Страница:
Тем не менее в приказах, полученных шевалье де Тернеем, говорилось, что он должен высадиться в Род-Айленде… а в Версале даже не позаботились узнать, продолжают ли удерживать его инсургенты.
Так что Жиль постепенно привык видеть, что маленький адмирал приходит в страшную ярость почти каждый раз, как получает почту из министерства.
— Господин де Сартин смеется надо мной, — вскричал он как-то вечером, стуча каблуками по полу. — Он опять запрещает нам выходить в плавание, если английские крейсера, паче чаяния, близко подойдут к Уэссану! Он мне пишет, что поскольку намерения адмиралов Грейвса и Уолсингема нам неизвестны, то, следовательно, они опасны! С каких это пор, спрашиваю я вас, англичане сообщают нам о своих намерениях?..
Это все равно что вообще запретить мне выходить в море! Что он себе воображает: мы собираемся драться с англичанами или в игрушки играть?!
В другой раз было еще хуже.
— ..Вы знаете, что они прислали мне сегодня? — вскричал адмирал дрожащим от гнева голосом, потрясая письмом с вызывающей красной печатью у самого носа Рошамбо.
— Откуда мне знать? — был ответ. — Наверное, опять запрет выходить в море?
— На этот раз нет! Но это почти такая же глупость… Из своей канцелярии в Версале… министр мне указывает маршрут, которым я должен следовать: мыс Рас, мыс Ортегаль, мыс Финистер!
Можно подумать, что я нуждаюсь в его советах!
А еще он пишет, что мне нужно выбирать такой маршрут, чтобы быть как можно дальше от берегов Англии! Это уже слишком! Смеется он надо мной, что ли?! Кто из нас двоих провел всю жизнь на море: де Сартин или я?
Тут старый мальтийский рыцарь скомкал письмо министра и бросил бумажный шарик почти под ноги Жиля. Когда же юноша наклонился, чтобы поднять комок, адмирал сказал ему:
— Оставьте его! Вы еще слишком молоды, чтобы интересоваться министерским слабоумием!
При этих словах Рошамбо засмеялся, встал с кресла, где он сидел, подошел к разгневанному адмиралу и положил ему на плечо руку дружеским и умиротворяющим жестом:
— Успокойтесь, мой друг! Охотно допускаю, что письмо написано в наглом, заносчивом тоне!
Не забывайте, однако, что мы должны уже быть далеко от этих мест, и министр, в конце концов, не знает, в какую сторону дует ветер. Откуда ему знать, получили вы его письмо или нет! Вообразите, что мы уже отплыли, вот и все! Разве вы не хозяин самому себе в гораздо большей степени, чем я? Вы возглавляете эту экспедицию, тогда как я, я — всего лишь послан к генералу Вашингтону, чтобы сражаться — не скажу, что под его началом, но, во всяком случае, в соответствии с его распоряжениями.
Де Терней пожал плечами и усмехнулся.
— Вы ловкий дипломат, дорогой граф! Будто вы не знаете, что у меня есть приказ следовать за вами, не отставая ни на шаг! Это одно и то же…
Только вам с вашим министром легче сговориться, чем мне с моим.
Генерал ничего на это не ответил, но гримаса, которую он сделал, была весьма красноречивой.
У него имелись свои проблемы… В то же самое утро он получил от принца де Монбарре, военного министра, несколько сухое письмо, в котором сей высокопоставленный чиновник удивлялся отсутствию благорасположения по отношению к герцогу де Лозену, близкому ко двору и часто бывающему у королевы, который жаловался на отказ погрузить на корабли лошадей его полка. Герцог писал, что его люди — кавалеристы, гусары!
А на что годятся гусары без лошадей?
— На бумаге он прав, — вздохнул Рошамбо, доставая, в свою очередь, письмо своего министра. — Но при самом большом желании я не имею возможности удовлетворить герцога, и приказ министра не может ничего изменить! Однако я думал, что герцог согласился с моими доводами…
Генерал действительно долго объяснял существо проблемы кипящему от гнева кавалеристу.
Для того чтобы перевезти лошадей через Атлантику, нужно иметь корабли-конюшни. В распоряжении же генерала был всего лишь один такой корабль «Гермиона», который мог принять на борт только двадцать лошадей, а нужно было взять двести! К тому же еще неизвестно было, доставят ли их в хорошем состоянии, но на не приспособленном к этому судне их не доставят живыми вообще… Объяснения не помогли: Лозен был упрям и пожаловался министру.
— И вот теперь мы с ним враги! — заключил Рошамбо, принужденный ослушаться своего министра.
— Позвольте мне уладить это дело, — попросил его Терней. — Одним врагом больше, одним меньше…
В тот же вечер адмирал в довольно резком тоне посоветовал молодому герцогу успокоиться и прекратить жаловаться.
— Лошадей вы найдете по прибытии, сударь.
Вам не составит труда вновь пополнить конским составом ваш полк. Если мы и возьмем с собой лошадей, то они не выдержат путешествия. Правда, в крайнем случае их можно будет съесть.
Герцог побледнел.
— Мне кажется, вы забываете, шевалье, что у вас тоже есть свой министр и что сама королева…
— Ее Величество не командует эскадрой, насколько мне известно! — резко оборвал его морской волк. — Что же касается вас, сударь, то благоволите вспомнить, что на моих кораблях я единственный хозяин после Бога! Если же морские законы кажутся вам слишком суровыми и вы предпочитаете возвратиться к более приятным развлечениям Трианона…
Не договорив, он обернулся к Жилю и без всякого перехода приказал:
— Сообщите в Арсенал о моем решении: мы не возьмем с собой ни одной лошади. «Гермиона» будет загружена снаряжением для госпиталей, которое не поместится на госпитальное судно.
Бледный от гнева Лозен смерил взглядом Жиля, затем снова посмотрел на адмирала.
— Не всегда все будет по вашему желанию, господин адмирал! И не всегда мы будем в море…
С этими словами разгневанный герцог покинул кают-компанию.
Впервые за все то время, что Жиль работал на его корабле, адмирал взглянул на него, и тень улыбки пробежала по его усталому лицу.
— Раньше господин де Лозен меня не выносил, теперь он станет меня ненавидеть. И я опасаюсь, мой мальчик, что часть своей ненависти он обратит на вас. Он не простит вам, что вы были свидетелем его поражения…
Юноша смело взглянул в глаза старого моряка и тоже улыбнулся.
