Бенцони Жюльетта. Кречет - 4

   Усилием воли отогнав расслабляющие мысли, Турнемин стал раздеваться, Корнплэнтер тоже, и, хотя он и без того был почти наг, времени эта процедура у вождя заняла столько же из-за многочисленных серебряных украшений. Невдалеке столпились все жители деревни, они радостно вопили, и Жиль заметил в толпе Наэну, с нежностью и тревогой прижимавшую к себе светловолосого мальчика. Она тоже молилась не за его победу.
   Раздевшись донага, противники повернулись друг к другу. Кожа индейца отливала старой медью, а у француза имела оттенок чуть потемневшей слоновой кости, но тела обоих были испещрены шрамами, свидетельствами мужества - и тому и другому не впервые приходилось оказываться лицом к лицу со смертью.
   Корнплэнтер вдруг воздел свои раскрытые ладони к солнцу, как в молитве.., о сохранении жизни, может быть. Жиль тоже шепотом обратился к Богу, затем размашисто осенил себя крестом и стал ждать.
   - Начнем! - воскликнул вождь. - И пусть победит сильнейший.
   - Нет, победит тот, кому улыбнется счастье!
   Наши силы равны, как мне кажется, а зла на тебя я не держу. Сажающий Маис.
   На суровом лице ирокеза мелькнула улыбка.
   Потом, указывая рукой дорогу, он прошел на нос одного из каноэ, где на веслах уже сидели двое воинов. Жиль ступил на другое, и к середине реки поплыли две лодки, а на носу у каждой блестела под солнцем бронзовая фигура, хотя эти статуи и различались оттенками. Противники опирались на трезубцы, а у их ног лежали длинные ирокезские ножи. Едва они достигли выбранного для битвы места, Корнплэнтер нагнулся, быстро поднял нож, сжал его в зубах и, резко выпрямившись, вошел в воду, словно медная игла. Жиль, ни секунды не раздумывая, последовал его примеру. А гребцы мгновенно отвели свои лодки подальше, как бы образуя условное поле сражения.
   Жиль нырнул глубоко. Он хотел сначала достать до дна, чтобы точно знать, в каких условиях ему придется действовать. Он надеялся, что найдет подводную скалу, из-за которой сможет понаблюдать за противником. Вода, хоть и казалась коричневатой, была на самом деле светлой и достаточно прозрачной. Жиль увидел Корнплэнтера всего в нескольких метрах от себя. Ирокез избрал ту же тактику и быстрее Турнемина достиг дна. Оттолкнувшись от земли, он сможет бросить во врага трезубец... Жиль опередил его.
   Устремившись прямо на вождя, он вдруг резко повернулся. Подогнутые ноги выпрямились и, как расправившаяся пружина, ударили Корнплэнтера прямо в солнечное сплетение. Тот согнулся пополам, а Жиль, оттолкнувшись от дна, поплыл вверх, чтобы перевести дыхание. Врагу тоже придется сейчас подняться на поверхность.
   И, в самом деле, мгновение спустя, из воды показалась бритая голова ирокеза. Жиль, выставив трезубец, нырнул и бросился прямо к неприятелю. Но он не привык к такому оружию и промахнулся: гарпун вонзился в дерево пироги, возле которой оказался вождь.
   Теперь у Жиля остался только нож. Он взял его в руку и стремительно поплыл в сторону второго каноэ, которое могло послужить ему прикрытием. Корнплэнтер уже преследовал его, он-то умел, к несчастью Турнемина, пользоваться трезубцем.
   Жиль обернулся, почувствовал, как кора царапнула его плечо, и понял, что нависшая над ним тень и есть пирога. Он хотел обогнуть ее, чтобы хоть так защитить себя от гарпуна, но Корнплэнтер настигал, яростно бороздя гладь реки. Вот сейчас грозное оружие, в которое враг вложил всю силу своих мышц и всю свою мощь, вонзится в Жиля. Но в последний момент Турнемин перевернулся вокруг своей оси, и заостренные зубья, пройдя в трех дюймах от его горла, впились в лодку позади француза, а сам Жиль уже плыл к противнику, высоко подняв кинжал.
