Питер Бенчли
Остров

   Посвящается Трейси и Клэй.


   Сквозь призму времени в любом романтическом приключении видна трагедия.
Пословица


   В естественном, догосударственном состоянии у людей нет ни искусства, ни литературы, ни общества; есть лишь постоянный страх и непреходящая опасность внезапной гибели; и человек одинок и жалок, злобен и груб, и век его короток.
Томас Гоббс. “Левиафан”

Глава 1

   Судно стояло на якоре так спокойно, что казалось приваренным к воде. До берега было далеко, и длинные перекатывающиеся донные волны – отголоски далеких штормов – должны были бы играть им, поднимая и опуская линию горизонта. Но уже больше недели над Атлантическим океаном, от Гаити до Бермуд, стояла область высокого давления. На небе – ни облачка, и в отраженном полуденном солнце вода отливала сталью.
   На востоке, примерно в миллиметре выше края света, висело что-то серое, колеблющееся – отражение островка, лежащего сразу же за линией горизонта. На западе – ничего, кроме паривших в танце волн тепла.
   На корме, с лесками в руках, стояли двое – они ловили рыбу. На них были потрепанные шорты, грязные белые футболки и широкополые соломенные шляпы. То и дело один из них сбрасывал с кормы ведро на веревке и выплескивал воду на палубу, чтобы босые ноги не поджаривались на стекловолоконном покрытии. Между ними, в углублении, предназначенном для стрелка, сейчас стоял импровизированный столик из перевернутых коробок от спиртного, заваленный рыбьими головами, требухой и клубками смерзшихся сардин для наживки.
   Чтобы леска не перетиралась на бронзовых поручнях, оба они держали руки над водой и ждали подергивания – знака того, что где-то внизу, в сотне фатомов под ними, рыба взяла наживку.
   – Чувствуешь?
   – Нет. Хотя она там, внизу... если только мелочь даст ей подойти.
   – Что за сволочной прилив!
   – Да. Все время поднимает мою наживку. Запахи кухни достигли кормы и смешались с вонью портящейся на солнце рыбы.
   – Чем этот чертов португалец будет нас сегодня травить?
   – Судя по вони – свиными рылами.
   В темной бездне под судном рыбина немалых размеров взяла одну из наживок и понеслась к расщелине в скале.
   Мужчину прижало к планширю. Уперевшись коленями, чтобы не упасть за борт, он начал выбирать леску: ярд левой рукой, ярд правой, еще один левой...
   – Черт! Я знал, что она там!
   – Может, это акула...
   – Как же, акула, черт ее подери! Моби Дик, а не акула!
   Рыбина опять рванулась, и мужчина заскрипел зубами – леска врезалась ему в руку, – но он не отпускал ее. Внезапно леска ослабла.
   – Сука!
   Второй мужчина рассмеялся.
   – Приятель, ты не умеешь ловить рыбу. Ты вытащил крючок у нее из пасти.
   – Она его откусила, вот в чем дело!
   – Откусила...
   Он медленно стал выбирать леску, следя за тем, чтобы она аккуратно сворачивалась у его ног. Крючок, грузило и вожак[1]исчезли, а сама леска была измочалена.
   – Я ж говорил тебе – откусила.
   – Ну а я тебе говорил, что это черт, а не акула!
   Мужчина привязал к леске новый крючок и вожак. Он оторвал две полузамороженные сардины от клубка наживки, одну съел, а в другую продел крючок – сквозь глаза, по хребту. Выбросив крючок за борт, он позволил леске заскользить между пальцами.
   – Эй, Дики!
   – Да.
   – Завтра в какое время? Как сказал капитан?
   – В полдень. В одиннадцать с чем-то он встречает самолет. Ну, а дальше смотря по тому, сколько у них шмоток. Они должны быть в доке примерно в полдень.
   – Какие там врачи на этот раз?
   – Нельсон, я тебе раз сто уже это говорил. Это нейрохирурги.