— Под вашим командованием, господин адмирал, мне нечего бояться! Разве вы не первый после Бога? В конце концов, герцог де Лозен — всего лишь человек. И не такой сильный, как я, может быть!..
Де Терней рассмеялся.
— Если бы он вас только слышал! К счастью для вас, Бастилия далеко отсюда! Вы случайно не ученик Жан-Жака Руссо?
Жиль покраснел до корней волос, но не опустил головы.
— Я читал его книги, господин адмирал. И я восхищаюсь ими… Но не могу по-настоящему считать себя его учеником, поскольку то, что я знаю о людях, мало способствует тому, чтобы видеть в них своих братьев.
— Вы уже знаете это? В вашем возрасте? — вздохнул шевалье де Терней. — Я потратил гораздо больше времени, чем вы, чтобы прийти к такому же выводу… Теперь оставьте нас, поспешите отнести письмо графу д'Эктору. И все-таки будьте осторожны…
Первым человеком, которого Жиль увидел, ступив на сушу, был герцог де Лозен собственной персоной. Герцог явно объяснял причины своего гнева невозмутимо слушавшему его человеку, которым был не кто иной, как Ферсен. Жиль подошел к ним ближе, и герцог вскричал, как только его увидел:
— Вот, дорогой граф! Вот тот писаришка генерала, который несет приказ о превращении нашего судна-конюшни в лазарет! Так что, если вы надеялись взять с собой того великолепного коня, которого я недавно видел и предлагал купить у вас, то вам придется от этого отказаться. У вас, как и у нас, будет право ездить только на американских клячах… если они там вообще есть!
Швед спокойно взглянул на герцога, чье лицо от гнева сделалось краснее его мундира с золотыми галунами, затем пожал плечами.
— Однако лошади там есть! — ответил он серьезным тоном. — Я знаю, что вы только что вернулись из Сенегамбии, дорогой герцог, но думал, что вы лучше осведомлены о нравах и обычаях Америки. На чем, по-вашему, ездят верхом наши друзья-англичане? На ослах?.. Что же касается меня, то я слышал, что этот генерал Вашингтон, безукоризненный виргинский дворянин, один из лучших в мире наездников. По крайней мере, мы будем иметь свежих лошадей!
— Вот и ждите их! — вскричал герцог вне себя от ярости.
Затем, нахлобучив ударом кулака свою треуголку, украшенную белыми перьями, он повернулся на красных каблуках и зашагал по направлению к Сиамской улице.
Красавец офицер Королевского Цвайбрюккенского полка коротко рассмеялся, затем стремительно повернулся к Жилю, который услышал свое имя и остановился, нахмурив брови и размышляя, должен он или нет вызвать герцога де Лозена на дуэль.
— Это правда? — спросил швед.
— Совершеннейшая правда, господин граф. Вот приказ.
— Это весьма досадно! Я надеялся доставить Магнуса к инсургентам.
— Магнуса?
— Мою… то есть нашу лошадь, — ответил швед, не моргнув и глазом. — Но думаю, что вы дали ему другое имя?
— Да! — ответил Жиль не без грусти. — Я назвал его Мерлином!
— О! Мерлином-Чародеем?
— Совершенно верно. Мы с ним земляки…
— Красивое имя. Но что же, однако, нам с ним делать? В конце концов, это касается вас почти так же, как и меня, и могу вам признаться, что мае бы очень не хотелось его продавать. А поскольку вы здешний, то не могли бы вы найти кого-нибудь, кто согласится сохранить его и ухаживать за ним так, как он этого заслуживает, пока мы с вами будем на войне?
У Жиля заблестели глаза:
— Вы мне доверяете?
Ферсен не колебался ни секунды.
— Боже мой, конечно, доверяю. Ведь вы украли его не из корысти, а потому, что он был вам необходим. И потом… вы любите его, я понял это сразу. Такие вещи человек, любящий лошадей, сразу чувствует. Итак, вы уже придумали что-нибудь?.. Однако нужно идти, а то, мне кажется, вы позабыли о том, что вам поручено.
По дороге в Арсенал Жиль рассказывал о Гийоме Бриане, о его мастерстве во владении различными видами оружия и о любви к лошадям, о его приземистом доме и лугах Лесле. Он говорил так убедительно, что еще до того, как они дошли до гостиницы «Белый адмирал», швед принял решение: один из его слуг с письмом, написанным Жилем, и достаточной суммой денег сегодня же вечером отправится во владения семьи Талюэ.
— Сегодня вечером? — удивился Жиль подобной спешке. — Вы опасаетесь, что герцог де Лозен захочет его купить и тайно погрузит на корабль?
Ферсен впервые рассмеялся, а это случалось с ним весьма редко.
— На такое он все же не осмелится. Но я хотел бы уладить это дело как можно скорее, исходя из того соображения, о котором не может не знать секретарь генерала: мой полк. Королевский Цвайбрюккенский полк, должен грузиться на корабли завтра утром, частью на транспорт «Графиня де Ноайль», частью на линейный корабль «Язон», на котором буду размещен и я с другими офицерами. Это приказ главнокомандующего, — добавил швед со вздохом, показывающим, что он вовсе не рад этому обстоятельству. — Я надеюсь только на то, что отплытие не заставит себя ждать и мы не будем невесть сколько времени болтаться на якорях…
К великому разочарованию шведа, отплытие было отложено еще на некоторое время. Пером секретаря Рошамбо 17 апреля сообщал своему министру: «Если погода улучшится, то я перейду на борт „Герцога Бургундского“ самое позднее завтра, с тем чтобы воспользоваться с согласия шевалье де Тернея первым же северным ветром…» Однако северный ветер не задул ни 18 апреля, ни в последующие дни, хотя в указанный им день генерал действительно перешел на адмиральский корабль, погрузка которого была полностью закончена и на котором находились, кроме частей Сентонжского полка с его командиром полковником де ла Валеттом и его заместителем полковником де Шарлю, также и двое таинственных американцев, чем Жиль был весьма заинтригован, хотя и не смог к ним приблизиться.
Итак, корабли один за другим покидали порт и уходили на рейд, где становились на два якоря и ожидали в тисках строжайшей дисциплины (позволения покинуть корабль не давалось никому) и в глубокой скуке приказа поднять якоря.
Испытывающий такое же нетерпение, как и все остальные. Жиль получил неожиданную передышку. С самого начала своей службы он трудился как каторжный, зато с того момента, как «Герцог Бургундский» встал на рейде, он очутился в привилегированном положении. Каждый день он, единственный из тех, кто был на корабле, сходил на берег, чтобы исполнять приказы своих начальников. Среди всех прочих была обязанность получать официальную почту у графа д'Эктора и личную в гостинице. Содержание этих писем его, естественно, никоим образом не касалось.