   Он не боялся, что Корнплэнтер снова возьмется за трезубец, потому что от сильного удара у оружия обломалась рукоять.
   Ему удалось задеть плечо ирокеза, но лезвие лишь царапнуло медную кожу. Тем не менее вода окрасилась кровью. Он собирался повторить атаку, но Корнплэнтер был не из тех, кому можно наносить удары безответно. Его нож вонзился в Руку Жиля, зарычавшего от боли, но сумевшего все же перехватить вооруженную кисть противника. Нечеловеческим усилием Турнемину удалось заставить врага разжать кулак. Корнплэнтер выпустил нож, и он медленно пошел ко дну.
   Но обезоружить вождя - еще не значит победить. Его длинные, крепкие, мощные руки обхватили шевалье и стиснули так, что весь воздух вышел из груди Жиля. Француз почувствовал, что задыхается, и из последних сил ударил наугад...
   Нож вонзился в спину Корнплэнтера, тот охнул и разжал руки. Жиль оттолкнул его и вылетел на поверхность с победным криком. Небо встретило его алым полыханием закатного солнца, он увидел его ослепительную красоту и в тот же миг услышал гневные вопли индейцев.
   Но Жиль не успел порадоваться победе. Пока гребцы каноэ, доставлявшего вождя, вытаскивали Корнплэнтера из воды, один из воинов с другой лодки прыгнул в воду с ножом в руке. И француз понял, что ему суждено умереть или придется сразить одного за другим всех мужчин племени, Ну, убьет он одного, второго, может быть, третьего, однако усталость свое возьмет, и в конце концов четвертый или пятый противник его все-таки прикончит.
   Но Турнемин решил дорого продать свою жизнь и снова вступил в бой. Пришедший на смену вождю ирокез оказался очень молод и неопытен, Жиль без труда одолел его, и скоро труп воина поплыл по течению. Но следующий индеец уже прыгнул в воду, а от берега отчалило каноэ и понеслось к устью вылавливать мертвеца, чтобы предать его, как положено, погребению, иначе его душа не сможет найти дороги в небесные кущи.
   На этот раз Жилю пришлось тяжелее. Во-первых, он уже начинал чувствовать усталость, а во-вторых, его новый противник оказался почти таким же великаном, как Корнплэнтер, и крепким, словно вырубленным из гранита. В его маленьких, круглых, как у сов, глазах сверкал злой огонек.
   Он нырнул в воду без оружия, рассчитывая, видимо, на свою недюжинную силу. Прежде всего он вырвал из уже ослабевшей руки Жиля нож, потом со стремительностью нападающего дикого кота схватил его за горло. Пальцы его были крепки, как клешни краба. Француз безнадежно пытался освободиться из смертельных тисков. Он чувствовал уже, что жизнь покидает его, но, собрав последние силы, ударил врага коленом в пах.
   Тот издал какой-то странный звук, но Жиля выпустил, схватившись за живот. Почти теряя сознание от боли, индеец пытался выплыть на поверхность, чтобы глотнуть воздуха. Турнемин тоже вынырнул, отыскивая глазами следующего противника.., но никого не увидел.
   На берегу было удивительно тихо. Жиль вскарабкался в пустое каноэ. Он почти задыхался, из глаз его лились слезы, так он наглотался воды; только после того, как его вырвало, Турнемин смог наконец глубоко вздохнуть. Потом, отбросив прилипшие к лицу мокрые волосы, он перевязал какой-то тряпкой раненую руку и стал искать весло, чтобы добраться до берега, но тут хорошо знакомый голос остановил его.
   - Веди лодку сюда.., и побыстрей! - кричали ему по-французски.