   Нельсон рассмеялся.
   – Да, это круто...
   – Не понимаю, что смешного может быть в нейрохирургах.
   – Это врачи, которые лечат голову, приятель. А зачем врачам, которые лечат голову, баловаться рыбной ловлей?
   – Нейрохирурги лечат не только голову.
   – Это ты так считаешь. Когда тот парень на Барбуде огрел меня по голове, меня послали к нейрохирургу.
   – Ты мне рассказывал.
   – Я, впрочем, привел его в замешательство, и он послал меня к какому-то чеху.
   – Во всяком случае, нет такого закона, что нейрохирург не может заниматься рыбной ловлей. Важно одно – капитан говорит, что они сразу платят наличными. – Дики помолчал. – Не помнишь, сколько их всего?
   – Я и не знал.
   – Мануэль! – крикнул Дики.
   – Да, мистер Дики. – В дверях каюты появился мальчик. Он был тонким и жилистым, на вид лет двенадцать-тринадцать, кожа темно-коричневая от загара. Его волосы прилипли ко лбу, на белой крахмальной рубашке виднелись темные полоски от пота.
   – Сколько... – Дики остановился. – Тупица! Пустоголовый португальский ублюдок! Я ж тебе говорил, чтоб ты не надевал униформу, когда на борту нет гостей!
   – Но я не...
   – Посмотри на свои штаны, приятель! Ты как будто обделался!
   Мальчик глянул вниз, на свои брюки. Тепло каюты пропарило складки, штанины были в жирных пятнах.
   – Но у меня нет других!
   – Меня это не касается! Можешь хоть всю ночь напролет стирать их, но чтобы к утру они были белыми, как задница у ангела.
   Нельсон улыбнулся.
   – Откуда нам знать, Дики? Может быть, нейрохирургам нравятся маленькие грязные португальцы.
   – Что ж, Нельсон, может, ты и прав. Что скажешь, Мануэль? Может, мы дадим им с тобой немного поразвлечься?
   Глаза Мануэля расширились.
   – Нет, сэр, мистер Дики. Что бы это ни было, я не хочу.
   – Сколько коек ты подготовил?
   – Восемь. Как сказал капитан.
   Нельсон понюхал воздух.
   – Что за чертовщину ты готовишь, приятель?
   – Свиные пятачки, мистер Нельсон.
   Дики заметил:
   – Я ж тебе говорил, Нельсон. Большего ты не достоин.
   Когда Мануэль помыл и расставил тарелки, горшки и сковородки, и когда он дочиста выскреб камбуз, ему стало нечего делать. Ему хотелось закрыть наружную дверь, включить кондиционер и телевизор в главном салоне и развалиться на велюровом диване. Но кондиционер включали только тогда, когда на борту были гости – они за это платили; телевизору нечего было принимать, а диван, как и вся остальная мебель, был зачехлен.
   Там стоял еще стол, набитый книжками в мягких обложках, и Мануэль мог бы залечь к себе на койку и почитать, но его способность читать ограничивалась чтением печатных букв – в надписях на коробках с замороженной едой, в маркировке морских приборов, и в названиях мест на морских картах. Он был решительно настроен научиться читать получше, и изучал заголовки в иллюстрированных журналах, оставленных пассажирами, – “Пипл”, “Юнайтид Стейтс”, “Плейбой”, “Пентхауз” и “Яхтинг”. Но он чувствовал, что из имевшихся на борту журналов он уже выжал все, что мог.
   Дики и Нельсон все еще рыбачили на корме. Мануэль мог, конечно, соорудив себе леску, присоединиться к ним, и он бы так и сделал, если б у них клевало. Но число шуточек, которыми обменивались Дики и Нельсон, увеличивалось обратно пропорционально количеству выловленной рыбы, и в такие неудачные дни, как сейчас, им только и оставалось что шутить. Появись там Мануэль, они переключились бы на него, как на свежую мишень, а он этого не выносил.