Однажды он получил в ответ на свое восторженное письмо, написанное аббату Талюэ в день поступления на службу, длиннейшее послание, весьма дружеское, полное одобрения и добрых советов. Жиль хранил его как единственную нить, связывающую его с землей. Но он уже не страдал от одиночества первых дней: двое великих военачальников, убивавшие свободное от заседаний время игрой в шахматы, относились к Жилю с добросердечием, а с Акселем Ферсеном они после истории с лошадью стали чем-то вроде сообщников. Со стороны Жиля это выражалось в том, что он исполнял на суше некоторые поручения Ферсена, томящегося в заточении на «Язоне» и смертельно скучавшего, имея в виде развлечений только лишь совещания на адмиральском корабле. Воинственный герцог де Лозен тоже в конце концов занял свое место на борту «Прованса», бросившего якорь в нескольких кабельтовых от «Герцога Бургундского». Теперь он напоминал о себе только звуками оркестра своего полка, устраивая по вечерам концерты, чтобы разогнать скуку.
— Он бы давал балы, если бы осмелился, — ворчал шевалье де Терней, которого раздражали
звуки музыки, ежевечерне наполняющие рейд.
— Он бы сделал это, если бы ему разрешили держать женщин на борту, — отвечал ему Рошамбо, и оба они вздыхали и приказывали закрыть окна, чтобы опять погрузиться в сложности шахматных комбинаций.
Безжалостное время и скука крайне угнетали неподвижно застывшую на якоре эскадру, к которой каждый день прибавлялись все новые транспортные суда и военные корабли. Молодой виконт де Ноайль, скучавший на борту «Нептуна» вместе со 2-м батальоном Суассонского полка, убивал время в нескончаемых ссорах с не менее молодым Артуром Диллоном, чья ирландская кровь так же плохо переносила бездействие, как и едкие шутки виконта.
Наступило 1 мая, которое пролетело для Жиля подобно метеору, оставив глубокий след.
В этот день сразу после полудня столь горячо ожидаемая новость с быстротою молнии облетела корабли на рейде: ветер наконец задул с севера. С кораблей понеслась буря радостных возгласов, домчалась до порта и обрушилась на город.
Тотчас же на кораблях все пришло в движение.
Шевалье де Терней объявил, что, если ветер не переменится, корабли поднимут паруса на рассвете, и отправил фрегат «Беллона» к Уэссану, чтобы разведать, не появилась ли там случайно какая-нибудь нежданная английская эскадра.
Жиль в последний раз получил приказ сойти на берег, для того чтобы узнать, не пришли ли новые письма; в последний раз он зашел в гостиницу на бульваре Дажо, где генерал и адмирал получали свои личные письма.
Пересекая двор гостиницы, он услышал, что его окликает привратник:
— Эй, вы там! Молодой человек! Э-э… господин секретарь, прошу вас!.. Тут для вас письмецо…
Это слово ударило его как пуля, и он застыл на месте как вкопанный.
— Письмо? Для меня? Как оно к вам попало?
Оно ведь должно быть с остальной почтой?
Привратник улыбнулся хитро и понимающе.
— Ну, ну! Такое хорошенькое маленькое письмецо, его ведь не положишь с письмами адмирала или генерала. Такая штучка с синей печатью, это, верно, от женщины…
В своих толстых пальцах привратник держал искусно сложенное письмо, запечатанное маленькой печатью с изображением герба, при виде которого у Жиля забилось сердце: это были мерлетки рода Сен-Мелэнов.
Волнение его было столь сильным, что какое-то время он стоял, разглядывая письмо под насмешливым взглядом привратника, одолеваемого любопытством.
— Черт возьми! — не выдержал наконец привратник. — Что-то вы не торопитесь прочесть его, а ведь письмецо-то, должно быть, интересное…
Жиль пожал плечами. Метнув сердитый взгляд на любопытного привратника, он зашагал к дому, в три прыжка взбежал по лестнице и укрылся от любопытных взглядов в мансарде, где он жил до переселения на корабль. Мансарда снова обрела нежилой вид, но все же он чувствовал себя как бы дома, и никто не мог видеть, чем он здесь занимается. Только в мансарде он решился сломать печать и развернуть письмо.
Жиль едва сдержал счастливую улыбку. Письмо было написано неловким детским почерком, вместо подписи там была лишь большая буква «Ж» весьма причудливых очертаний. Текст состоял всего из нескольких строк, но он показался Жилю достойным самых великих поэтов.
Вот что там было написано:
«Мне сказали, что вы хорошо начинаете, что ваши самые смелые ожидания могут сбыться, если вы покажете, что достойны доверия, которое вам оказывают. Не обманите этого доверия, поскольку ваша неудача огорчит людей больше, чем вы предполагаете. И не теряйте времени, поскольку три года пройдут очень быстро.
Однако прошу вас быть осторожным, ведь в этой войне, в которой вы будете участвовать, может так случиться, что главная опасность будет грозить вам не от того противника, от какого ее ожидают. Другой враг подстерегает вас — более коварный. Будьте настороже, потому что есть люди, которые будут весьма огорчены, если вы не возвратитесь…»
Несмотря на намек на таинственную опасность, грозившую ему, Жиль не обратил тогда на предупреждение особого внимания, потому что чувство счастья, которым он был охвачен, вытеснило все иные мысли. Он осыпал поцелуями букву «Ж», поставленную вместо подписи, снова прочел и перечел письмо, не желая видеть в нем ничего другого, кроме тревоги Жюдит за него. Она предупреждала, чтобы он опасался чего-то неясного, как будто боялась сказать больше, но это лишь означало, что она о нем беспокоится, что страстно желает снова увидеть его живым и невредимым. От этих мыслей до мысли о том, что она его уже немного любит, был всего один шаг, и юноша с радостью его сделал.
Спрятав на груди благословенное письмо. Жиль поднялся в канцелярию, получил почту и, так же быстро, как и пришел сюда, возвратился на набережную Панфельда, чтобы отплыть на свой корабль.
Он уже собирался сесть в шлюпку с флагманского корабля, стоящего в самом центре рейда, .желая поскорее увидеть его борта, обшитые медью, 80 пушек и огромной высоты мачты, когда вдруг заметил группу приближающихся людей.