   Тут только он понял причину странной тишины на берегу. Тим Токер воспользовался тем, что вся деревня собралась у реки: выскочив из засады, он напал на Наэну, вырвал у нее ребенка и теперь прижимал одной рукой к себе. А другой рукой сжимал пистолет, наставленный, как с ужасом обнаружил Жиль, на голову мальчика.
   - Ты с ума сошел? - закричал Турнемин. - Отпусти его! Ты собираешься его убить?
   - Нет, конечно. Но они пусть лучше думают, что собираюсь. Да плыви же скорей! У тебя единственный шанс остаться в живых, да еще с сыном.
   И действительно, никто не решался двинуться с места. Наэна, упав на колени, рыдала и ломала руки. Жиль понял, что другого выхода и в самом деле нет, и принялся бешено грести к тому месту, где ждал его Тим. Пока он плыл, другое каноэ, то, на котором находилось тело Корнплэнтера, при чалило, воины бережно вынесли и положили вождя на траву, и уже раздались плач и истеричные крики женщин. Если индейцы сочтут, что, поскольку вождь умер, жизнь мальчика тоже не имеет значения, Тим и Жиль очень скоро окажутся у столба пыток, к которому недавно был привязан торговец.
   Загнутый нос каноэ не успел коснуться берега, а Тим с ребенком на руках уже прыгнул в него, отчего лодка опасно закачалась.
   - Греби! - выдохнул он. - Давай же быстрее! Скоро стрелы полетят. Надо успеть доплыть до другого берега...
   Взглянув на другую сторону реки. Жиль, не переставая грести, усмехнулся:
   - А на том берегу не намного лучше, ты знаешь? Посмотри-ка сам...
   И в самом деле, вдоль реки теперь с другой стороны тянулась красная полоса. Это солдаты английского патруля остановились, чтобы понаблюдать за интересным зрелищем.
   - Ну и пусть! Лучше уж к англичанам попасть в лапы, чем к их краснокожим братьям.
   - Одно другого не исключает. Ты что, не понимаешь, наши заклятые враги с удовольствием предоставят возможность наследникам Корнплэнтера о нас позаботиться.
   Не успел он договорить, как с берега раздался голос, усиленный бронзовым рупором. Им приказывали вернуться к индейскому берегу.
   - Что он говорит? - спросил Жиль, прекрасно понимавший язык ирокезов, но слегка оглохший от долгого пребывания под водой.
   - Вот так-то лучше! - крякнул Тим. - С тобой желает побеседовать Корнплэнтер.
   - Значит, он не умер?
   - Если верить своим глазам, жив. Смотри!
   Вождь, лежавший на индейских носилках, слегка махнул рукой, очень слабо, но вполне определенно.
   - Так что будем делать? - снова спросил Тим.
   Но Жиль уже разворачивал лодку.
   - Возвращаемся!.. Я, в отличие от тебя, больше люблю индейцев, чем англичан. А кроме того, не желаю появляться в Олбани голым.
   Действительно, Сажающий Маис был еще жив, а возможно, имел шансы прожить долгие-долгие годы, без сомнения, благодаря богатырскому здоровью. Когда Жиль ступил на землю, вождь лежал на животе, а Наэна умело накладывала на рану пучок трав. На лице Корнплэнтера отразилось страдание, голос был прерывистым и слабым, но он все же отчетливо произнес:
   - Возьми свое оружие.., и можешь спокойно.., забирать сына! Ты победил.., но мне не стыдно.
   - И твои воины позволят мне свободно удалиться? Они уже приготовили стрелы.
   - Никто не посмеет ослушаться меня... Иди!..
   Я знаю, ты вырастишь из него мужчину. А теперь.., уходи! Уходи быстрее!.. А не то я вспомню, что вас всего двое!
   Не говоря больше ни слова. Жиль бросился к реке, подхватил на ходу свою одежду и оружие, остававшиеся на берегу, и прыгнул в лодку. Тиму тем временем приходилось выдержать настоящую битву с ребенком. Пустив в ход ногти и зубы, малыш, как дикий котенок, яростно шипел и пытался вырваться, но не произнес при этом ни слова.