   Так что он перестирал всю свою одежду, потом отгладил ее, и ему опять стало скучно.
   Надев плавки, Мануэль все же вышел на корму. Солнце разбухало, коснувшись горизонта на западе, и уже показалась луна – тусклая лимонная долька на серо-голубом небе.
   – Мистер Дики, не снять ли мне чехлы со стульев и прочего?
   Дики не ответил. Он сосредоточился на кончиках своих пальцев, пытаясь разобраться в слабых толчках и подергиваниях лески, чтобы отличить беспокойство мелкой рыбешки от первого пробного рывка большой. Он дернул леску, чтобы подсечь, но безуспешно. Он опять расслабился.
   – Нет. Оставь это мне. Утром времени будет достаточно. Но если ты сидишь, ковыряя пальцем в носу, то лучше поковыряйся вначале в баре – неплохо заполнить его бутылками.
   – Ага.
   – И принеси нам рому, когда закончишь.
   – Я могу включить радио?
   – Несомненно. Евангелие тебе не повредит. Изгонит греховные мысли у тебя из головы.
   Мануэль вернулся в салон. В шкафчике под телевизором было несколько радиоприемников: однополосный, сорокаканальный для обычных гражданских частот, коротковолновый, и стандартный, для УКВ. В это время дня полосы были в основном забиты разговорами – кубинские рыбаки обсуждали свой дневной улов, пассажиры кораблей вызывали Штаты (через Морскую, Службу в Майами), рыбаки сейнеров докладывали своим женам, когда их ждать домой. Мануэль включил приемник на средние волны и услышал знакомый, успокаивающий голос проповедника – священника из Индианы, который записывал религиозные программы на пленку в Саут-Бенде и посылал их по почте на евангелическую радиостанцию на мысе Гаити. Большинство судов, курсирующих вблизи 20°-22° северной широты и 70°-73° западной долготы, держали обычно свои приемники настроенными на станцию WJCS (Иисус Христос Спаситель), так как это была единственная станция, которую можно было принимать без помех, и которая регулярно передавала прогноз погоды. Прогнозы Бюро Погоды США из Майами были достаточно надежны для Флориды и Багамских островов, но оказывались на редкость недостоверными для предательского бассейна между Гаити и островом Аклинс.
   – ... и теперь, собратья, – проникновенно вещал проповедник, – я приглашаю вас присоединиться к нам здесь, в Прибежище Покоя. Вы знаете, собратья, что для каждой души, плывущей по морю жизни, парит высоко в небе летучий кораблик – Предупреждение. И если вы услышите его, Христос встанет рядом с вами у кормила...
   Мануэль скатал ковер в салоне, поднял крышку люка и спустился в трюм. Взяв фонарь, прикрепленный к переборке, он осветил бесчисленные коробки с консервированной едой, напитками, репеллентами, сетчатые мешки с луком и картофелем, завернутые в бумагу копченые окорока, банки с канадской ветчиной и рулетом из индейки. Наклонившись, он двинулся вперед по узкому трюму, пытаясь найти одну-две коробки со спиртным. “Ну, максимум – три”, – решил он: восемь человек, включая четырех женщин, которые пьют меньше, чем мужчины – на семидневную поездку. Тридцати шести бутылок будет более чем достаточно. И гости, как он знал, не заказывают больше, чем запланировали. Еда входила в стоимость рейса, а за напитки платить надо было отдельно, и все, что оставалось после гостей, допивала команда. Таковы были правила.
   Он двинулся дальше и осветил носовое отделение, забитое коробками со спиртным. Он прочитал трафаретные надписи на боках, затем, привыкнув не доверять своим читательским способностям, перечитал их снова: виски, джин, текила, “Джек Дэниэлс”, ром, арманьяк. Про себя Мануэль перемножил бутылки, людей и дни. Сто сорок четыре бутылки, восемь человек, семь дней. Две с половиной бутылки на человека в день.
