Бенцони Жюльетта. Кречет - 4

Бенцони Жюльетта
Кречет - 4

   Жюльетта БЕНЦОНИ
   КРЕЧЕТ
   КНИГА IV
   Перевод с французского С. Елистратова
   Анонс
   Знаменитые исторические романы Ж. Бенцони покорили весь мир.
   Миллионы читателей не устают восхищаться ее захватывающими произведениями - произведениями, в которых смешаны история и вымысел, приключения и страсть.
   Такова история Жиля Гоэло по прозванию Кречет, бесстрашного искателя приключений, рожденного в нищете и своим мужеством и отвагой добившегося всего, о чем можно мечтать, история странствий и опасностей, заговоров и интриг, история великой любви Кречета к прекрасной аристократке, ради которой он ставил на карту жизнь и совершал невозможное...
   Часть первая
   СВОБОДНАЯ АМЕРИКА
   НАВСТРЕЧУ ВОСПОМИНАНИЯМ
   Как чайка кружит над волнами, прежде чем опуститься на воду, так парусник заложил изящный галс, подходя к рейду в излучине реки, и сложил белоснежные крылья. Раздался металлический скрежет цепи в клюзе. И якорь, выбросив сноп сверкающих брызг, погрузился в зеленые воды Потомака. "Кречет", дернув несколько раз швартов, как собака поводок, застыл на месте. И тут же корабельный люд заскакал по-обезьяньи по вантам и марселям, принялся травить канаты, но зычный голос капитана Малавуана, отдававшего в рупор приказы, перекрывал и крики экипажа, и шум сворачиваемой парусины.
   Стоя на полуюте рядом с Тимом Токером, весело насвистывавшим застольную песенку. Жиль де Турнемин наблюдал, как обвисают, а потом медленно сползают вниз большие белые паруса, сквозь которые просвечивают лучи заходящего солнца.
   Малавуан опустил рупор и повернулся к нему:
   - Судно встало на рейд. Какие будут распоряжения?
   - Спускайте на воду шлюпку, капитан. Господин Токер сходит на берег...
   Тим соскользнул с перил, на которых сидел, и вздохнул так, что запросто мог бы снова раздуть паруса.
   - Ты все-таки настаиваешь, чтобы я сошел первым?
   - Так будет лучше. Тебя же обычно посылали к генералу Вашингтону эмиссаром. Ты для него свой.
   - Но и ты был его правой рукой, когда шла война...
   - Да, только с тех пор прошло шесть лет. Все же лучше, если о моем прибытии они узнают от тебя. А то время позднее, подумают еще, что я напрашиваюсь на ужин.
   - Ну, без приглашения на ужин точно не обойдется... И я совсем не прочь откушать.
   - Вот и хорошо. Да и потом.., такой чудесный вечер. Мне хочется остаться на корабле, полюбоваться природой, - добавил он, обводя рукой великолепную панораму, открывающуюся с палубы.
   Река, разливавшаяся в устье на три мили, в этом месте была тоже достаточно величественна, хоть и не так широка, а скорость ее течения ясно указывала, что недалека стремнина. Впрочем, в излучине между Головой Индейца и горой Вернона было достаточно просторно для маневрирования самых крупных военных кораблей. Река изгибалась в этом месте широким ярко-изумрудным полумесяцем, в ее глади отражалась растительность, густая, несмотря на то, что стоял еще только апрель. Однако ранняя весна вообще характерна для мягкого климата Виргинии; то там, то тут на фоне темной зелени кедров, сосен и дубов вспыхивали белые и розовые свечи грушевых, вишневых, персиковых, миндальных деревьев.
   - Хочешь остаться наедине с воспоминаниями? - спросил Тим то ли с насмешкой, то ли с умилением. - В таком случае не буду тебе мешать. До завтра, дружище. Жди меня.