   - Оденусь потом, - сказал Жиль. - Поплыли! И не вздумай сказать, что не можешь справиться с младенцем.
   - Попробуй сам, - проворчал следопыт. - А я сяду на весла... В конце-то концов, кто из нас отец?
   Жиль, не отвечая, взял сына на руки и быстро усмирил его.
   - Ну хватит, - сказал он на языке индейцев, - не надо больше брыкаться. Мы не причиним тебе зла.
   Он впервые заговорил по-ирокезски, и малыш от удивления затих.
   - Ты говоришь.., как мы? - спросил он, разглядывая странного человека своими большими глазами цвета покрывшегося льдом озера. - Кто же ты?
   - Я твой отец!
   От этих слов мальчик снова пришел в ярость.
   - Не правда! Ты не мой отец! Мой отец - король! Мой отец самый могущественный из вождей всех племен, а моя мать...
   Он вдруг осекся и, как все малыши на свете, заплакал навзрыд, протягивая ручонки к удаляв шейся деревне.
   - Мама! - кричал он сквозь слезы. - Мама!
   Не давай им меня увозить! Мама! Иди ко мне!
   Иди ко мне!
   Что-то случилось на берегу. Жиль в ужасе увидел, как стоявшая до тех пор на коленях женщина выпрямилась и бросилась в реку, безнадежно пытаясь догнать их лодку.
   - Наэна! - выдохнул Жиль. - Господи, она же утонет! На проклятой реке быстрое течение, его и на веслах нелегко преодолеть.
   - Нашел кому говорить! - буркнул Тим, налегавший изо всех сил на весла, борясь со стремительным течением. - Где-то здесь, наверное, бьет ключ...
   Но Жиль его не слушал. Прижимая к себе плачущего и зовущего мать мальчугана, он с нарастающей тревогой следил за черной головой, терявшейся на глади широкой реки, за той головой, которую толкала вперед воля, готовая на все, вплоть до самопожертвования. Эта женщина не была настоящей матерью Тиканти, но сердце ее разрывалось от разлуки, словно мальчик был ей родным сыном...
   Словно молния сверкнула в голове Турнемина, и он увидел в один миг, как тяжело будет маленькому светловолосому дикарю в тесной одежде, как трудно ему будет привыкать к новой, незнакомой жизни, вспоминая без конца о полной свободе и восхищавших его подвигах воинов, особенно рядом с мачехой вместо любящей матери. Жюдит, разумеется, примет ребенка, но любить его никогда не будет, а может, и не станет даже скрывать от него своей неприязни.
   И в тот же миг Жиль услышал крик агонии:
   Наэна уходила под воду. Она плыла изо всех сил, так что у нее заходилось сердце. Но женщина совсем выдохлась и начала тонуть.., она тонула...
   Жиль не размышлял и секунды. Солнце почти скрылось. Еще несколько минут - и будет поздно.
   - Поворачивай! - закричал он Тиму.
   И, схватив другое весло, принялся яростно грести к тому месту, где исчезла под водой голова Наэны. Бросив деревянную лопатку, он нырнул, который раз за сегодняшний день, и, к счастью, тут же наткнулся на безжизненное тело женщины, медленно опускавшееся на дно. Одним рывком он нагнал ее, схватил за обе руки и, мощно работая ногами, устремился вверх, к воздуху.
   Она потеряла сознание, но наглотаться воды еще не успела. Оказавшись на поверхности, она сразу же неровно и судорожно задышала.
   "Вовремя я!" - подумал Турнемин и повернул к деревне, где на берегу снова начала собираться толпа. Через несколько минут он уже был на суше и стал громко звать женщин, чтобы они помогли ему вынести Наэну на берег.
   Когда же и он сам вышел из воды, то увидел, что Тим вместе с ребенком и лодкой тоже тут.