   Мануэль опустился на колени, уставился на картонки и вдруг почувствовал, как ему плохо. Это будет плохая поездка. Они будут жаловаться на все; когда гости пьют слишком много, их все раздражает – погода, условия проживания, еда, выловленная рыба, и особенно – остальные пассажиры. Дики, Нельсон и капитан обладали иммунитетом к грубости; их возраст, опыт, сила держали всех на расстоянии, кроме разве что самых невоспитанных грубиянов. Это означало, естественно, что пьяницы приберегли свою язвительность для молодого и беззащитного Мануэля.
   Он положил фонарь на пол и оторвал крышку с ближайшей коробки виски. В бар на палубе достаточно будет поставить по две бутылки каждого напитка – достаточно на первый вечер, по крайней мере.
* * *
   В сумерки рыба начала клевать.
   – Никогда не мог этого понять, – сказал Нельсон, вытягивая леску. – Там же внизу нет света, откуда ж они знают, когда подходит время обеда?
   – У них внутри есть природные часы. Я про это читал. – Дики перегнулся через поручень. – Ого, посмотри на этого лупоглазого черта.
   Нельсон ухватился за вожак и перевалил рыбину через планширь. Она была интенсивного красновато-розового цвета и весила 6-8 фунтов. Поскольку рыбина была поднята со дна, воздух раздул ей живот и заставил выпучить глаза. Распухший язык полностью заполнил разинутую пасть.
   – Ужин, – сказал Нельсон.
   – Точно, черт побери. Мануэль!
   Ответа не было. Мальчик был в трюме, далеко. Из салона слышался голос проповедника на фоне песнопений:
   – ... и ты, может быть, скажешь самому себе, собрат: “Но ведь Иисус не может любить меня, слишком уж я злостный грешник”. Но именно поэтому Он любит тебя, собрат...
   – Мануэль! – Дики двинулся вперед. – Черт побери, приятель... – Внезапно, сквозь передние стекла салона. Дики увидел, как что-то плывет к их кораблю, влекомое быстрым течением. – Эй, Нельсон, – Дики указал пальцем. – Что там такое, по-твоему?
   Нельсон оперся о борт. В полутьме он едва видел предмет, на который указывал Дики. Он был в двадцати или тридцати ярдах – темный, твердый, длиной двенадцать-пятнадцать футов. Им, очевидно, никто не управлял, так как он медленно вращался по часовой стрелке.
   – Похоже на бревно.
   – Уж больно здоровенное бревно. Черт! Оно разнесет нам нос.
   – Оно не так уж быстро двигается, чтоб нанести какой-то вред.
   – Тогда обдерет краску.
   Предмет ударился в нос судна, сбоку от волнореза, остановился на мгновение, и затем, влекомый течением, лениво двинулся по направлению к морю.
   Внизу Мануэль услышал глухой удар о борт. Он открыл коробку “Джек Дэниэлс”, сунул две бутылки под мышку и, с фонарем в другой руке, пошел в сторону кормы, к люку. Он поставил “Джек Дэниэлс” на палубу салона и, согнувшись, опять двинулся к носу, проигнорировав призыв проповедника:
   – ... пишите нам сюда, в Прибежище Покоя, и мы обещаем, что ответим вам, если вы вложите конверт со своим адресом и марками.
   – Это лодка! – сказал Дики.
   – Ну уж!
   – Похоже на каноэ. Посмотри на нее.
   – Никогда не видел таких лодок.
   – Найди багор. Самый большой.
   Нельсон нагнулся и достал четырехдюймовый багор с крюком на шестифутовой стальной рукоятке. Предмет быстро приближался.
   – Цепляй его, – сказал Дики. – Подожди... рано еще... рано... Давай!
   Нельсон протянул багор и резко дернул его к себе. Крюк, погрузившись в дерево, прочно засел в нем.
   Это было огромное, пустотелое бревно, сужающееся по концам. Прилив тащил его, отводя дальний конец от судна.
   – Тяжелый, черт, – сказал Нельсон. – Я его долго не удержу.