   Тим дружески ткнул его в бок, хлопнул кулаком по своей шляпе, нахлобучивая ее поглубже, что не способствовало улучшению формы сего головного убора, прошагал, по-военному чеканя шаг, к наружному трапу и исчез из виду. Мгновенье спустя шлюпка уже бороздила прибрежные воды - скорее к берегу, - а уж добыть лошадь у паромщика на постоялом дворе, заменявшем в этих местах почтовую станцию, сумеет без труда любой американец, и, едва лодка, скользнув днищем по водорослям, ткнулась в песчаную отмель, Тим выскочил из нее и размашистым шагом стал удаляться.
   Жиль подождал, пока его друг скроется из виду, и, не мешкая более, если не сказать торопливо, устремился, как выразился Тим, "навстречу воспоминаниям", воспоминаниям о прекраснейших, благороднейших страницах своей жизни.
   Еще накануне, до полудня, едва черный корпус "Кречета", увенчанный фигурой ловчей птицы с распростертыми крыльями, подошел к бухте Чесапик, картины былого, как орда пиратов, принялись осаждать его память. В конце зимы проход между мысом Генри и мысом Чарльза для крупных кораблей был затруднен, поскольку воды Флоридского залива заносили сюда песок.
   Но изящный парусник свободно проплыл как раз там, где когда-то, во времена великой битвы, стояло на якоре гигантское судно адмирала де Грасса "Париж", и Жилю почудилось даже, что он снова на всех парусах несется в Историю.
   И с каждой минутой, по мере того как его корабль все дальше входил в широкую бухту, Жиль все яснее видел перед собой события прошлого. Он представлял, как горели под летними лучами марсели французских боевых судов, как сверкали яркими красками и золотились их борта, ощетинившиеся пушками, как выстроилась в мощную цепь вся эскадра, перегородив на четыре мили морской путь.
   А подзорная труба его уже повернулась в сторону побережья и, пошарив среди холмов, поросших приморскими соснами, и среди болот, отыскала Йорктаун, и Жилю показалось, что ничего там не изменилось, разве что цвет стяга, развевавшегося над крепостью на реке Йорк: тринадцатизвездное полотнище окончательно заменило английский государственный флаг. И "Кречет" залпом из всех своих орудий отсалютовал этому славному символу независимости Америки. Затем Жиль потребовал шлюпку и в одиночестве высадился на берег, пряча под полой загадочный сверток.
   Оказавшись в крошечном порту, он с трудом сориентировался. За шесть лет многое изменилось. Мирный край - не то, что поля битвы: израненные войной поля заросли травой. А люди постарались стереть жестокие напоминания о битве. Но при этом они свято хранили память о погибших освободителях родного края. Наспех вырытые после сражения могилы были приведены в порядок, украшены белыми стелами, выровнены и засажены цветами, а рядом зарастали старые траншеи. И лишь редуты сохранялись в прежнем виде, со скатами и онемевшими ныне орудиями, задравшими к небу праздные жерла.
   Место, где был похоронен его отец, Турнемин отыскал без труда. Он с гордостью прочел на камне собственную фамилию, фамилию рода, который он мечтал укоренить в плодородной земле Америки, чтобы взросло на ней величественное древо, как то, что доставало ветвями башни замка Лаюнондэ.
   Он долго молился за упокой души усопшего.
   Потом, достав из-под полы сверток, вынул из него сухой букетик вереска и дрока и мешочек земли, взятой от самого подножия крепостной стены Лаюнондэ. Он высыпал содержимое мешочка на могилу, смешав родную землю с чужой, осторожно положил вереск к обелиску и вновь принялся молиться. Только на сей раз страстная молитва его была обращена не к Господу, а к неприкаянной душе отца и призывала ее сохранить последнего своего отпрыска в грядущих неведомых испытаниях.
   Жиль решил, что, позже, выстроив дом на берегу Роанока на той тысяче акров виргинской земли, которую подарил ему в знак признательности американский Конгресс, он обязательно возведет часовню, достойную былого величия и могущества Турнеминов и перезахоронит в ней прах отца, чтобы тот нашел покой и последний приют рядом с детьми и внуками - возможно, всемогущий Господь пошлет еще потомство его внебрачному сыну, которого сам он признал лишь в смертный час перед лицом всего цвета французского дворянства, участвовавшего в битве при Йорктауне.