   Женщины положили несчастную на оленью шкуру и пытались помочь ей срыгнуть воду. Потом ей принесли дымящийся сосуд и заставили из него выпить. Через некоторое время Наэна открыла глаза, посмотрела на склонившихся над ней людей и заплакала.
   - Почему я не умерла? Тиканти! Его увезли!
   Навсегда увезли...
   Но Жиль уже подошел к Тиму и взял у него из рук мальчика. На минуту прижал его к сердцу и, нежно и горячо целуя, сказал:
   - Прощай, малыш! - В голосе его звучали сдерживаемые слезы. - Прощай!
   И отдал сына в руки женщины, чье лицо мгновенно озарилось счастьем, отчего Жилю стало больно и вместе с тем отрадно. Тиканти, которого никто уже не станет звать Оливье, прижался к ней с доверчивостью ребенка. Он снова чувствовал себя дома.
   Сквозь слезы радости, бежавшие по ее нежному лицу, Наэна смотрела на чужеземца с обожанием.
   - Ты возвращаешь мне его? Правда? И больше не увезешь?
   - Нет, Наэна... Я не могу разбить сердце матери. Он останется твоим сыном. Передай Сажающему Маис, своему супругу, что я пришлю дорогие подарки и много золота, чтобы ты и ребенок жили в роскоши, как настоящие господа, а еще передай, что я не сомневаюсь - он сделает из мальчика настоящего воина, это нетрудно, но пусть не учит его мучить своих белых братьев.
   Только при таком условии я оставляю его тебе.
   - Обещаю! - раздался низкий голос, и к берегу, уже погрузившемуся в темноту, поднесли Корнплэнтера на носилках. Несколько воинов держали зажженные факелы. - Желаешь ли ты остаться сегодня на ночь у моих костров? Скоро совсем стемнеет. Запомни, когда бы ты ни пришел, тебя всегда здесь примут как брата.
   - Спасибо, что предлагаешь мне свое гостеприимство, но нет, я предпочитаю немедленно двинуться в обратный путь. Может быть, когда-нибудь я и появлюсь еще в твоем стане. Я буду молить Господа, чтобы он даровал тебе быстрое выздоровление... Ты - великий вождь! Тиканти прав.
   Жиль отвернулся и, даже не взглянув на мальчика, которого баюкала на руках счастливая Наэна, побежал к бесполезному в такой темноте каноэ - Тим уже вытащил его на берег, - достал из него одежду и быстро начал натягивать ее - он только сейчас ощутил, что абсолютно наг и что холод пронизывает его до костей. Потом, схватив мушкет и походный мешок, размашистым шагом двинулся к лесу, ни разу не оглянувшись на деревню, где он оставлял кусочек своего сердца. Но, прежде чем Турнемин совсем удалился, до него донесся изнуренный голос Сажавшего Маис, усиленный бронзовым рожком:
   - Иди с миром, сын птицы, глядящей на солнце! Ребенок будет знать, какого он рода.
   Жиль на мгновение остановился, словно сраженный пулей, но потом, поправив мешок за плечами, снова зашагал, а за ним следовал необычайно молчаливый Тим. Он отлично видел две слезы, скатившиеся по небритым щекам друга, но разглядел он в красноватых отблесках со стороны деревни и улыбку, стиравшую потихоньку с лица Жиля боль.
   Какое-то время они шагали молча, один за другим, по берегу отбрасывающей призрачный свет реки, смутно различаемой сквозь густые деревья. Жиль все пытался усмирить свою тоску, но безуспешно. Как могло случиться, что ребенок, от которого он так и не услышал ни единого приветливого слова, который не бросил на него ни одного благосклонного взгляда, так глубоко проник в его душу? Его теперешняя тоска ничем не походила на муки любви. Это чувство было сильнее и строже: Жиль понимал, что сейчас перевернулась последняя страница его молодости.