По красным доломанам с большими брандебурами он узнал в них солдат полка де Лозена — они, очевидно, направлялись на транспортное судно «Франсуаза», которое только что закончило принимать питьевую воду. Ввиду необходимости погрузить значительное количество снаряжения адмиралу пришлось в последний момент затребовать три дополнительных судна — «Франсуазу», «Тюрго» и «Роуэр». Запоздавший ветер, по крайней мере, позволил увеличить число солдат…
Маленький отряд пересек ему дорогу, и, поравнявшись с ним. Жиль внезапно понял, в чем заключалась опасность, о которой его предупреждала Жюдит. Человек в кивере со свешивающимся на плечо длинным «языком взглянул на него, затем обернулся, чтобы посмотреть еще раз.
Это был Морван, брат Жюдит, которого он так ловко отправил поплавать в Блаве.
Все это длилось лишь мгновение. Солдаты поднялись по трапу и исчезли в утробе судна, а задумавшийся Жиль отправился на свой корабль. Он пытался догадаться, что делал бретонский дворянин в Сентонжском полку? И вообще, что мог делать в регулярной армии этот человек, которого ему описали как дикаря, совершенно неспособного выносить тяготы дисциплины, доселе прозябавший в лесном убежище вместе со своим старшим братом? Был ли он привлечен соблазнами американских приключений или жаждал мести… а может быть, и то и другое одновременно?
А возможно, была и какая-то третья причина, неизвестная Жилю…
По жестокому выражению глаз рыжего бретонца можно было с уверенностью определить, что Жиль в большой степени был причиной того, что Морван так неожиданно решил принять участие в экспедиции. Письмо Жюдит подтверждало такой вывод. Жиль, однако, вовсе не был обеспокоен присутствием брата девушки, наоборот, встреча с младшим Сен-Мелэном обрадовала юношу: для Жюдит было весьма кстати то обстоятельство, что ее опасные родственники разделились. Кроме того, это свидетельствовало о том, что его сочли достаточно опасным, чтобы последовать за ним на край света!.. Он почувствовал, что кое-что значит теперь!.. Обдумав все это, Жиль вступил на борт «Герцога Бургундского» с видом победителя: его уверенность в себе росла с каждой минутой.
В 5 часов утра следующего дня над Брестом разнесся гул пушечного выстрела, возвещающий отплытие эскадры, и жители города с необычайным единодушием покинули свои постели. Со всех концов города люди спешили занять лучшие места, чтобы наблюдать за тем, как флот под командованием шевалье де Тернея приходит в движение. Чиновники Арсенала и офицеры гарнизона торопливо взбирались на башни древнего замка, а прочие жители спешили на холмы, с которых был хорошо виден вход в гавань. Тотчас же на мачтах рыболовных судов появилось разноцветье красных и синих парусов, отчего рейд стал похож на гигантское поле, усеянное цветами.
Свежий ветер полностью очистил от туч сразу же посветлевшее небо, его живительные порывы уносили далеко в море ритмичные песни матросов, вращавших кабестаны. Под крики, разносившиеся из рупоров, они поднимали тяжелые якоря.
Стоявший прямо как палка на полуюте «Герцога Бургундского» маленький адмирал, одетый в красивый темно-синий мундир с золотыми эполетами, смотрел на то, как медленно поднимаются фоковые паруса, марселя и брамселя; глаза его горделиво сверкали. Граф де Медин, его флагкапитан, командовал приготовлениями к отплытию флагманского корабля.
В 5 часов с половиною «Герцог Бургундский» уже был под парусами и повернул свой нос по направлению к выходу из гавани. Один за другим все 42 корабля, составлявших эскадру, посланную Его Величеством Людовиком XVI, милостью Божией королем Франции и Наварры, на помощь инсургентам, скользнули в кильватерной струе, чтобы выйти в открытое море и в океан для участия в одном из самых благородных сражений, которое когда-либо знала история.
Под приветственные клики всех людей, что столько работали, чтобы эскадра смогла отправиться в плавание, отплыл «Нептун» под командованием г-на Детуша, «Прованс» под командованием г-на де Ломбара, «Завоеватель» г-на де ла Грандьера, «Бдительный» — героический корабль, чьим капитаном ранее был г-н дю Куедик, корабль, воскрешенный упорным трудом и ныне состоявший под командованием г-на де Жильяра, «Амазонка» — быстроходный фрегат г-на де Лаперуза — и другие корабли, охраняющие тяжело груженные и медленно идущие транспортные суда с людьми и снаряжением.
Постепенно крики и грохот барабанов затихли, затем пушки фортов Бертом дали прощальный залп. Осталось только могучее дыхание ветра и волны, разрезаемые кораблями со свежевыкрашенными и позолоченными носовыми фигурами, которые погружались в покрытое зыбью Ируазское море с ритмичностью хорошо срепетированного балета. Корабли шли по направлению к опасным берегам пролива Сен.
Жиль стоял у борта в нескольких шагах от группы офицеров в расшитых мундирах и смотрел, как Бретань и его детство уплывают от него все дальше и дальше…
Часть вторая. ПУШКИ ЙОРКТАУНА
ОХОТНИК ЗА СКАЛЬПАМИ
Так что Жиль постепенно привык видеть, что маленький адмирал приходит в страшную ярость почти каждый раз, как получает почту из министерства.
— Господин де Сартин смеется надо мной, — вскричал он как-то вечером, стуча каблуками по полу. — Он опять запрещает нам выходить в плавание, если английские крейсера, паче чаяния, близко подойдут к Уэссану! Он мне пишет, что поскольку намерения адмиралов Грейвса и Уолсингема нам неизвестны, то, следовательно, они опасны! С каких это пор, спрашиваю я вас, англичане сообщают нам о своих намерениях?..
Это все равно что вообще запретить мне выходить в море! Что он себе воображает: мы собираемся драться с англичанами или в игрушки играть?!
В другой раз было еще хуже.
— ..Вы знаете, что они прислали мне сегодня? — вскричал адмирал дрожащим от гнева голосом, потрясая письмом с вызывающей красной печатью у самого носа Рошамбо.
— Откуда мне знать? — был ответ. — Наверное, опять запрет выходить в море?
— На этот раз нет! Но это почти такая же глупость… Из своей канцелярии в Версале… министр мне указывает маршрут, которым я должен следовать: мыс Рас, мыс Ортегаль, мыс Финистер!
Можно подумать, что я нуждаюсь в его советах!
