатый и в гриву влетающий лоб; очень длинные руки (длиннее, чем следует) явно являли вид помеси: льва, лошадиного (или ослиного) остова с... малым тушканчиком.
   Все-то казалося, что Веденяпин прыжком через головы впрыгнет из двери в наполненный зал ("цап-царап" - кто-то пойман, как мышка: отсиживать будет за шалость свою лишний час); Веденяпин умел замирать и казаться недвижимым трупом; но труп закипал ураганом движений и зыком, являющим гамму от рева до... детского плача; да: вихри и бури! Потом - мертвый штиль; средних ветров не знал: и лицо было странною помесью: явной мартышки, осла и... Зевеса (бог-зверь).
   Внушал ужас.
   Внушал поклонение.
   В частной гимназии был установлен единственный культ: Веденяпина; перед уроком его в младших классах крестили свои животы.
   21.
   Еще с вечера Митя томился; с испуганно бьющимся сердцем расхаживал; был Лев Петрович у них с десяти; вдруг не будет: проспит?
   Пролетел Веденяпин.
   И Митя, столстив себе губы, стоял под учительской; кланялся; но на поклон Веденяпин ему не ответил.
   Дверь хлопнула.
   "Знает!"
   Вся кровь застуднела.
   Швейцар в длиннополом и черном мундире с блестящими пуговицами, пробежавши по залу, трезвонил: "Ди-линь"! И все классы в ответ улыбнулись открытою дверью: ряд классов сквозных: и зашаркали, многоголово горланили, щелкали партами.
   ...............
   Митя глядел пред собою: и - видел: ряд классов сквозных: дальше - зал; за ним - двери в учительскую: отворилися.
   Учителя пошли классами.
   Батюшка в темно-коричневой рясе тихонечко плыл и помахивал бальником (книжкой зеленой, куда заносились отметки); громадный, хромающий Пышкин, мотаясь клоками седой бороды и власами, высказывал твердо свое убеждение толстою пяткой - притти в восьмой класс; показался худой латинист.
   Веденяпин, весь скованный, стянутый, - мертвою позою несся на классы.
   Нет, Митя не слышал урока; он думал про то, что над ним разразилось; он думал о случае с книгами:
   Вот тоже - книги!
   Четырнадцать дне 1000 й, как отец перестал разговаривать: не догадался ли? Как же иначе?
   Расходы же были: купи того, этого: новый учебник, блок-нот, карандашик; товарищи (все, поголовно!) имели карманные деньги; он - нет; не умел приставать и выпрашивать:
   - Дай мне полтинник.
   - Дай рублик.
   Ворчание слышать ему надоело:
   - Опять? Сколько ж новых учебников?
   - Что? Источил карандашик?
   Он стал к букинисту потаскивать книги и их продавать; а на деньги себе покупал он учебники, карандаши и блок-ноты: вот разве - страстишечка к одеколону цветочному в нем развивалась: он прыскался им, когда шел к фон-Мандро.
   Фон-Мандро!
   Митя вспомнил вчерашнее: сердце опять закидалось. Ужасно, томительно! Этот удар по руке угнетал; угнетала угрюмость отца; и страшила: нависшая казнь Веденяпина.
   Ужас!
   А Пышкин тащился к доске: куском мела отбацать; боялися; три гимназиста под партой строчили урок; губошлеп Подлецов по прозванию "хариус" (харя такая) своим исковырянным носом уныривал прямо под парту.
   Состраивал рожу; и - видели: рот - полон завтраком.
   ...............
   Кончилось: хлынули.
   Здесь, у мальчишек, седой старичок математик заканчивал:
   - Если делимое, - он приподнялся на ципочки и посмотрел сверху вниз, множим на пять; делителя ж, - он приседал и поблескивал, - множим на-пять...
   И тыкался в грудь мальчугану:
   - ...то, что будет с частным?
   - Оно - не изменится.
   - Если же, - он зачесал подбородок, - делимое мы умножаем на десять... бежал в угол: сплюнуть.
   И, сплюнув, обратно бежал:
   - ...а делителя...
   Митя прошел в пятый класс.
   Веденяпин заканчивал здесь свой урок: он казался красавцем, обросшим щетиной.
   Не то - павианом.