   Он знал, что никогда не забудет маленького светловолосого дикаря, не пожелавшего даже сидеть у него на руках.
   Друзья дошли до места своей последней стоянки, разожгли костер, в котором еще не успели до конца остыть угли, поели и легли, завернувшись в свои одеяла, но так и не произнесли ни слова.
   Да и что тут было говорить.
   НА ХОЛМАХ ГАРЛЕМА
   Несколькими днями позже "Кречет", управляемый Жилем, завершил свое плавание по Гудзону и подошел к Нью-Йорку. За кормой резвились осетры и дельфины, а над мачтами кружили огромные стаи серых и белых голубей.
   Чуть не впритирку к изящной бригантине в гавань входили бесчисленные суденышки с короткими широкими парусами; круглые пузики придавали им сходство с суетливыми наседками, а везли на них молоко, яйца, овощи, которым предстояло заполнить на следующий день голодные желудки нью-йоркцев. Между ними лавировали шлюпы из Олбани, груженные строевым лесом или мешками с пушниной. На большинстве из них трепетали под легким майским бризом голландские флаги, потому что из четырех тысяч жителей городка, расположенного вверх по течению от Нью-Йорка, большую часть составляли голландские торговцы, переселившиеся туда больше века назад, как только Нью-Амстердам стал Нью-Йорком и английский правитель заменил знаменитого Петера Стюйвезента, человека с деревянной ногой.
   Следы недавней войны быстро стерлись, и вид на окрестности открывался просто чарующий.
   Пейзаж слегка портили стены Пэлайседз из красного песчаника да скалистые склоны Хайлендза, в остальном же берега великой реки украшали нарядные фермы в окружении зеленых полей пшеницы и фруктовых садов в цвету, чьим ароматом был напоен прекрасный солнечный день.
   - Клянусь бородой Пророка, шевалье, вы стали отличным лоцманом! - с одобрением воскликнул капитан Малавуан, когда изящный парусник, обогнув мыс Манхэттен и поднявшись по Ист-Ривер, с изумительной легкостью пристал прямо против Олд-Слипа. - Скоро вы и вовсе сможете обходиться без меня, - добавил он с грустью.
   - Хороший рулевой - одно дело, а хороший капитан - совсем другое. Даже тому, кто прошел огонь, воду и медные трубы, не научиться за несколько недель покорять океан. Этот корабль, дорогой друг, не только мой, но и ваш, а когда я наконец обзаведусь своим поместьем, вам без конца придется водить его в дальние рейсы по моим поручениям. Если, правда, "Кречет" вам еще не надоел.
   - Да это лучшее судно, каким мне когда-либо доводилось управлять. Вы смеетесь, шевалье? Если вопрос во мне, я умру у штурвала.
   - Смею надеяться, что пока до этого дело не дошло, вы мне еще послужите. Но сейчас я схожу на берег. Раздайте матросам рома, и пусть немного разомнутся на берегу, не все, разумеется.
   Оставив Тима следить за разгрузкой тюков с пушниной, которые тот забрал в Олбани у своего друга шотландского торговца Джона Аскина, Жиль в три прыжка спустился по трапу и оказался в порту. Стояла такая чудесная погода, что ему захотелось немного пройтись, а потом уже нанять экипаж в "Маунт Моррис".
   Нью-йоркский порт становился с каждым днем оживленней. Кораблей в нем стояло великое множество, одни на якоре в акватории, другие, как "Кречет", у причала. На фоне синего неба красиво вырисовывались их мачты, натянутые фалы оснастки, реи с прикрученными парусами. Над судами кружили чайки, бдительно следя, не упадет ли за борт какая добыча. Суетились матросы, на нескольких кораблях шла разгрузка, один из них принадлежал работорговцу, из трюма на набережную перетекал поток изнуренных дорогой, жалких чернокожих - теперь их отправят в специальные бараки, где постараются придать живому товару более привлекательный вид к следующим торгам. Другие черные рабы, уже свыкшиеся со своим положением, таскали тюки, ящики и корзины, взваливали на плечи кадки и бочонки и грузили их на повозки. К берегу двигалась шлюпка с двумя чернокожими гребцами в зеленой форме, а в ней сидел ухоженный пузатый мужчина, явно важная персона.