   – Тяни его сюда. – Дики, оттянув задвижку, открыл дверцу на транец, который использовался для того, чтобы втаскивать на борт больших рыбин. Он шагнул на узкую платформу, расположенную на уровне воды, прямо над выхлопными трубами.
   Нельсон повел бревно вокруг кормы, выводя его из приливного потока под защиту судна. Бревно мягко качалось – как колыбель.
   – В нем что-то есть, – заметил Нельсон.
   – Я вижу. Похоже на холстину.
   Нельсон подвел бревно к корме.
   Ухватившись за крепительную планку на корме, Дик левой ногой откинул край холстины. Там оказалась человеческая рука, повернутая ладонью вверх, как у просящего милостыню.
   – Господи, черт побери! – Дики поставил ногу обратно на платформу. Обеими руками он вцепился в планку.
   На корме повисло молчание; каждый прислушивался к биенью своего сердца. Наконец Нельсон произнес:
   – Дальше, наверное, и все остальное?
   – Я и знать не желаю.
   – Может, он жив.
   – Что он там делает, если он жив? Да и запах мерзейший.
   – Ты не узнаешь, пока не посмотришь.
   – Сам смотри.
   – Я не могу. Я держу багор.
   Дики уставился на руку, размышляя. Он было потянулся, но отдернул руку, затем потянулся снова.
   – Давай, приятель, – пробормотал он. – Давай, давай. Будь тихим и мертвым. – Он коснулся края холстины и приподнял ее.
   Показался грубый зеленый металлический браслет на запястье, часть предплечья...
   – Давай, – нетерпеливо бросил Нельсон. – Он тебя не укусит.
   Задержав дыхание, Дики наклонился с кормы, протягивая левую руку, а правой уцепившись за крепительную планку. Его пальцы сомкнулись вокруг безжизненной ладони. Он потянул.
   Внезапно рука ожила. Ногти ее впились Дики в запястье, резкий рывок – и рука сдернула его с платформы.
   Холстина отлетела.
   Тело Дики упало на каноэ, что-то серое просвистела в воздухе, ударив его над левой ключицей. Как у куклы, в ярости разорванной ребенком, голова Дики отвалилась от тела, держась только на тонких ниточках кожи и сухожилий. Воздух рванулся из открытой трахеи, выдувая кровяные пузыри. Нельсон услышал два всплеска, когда голова и тело упали в воду.
   Не успел Нельсон отцепить багор, как мужчина из каноэ оказался на борту. Нельсон неистово дернул, пытаясь вытащить крюк, но он прочно сидел в дереве. Он бросил багор и отступил назад, глядя на приближающегося человека, но видел он не его, а лишь топор, с полукруглого лезвия которого капала кровь. Падая на палубу, капли поблескивали в полутьме. Топор повернулся в руке человека, и на Нельсона теперь было обращено сужающееся изогнутое треугольное острие. Последовал выпад, но Нельсону удалось увернуться.
   Мельком он заметил – за нападающим, за кормой – что пирога уплывает. Если бы ему удалось оказаться за бортом, если бы он доплыл до пироги, если бы он угреб на ней... куда? Куда угодно. Подальше.
   Он сделал ложный бросок влево, и человек, размахнувшись, всадил острие в переборку. Пока он вытаскивал его, Нельсон рванул к корме.
   Но было ухе темно, и он не заметил груды картонок из-под спиртного. Нельсон споткнулся о них, поскользнулся на рыбьих внутренностях и, тщетно хватаясь руками за воздух, растянулся на палубе. И в последнем, бессознательном порыве, он – защищаясь – закрыл голову руками.
* * *
   Мануэль взял под мышку две последние бутылки – две кварты арманьяка. Его ноги уже начинало сводить от долгого сиденья на четвереньках, и он поспешил обратно, надеясь выпрямиться еще до того, как ногу сведет судорога. Впереди, в квадрате света, падающего из открытого люка, на фоне бутылок, выставленных в ряд на палубе, появилась тень мужчины.