А еще он пишет, что мне нужно выбирать такой маршрут, чтобы быть как можно дальше от берегов Англии! Это уже слишком! Смеется он надо мной, что ли?! Кто из нас двоих провел всю жизнь на море: де Сартин или я?
Тут старый мальтийский рыцарь скомкал письмо министра и бросил бумажный шарик почти под ноги Жиля. Когда же юноша наклонился, чтобы поднять комок, адмирал сказал ему:
— Оставьте его! Вы еще слишком молоды, чтобы интересоваться министерским слабоумием!
При этих словах Рошамбо засмеялся, встал с кресла, где он сидел, подошел к разгневанному адмиралу и положил ему на плечо руку дружеским и умиротворяющим жестом:
— Успокойтесь, мой друг! Охотно допускаю, что письмо написано в наглом, заносчивом тоне!
Не забывайте, однако, что мы должны уже быть далеко от этих мест, и министр, в конце концов, не знает, в какую сторону дует ветер. Откуда ему знать, получили вы его письмо или нет! Вообразите, что мы уже отплыли, вот и все! Разве вы не хозяин самому себе в гораздо большей степени, чем я? Вы возглавляете эту экспедицию, тогда как я, я — всего лишь послан к генералу Вашингтону, чтобы сражаться — не скажу, что под его началом, но, во всяком случае, в соответствии с его распоряжениями.
Де Терней пожал плечами и усмехнулся.
— Вы ловкий дипломат, дорогой граф! Будто вы не знаете, что у меня есть приказ следовать за вами, не отставая ни на шаг! Это одно и то же…
Только вам с вашим министром легче сговориться, чем мне с моим.
Генерал ничего на это не ответил, но гримаса, которую он сделал, была весьма красноречивой.
У него имелись свои проблемы… В то же самое утро он получил от принца де Монбарре, военного министра, несколько сухое письмо, в котором сей высокопоставленный чиновник удивлялся отсутствию благорасположения по отношению к герцогу де Лозену, близкому ко двору и часто бывающему у королевы, который жаловался на отказ погрузить на корабли лошадей его полка. Герцог писал, что его люди — кавалеристы, гусары!
А на что годятся гусары без лошадей?
— На бумаге он прав, — вздохнул Рошамбо, доставая, в свою очередь, письмо своего министра. — Но при самом большом желании я не имею возможности удовлетворить герцога, и приказ министра не может ничего изменить! Однако я думал, что герцог согласился с моими доводами…
Генерал действительно долго объяснял существо проблемы кипящему от гнева кавалеристу.
Для того чтобы перевезти лошадей через Атлантику, нужно иметь корабли-конюшни. В распоряжении же генерала был всего лишь один такой корабль «Гермиона», который мог принять на борт только двадцать лошадей, а нужно было взять двести! К тому же еще неизвестно было, доставят ли их в хорошем состоянии, но на не приспособленном к этому судне их не доставят живыми вообще… Объяснения не помогли: Лозен был упрям и пожаловался министру.
— И вот теперь мы с ним враги! — заключил Рошамбо, принужденный ослушаться своего министра.
— Позвольте мне уладить это дело, — попросил его Терней. — Одним врагом больше, одним меньше…
В тот же вечер адмирал в довольно резком тоне посоветовал молодому герцогу успокоиться и прекратить жаловаться.
— Лошадей вы найдете по прибытии, сударь.
Вам не составит труда вновь пополнить конским составом ваш полк. Если мы и возьмем с собой лошадей, то они не выдержат путешествия. Правда, в крайнем случае их можно будет съесть.
Герцог побледнел.
— Мне кажется, вы забываете, шевалье, что у вас тоже есть свой министр и что сама королева…
— Ее Величество не командует эскадрой, насколько мне известно! — резко оборвал его морской волк. — Что же касается вас, сударь, то благоволите вспомнить, что на моих кораблях я единственный хозяин после Бога! Если же морские законы кажутся вам слишком суровыми и вы предпочитаете возвратиться к более приятным развлечениям Трианона…
Не договорив, он обернулся к Жилю и без всякого перехода приказал:
— Сообщите в Арсенал о моем решении: мы не возьмем с собой ни одной лошади. «Гермиона» будет загружена снаряжением для госпиталей, которое не поместится на госпитальное судно.
Бледный от гнева Лозен смерил взглядом Жиля, затем снова посмотрел на адмирала.
— Не всегда все будет по вашему желанию, господин адмирал! И не всегда мы будем в море…
С этими словами разгневанный герцог покинул кают-компанию.
Впервые за все то время, что Жиль работал на его корабле, адмирал взглянул на него, и тень улыбки пробежала по его усталому лицу.
— Раньше господин де Лозен меня не выносил, теперь он станет меня ненавидеть. И я опасаюсь, мой мальчик, что часть своей ненависти он обратит на вас. Он не простит вам, что вы были свидетелем его поражения…
Юноша смело взглянул в глаза старого моряка и тоже улыбнулся.
— Под вашим командованием, господин адмирал, мне нечего бояться! Разве вы не первый после Бога? В конце концов, герцог де Лозен — всего лишь человек. И не такой сильный, как я, может быть!..
Де Терней рассмеялся.
— Если бы он вас только слышал! К счастью для вас, Бастилия далеко отсюда! Вы случайно не ученик Жан-Жака Руссо?
Жиль покраснел до корней волос, но не опустил головы.
— Я читал его книги, господин адмирал. И я восхищаюсь ими… Но не могу по-настоящему считать себя его учеником, поскольку то, что я знаю о людях, мало способствует тому, чтобы видеть в них своих братьев.
— Вы уже знаете это? В вашем возрасте? — вздохнул шевалье де Терней. — Я потратил гораздо больше времени, чем вы, чтобы прийти к такому же выводу… Теперь оставьте нас, поспешите отнести письмо графу д'Эктору. И все-таки будьте осторожны…
Первым человеком, которого Жиль увидел, ступив на сушу, был герцог де Лозен собственной персоной. Герцог явно объяснял причины своего гнева невозмутимо слушавшему его человеку, которым был не кто иной, как Ферсен. Жиль подошел к ним ближе, и герцог вскричал, как только его увидел:
— Вот, дорогой граф! Вот тот писаришка генерала, который несет приказ о превращении нашего судна-конюшни в лазарет! Так что, если вы надеялись взять с собой того великолепного коня, которого я недавно видел и предлагал купить у вас, то вам придется от этого отказаться. У вас, как и у нас, будет право ездить только на американских клячах… если они там вообще есть!