   Хотя один сын у Жиля уже был. Он рос где-то в долине Могаука в лагере вождя ирокезов Корнплэнтера, а родила его вскоре затем скончавшаяся красавица Ситапаноки, индейская принцесса, которую Жиль так страстно любил в дни битв за независимость. О существовании мальчика он узнал лишь год назад; Тим утверждал, что ребенок светловолосый и сероглазый, и он, еще ни разу не видев, уже любил сына и был самым решительным образом настроен забрать его у индейцев, чтобы воспитать французским дворянином и американцем одновременно, даже рискуя испортить еще больше отношения с женой... Впрочем, хуже вряд ли бывает.
   С той минуты, когда Жиль вынес из объятого огнем Фоли-Ришелье бесчувственную Жюдит, ему все время казалось, что рядом с ним лишенное души создание, красивая кукла, которой руководят привычки и строгое воспитание, но не разум.
   Придя в себя в дорожной карете - ее влекли за собой четыре лошади, мчавшиеся во всю прыть сквозь заснеженную Францию к Лорьяну, - молодая женщина потрясенно оглядела окружающих, словно очнулась от дурного сна. Какое-то время она безмолвно наблюдала за мелькавшим за окном зимним пейзажем, потом перевела усталый взгляд на того, кто являлся ее законным супругом, в чем у нее больше не было сомнений.
   - Куда мы едем? - только и спросила она.
   - Сначала в Лорьян, там стоит мой корабль.
   Оттуда в Америку... Как вы себя чувствуете?
   - Хорошо.., благодарю вас. Только немного устала.
   - Скоро мы остановимся, чтобы сменить лошадей. Вы сможете немного отдохнуть и поесть...
   - О! Это ни к чему. Мне ничего не нужно...
   И, закутавшись поплотнее в лисью шубу, крытую черным драпом с лисьей же оторочкой, Жюдит снова забилась в угол кареты, откинула голову на подушки лицо ее было бледно - и, тяжело вздохнув, опять закрыла глаза.
   Может, спала, а может, притворялась спящей.
   Но только на протяжении всего пути от Парижа до Лорьяна, не меньше ста двадцати пяти миль, веки ее были сомкнуты. При смене лошадей она послушно выходила из кареты, следовала в комнату на постоялом дворе, куда тут же приходила ее горничная. В последний момент, перед самым отъездом с улицы Клиши, Жиль все же решил взять с собой камеристку. Это была одна из дочерей крестьянина из Обервилье, давно уже служившего семье Жюдит. Простая, честная девушка, искренне привязанная к хозяйке, страшно боялась оказаться на улице. Звали ее Фаншон, и она сама умоляла позволить ей сопровождать госпожу.
   В конце концов. Жиль согласился, но только при условии, что горничная соберется в две минуты и не будет брать с собой ничего лишнего.
   Жиль настаивал, чтобы, кроме надетого на Жюдит платья и шубы, накинутой на нее, ни единой вещи не было взято из дома, любое напоминание о котором жгло его стыдом и гневом.
   Однако путь предстоял неблизкий и Жиль позаботился о жене: на одну из повозок погрузили большой сундук со всем, что может понадобиться молодой женщине в дороге. Приобретением вещей занималась мадемуазель Фаншон, уже однажды выполнявшая подобное поручение перед свадьбой своих юных друзей.
   Странное поведение Жюдит заставило Жиля порадоваться, что он взял с собой Фаншон. Юная девица - ей едва исполнилось восемнадцать - ехала в одной карете с капитаном Малавуаном, относившимся с презрением ко всем, кто вырос вдали от воды, к "неводоплавающим", и, едва экипажи останавливались, Фаншон бросалась к хозяйке и принималась хлопотать вокруг нее: купала, укладывала в постель, приносила еду и вообще ходила за Жюдит, как кормилица за грудным младенцем.