   – И несу последние, мистер Дики. Проповедник прощался со слушателями:
   – Что же, собратья, пора и нам здесь сворачивать паруса, в Прибежище Покоя...
   Сначала Мануэль почувствовал запах – тяжелую, отвратительную вонь. Запах был ему знаком: нечто подобное он ощутил однажды, когда нашел на соседском поле загрызенного и обглоданного собаками козла. Дойдя до люка, он поднял бутылки, но их никто не взял.
   Из-за вони слезы потекли у него из глаз. Он взглянул вверх и увидел ноги.
   – ... до завтра, когда мы поднимем якорь и вместе двинемся в путь, минуя жизненные мели...
   Мануэль застыл. На ковер перед его глазами упала капля крови.
   Из-за широкого кожаного пояса рука вытащила орудие, какого Мануэль никогда не видел. Большой палец отвел молот назад, и по телу Мануэля пробежала дрожь. Он закрыл глаза, и за какую-то долю секунды успел услышать щелчок, свист и громкое “бу-у-ум”.
   Его отбросило назад, он ударился головой о край люка и скрючился на дне трюма. Он слышал еще звон стекла, ощущал запах алкоголя и серы – и чувствовал, как боль заполняет его тело.
   И последнее, что он услышал:
   – ... помните, собратья, что вам всегда дует попутный ветер, когда капитаном у вас Иисус.

Глава 2

   Как обычно, Блэр Мейнард опаздывал на работу. Ему нужно было появиться в конторе в десять, но ночью он не спал до пол-третьего, заканчивая статью для журнала одной из авиалиний. Он мог бы и отложить ее на день или на вечер; будь это какой-нибудь киношный или театральный обзор, или интервью со знаменитостью, по 750 долларов за 1000 или 1500 слов, – он бы так и сделал. Но тема этой статьи заинтересовала его: неподалеку от Багамских островов, под водой, были найдены камни, по виду напоминающие лестницу и мостовую, предположительно доколумбовой эпохи. Его выводы, после того, как он проанализировал все свидетельства, были весьма неудовлетворительными – никто не мог точно сказать, что это за камни. Вероятней всего, такой вид придала им природа, но могло быть и иначе. И исследовать прошлое, попытаться понять, кто мог сделать эту лестницу, было весьма увлекательным занятием.
   Но даже если Мейнард и не работал, он всегда находил какой-нибудь предлог, удерживавший его вдали от дома или – от постели. С тех пор, как жена и сын уехали, забрав с собой большую часть мебели, картин, занавесок и ковров, он редко бывал дома. Когда квартира обставлена, когда ее прибирают, она – пусть даже невыразительный набор квадратов, – но в ней все же можно жить. Теперь же, пустая и неухоженная, она походила на пустую клетку, составленную, как казалось Мейнарду, из картонных коробок от рубашек и вертелов.
   В первые два месяца после того, как ушла жена, он неделями не ночевал дома. Он ходил в салоны, знакомился с длинноногими девицами, которые слушали его жалобные повествования о квартире, полной невыносимых воспоминаний. После нескольких порций виски и выдуманных рассказов о своей карьере журналиста, он обычно получал долгожданное приглашение.
   Но к настоящему времени возникшее после разлуки с женой стремление переспать со всеми существами женского пола в Манхэттене сходило на нет. Какое-то время его приятно возбуждала мысль о том, что он ведет жизнь повесы. Ему нравилось просыпаться в незнакомых кроватях, с женщинами, имен которых он не помнил и аппетиты которых давали полную волю его фантазиям. Но все приедается, и на смену возбуждению постепенно пришла скука. Если бы он стремился поддерживать отношения с одной или двумя из них, у него еще могло бы возникнуть что-нибудь более или менее постоянное. Но он не чувствовал в себе готовности брать на себя какие-либо обязательства по отношению к кому-то – или, возможно, к чему-то. Так что жизнь его была весьма беспорядочной, в том числе и в отношении секса: он просто сталкивался с другим плывущим по течению судном, какое-то время они плыли рядом, а затем расплывались в разные стороны.