Швед спокойно взглянул на герцога, чье лицо от гнева сделалось краснее его мундира с золотыми галунами, затем пожал плечами.
— Однако лошади там есть! — ответил он серьезным тоном. — Я знаю, что вы только что вернулись из Сенегамбии, дорогой герцог, но думал, что вы лучше осведомлены о нравах и обычаях Америки. На чем, по-вашему, ездят верхом наши друзья-англичане? На ослах?.. Что же касается меня, то я слышал, что этот генерал Вашингтон, безукоризненный виргинский дворянин, один из лучших в мире наездников. По крайней мере, мы будем иметь свежих лошадей!
— Вот и ждите их! — вскричал герцог вне себя от ярости.
Затем, нахлобучив ударом кулака свою треуголку, украшенную белыми перьями, он повернулся на красных каблуках и зашагал по направлению к Сиамской улице.
Красавец офицер Королевского Цвайбрюккенского полка коротко рассмеялся, затем стремительно повернулся к Жилю, который услышал свое имя и остановился, нахмурив брови и размышляя, должен он или нет вызвать герцога де Лозена на дуэль.
— Это правда? — спросил швед.
— Совершеннейшая правда, господин граф. Вот приказ.
— Это весьма досадно! Я надеялся доставить Магнуса к инсургентам.
— Магнуса?
— Мою… то есть нашу лошадь, — ответил швед, не моргнув и глазом. — Но думаю, что вы дали ему другое имя?
— Да! — ответил Жиль не без грусти. — Я назвал его Мерлином!
— О! Мерлином-Чародеем?
— Совершенно верно. Мы с ним земляки…
— Красивое имя. Но что же, однако, нам с ним делать? В конце концов, это касается вас почти так же, как и меня, и могу вам признаться, что мае бы очень не хотелось его продавать. А поскольку вы здешний, то не могли бы вы найти кого-нибудь, кто согласится сохранить его и ухаживать за ним так, как он этого заслуживает, пока мы с вами будем на войне?
У Жиля заблестели глаза:
— Вы мне доверяете?
Ферсен не колебался ни секунды.
— Боже мой, конечно, доверяю. Ведь вы украли его не из корысти, а потому, что он был вам необходим. И потом… вы любите его, я понял это сразу. Такие вещи человек, любящий лошадей, сразу чувствует. Итак, вы уже придумали что-нибудь?.. Однако нужно идти, а то, мне кажется, вы позабыли о том, что вам поручено.
По дороге в Арсенал Жиль рассказывал о Гийоме Бриане, о его мастерстве во владении различными видами оружия и о любви к лошадям, о его приземистом доме и лугах Лесле. Он говорил так убедительно, что еще до того, как они дошли до гостиницы «Белый адмирал», швед принял решение: один из его слуг с письмом, написанным Жилем, и достаточной суммой денег сегодня же вечером отправится во владения семьи Талюэ.
— Сегодня вечером? — удивился Жиль подобной спешке. — Вы опасаетесь, что герцог де Лозен захочет его купить и тайно погрузит на корабль?
Ферсен впервые рассмеялся, а это случалось с ним весьма редко.
— На такое он все же не осмелится. Но я хотел бы уладить это дело как можно скорее, исходя из того соображения, о котором не может не знать секретарь генерала: мой полк. Королевский Цвайбрюккенский полк, должен грузиться на корабли завтра утром, частью на транспорт «Графиня де Ноайль», частью на линейный корабль «Язон», на котором буду размещен и я с другими офицерами. Это приказ главнокомандующего, — добавил швед со вздохом, показывающим, что он вовсе не рад этому обстоятельству. — Я надеюсь только на то, что отплытие не заставит себя ждать и мы не будем невесть сколько времени болтаться на якорях…
К великому разочарованию шведа, отплытие было отложено еще на некоторое время. Пером секретаря Рошамбо 17 апреля сообщал своему министру: «Если погода улучшится, то я перейду на борт „Герцога Бургундского“ самое позднее завтра, с тем чтобы воспользоваться с согласия шевалье де Тернея первым же северным ветром…» Однако северный ветер не задул ни 18 апреля, ни в последующие дни, хотя в указанный им день генерал действительно перешел на адмиральский корабль, погрузка которого была полностью закончена и на котором находились, кроме частей Сентонжского полка с его командиром полковником де ла Валеттом и его заместителем полковником де Шарлю, также и двое таинственных американцев, чем Жиль был весьма заинтригован, хотя и не смог к ним приблизиться.
Итак, корабли один за другим покидали порт и уходили на рейд, где становились на два якоря и ожидали в тисках строжайшей дисциплины (позволения покинуть корабль не давалось никому) и в глубокой скуке приказа поднять якоря.
Испытывающий такое же нетерпение, как и все остальные. Жиль получил неожиданную передышку. С самого начала своей службы он трудился как каторжный, зато с того момента, как «Герцог Бургундский» встал на рейде, он очутился в привилегированном положении. Каждый день он, единственный из тех, кто был на корабле, сходил на берег, чтобы исполнять приказы своих начальников. Среди всех прочих была обязанность получать официальную почту у графа д'Эктора и личную в гостинице. Содержание этих писем его, естественно, никоим образом не касалось.
Однажды он получил в ответ на свое восторженное письмо, написанное аббату Талюэ в день поступления на службу, длиннейшее послание, весьма дружеское, полное одобрения и добрых советов. Жиль хранил его как единственную нить, связывающую его с землей. Но он уже не страдал от одиночества первых дней: двое великих военачальников, убивавшие свободное от заседаний время игрой в шахматы, относились к Жилю с добросердечием, а с Акселем Ферсеном они после истории с лошадью стали чем-то вроде сообщников. Со стороны Жиля это выражалось в том, что он исполнял на суше некоторые поручения Ферсена, томящегося в заточении на «Язоне» и смертельно скучавшего, имея в виде развлечений только лишь совещания на адмиральском корабле. Воинственный герцог де Лозен тоже в конце концов занял свое место на борту «Прованса», бросившего якорь в нескольких кабельтовых от «Герцога Бургундского». Теперь он напоминал о себе только звуками оркестра своего полка, устраивая по вечерам концерты, чтобы разогнать скуку.
— Он бы давал балы, если бы осмелился, — ворчал шевалье де Терней, которого раздражали
звуки музыки, ежевечерне наполняющие рейд.
— Он бы сделал это, если бы ему разрешили держать женщин на борту, — отвечал ему Рошамбо, и оба они вздыхали и приказывали закрыть окна, чтобы опять погрузиться в сложности шахматных комбинаций.