   В первый вечер они остановились в очень удобной гостинице, и Жиль пригласил жену поужинать вместе в просторном зале, но Жюдит, все с тем же спокойным отсутствующим выражением, отказалась.
   - Нет, благодарю вас... Я лучше останусь у себя. Я так устала...
   Настаивать он не стал, только подивился поведению молодой женщины, так несвойственному ее деспотичной и страстной натуре. Он ожидал взрыва ярости, гневных упреков, неистовых попыток оправдать и защитить свою безрассудную а с его точки зрения, глупую, унизительную, непомерную - страсть к лже-доктору Керноа. Жиль думал, что, едва придя в себя, Жюдит набросится на него, как разъяренная кошка, станет надменно требовать вернуть ей свободу и будет обливать его грязью... Ничего подобного. Впервые в жизни Жюдит вела себя спокойно, покорно.., и абсолютно не обращала внимания на обстановку, словно все, что происходило вокруг, ее на самом деле не касалось. Ни разу не назвала она супруга по имени, но обращалась к нему с вежливым безразличием, как к случайному попутчику: "сударь".
   На ночь она запиралась вместе с Фаншон в своей комнате. А днем, в карете, не произносила ни слова, дремала с таким притворством, что, в конце концов, рассердила Жиля. На следующей станции, в Мансе, он пересадил в свою карету Фаншон, а сам оседлал Мерлина и поскакал верхом, рядом с Понго, презиравшим экипажи. Он не мог дольше оставаться наедине с призраком своей погибшей любви.
   Прибыв к месту назначения, на постоялый двор "Королевская шпага", Жюдит, словно так и надо, продолжала вести себя по-прежнему. Лишь появление старой Розенны, кормилицы Жиля, которую она хорошо знала, заставило ее улыбнуться и сказать несколько теплых слов. Она даже поцеловала бретонку и заверила, что рада снова видеть ее. Зато, заметив семью Готье, лишь окинула ее ледяным взглядом, а когда черные глаза Жюдит остановились на нежном личике Мадалены, она и вовсе как-то странно насторожилась. На застенчивый реверанс девушки госпожа де Турнемин едва ответила холодным кивком.
   Ее нелюбезный прием произвел неприятное впечатление на Анну Готье.
   - Может быть, нам не стоит ехать с вами, господин шевалье, - сказала она Жилю. - Мне кажется, наше общество не нравится госпоже де Турнемин.
   - Но вы же не состоите у нее на службе. Вы мои друзья, и мы вместе отправляемся строить новую жизнь, обосновываться на новом месте.
   Горничная у нее и без вас есть, да и Розенна присмотрит. А в Америке вы будете жить отдельно, в собственном доме. Так что только в дороге придется потерпеть.
   Анна успокоилась. К счастью, пока они пересекали Атлантику, Жюдит вовсе не показывалась. "Кречет" был парусником легким, быстроходным, потому, несмотря на неважную погоду, путешественникам понадобилось лишь чуть больше трех недель, чтобы переплыть великий океан, и все это время молодая госпожа де Турнемин провела вдвоем с Фаншон в специально оборудованной для нее удобной каюте. Из трех женщин, плывших вместе с ней, одной лишь Розенне было позволено переступать порог этой каюты, чтобы хоть чем-то помочь сбившейся с ног горничной.
   Едва парусник поравнялся с островом Груа, Жюдит почувствовала себя ужасно, заперлась в каюте и на протяжении всего пути не сделала из нее ни шагу - до того измучила ее морская болезнь. Поразительно, что этот недуг настиг дочь волн, с самых юных лет привыкшую, как любой ребенок в Бретани, чуть ли не жить в лодке. Было чему удивляться: у юной сирены - Жиль не мог забыть, как вынырнула Жюдит сентябрьским вечером из вод Блаве, - вполне обычное небольшое волнение на море вызывало неудержимую рвоту, а дочь крестьянина из Обервилье Фаншон, сроду не видавшая океана, с самого отплытия держалась уверенно, как бывалый моряк.