   Прогулочным шагом, словно степенный горожанин, возвращающийся к себе домой. Жиль прошелся по Пирл-стрит, свернул на Уолл-стрит, бывшую в те времена одновременно административным центром и жилым кварталом - несколько жилых особняков, выстроенных в том стиле, который предпочитают в Джорджии, подставляли солнцу свои фасады с пилястрами. Другие, сложенные из красного кирпича, с высоким коньком на манер фламандских домов, напоминали о Голландии. А в глубине сквозь ветви садовых деревьев проглядывала колокольня церкви Святой Троицы.
   В этот предзакатный час Уолл-стрит выглядела очень привлекательно: по ней катили красивые экипажи, в основном английского происхождения, прогуливалась публика. И мужчины и женщины, по крайней мере те, что принадлежали к высшему обществу, были одеты не менее элегантно и модно, чем в Лондоне и Париже. На женщинах - пышные юбки из атласа или парчи, широкополые шляпы, изукрашенные перьями, цветами и кружевом. Лошади, запряженные в экипажи, тоже были все как на подбор, красивые и ухоженные.
   На мгновенье Жиль чуть не соблазнился мыслью поселиться в этом оживленном городе, которому, без сомнения, суждено было большое будущее. Стоит ли, в самом деле, так цепляться за Соединенные Штаты? Не послушаться ли совета Тима и не купить ли, к примеру, земли вдоль Бродвея, а потом не нанять ли того французского архитектора, о котором только и речи в Америке, интенданта Ланфана, бывшего борца за независимость, занятого ныне перестройкой Сити-Холла, мэрии Нью-Йорка, - Турнемин как раз только что прошел мимо строительной площадки. Ну а дальше можно будет заняться вместе с Тимом торговлей мехами или увлекательной игрой на бирже.
   Перед строящимся зданием собралась толпа народу, но Жиль с отвращением отвернулся: у позорного столба была привязана женщина в изодранных лохмотьях. Столб, возле которого бичуют злоумышленников, и виселица являются неотъемлемой принадлежностью любой мэрии цивилизованного города. Так какая же, по сути, разница между Сити-Холлом в Нью-Йорке и Гревской площадью в Париже? В этой стране, претендующей на звание свободной, точно так же, как в старых европейских монархических государствах, все было направлено на то, чтобы задавить человека. Может, даже больше, чем в Европе: в Париже, по крайней мере, ни разу не выгружали на набережной Сены закованных в кандалы рабов. Правда, чернокожих невольников часто можно было видеть в Нанте, но там их только пересаживали для доставки на Карибские острова, в Луизиану или еще куда-нибудь на побережье Америки. Да что говорить. Старый Свет, Новый Свет - они стоили друг друга...
   Наконец Турнемин взял экипаж и покатил к холмам Гарлема. Пора было посмотреть, как там поживали его домочадцы, даже если он, что очевидно, не горел желанием ехать в "Маунт Моррис", недаром же ему вдруг так захотелось прогуляться пешком среди особняков из красного кирпича, белого камня, дерева, дыша пылью.
   После города, особенно той жестокой сцены, которую ему пришлось наблюдать, природа показалась Жилю чистой и прекрасной. Он вдоволь налюбовался пейзажем - до "Маунт Морриса" было семь с половиной миль, и лошадь шла спокойной неторопливой рысью. Пыль осталась позади, и он полной грудью вдыхал ароматы сена и клевера - именно они сменили, едва экипаж проехал последние кварталы Нью-Йорка, запах рыбы и солода из большой пивной на Гудзоне и кожевенных заводов на Ист-Ривер, от которых в городе скрыться было невозможно.