Безжалостное время и скука крайне угнетали неподвижно застывшую на якоре эскадру, к которой каждый день прибавлялись все новые транспортные суда и военные корабли. Молодой виконт де Ноайль, скучавший на борту «Нептуна» вместе со 2-м батальоном Суассонского полка, убивал время в нескончаемых ссорах с не менее молодым Артуром Диллоном, чья ирландская кровь так же плохо переносила бездействие, как и едкие шутки виконта.
Наступило 1 мая, которое пролетело для Жиля подобно метеору, оставив глубокий след.
В этот день сразу после полудня столь горячо ожидаемая новость с быстротою молнии облетела корабли на рейде: ветер наконец задул с севера. С кораблей понеслась буря радостных возгласов, домчалась до порта и обрушилась на город.
Тотчас же на кораблях все пришло в движение.
Шевалье де Терней объявил, что, если ветер не переменится, корабли поднимут паруса на рассвете, и отправил фрегат «Беллона» к Уэссану, чтобы разведать, не появилась ли там случайно какая-нибудь нежданная английская эскадра.
Жиль в последний раз получил приказ сойти на берег, для того чтобы узнать, не пришли ли новые письма; в последний раз он зашел в гостиницу на бульваре Дажо, где генерал и адмирал получали свои личные письма.
Пересекая двор гостиницы, он услышал, что его окликает привратник:
— Эй, вы там! Молодой человек! Э-э… господин секретарь, прошу вас!.. Тут для вас письмецо…
Это слово ударило его как пуля, и он застыл на месте как вкопанный.
— Письмо? Для меня? Как оно к вам попало?
Оно ведь должно быть с остальной почтой?
Привратник улыбнулся хитро и понимающе.
— Ну, ну! Такое хорошенькое маленькое письмецо, его ведь не положишь с письмами адмирала или генерала. Такая штучка с синей печатью, это, верно, от женщины…
В своих толстых пальцах привратник держал искусно сложенное письмо, запечатанное маленькой печатью с изображением герба, при виде которого у Жиля забилось сердце: это были мерлетки рода Сен-Мелэнов.
Волнение его было столь сильным, что какое-то время он стоял, разглядывая письмо под насмешливым взглядом привратника, одолеваемого любопытством.
— Черт возьми! — не выдержал наконец привратник. — Что-то вы не торопитесь прочесть его, а ведь письмецо-то, должно быть, интересное…
Жиль пожал плечами. Метнув сердитый взгляд на любопытного привратника, он зашагал к дому, в три прыжка взбежал по лестнице и укрылся от любопытных взглядов в мансарде, где он жил до переселения на корабль. Мансарда снова обрела нежилой вид, но все же он чувствовал себя как бы дома, и никто не мог видеть, чем он здесь занимается. Только в мансарде он решился сломать печать и развернуть письмо.
Жиль едва сдержал счастливую улыбку. Письмо было написано неловким детским почерком, вместо подписи там была лишь большая буква «Ж» весьма причудливых очертаний. Текст состоял всего из нескольких строк, но он показался Жилю достойным самых великих поэтов.
Вот что там было написано:
«Мне сказали, что вы хорошо начинаете, что ваши самые смелые ожидания могут сбыться, если вы покажете, что достойны доверия, которое вам оказывают. Не обманите этого доверия, поскольку ваша неудача огорчит людей больше, чем вы предполагаете. И не теряйте времени, поскольку три года пройдут очень быстро.
Однако прошу вас быть осторожным, ведь в этой войне, в которой вы будете участвовать, может так случиться, что главная опасность будет грозить вам не от того противника, от какого ее ожидают. Другой враг подстерегает вас — более коварный. Будьте настороже, потому что есть люди, которые будут весьма огорчены, если вы не возвратитесь…»
Несмотря на намек на таинственную опасность, грозившую ему, Жиль не обратил тогда на предупреждение особого внимания, потому что чувство счастья, которым он был охвачен, вытеснило все иные мысли. Он осыпал поцелуями букву «Ж», поставленную вместо подписи, снова прочел и перечел письмо, не желая видеть в нем ничего другого, кроме тревоги Жюдит за него. Она предупреждала, чтобы он опасался чего-то неясного, как будто боялась сказать больше, но это лишь означало, что она о нем беспокоится, что страстно желает снова увидеть его живым и невредимым. От этих мыслей до мысли о том, что она его уже немного любит, был всего один шаг, и юноша с радостью его сделал.
Спрятав на груди благословенное письмо. Жиль поднялся в канцелярию, получил почту и, так же быстро, как и пришел сюда, возвратился на набережную Панфельда, чтобы отплыть на свой корабль.
Он уже собирался сесть в шлюпку с флагманского корабля, стоящего в самом центре рейда, .желая поскорее увидеть его борта, обшитые медью, 80 пушек и огромной высоты мачты, когда вдруг заметил группу приближающихся людей.
По красным доломанам с большими брандебурами он узнал в них солдат полка де Лозена — они, очевидно, направлялись на транспортное судно «Франсуаза», которое только что закончило принимать питьевую воду. Ввиду необходимости погрузить значительное количество снаряжения адмиралу пришлось в последний момент затребовать три дополнительных судна — «Франсуазу», «Тюрго» и «Роуэр». Запоздавший ветер, по крайней мере, позволил увеличить число солдат…
Маленький отряд пересек ему дорогу, и, поравнявшись с ним. Жиль внезапно понял, в чем заключалась опасность, о которой его предупреждала Жюдит. Человек в кивере со свешивающимся на плечо длинным «языком взглянул на него, затем обернулся, чтобы посмотреть еще раз.
Это был Морван, брат Жюдит, которого он так ловко отправил поплавать в Блаве.
Все это длилось лишь мгновение. Солдаты поднялись по трапу и исчезли в утробе судна, а задумавшийся Жиль отправился на свой корабль. Он пытался догадаться, что делал бретонский дворянин в Сентонжском полку? И вообще, что мог делать в регулярной армии этот человек, которого ему описали как дикаря, совершенно неспособного выносить тяготы дисциплины, доселе прозябавший в лесном убежище вместе со своим старшим братом? Был ли он привлечен соблазнами американских приключений или жаждал мести… а может быть, и то и другое одновременно?