   Каждое утро Жиль стучал в дверь каюты жены, чтобы узнать о ее состоянии, и каждое утро Фаншон или Розенна отвечали ему одно и то же, да он и сам чувствовал по кислому запаху, неизменно ударявшему в нос, едва открывалась дверь, что лучше Жюдит не становится.
   Причем молодая женщина категорически отказывалась с ним увидеться, даже на мгновенье.
   Такое упорство невозможно было объяснить одной лишь заботой о том, как она выглядит. В ее возрасте ни бледность, ни круги под глазами, ни растрепанная прическа не могли даже в малой степени нанести урон столь совершенной красоте, и, стоя ночи напролет у штурвала парусника, летящего меж черным небом и волнами. Жиль пытался так и этак найти подход к разрешению загадки по имени Жюдит.
   От самого Парижа она не сказала ему и десяти слов: сначала все дремала, а теперь разболелась, так кстати, что, не подтверди Розенна ее недомогание, он бы не поверил. Жюдит могла затаить на него злобу за то, что он ее похитил - Жиль вполне допускал это - и за то, что он так жестоко раскрыл ей глаза на истинную сущность человека, в которого она была слепо влюблена, не случайно же на протяжении нескольких месяцев она принимала его за несчастного доктора Керноа, хотя собственными глазами видела, как тот пал в день ее венчания от руки братьев, Тюдаля и Морвана де Сен-Мелэн.
   Такая любовь могла быть только следствием гипноза, а значит, явлением неестественным, Турнемин знал об этом и потому сожалел теперь, что так безжалостно повел себя с Жюдит, неожиданно предоставив ей неопровержимые доказательства лживости и подлости самозваного супруга. Истина не могла не оскорбить самолюбия гордячки, и вот теперь она, чувствуя себя униженной, не желала видеть того, кто открыл ей эту истину...
   Турнемин лишь боялся, как бы страсть к подлецу, выдававшему себя за Керноа, не оказалась сильнее рассудка, сильнее гордости Жюдит. Тогда ей долго не удастся избавиться от наваждения, если удастся вообще. Теперь все зависело от того, насколько глубоко проник яд, и, если болезнь неизлечима, ни мира, ни согласия между ними не будет никогда: Жиль и Жюдит обречены прожить остаток жизни, отвернувшись друг от друга, в ненависти...
   Как-то раз вечером, когда они были уже на полпути к цели, Розенна, начав, как обычно, без всяких предисловий, положила конец бесчисленным вопросам, на которые он не находил ответа. Она сама нашла его в кают-компании, где он заперся, чтобы изучить по картам очертания побережья Виргинии. Он вообще с самого отплытия часто погружался в премудрости навигационной науки, стараясь восполнить пробелы в знании морского дела.
   - Я знаю, почему твоя жена отказывается тебя видеть, - сказала старуха.
   Он поднял на нее глаза: кормилица выглядела спокойной и уверенной в себе, в танцующем свете свечей она походила на безмятежное домашнее божество - руки сложены на животе, большой белый фартук, на голове чепец из белого муслина, словно на седые волосы, стянутые на затылке в узел, опустилась бабочка. Однако лицо ее, в веселых морщинках, не улыбалось, и хорошо знавший свою няню Жиль различал в серо-голубых глазах старой женщины тревогу и печаль.
   - Думаю, и мне это известно, - вздохнул Турнемин. - Она злится на меня за то, что я положил конец ее любовным приключениям, злится и ненавидит. Это естественно...
   - Нет, у нее другая причина, тоже естественная, но другая: она тебя боится.
   - Боится? Чем же я ее напугал? Что еще она там вообразила? Что я собираюсь выбросить ее за борт подальше от берега, чтобы отомстить за поруганную честь? Так я бы уже сто раз успел, да и вообще, если убивать, это надо было сделать полгода назад, теперь я успокоился, а хладнокровное убийство только погубит мою душу.
   - Тут ты прав, но вдруг твой покой будет нарушен снова? Что, если ты не знаешь, как поругана твоя честь?