   Переходя Мэдисон-авеню в месте ее пересечения с Пятьдесят пятой улицей, он взглянув в сторону центра, увидел, как стрелка часов на здании “Ньюсуик” передвинулась с 10:59 на 11:00. Он вошел в здание издательства “Тудей”, обменялся приветствиями с охранником, заведовавшим лифтами, и поднялся на восемнадцатый этаж. Он вышел из лифта, чуть не налетев на женщину, продававшую закуски с тележки фирмы “Шрафт”, как раз когда она собиралась войти в служебный лифт.
   Контора Мейнарда располагалась в одном из бесчисленных маленьких помещений, выходящих на Мэдисон-авеню. Двенадцать квадратных футов, стены окрашены в аквамариновый цвет, – здесь было два стола (один для него, другой для его помощницы), две книжных полки, две пишущие машинки, два телефона и шкаф с папками. Единственное украшение стен составляли обложки журналов “Тудей”, где были напечатаны двенадцать его рассказов, написанных за десять лет работы в журнале.
   Все эти десять лет он занимал один и тот же кабинет, но, тем не менее, фамилия его на дверях отсутствовала. Когда он был редактором развлекательной рубрики, табличка на дверях гласила: “Развлечения”. Затем там было написано “Спорт”, потом – в течение недолгого времени – “Наука”, и, наконец, – совсем недолго – “Оформление”. А последние три года надпись на табличке гласила: “Тенденции: информация для размышления”. Когда дверь была закрыта – это случалось, когда Мейнард, например, договаривался по телефону о левой работе, на стороне, – то проходивший мимо наивный человек мог предположить, что внутри трудится новый Маршалл Маклюэн с Мэдисон-авеню, или будущий Том Вулф, или, по крайней мере, динамо-машина, держащая “палец” на пульсе популярной социологии. Это наивный человек вряд ли смог бы представить себе редактора журнального раздела “Тенденции” таким, каким он и был, – долговязым тридцатипятилетним типом, который курил “Лаки Страйк”, читал книги по истории и считал Фрэнка Синатру величайшим песенным стилистом за последние четверть столетия. Он продал коллекцию оружия, которую унаследовал от отца, лишь только потому, что ему пригрозили за нее тюрьмой. Он не имел ни малейшего представления – да это его и не интересовало, – в чем разница между “Манки Хасл” и “Пет Рок”.
   Правда, одно социальное явление Мейнарда все же интересовало – это была его помощница. Звали ее Дэна Гейнс. Ей было лет двадцать пять, и, по современным стандартам, она была сногсшибательна: высокие скулы, острый, выдающийся нос, светлая кожа и черные волосы, которые на несколько дюймов не доставали до талии. Она всегда была подчеркнуто чистоплотна. Все в ней – кожа, руки, одежда, волосы, запах – было до невозможности чистым. Она была мягкой, скромной, с тихим голосом, интеллигентной и деловой. Ей также очень нравился Мейнард, но отнюдь не в сексуальном плане – просто она питала к нему сестринскую привязанность и заботилась о нем.
   Но все эти качества не имели никакого отношения к его заинтересованности в Дэне. Что его в ней захватывало, так это то, что она – единственная женщина (единственный человек) из всех, кого вообще знал Мейнард, – была признанной, практикующей и проповедующей свою веру (хотя и застенчиво) мазохисткой. Она работала у него всего две недели, когда впервые сообщила ему – спокойно, но искренне, – что она сторонник культа боли, и с тех пор она периодически старалась убедить его, что страдание – это истинный путь к чувственному осознанию и самопознанию. Он ни разу с ней не согласился, но был не в состоянии утолить свое любопытство к отдельным сторонам ее жизни. Свои непристойные мечты он оправдывал тем, что это в некотором роде его работа: он должен исследовать всевозможные особенности американских нравов.