А возможно, была и какая-то третья причина, неизвестная Жилю…
По жестокому выражению глаз рыжего бретонца можно было с уверенностью определить, что Жиль в большой степени был причиной того, что Морван так неожиданно решил принять участие в экспедиции. Письмо Жюдит подтверждало такой вывод. Жиль, однако, вовсе не был обеспокоен присутствием брата девушки, наоборот, встреча с младшим Сен-Мелэном обрадовала юношу: для Жюдит было весьма кстати то обстоятельство, что ее опасные родственники разделились. Кроме того, это свидетельствовало о том, что его сочли достаточно опасным, чтобы последовать за ним на край света!.. Он почувствовал, что кое-что значит теперь!.. Обдумав все это, Жиль вступил на борт «Герцога Бургундского» с видом победителя: его уверенность в себе росла с каждой минутой.
В 5 часов утра следующего дня над Брестом разнесся гул пушечного выстрела, возвещающий отплытие эскадры, и жители города с необычайным единодушием покинули свои постели. Со всех концов города люди спешили занять лучшие места, чтобы наблюдать за тем, как флот под командованием шевалье де Тернея приходит в движение. Чиновники Арсенала и офицеры гарнизона торопливо взбирались на башни древнего замка, а прочие жители спешили на холмы, с которых был хорошо виден вход в гавань. Тотчас же на мачтах рыболовных судов появилось разноцветье красных и синих парусов, отчего рейд стал похож на гигантское поле, усеянное цветами.
Свежий ветер полностью очистил от туч сразу же посветлевшее небо, его живительные порывы уносили далеко в море ритмичные песни матросов, вращавших кабестаны. Под крики, разносившиеся из рупоров, они поднимали тяжелые якоря.
Стоявший прямо как палка на полуюте «Герцога Бургундского» маленький адмирал, одетый в красивый темно-синий мундир с золотыми эполетами, смотрел на то, как медленно поднимаются фоковые паруса, марселя и брамселя; глаза его горделиво сверкали. Граф де Медин, его флагкапитан, командовал приготовлениями к отплытию флагманского корабля.
В 5 часов с половиною «Герцог Бургундский» уже был под парусами и повернул свой нос по направлению к выходу из гавани. Один за другим все 42 корабля, составлявших эскадру, посланную Его Величеством Людовиком XVI, милостью Божией королем Франции и Наварры, на помощь инсургентам, скользнули в кильватерной струе, чтобы выйти в открытое море и в океан для участия в одном из самых благородных сражений, которое когда-либо знала история.
Под приветственные клики всех людей, что столько работали, чтобы эскадра смогла отправиться в плавание, отплыл «Нептун» под командованием г-на Детуша, «Прованс» под командованием г-на де Ломбара, «Завоеватель» г-на де ла Грандьера, «Бдительный» — героический корабль, чьим капитаном ранее был г-н дю Куедик, корабль, воскрешенный упорным трудом и ныне состоявший под командованием г-на де Жильяра, «Амазонка» — быстроходный фрегат г-на де Лаперуза — и другие корабли, охраняющие тяжело груженные и медленно идущие транспортные суда с людьми и снаряжением.
Постепенно крики и грохот барабанов затихли, затем пушки фортов Бертом дали прощальный залп. Осталось только могучее дыхание ветра и волны, разрезаемые кораблями со свежевыкрашенными и позолоченными носовыми фигурами, которые погружались в покрытое зыбью Ируазское море с ритмичностью хорошо срепетированного балета. Корабли шли по направлению к опасным берегам пролива Сен.
Жиль стоял у борта в нескольких шагах от группы офицеров в расшитых мундирах и смотрел, как Бретань и его детство уплывают от него все дальше и дальше…
Часть вторая. ПУШКИ ЙОРКТАУНА
ОХОТНИК ЗА СКАЛЬПАМИ
Ожидая, что вот-вот покажется Америка, Жиль часами стоял, опершись на планшир, и обшаривал глазами морскую даль, чтобы скорее обнаружить приближение берегов страны, казавшейся ему в мечтах страной легенд. Со своим чисто бретонским воображением он ожидал увидеть невероятные вещи: бесконечные просторы лесов, непривычные краски, удивительных местных жителей — индейцев, рассказы о которых он слышал почти каждый вечер в течение всего нескончаемого семидесятидневного плавания. Его любовь к красивым видам была удовлетворена: пейзажи были грандиозными, а леса еще более величественными, чем он себе воображал, но те немногие городки, что он мельком увидал, не показались ему привлекательными — всего лишь кучка белых домиков, сгрудившихся вокруг церкви. Дома эти не слишком отличались от домов его родины, люди там были одеты совершенно обыкновенно, и не было видно ни одной пироги с раскрашенными гребцами в уборах из перьев. Мундиры французов казались гораздо ярче и живописнее одежд американских жителей.
Прибытие на Род-Айленд почти не уменьшило разочарования Жиля. Лагерь французских войск был устроен на самой оконечности мыса, где стоял маленький город Ньюпорт. От порта лагерь отделяло болото и узкий залив Аттон. Местность была сказочно прекрасной. С берега виднелась вереница зеленых островов, между которыми корабли эскадры образовали непроницаемый заслон, прикрывающий подступы к Ньюпорту. За этими островами был расположен длинный невысокий остров Конаникут, на нем вырисовывались развалины маленького форта, разрушенного в прошлом году англичанами при отступлении, и большой, одиноко стоявший дом, где был устроен госпиталь для больных французов, которых в количестве 420 человек сняли с кораблей. Вокруг простирались голубые, сверкающие под лучами солнца воды Наррагансетской бухты, ставшие удивительно спокойными, с тех пор как война прервала оживленную торговлю между Род-Айлендом, Африкой и Вест-Индией.
Прибытие на Род-Айленд почти не уменьшило разочарования Жиля. Лагерь французских войск был устроен на самой оконечности мыса, где стоял маленький город Ньюпорт. От порта лагерь отделяло болото и узкий залив Аттон. Местность была сказочно прекрасной. С берега виднелась вереница зеленых островов, между которыми корабли эскадры образовали непроницаемый заслон, прикрывающий подступы к Ньюпорту. За этими островами был расположен длинный невысокий остров Конаникут, на нем вырисовывались развалины маленького форта, разрушенного в прошлом году англичанами при отступлении, и большой, одиноко стоявший дом, где был устроен госпиталь для больных французов, которых в количестве 420 человек сняли с кораблей. Вокруг простирались голубые, сверкающие под лучами солнца воды Наррагансетской бухты, ставшие удивительно спокойными, с тех пор как война прервала оживленную торговлю между Род-Айлендом, Африкой и Вест-Индией.