   - Что ты имеешь в виду?
   - Что жена твоя беременна, а это вряд ли тебя обрадует.
   Повисло тяжелое молчание. Лицо Жиля оставалось бесстрастным, но карандаш в его пальцах переломился пополам. Он в раздражении отшвырнул обломки, нервным движением схватил свернутые в трубочку карты, скатившиеся со стола на пол от легкого крена судна, и, наконец, поднял на Розенну светлые глаза, сверкнувшие холодно, как лед под луной:
   - Ты уверена?
   - Верней не бывает: через семь месяцев госпожа де Турнемин произведет на свет ребенка, которому ты не отец.
   Последние слова она произнесла с озлоблением, и Жиль понял, какие чувства обуревают старую женщину. Мало того, что супружеская неверность вызывала у нее отвращение, она еще тяжело переживала унижение своего мальчика - ведь она его вырастила и любила, как родного сына.
   - Что будешь делать? - спросила Розенна, и в ее голосе зазвучали слезы.
   Облокотившись на стол, Жиль принялся осторожно тереть глаза, почувствовав вдруг, как они устали, а потом на мгновение прикрыл их ладонями. Снова наступила тишина, нарушаемая лишь плеском воды о борт корабля и легким поскрипыванием снастей.
   - Не знаю, - сказал он и внезапно встал.
   Сделал несколько шагов по каюте, заставленной шкафами с картами. - И, честно говоря, даже не представляю, что тут можно сделать.
   - Другими словами, ты позволишь "этой" произвести на свет незаконнорожденного ублюдка? И дашь ему свое имя?
   Жиля поразил свирепый тон кормилицы. Он посмотрел на нее с удивлением, словно видел впервые в жизни.
   - Что за выражения? Сам-то я кто?
   - Тут другое: господин де Турнемин не знал о твоем рождении. Ты дитя любви, а не супружеской измены. И отец твой, и мать были из порядочных бретонских семей. А в ее ребенке течет кровь сицилийского распутника. И ты не имеешь права давать ему имя, что завещал тебе, умирая, отец.
   - А кто тебе сказал, что я собираюсь давать ему свое имя? За кого ты меня принимаешь, за глупца?
   - Нет, за влюбленного, то есть за человека, способного на любые безумства.
   Жиль остановился у окошка, повернувшись спиной к старухе, и стал наблюдать, как вскипает на гребне черной волны белая пена.
   - За влюбленного, говоришь? - вздохнул он наконец. - Когда-то я, и правда, был влюблен. Я любил Жюдит больше всего на свете. Возможно, потому, что это было первое большое чувство. А теперь... Сам не знаю. Красота ее пробуждает во мне желание, это верно.., но не любовь.
   - Короче говоря, теперь ты в своих чувствах не уверен, - подвела итог Розенна и спокойно добавила:
   - А потерял ты уверенность после того, как увидел Мадалену...
   На этот раз Турнемин обернулся и взглянул на кормилицу с любопытством. Когда она рядом, от нее ничего не скроешь... Нет на свете глаз зорче, чем глаза материнской любви.
   - И это тебе известно? - пробормотал он, несколько смутившись.
   - Мне известно, как она тебя любит. Это же слепому ясно. А вот что ты к ней испытываешь, я не знала...
   - Зато теперь знаешь.., но больше, прошу тебя, давай не будем об этом говорить. Тем более, что новая любовь никак не устраняет сложностей, что связаны с беременностью моей жены.
   - Ты так считаешь?
   От безмятежности Розенны не осталось и следа, так тихая летняя ночь разражается бурей.
   - Если б в наше время женщина нарушила супружескую клятву, ее бы попросту утопили.
   Никогда Турнемины не позволяли той, что обесчестила себя, производить на свет дитя греха... даже если ее оставляли в живых...
   - Однако в округе было немало незаконных детей хозяина. Розенна! Розенна! Успокойся! Я тебя не узнаю. Бог мой, да ты советуешь мне утопить Жюдит!
   - Куда уж тебе, - проворчала кормилица.
   Гнев ее испарился: она легко впадала в ярость, но быстро отходила. Хотя лучшего выхода и не придумаешь. Кроме зла, эта женщина ничего тебе никогда не приносила. Пора ее остановить...
   - А Божий гнев? Ты что, хочешь погубить мою бессмертную душу? Нет, Розенна, - он обнял еще крепкие плечи старухи, - мечтать о гибели ближнего своего - это на тебя совсем не похоже, и пообещай мне, что не будешь пытаться навредить Жюдит.., или ее будущему ребенку.
   - Значит, ты позволишь ей родить?
   - Еще не знаю. Дай подумать. Не прошло и десяти минут, как ты сообщила мне эту новость.., но только никогда я не стану покупать себе свободу ценой преступления.
   - Делай, как знаешь, - стояла на своем Розенна. - Но не воображай, что я когда-нибудь возьму на руки дитя распутника.
   - Я тебя и не прошу... Тем более, что время придет, и сердце подскажет тебе, как поступать.
   - Что ты выдумываешь?
   - Я же прекрасно знаю тебя, нянюшка: ты таешь от детской улыбки. И отлично понимаешь, что невинное дитя не отвечает за преступления родителей.
   - Конечно, но ребенок может унаследовать их пороки и изъяны. Если хочешь подумать, думай, только не забывай, как важно это решение для твоего будущего и будущего всех, кто тебя окружает. Одного врага ты уже везешь на своем корабле, скоро их может стать двое, а где двое, там и заговор...
   Этим громким предупреждением Розенна закончила свою речь и вышла, оставив Турнемина во власти невеселых дум. Он собирался стать основателем нового рода на берегах Роанока - необычный же будет род.
   Внешне все выглядит вполне пристойно: офицер французской королевской гвардии, сражавшийся за независимость Америки, хочет обосноваться на новых землях с молодой женой, верными слугами.., и детьми. Но это только на первый взгляд... Стоит копнуть поглубже, и обнаружится, что благородные супруги один из которых незаконнорожденный, а другая - сестра убийц - почти ненавидят друг друга, а вышеназванные детишки отнюдь не состоят между собой в родстве - старший является сыном мужа и индейской принцессы, а младший отродье жены и сицилийского проходимца. Что же касается верных слуг, они и вправду безупречны, однако именно их прекрасную, чистую дочь страстно возжелал сей благородный королевский офицер, именно в нее он безнадежно влюбился. Нечего сказать, хороша семейка!.. Даже с налетом экзотики: самый верный из слуг Жиля - конюх Понго был прежде шаманом у индейцев онондага, Турнемин спас его из вод Делавэра и с тех пор они не расставались.
   От тяжелых мыслей и щемящей боли в сердце Жилю стало тесно в кают-компании, и он вслед за Розенной вышел на свежий морской воздух. Перепрыгивая через ступени, он взлетел на полуют, отпустил штурвального, как делал уже не раз, и сам стал управлять парусником. Всякий раз он испытывал почти животное удовольствие от того, как подрагивает красавец корабль у него в руках, как послушно, словно выдрессированный зверь, он отвечает на малейшее движение румпеля.
   Ночь была черна, небо темно, море волновалось. На некоторое время Жиль постарался забыть обо всем, радуясь ощущению слияния с судном. Верный хозяину, "Кречет" летел по волнам мягко, без толчков, хотя гребни валов взметались довольно высоко. Однако постепенно отрава новости, принесенной Розенной, проникла в его кровь, и Жилю захотелось вдруг повернуть назад, обеспечить, добравшись до Франции, будущее тех, кто доверился ему благодаря сокровищам Турнемина он теперь разбогател, - а затем удалиться и в одиночестве бороздить - только он, парусник и экипаж - далекие океаны, стать корсаром, может, даже и пиратом, круто переменить судьбу, бездумно растрачивать жизнь, пока наконец душа его, в упоении последнего боя, не устремится в вечность...